Если тебе так хочется, мы можем пройтись по Риверсайд-Драйв, а потом выпить содовой воды. - Это ведь тоже будет стоить тридцать центов! Сабина виновато улыбнулась. - Ну хорошо, милый. Раз уж тебе так невтерпеж, пойдем в кино. Наплевать на деньги, в самом деле! - А, черт, да не в этом дело! - сказал он, терзаясь своим горем. - Не нужно мне это паршивое кино! Не хочу я кататься на автобусе! Эта содовая вода мне в горло не полезет! Я тебе скажу все честно, Сабина. Нам придется ждать еще целый год. Сабина растерянно вскинула на него глаза. - Почему? - тихо спросила она. Эрик рассказал ей о том, что произошло. Он старался быть как можно спокойнее, но ожесточение снова овладело им. Он шагал взад и вперед по комнате, бестолково и яростно размахивая руками. Вдруг он удивленно поглядел на свои руки и вспомнил, что точно так, бывало, жестикулировал его отец. Мальчиком Эрик в такие минуты стыдился отца - он казался ему каким-то совсем чужим. Но сейчас Эрик увидел себя таким же, каким запомнил отца, - униженным, ожесточенным, молчаливо проклинающим судьбу, так сурово обошедшуюся с ним. Мысль о том, что его ждет такой же бесславный конец, была Эрику невыносима. Нет, он не допустит, чтобы жизнь осилила его. Когда он кончил, Сабина прошла в кухню и зажгла свет над плитой. Зашелестела бумага - Сабина разворачивала свертки. Положив в кастрюлю сосиски, она обернулась. - Ты можешь как-нибудь изменить положение? - спросила она. - Что я могу? - сказал он. - Я тут бессилен. Должен проглотить и сказать спасибо. Это значит, что еще целый год придется тянуть эту проклятую жизнь - ходить по улицам и видеться только вечером, по субботам. Разве могу я допустить, чтобы ты терпела все это еще столько времени? Честное слово, Сабина, просто не могу! Она продолжала возиться с посудой, не поднимая головы. Эрик не сводил с нее глаз, но она упорно молчала. - Я не помню, чтобы ты говорил мне об этом в прошлом году, - сказала она наконец. - Так сложились обстоятельства, и мы с ними примирились, верно? - У нас не было другого выхода. - А сейчас разве есть? Ты говоришь, что ничего не можешь поделать с Хэвилендом. Ну, не можешь, так не можешь. Значит, и волноваться ни к чему. - О чем ты говоришь, не понимаю? - спросил он. - Если нужно ждать еще год, значит, будем ждать, только и всего. - Она говорила очень деловитым тоном, почти без всякого выражения. - Тогда почему же у тебя такой голос? - Какой? - Злой. Ты явно огорчена. - Да, конечно. - Она наконец обернулась к нему и резко сказала: - Но совсем не потому, почему ты думаешь. Я ужасно огорчена и ужасно разочарована. Но я могу ждать. Я так охотно иду на это, что мне даже не хочется плакать, как бы ты этого ни добивался. Ни за что не заплачу! - Я добиваюсь, чтоб ты заплакала? - удивленно повторил Эрик. - Ты с ума сошла? Зачем мне это? - Чтоб ты мог рвать на себе волосы, вот зачем! Тебе хочется превратить это в ужасную трагедию. Да, все это страшно неприятно, но никакой трагедии тут нет. Ты хочешь страдать и мучиться, чтобы потом проявить свое благородство и бросить меня ради моего же блага. Так вот, никаких благ, кроме тебя, мне не нужно. Мне с тобой всегда хорошо. То есть, положим, это не так, - добавила она, уже перестав сдерживать гнев. - Но тебе незачем упрашивать меня потерпеть еще год. Я иду на это по собственной воле! Эрик был потрясен ее яростью. - За кого ты меня принимаешь? - сказал он. - Что же я, ослиный пуп, что ли? Она сделала сердитое, но вместе с тем восхитительно женственное движение плечом. - Очень изящное выражение! И это - молодой, подающий надежды ученый! - Что ж, по-твоему, у ослов нет пупков? - не унимался Эрик. Сабина взглянула ему в лицо - глаза ее ярко блестели. Оба разгорячились и, казалось, могли бы без конца продолжать этот нелепый спор, вместо того чтобы говорить о том, что их так волновало. Сабина наклонилась вперед и уперлась руками в бока, словно стараясь придать своим словам больше силы и значения. - Конечно, есть, и, ей-богу, ты самый настоящий ослиный пуп. - Она снова подошла к плите. - Не стану плакать, вот и все. Сосиски уже готовы. - Кто их будет есть? - Я буду есть, - сказала она с ожесточением. - Я голодна, и что бы там ни было, а я буду есть. Эрик молча смотрел, как она накрывала на стол. Она ходила по комнате и свирепо стучала посудой. Наконец она села за стол, но даже и это сделала с вызовом. - Ешь! - скомандовала она. Эрик не тронулся с места. Он ожидал от Сабины любой реакции, но такого себе не представлял. Он оказался просто идиотом, а она держалась изумительно. Эрик никогда еще не любил ее так, как в эту минуту, и знал, что запомнит ее такой на всю жизнь. Однако отступать было нельзя, он не мог взять назад все то, что он наговорил ей. "Ах, Хэвиленд, - подумал он, - будь ты навеки проклят за то, что ты сделал с нами!" Он поймал взгляд Сабины. Теплая волна взаимного понимания захлестнула обоих, и через секунду Эрик стоял перед ней на коленях и, зарывшись лицом в ее платье, плакал. Плечи его тряслись от горьких рыданий. Сабина целовала его волосы и шепотом повторяла: - Родной мой, увидишь, все будет хорошо. Ну, не плачь же, пожалуйста! Она тихонько покачивала его в своих объятиях. - Не плачь, милый. - Она прижимала его к себе изо всех сил, но никак не могла унять судорожные всхлипывания. - Люби меня, - прошептала она, - потому что я тебя люблю. Я буду ждать тебя вечно. Только не плачь. Ты увидишь. Все будет замечательно. Шепот ее проникал ему глубоко в душу, и оттуда поднималась волна благодарности. Эрик знал, как ему необходимо все, что она могла ему дать, но ничто, даже ее любовь, не могло унять эти необъяснимые безудержные слезы. 3 На следующий день Эрик отправился в лабораторию в совершенно ином настроении. Накануне Сабина ушла от него около полуночи, и он сразу провалился в беспросветную темноту и спал таким глубоким сном, что вся ночь прошла, как один долгий спокойный вздох. Утром Эрик быстро позавтракал и пошел пешком по восточной стороне Бродвея, где в эти ранние часы еще лежала тень и было прохладно. На другой стороне улицы ослепительные солнечные лучи так резко били в стены старомодных выбеленных домов, что белая известка отливала розовым светом. На Бродвее царила оживленная утренняя суета. Эрик не мог понять, что привело его вчера в такое отчаяние. Оно прошло бесследно, взамен появилось холодное, спокойное равнодушие, которое распространялось на все и на всех, за исключением Сабины. Он пришел в лабораторию раньше Хэвиленда. Осмотревшись вокруг, он не нашел никаких следов работы, которую должен был сделать накануне Хэвиленд. На сегодня они назначили второе испытание прибора, но предварительно надо было по крайней мере один день посвятить подготовке. Вчерашний день пропал зря, - Эрик видел, что с пятницы никто даже не прикасался к прибору. Все было так, как они тогда оставили, только металлические поверхности покрывал тонкий слой пыли. Замазка "Апьезон", которой были временно скреплены некоторые стеклянные детали, уже затвердела. Блестящая поверхность ртути, налитой на дно манометра Мак-Леода, потускнела, потому что им уже несколько дней никто не пользовался. Чем же, собственно говоря, занимался Хэвиленд? Электронный контур, который он вычерчивал, по-прежнему лежал недоконченным. Бумага, приколотая к чертежной доске, уже посерела от пыли. Половина листа была исчерчена зигзагообразными линиями, кругами и прочими фигурами, обозначавшими элементы электронной лампы, но нового ничего не прибавилось. На вчерашний день было намечено много работы, но Хэвиленд, видимо, даже пальцем не шевельнул. "Ничего удивительного, - мелькнуло в спокойном и холодном мозгу Эрика. - Ведь он думает, что у него впереди еще целый год". Эрик быстро переоделся в рабочий комбинезон и, словно ничего не произошло и планы его нисколько не изменились, занялся подготовкой к расстановке сеток. Второе испытание будет проведено, несмотря ни на что, а потом они проведут и третье, и четвертое. Эрик теперь точно знал, как ему поступить и каким образом заставить Хэвиленда снова взяться за работу. Хэвиленд пришел около половины одиннадцатого. Вместо обычной куртки и рабочих штанов на нем был темно-коричневый двубортный костюм и элегантная шляпа. Улыбнувшись Эрику, он бросил шляпу на чертежную доску. - Ну что, нашел вас вчера Фокс? Он звонил мне вечером относительно вашей стипендии. Обсуждение прошло как по маслу - вопрос решен. Я посоветовал ему позвонить вам в общежитие. - Вы же знаете, что я уже больше недели там не живу. - Ах да, я и забыл. Ну, - он протянул руку, - поздравляю вас. Эрик поглядел на протянутую руку и через секунду слегка коснулся ее. - Спасибо. Я готовлю сетки для испытания. Вы приготовили вчера прокладки? - Нет, не успел. Все утро я пытался придумать схему детектора, а потом мне надо было уйти. До отъезда мне необходимо сделать массу покупок. - Понятно, - спокойно сказал Эрик, снова принимаясь за работу. - Все-таки я пока займусь этими сетками. Он чувствовал, что Хэвиленд следит за ним с любопытством, но не хотел встречаться с ним взглядом. - На вашем месте я бы не стал сейчас возиться с этим, - немного погодя сказал Хэвиленд дружеским, но несколько сдержанным тоном. - Но ведь мы хотели увеличить интенсивность пучка? - Да. Однако при существующих обстоятельствах это не к спеху. - При каких обстоятельствах? Хэвиленд отодвинул в сторону шляпу и сел на чертежный стол, лениво упершись одной ногой в стул. Повертев в руках карандаш, он швырнул его на стол. - Что с вами такое, Горин? - спросил он. - Не могу сказать, чтобы я был в восторге от вашего тона. В чем дело? Эрик неторопливо отложил в сторону работу. - Я могу вам совершенно точно сказать, что со мной такое, - невозмутимо сказал он. - Я надеялся к осени сдать диссертацию. Ваши планы на лето вдребезги разбили все мои планы. Хэвиленд покраснел, но не повысил голоса. - Мне очень жаль, - сказал он. - Я старался возместить это стипендией. - Это для меня не выход. - Что ж, очень грустно, но ничего не поделаешь. У вас свои планы, а у меня свои. Терпеть не могу строить из себя начальника, - он нетерпеливо передернул плечами, - и все-таки считаться мы будем с моими планами. Мне очень жаль, но все, что я могу для вас сделать, - это только выразить свое сожаление. С минуту они молча смотрели друг другу в глаза. Эрик отвернулся первым, но это было не поражение - он сознательно отказывался от дальнейших споров, как человек, уже изложивший противнику свои принципиальные убеждения. - Вы спросили, что со мной такое. Теперь вы знаете. Он снова принялся за работу, а Хэвиленд еще долго сидел неподвижно на столе, сохраняя непринужденно-изящную позу и задумчиво разглядывая свои руки. "Почему я должен на него злиться, - размышлял Эрик. - Хэвиленд имеет полное право вести работу так, как ему нравится. Я должен радоваться, что он берет меня в помощники на любых условиях. Ведь он же сам отвечает за судьбу начатого им опыта. Но неужели я прошу так много? - спросил он себя с горечью. - Конечно, я могу уступить, но ведь и он тоже мог бы пойти на уступки!" - Скверно, что вы так настроены, - с искренним сожалением сказал наконец Хэвиленд. - Я, право, очень огорчен. - Но не настолько, чтоб изменить свои планы! - Я бы не мог, если б даже и захотел. А я не хочу. Тем не менее давайте займемся делом. Вам сейчас не к чему возиться с сетками. Сначала я хочу испытать детектор. Эрик встал и подошел к столу. - Послушайте, не могли бы вы мне точно сказать, что еще остается сделать до того, как мы приступим к опыту? Это все, о чем я прошу. Может быть, мне нужно только убедиться, что мы все равно не закончили бы его к осени. Мне стало бы легче. - Ладно, - не сразу сказал Хэвиленд. - Хотелось бы, чтобы вы, наконец, убедились в этом. Прежде всего, мы должны сделать в приборе такие приспособления, которые обеспечили бы нам максимальное количество нейтронов. Затем мы должны спроектировать и смонтировать детекторную схему, которая позволит нам установить присутствие нейтронов. После этого нужно все выверить и вымерить, чтобы знать, какое количество их составляет излучение, которое мы ищем, и какое - фон. Вот когда мы все это сделаем, тогда и начнем. - Можно все это сделать за месяц? - спросил Эрик. Хэвиленд пристально посмотрел на него и нахмурился - эта настойчивость стала его раздражать. - Не знаю. Пожалуй. - Он взглянул на Эрика страдальческим взглядом и с горечью сказал; - Да, это можно сделать, если нам неизменно будет сопутствовать удача и если мы будем трудиться как волы. - Хотите попробовать? Я готов. - Нет, не хочу. - Хэвиленд отвернулся. - Я устал. У меня нет сил. Я не хочу рисковать. Можно так влезть в работу, что не разделаешься и через месяц. - Он встал со стола. - Я не позволю завлечь себя в эту ловушку. Нынешнее лето слишком много для меня значит, и я просто не имею права идти на это. - Вы не возражаете, если я попробую один? - спокойно спросил Эрик. - Вы будете приходить и уходить когда угодно и работать когда вздумается. - Вы думаете, я смогу стоять и смотреть сложа руки? - Но можно мне попробовать? - настаивал Эрик. - Вы только скажите... Хэвиленд взял шляпу. - Делайте что хотите, - сказал он. - Тогда я закончу сетки и подготовлю их к испытанию, что я и собирался сделать прежде всего. - Заканчивайте сетки, - устало сказал Хэвиленд. - Но не рассчитывайте на испытание. Меня тут не будет. Сегодня я пришел в лабораторию только для того, чтобы сказать вам о стипендии. - Вы больше не придете сегодня? - Нет. Не приду. - Хорошо. - Эрик взялся за сетки, не дожидаясь, пока Хэвиленд выйдет за дверь. - Завтра мы проведем испытание, - упрямо заявил он. Следующий день начался как будто хорошо. Хэвиленд пришел в четверть десятого; к его приходу паровые камеры были наполнены сухим льдом и метанолом, диффузионные насосы включены, манометр Мак-Леода показывал вакуум, и волоски высоковольтных выпрямителей горели ярко-желтым светом. - Все готово, - сказал Эрик, когда открылась дверь. - Можем приступить к испытанию по первому вашему слову. Хэвиленд оглядел лабораторию. Он сразу понял, какую огромную работу проделал Эрик за вчерашний день, но ничего не сказал, спросил только, сделано ли то-то и то-то. Потом он снял пиджак и галстук, надел рабочую куртку и, сев за столик возле регулятора напряжения, похожего на маленькое рулевое колесо, кивнул Эрику. - Включаем, - негромко сказал он и осторожно повернул колесо. Стрелка на вольтметре поползла вверх, нервы Эрика напряглись - в лабораторию бесшумно вливался ток высокого напряжения. Через десять минут начались неполадки. Пучок альфа-лучей был неровный, прерывистый, стрелка маленького измерительного прибора, как безумная, прыгала взад и вперед по циферблату. Внезапно тонкая черная стрелка метнулась на самый край шкалы и, жужжа, забилась, словно стремясь выскочить наружу. В ту же секунду напряжение в высоковольтной цепи упало, и насосы стали издавать какие-то непривычные хлюпающие звуки. Приближавшаяся катастрофа внешне ничем не давала о себе знать, но ощущение ее было пронзительно, как вопль. Никто из посторонних, войдя в лабораторию, не заметил бы никакой беды. Она была очевидна только для двух людей, которые сделали этот прибор своими руками и сразу замечали малейшие отклонения от нормы. Все признаки указывали на грозившую беду, и Эрик почувствовал, что на него налетел вихрь неудержимого страха. Хэвиленд приподнялся с табуретки; Эрик, стоявший ближе к камере, заглянул в круглые застекленные отверстия, служившие окошками. Вместо сплошной черноты, указывающей на нормальный режим в вакуумной камере, перед окошком металось яркое, фантастически зеленое пламя. Весь похолодев, Эрик обернулся к Хэвиленду. - Ваши сетки! - сказал тот. - Вы неправильно рассчитали! Они слишком близко одна к другой, и теперь между ними замыкание! Эрик пришел в полное отчаяние. Ему хотелось любой ценой спасти испытание от провала. Он бросился к прибору и просунул руку через предохранительную сетку, стараясь достать до рубильника. - Назад! - крикнул Хэвиленд. Эрик, ничего не соображая, в ужасе оглянулся и увидел красное, перекошенное от страха лицо Хэвиленда. - Идиот! Подождите, пока я выключу ток! Он круто повернул рукоятку и несколько раз проверил рычагом заземления, снято ли напряжение. В лаборатории, как и прежде, стояла тишина, только насосы продолжали стучать с бесполезной настойчивостью, как все механизмы, работающие вхолостую. - Никогда не теряйте голову, - сказал, наконец, Хэвиленд. Он не смотрел на Эрика, но руки его дрожали, а голос был резок. - Вам все равно не удалось бы ликвидировать замыкание, разъединив сетки. Ради бога, _думайте_, прежде чем что-либо делать, иначе живым вам отсюда не выйти! Эрик, все еще дрожа, сел на табуретку. Снова и снова он представлял себе, что было бы, если б он не отдернул руку, а прикоснулся к рубильнику. Он видел себя пронзенным электрическим током, окостеневшим... Пот выступил у него от ужаса. - Все дело в том, - гневно продолжал Хэвиленд, - что вы не должны были запечатывать прибор, не показав мне сеток. Я бы сразу увидел, что они поставлены слишком близко друг к другу. - Вас не было. - Так надо было подождать, черт вас возьми! - резко возразил Хэвиленд. - Теперь нам по крайней мере дня четыре придется расхлебывать последствия вашей самостоятельности. Можно убивать себя работой, но быть жертвой собственной небрежности и трусости - по меньшей мере нелепо. После отчаянного окрика Хэвиленда они в первый раз посмотрели друг другу в глаза. На лице Тони Эрик увидел лишь гнев и никакого злорадства, хотя тот легко мог бы использовать этот случай для доказательства своей правоты - теперь уже было ясно, что они не смогут уложиться в назначенный Эриком срок. Только сейчас Эрик понял, что без Хэвиленда, без его знаний и опыта ему не обойтись. Если б не Хэвиленд, он, возможно, сейчас был бы мертв. Но попробуйте-ка сказать: "Благодарю вас за то, что вы спасли мне жизнь". Самое легкое - с достоинством отступить, сдаться. Кому бы сейчас пришло в голову спорить с Хэвилендом? Но внутреннее упрямство не позволяло Эрику смягчиться. Он должен заставить Хэвиленда работать, потому что иного выхода нет. Он выслушал гневные слова Хэвиленда в полном молчании. - Вы говорите, это займет четыре дня? - спросил он. - Конечно. Сетки надо полировать, если не делать заново. Вы сожгли по крайней мере целый метр. Внутренность камеры нужно очистить от мусора, которым вы ее засорили. Наверняка дня четыре потребуется. - Значит, мы проведем испытание через четыре дня, - флегматично сказал Эрик. 4 Он был строг к себе, строг к Хэвиленду; из-за своей постоянной озабоченности стал строгим и к Сабине. Только однажды он стал мягче к ней - это было в тот день, когда им пришлось освободить квартиру. Еще дня за три до ухода они начали относиться к своему временному жилью совсем по-другому. Незаметно, мало-помалу они от него отвыкали. Так медленно умирающий больной постепенно становится для окружающих все менее родным и близким. Последнюю ночь Сабина провела с Эриком, но все же комната казалась им холодной и чужой. Они потушили свет, поцеловались, пожелав друг другу спокойной ночи, и еще долго молча лежали в темноте с открытыми глазами. Эрик, уставясь в потолок, пытался разгадать, о чем думает Сабина. Он старался не шевелиться, делая вид, что спит. Казалось, целые часы прошли в молчании. На потолке светлым ромбом отражался свет уличного фонаря. Золотистые зайчики бежали по стене от каждой проходящей машины. Оба лежали без сна и мучились, и каждый так остро чувствовал страданье другого, что им казалось: лучше всего молчать. Вдруг он обнял ее, и давившая на них темнота сразу как бы растворилась. - Тебе хочется плакать? - спросил он. - Да что толку в слезах? - вздохнула она. - Но здесь было так чудесно, правда, Эрик? - Лучшие дни в моей жизни, - сказал он. - Честное слово. - Эрик... - ласково начала Сабина, как бы подготавливая его к, серьезному разговору. - Скажи, ты совсем-совсем не жалеешь, что мы с тобой жили тут? - Что за глупый вопрос? - Нет, ты так не отвечай. Скажи мне правду. - Ты хочешь сказать, не жалею ли я об этом сейчас, когда нам так тяжело уходить отсюда? - Да, именно. Ведь теперь все нам будет казаться гораздо хуже. - Но мы были так счастливы, пока жили здесь. Мы будем вспоминать. А потом, может быть, у нас будет и собственная квартира. - Зачем ты это говоришь? - мягко упрекнула она. - Ты же знаешь, что по крайней мере еще с год у нас не будет такой возможности. - Я тебе говорил, что мне сказал Хэвиленд. - Эрик высвободился из ее объятий и лег на спину, глядя в потолок. - Он не отрицает, что мы можем справиться за лето. - Только чтобы доказать тебе, как много зависит от везения. - И все-таки он признал, что это возможно. О, я все понимаю, но послушай, Сабина... - Он приподнялся на локте, в темноте заглянул ей в глаза и сказал с мольбой: - Позволь мне надеяться. Чем больше я буду верить, что мы это сделаем, тем упорнее я стану работать. А чем больше я буду работать, тем ближе буду к цели. Сабина провела пальцами по его лицу. - Я просто не хочу, чтобы тебе пришлось потом разочароваться, - сказала она. - Ты все так остро воспринимаешь. Когда что-нибудь у тебя не ладится, больше всего страдаешь ты сам. - Дай мне возможность три месяца изо всех сил надеяться и работать, и пусть потом три месяца я буду страдать, если у меня ничего не выйдет. Что бы ты ни говорила, это все-таки лучше, чем коптить небо и бездельничать целых шесть месяцев. Сабина, позволь мне верить, что я это сделаю. В темноте она разглядела его взволнованное лицо. - Хорошо, Эрик, - сказала она, ласково улыбаясь. - Но ты тоже будешь верить? - И я должна? - спросила она, все еще с улыбкой. - Да, - засмеялся он, но она разглядела у него на глазах слезы отчаяния и боли и, еле сдержав рыдание, внезапно охватила его голову руками, прижала к своей груди и стала горячо целовать. - Ты увидишь... - шептала она, - увидишь... Боже мой, я так верю в тебя! 5 После переезда в общежитие Эрик самозабвенно погрузился в напряженную работу. Он приходил в лабораторию в восемь часов утра и оставался там допоздна. Хэвиленд был верен своему слову. Он появлялся в лаборатории далеко не каждый день, причем приходил обычно не раньше четверти десятого и, независимо от работы, уходил ровно в пять. Если Эрик прежде и надеялся заразить его собственным воодушевлением, то теперь убедился, что все его усилия напрасны. И все-таки он не сдавался. Он вынудил Хэвиленда составить список всех работ, которые необходимо было сделать, прежде чем приступить к опыту. Эрик перепечатал этот бесконечный перечень через один интервал, чтобы он казался как можно короче, и повесил над столом, за которым обычно сидел Хэвиленд. Каждое выполненное задание он вычеркивал красным карандашом. Время шло, вездесущая пыль медленно покрывала бумагу серым слоем, но свежие карандашные пометки все еще ярко рдели на ней, пока недели через две бумага не слилась с серой оштукатуренной стеной. Но хотя было очевидно, что дела, указанные в списке, не будут закончены в месячный срок, Хэвиленд ни разу не сказал: "Я же вам говорил", а у Эрика не было оснований упрекать его в нарочитой медлительности. Хэвиленд работал в своем обычном темпе и с такой бесстрастной размеренностью, что иногда Эрику казалось: если в последнюю минуту последнего дня он успеет лишь наполовину завинтить какой-нибудь винт, то ни за что не станет завинчивать его до конца, а отложит до осени. Через три недели была выполнена лишь одна треть перечисленных в списке дел. Оставалось всего шесть дней, и вдруг за пять дней красные отметки покрыли три четверти списка. Даже Эрик с трудом мог поверить, что работа почти закончена. Меньше чем за неделю удалось сделать чуть ли не половину дела! Да ведь при таких темпах... В первый раз с тех пор, как был вывешен список, Эрик заговорил о нем с Хэвилендом. - Ну, что вы теперь скажете? - он указал на список. - Взгляните-ка. Если бы вы дали мне еще неделю - одну только неделю, - нам бы ничего не стоило кончить работу. - Почему вы так думаете? - спросил Хэвиленд. Он не рассердился, не оборвал Эрика. Тон его скорее был снисходительно-усталым. - Вы судите только по длине списка. - Да ведь в списке перечислены все работы, и три четверти из них уже сделаны. Вы же не станете этого отрицать? Хэвиленд медленно, но упрямо покачал головой. - Осталось самое трудное. Этого за неделю никак не сделаешь. - Одну только неделю, - взмолился Эрик. - И если я окажусь неправ, я больше никогда и не заикнусь об этом. - Нет. - Вы же видите, вы сами никогда не думали, что мы столько успеем. Скажу откровенно, я тоже не думал. Я просто надеялся наперекор всему, и только. Вы, конечно, согласитесь, что мы можем закончить работу за месяц. За один только месяц. - Только что вы просили неделю. - Месяц или неделя - не все ли равно? Ведь это совсем ничтожный срок. - Следовательно, - твердо сказал Хэвиленд, - если мы начнем осенью, то кончим в ничтожный срок. - И это ваше последнее слово? - Самое что ни на есть последнее. - Хэвиленд немного помолчал, и за эти несколько секунд от его спокойной уверенности не осталось и следа. - Ради Бога, Горин, дайте же мне передохнуть! Целый месяц вы тянете из меня душу!.. - Я ни разу ни о чем вас не просил. - Вы вбили себе в голову, что, если будете торопиться, я не смогу отстать от вас. Думаете, я не знаю, что у вас на уме? Вы расставляете мне ловушку, - гневно сказал он, но потом махнул рукой и отвернулся. - Впрочем, на вашем месте я наверняка поступал бы так же. Поймите же, что я тоже хочу добиться своего этим летом, и для меня это так же важно, как для вас - ваша цель. Так же важно! - горячо повторил он. - Но я, черт вас побери, поступаю гораздо честнее. Я все время стараюсь вам помочь. Вы же не помогаете мне ни капли. Ни капли. - Ладно, - устало сказал Эрик. - Сдаюсь. - Решившись наконец на капитуляцию, он почувствовал даже облегчение, но вместе с тем это была такая мука, такое горькое поражение! С чувством полного безразличия он опустился на табуретку. - Простите меня за все. Просто мне очень хотелось закончить поскорее. Он взглянул на Хэвиленда - тот смотрел на него смущенно, как всегда после того, как ему случалось погорячиться. - Вы придете завтра хоть на минутку? - спросил Эрик. - Я просто хочу знать насчет лаборатории, когда вы ее запрете и когда мне запечатывать прибор. - Вероятно, я загляну с утра, - ответил Хэвиленд. Он посмотрел на письменный стол, потом на Эрика и отвернулся. - Вот что я вам скажу. Я не буду запирать лабораторию. Можете работать самостоятельно, сколько хотите. - На лице Эрика мелькнул проблеск надежды. - Раз в неделю, по утрам, я буду к вам наведываться, - словно через силу сказал Хэвиленд. - Но больше ни на что не рассчитывайте. ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ 1 Убедившись, что Хэвиленд не переменит своего решения, Эрик подумал, что надо рассказать обо всем Сабине, но не знал, в каком виде ей это представить - как хорошее известие или как дурное. Он сам внушил ей надежду, что сможет удержать Хэвиленда и что работа будет закончена летом, и вот теперь все рухнуло. Она выслушала его, как обычно, с молчаливым сочувствием, тревожась больше за него, чем за себя. В ее спокойных серых глазах было такое выражение, словно она понимает все гораздо лучше, чем он, словно он был актером, пылко произносившим монолог, а она - сочувствующей публикой, которой он нравится и которая с волнением следит за его страданием, но видит также все, что происходит на сцене вокруг него, и знает, что пьеса еще далеко не кончена. - Из этого следует одно, милый: нам тоже надо взять отпуск, - спокойно сказала она. - Мне полагается десять дней. Давай куда-нибудь поедем. - Как же я могу уехать? - возразил он. - У меня ведь нет времени. - Ну, десять дней ты, конечно, можешь выкроить. - Она умоляюще улыбнулась. - Тебе так нужно отдохнуть! Ведь ты просто сам на себя не похож. - А где мы возьмем денег? Сабина пожала плечами. - Это обойдется недорого. Поедем в Провинстаун. Ты любишь океан? - Разве Провинстаун у океана? - А ты не знаешь, где Провинстаун? - спросила она. - Никогда в жизни о нем не слыхал. - Ты шутишь! - А почему я должен знать какой-то Провинстаун? У меня на родине есть такие города, о которых ты тоже никогда не слыхала. - Неужели ты никогда не слыхал о Юджине О'Нейле? - Неужели ты не слышишь, какой у тебя снисходительный тон? - Вот я тебя и рассердила, - серьезно, но без упрека сказала она. - Ну, ударь меня. Эрик был более чем рассержен. Словно вихрь пыли, крутящийся летом на проселочной дороге, налетел на него порыв возмущения. Это была как бы миниатюрная копия того урагана, который месяц назад довел его до бурных рыданий. Он попытался превратить ее замечание в шутку. - Если б я когда-нибудь тебя ударил, то только левой рукой, о которой не ведает правая, - сказал он и затем, с досадой передернув плечами, откровенно признался: - Сам не знаю, что на меня нашло. - Отлично знаешь, как и я, и поэтому мы уезжаем, - твердо заявила Сабина. Целый день они ехали до Провиденс, а оттуда направились к мысу Код; автобус был переполнен, день стоял душный и жаркий, но это их не смущало. Упиваясь ощущением необычного, они не замечали ни шума, ни громких голосов и чувствовали себя как бы в отдельном купе. В долгих сумерках пейзаж за окном автобуса казался Эрику таинственным и жутким. Временами дорога вырывалась из редкого леса и дюн и бежала по берегу моря; впереди, насколько хватал глаз, расстилалась водная гладь, синяя, ровная и пустынная. Резкий дневной свет понемногу тускнел, море становилось темнее. Глядя на пустынный горизонт, Эрик думал, что и там когда-то была жизнь, ее поглотила или снесла эта вода, и ему казалось, что в море таится какая-то смутная, но грозная опасность. В любую минуту этот величавый покой может исчезнуть, горизонт всколыхнется, и на мир обрушится страшная катастрофа. За окном синели сгущавшиеся сумерки, похожие на дым костра; Эрик постарался отогнать от себя жуткие видения. В автобусе зажегся свет, и внешний мир потонул в темноте. В открытое окошко врывался прохладный ветерок, и Эрик теснее прижался к Сабине. Она обняла его одной рукой, притянула его голову к себе на плечо, и он почувствовал себя исцеленным, словно одного ее прикосновения, одной ласки было достаточно, чтобы прогнать призраки. Наконец взошла луна, и в ее бледном сиянии земля стала казаться менее мрачной. В десять часов они приехали в Провинстаун; им указали дом, где сдаются комнаты. В прохладной ночной темноте белые домики, прижавшиеся один к другому, казались ненастоящими и походили на театральные декорации. Хозяйка ждала приезжих; в маленьком десятицентовом блокноте, служившем регистрационной книгой, Эрик записал: "Мистер и миссис Горин из Нью-Йорка". Комната была просторная, с широкой двуспальной кроватью и тремя окнами. Оба по очереди долго плескались в ванне, потом сразу же легли спать. Ложась рядом с нею, Эрик потушил свет. Он чувствовал умиротворение, радость и усталость. Они что-то пошептали друг другу и поцеловались без страсти, но с огромной нежностью. Никогда в жизни он не видел такого яркого солнца. В детстве бывало и яркое солнце, и высокое чистое небо, и широкие просторы, но он не помнил такого сверкающего воздуха, насыщенного мириадами мельчайших водяных брызг; каждая отражала и преломляла солнечный свет и переливалась ослепительным алмазным блеском. Небо над морем играло всеми оттенками голубого и синего - такие чистые тона Эрику приходилось видеть только в стеклянных призмах. Лазурная бухта всегда была покрыта мелкой сверкающей рябью, а океан беспрестанно катил свои синие воды на белый песок. Почти каждый день Эрик и Сабина на взятых напрокат велосипедах ездили к морю, захватив с собою сандвичи и бутылку молока. В городе они отыскали маленький ресторанчик, где хозяин согласился отпускать им ежедневно завтрак и обед со скидкой. Вечерами они снова возвращались на пляж или же отправлялись на окраину города, к длинному каменному молу. Там можно было пройти четверть мили среди огромных скал, наблюдая, как луч маяка скользит по спокойным водам лагуны. В чинном молчании Эрик и Сабина шли по узкой дорожке следом за гуляющими парами, мимо других парочек, сидящих на скамейках. К девяти часам сумерки сгущались и на темной массе мола, вдоль дороги к берегу, попарно загорались крохотные красные огоньки сигарет. Через четыре дня им стало казаться, что иной жизни у них никогда и не было и что впредь всегда будет так же. Они были совсем одни в совершенно новом мире, населенном такими же влюбленными парами, и это восхитительное ощущение наполняло их бесконечной умиротворенностью. Они все больше и больше становились похожи на идиллических островитян Тихого океана. Это была жизнь, насыщенная ленивым покоем, яркими красками, тишиной и полным взаимопониманием, жизнь, похожая на сон, - сочетание товарищества и любви. Впрочем, неудовлетворенность по-прежнему не оставляла Эрика, - она, как подземные воды, никогда не прорывалась наружу, но невидимо влияла на все, что находилось на поверхности. Порою его одолевали мрачные мысли и сомнения; тогда он ложился на песок или на гальку, закрывал глаза и притворялся спящим, пока голос Сабины не отрывал его от бесконечных размышлений. На пятый день она неожиданно спросила его: - Хочешь, давай поговорим? И Эрик безошибочно понял, о чем она думает. Только сейчас ему стало ясно, что все это время, каждую минуту, она знала, что творилось в его душе. Они сидели на голых песчаных дюнах, глядя вниз, на пустынный пляж. Немного поодаль начиналась полоска жесткой травы. Узкая черная лента шоссе, извиваясь, уходила вдаль и терялась между холмами, жгло горячее полуденное солнце, кругом царило безлюдье и тишина. Далеко впереди голубой купол неба спускался к морю, образуя четкую линию горизонта. Воздух был неподвижен. Листва на деревьях словно замерла, трава не шелестела. Слова Сабины повисли в этой величавой тишине. - Не знаю, что и сказать, - немного погодя ответил Эрик. Он нагнул голову к своей тени на песке, подставив шею под горячие лучи солнца. - Иногда мне кажется, что надо было бы бросить этот опыт совсем и начать все сначала с кем-нибудь другим. - Что же ты этим выиграешь? - Ничего, - грустно ответил он. - На это понадобится еще год. Но кто знает, может быть, с Хэвилендом каждые полгода будут случаться такие истории. Да что себя обманывать, Сабина! Я так его ненавижу, что даже не представляю, как я буду дальше с ним работать. С минуту она молча пересыпала между пальцами песок. - Это пройдет, - сказала она. - Ты же сам понимаешь, что это пройдет. - Как ты все хорошо знаешь! - Я знаю _тебя_, - сказала она. - Ты даже не можешь толком сказать, почему ты злишься на Хэвиленда. - Ах, перестань, пожалуйста! - Нет, я говорю серьезно. Ну скажи, почему? - И скажу, - отрезал Эрик. - Потому что он отнял у меня счастье. Я уже держал его в руках, я почти добился его своим собственным трудом. А этот негодяй все у меня отнял. - Ну? - спросила она, как бы ожидая дальнейших объяснений. - Что же, собственно, он у тебя отнял? Скажи точно. - Теперь Сабина заговорила так же настойчиво, как и он. Захватив горсть песку и пропустив его между пальцев, она взглянула на Эрика. Ее лицо, обрамленное растрепанными кудрями, казалось совсем юным. - Что он у тебя отнял? Эрик уставился на нее злыми глазами. - Возможность жениться на тебе, вот что! Если б не он, мы сейчас могли бы все время быть вместе, всю жизнь! Тебя удовлетворяет этот ответ? - Это далеко не ответ, Эрик. Ты многого еще не досказал. - Ты считаешь, что я лгу, когда говорю, что хочу на тебе жениться? - Нет, - сказала она спокойно, но с какой-то горечью. - Ты не лжешь. Ты говоришь искренне. Но поверь мне, если б ты не встретился со мной, если б даже у тебя не было никакой другой девушки, все равно с тобой происходило бы то же самое. - Как будто вместо тебя могла быть другая! - раздраженно сказал он. - Ох, Эрик, будь же наконец взрослым. Я прекрасно знаю, что, если б я не встретила тебя, я бы влюбилась в кого-нибудь другого. И ты тоже. Конечно, это было бы не так, как у нас с тобой, - согласилась она. - Но речь не об этом. Я хочу сказать, что наша свадьба - для тебя сейчас не главное. - Ты думаешь, что я хочу увильнуть? Сабина с досадой взъерошила ему волосы обеими руками. - Ты просто мальчишка! Мальчишка, напичканный романтическими бреднями! Больше не стану водить тебя в кино, если оно так на тебя влияет! Ты думаешь, что мы должны все время ворковать да целоваться, как Элоиза и Абеляр? Может, ты боишься признаться, что в жизни для тебя существует не только любовь? Хочешь быть ученым, а цепляешься за всякую чушь, которая лезет тебе в голову! Я просто стараюсь простейшими словами растолковать тебе, что ты ужасно честолюбив. И прежде чем ты начнешь грозить самоубийством, чтоб доказать, как ты меня любишь, разреши мне сказать одно: я вовсе не считаю твою работу своей соперницей. Ведь иначе и быть не может. Как бы подчеркивая искренность своих слов, Сабина грациозным жестом положила руку на горло, но тут же снова заговорила наставительным тоном школьной учительницы: - Ты очень честолюбив. Ты настолько честолюбив, что готов убить себя работой. И не для того, чтобы доказать мне свою любовь - это ты делаешь другим путем, а чтобы доказать самому себе, какой ты талантливый физик. Послушай, Эрик, ты все время твердишь о том, как тебе хочется жениться на мне. Тебе никогда не приходило в голову, что в летнем университете ты можешь зарабатывать достаточно, чтобы снять квартиру и поселиться вместе со мной? - Я об этом никогда не думал, - признался Эрик. - Все было некогда. - Ты об этом никогда не думал, - ласково передразнила она, - потому что это помешало бы опыту, над которым ты собираешься работать. - Собирался, - поправил он. - Оставь, пожалуйста! Ведь лаборатория не заперта, правда? И ты знаешь, что делать, ты сам мне это говорил. А Хэвиленд будет приезжать раз в неделю, и ты сможешь себя проверять. Эрик молчал. Сначала он рассердился, затем был вынужден признать, что она права. - Должно быть, я все время так и думал поступить. К чему хитрить с самим собой? Я буду работать с ним на любых условиях. И я действительно честолюбив, Сабина. Так честолюбив, что боюсь, если я дам себе волю, честолюбие меня одолеет. Помнишь, я когда-то тебе говорил, как я мечтаю добиться успеха. - Он беспомощно покачал головой. - Это не значит, что я хочу быть знаменитым или богатым. Оказаться достойным славы ученого - вот чего я хочу, ради чего я себя сжигаю, за что я готов отдать почти все в жизни. Дарование, способности, талант - в общем, называй это как хочешь, - вот о чем я мечтаю. Слушай, Сабина, я тебе скажу, что требуется для того, чтобы стать великим ученым. Вовсе не нужно понимать самые сложные вещи. Совсем наоборот. Надо уметь так посмотреть на самое сложное явление, чтобы сразу найти лежащую в его основе простоту. Талант находить простейшее в самом сложном - вот что необходимо настоящему ученому. Иной раз, когда я читаю о крупных теоретических открытиях, у меня бывает такое чувство, словно я вижу, как человеческий ум опускается в страшную трясину невежества и взлетает оттуда к блестящим достижениям. И поверь мне, для этого нужно особое мужество. Человек должен уметь доверя