ого сделать. - Эдна, - сказал он угрожающе-спокойным тоном, - если ты пойдешь к Фоксу... если ты позволишь себе такую сумасшедшую выходку, я тебя убью! Ты знаешь, что я говорю совершенно серьезно. Боже мой, оставь же мне хоть что-нибудь в жизни! Неожиданное приглашение Кемберлендского университета явилось для Фабермахера избавлением. Там, в Кемберленде, он снова станет хозяином своей жизни. Он был уверен, что мать Эдны не пустит ее с ним и, конечно, другого такого Фокса там не будет. Фокс отнесся к этому предложению подозрительно, как к фальшивой монете. - Подождите чего-нибудь получше, - посоветовал он, не догадываясь о состоянии Фабермахера. - Вас могут пригласить в Калифорнийский институт или в Гарвард. А может быть, даже в Принстонский институт. Кемберленд вам скоро надоест. - Это дает мне возможность стать наконец на ноги. Я должен уехать из Нью-Йорка. Фокс растопырил пальцы, словно выпуская на волю зажатых в кулаке бабочек. При этом он сказал нечто очень для него характерное - то, чего не мог выносить Фабермахер. - Вы правы, - согласился он, - пройдет время, и вам будет совершенно все равно, что делать. Даже страх перед профессором Риганом недолго смущал Фабермахера, и в конце концов он поддался уговорам Эрика, тем более что на него произвела большое впечатление перемена, происшедшая в Горине за последние годы. Фабермахера это очень заинтересовало, и он не знал, чему приписать появление в Эрике новой внутренней силы - просто ли течению времени или чьему-то успокоительному влиянию. И тут он обратил внимание на Сабину. Она была сейчас красивее, чем пять лет назад, когда он с ней познакомился, но больше всего его поразила утонченная честность, с какой она относилась ко всем, включая своего мужа, ребенка и себя самое. В день своего приезда в Арджайл, придя обедать к Гориным, Хьюго заметил, что она стройна, что у нее мягкие темные волосы и неожиданно светлые, спокойные глаза. Она накрывала на стол и хлопотала по хозяйству точно так же, как это делала бы на ее месте всякая другая женщина, но у нее была особая манера останавливаться и поворачивать голову, если она слышала что-либо для нее интересное, и ее спокойная веселость заставляла думать, что ей давно уже известен самый мудрый способ сохранять душевное равновесие. Она не отличалась особым интеллектом, но инстинктивно разбиралась в людях, и в этом отношении была умнее многих, кого он знал. Фабермахера очаровало то, что она совершенно не сознавала, насколько замечательны эти ее качества. Она, казалось, понимала, что нужно Эрику, лучше, чем он сам, и Фабермахер догадался, что в этом маленьком домике Эрику была отведена отдельная комната не с целью подчеркнуть его значение как главы семьи, а просто потому, что это было ему необходимо. Когда Эрик, обуреваемый великодушием, предложил уступить эту комнату Фабермахеру, тот отказался, даже не взглянув на Сабину. Через некоторое время Фабермахер понял, что может ее полюбить, но сильно сомневался в том, что он ее интересует или сможет когда-либо заинтересовать; кроме того, нельзя было не считаться и с другими. К тому же Эдна устроила так, чтобы в сентябре перебраться в Чикаго. Фабермахеру не хотелось думать о том, что будет, когда она приедет. Одно только он отчетливо сознавал: давно уже он не был так спокоен и счастлив, как в это лето. Он жил сегодняшним днем и не задумывался о будущем. Лето подходило к концу, и, как Фабермахер и ожидал, в жизни его снова наступила мрачная полоса. Эдна появилась в начале октября, цветущая и загорелая. Она приезжала из Чикаго когда вздумается, и избавиться от нее было еще труднее, чем прежде. Лето породило в нем томительные желания, которые могла утолить только женщина, и когда наступила зима, он оказался связанным с Эдной еще крепче, чем раньше. В конце первого семестра стало ясно, что Риган и не думает уходить в отставку; впрочем, Фабермахер уже и не ждал этого. Он попросту не обращал внимания на Ригана и надеялся, что тот в свою очередь не будет обращать внимания на него. Так оно, вероятно, и было бы, но, к несчастью, Эрик оказался слишком хорошим другом, чтобы промолчать, когда нападают на товарища, и в конце концов мирное спокойствие растаяло, как утренний туман от лучей солнца, а Фабермахеру пришлось наяву пережить все ужасы, которые мучили его в кошмарах. 6 Двухэтажное здание физического факультета Кемберлендского университета было выстроено в форме буквы "П". В нижнем этаже находились аудитории, учебные лаборатории и библиотека. Второй этаж занимала канцелярия, преподавательская и лаборатория для исследовательской работы. Однако здесь не чувствовалось той атмосферы взволнованности и напряженной спешки, которая царила в лабораториях Мичиганского и Колумбийского университетов. Четверо из пяти профессоров физического факультета были старше пятидесяти пяти лет, и только двое из них пытались заниматься научными исследованиями. Направо от кабинета Ригана находилась лаборатория профессора Чарлза Тримейна. Сам Тримейн, седой, с солидным брюшком и приятной, всегда немножко виноватой улыбкой, производил впечатление человека, совершенно изнемогающего от усталости. Несколько лет назад, после долгих трудов, он смастерил наконец камеру Вильсона, но с тех пор только и делал, что ремонтировал ее; эта работа имела такую же научную ценность, как если бы он беспрерывно заводил свои карманные часы. По соседству с лабораторией Тримейна находилось пустующее помещение, а за ним начинался ряд комнат, принадлежащих профессору Хэтчу, преподававшему оптику и теорию света. А так как он к тому же был штатным консультантом одной фирмы, выпускающей фотоаппараты, то пользовался университетской лабораторией для разрешения интересующих эту фирму проблем. Он был точен, аккуратен и деловит. Его рубашки неизменно сияли белизной, а синий галстук бабочкой был безукоризненно опрятен. Хэтч всегда быстро проходил через холл, нервно улыбаясь и потупив глаза. Однажды, когда Фабермахер вышел из комнаты, Хэтч обернулся к Эрику с наивным любопытством во взгляде. - Неужели он действительно еврей? Профессор Сэмюэл Косгров когда-то работал в "Дженерал электрик компани" и сейчас занимался исследованием применения сложных электронных ламп. Это был маленький рыжеватый шотландец, получивший докторскую степень в Лондонском университете. Он был холост, и выражение тайной и терпеливой грусти на его лице объяснялось просто сосредоточенностью, но все жены преподавателей и его студентки считали своим долгом проявлять участие и заботиться о нем. Профессор Косгров, казалось, кротко удивлялся тому, что не он, а нелюдимый Фабермахер занял в семье Горинов место друга-холостяка. Постоянные преподаватели факультета представляли собой малоинтересную публику, - с ними можно было приятно поговорить о чем угодно, только не о физике. Эрик и Траскер поняли это с самого начала, но считали, что когда на факультете начнется энергичная и многосторонняя исследовательская деятельность, каждого из этих людей можно будет использовать для какой-нибудь технической работы, не требующей творческого труда. Теперь, когда умер Лич, а Риган по-прежнему оставался деканом, Эрик и Траскер поневоле были вынуждены подчиниться законам этого мирка и примириться с господствовавшим в нем лицемерием. Когда настало время планировать собственную исследовательскую работу, им пришлось полностью отказаться от своих первоначальных замыслов. Эрик заявил, что ему хотелось бы продолжить начатую в Мичигане работу над дейтрон-дейтроновым генератором нейтронов, которую можно было связать с теоретическими изысканиями Фабермахера. - Но будут ли у нас еще средства на сооружение генератора? - возразил Траскер. - От Ригана я не слышал ни слова относительно размера ассигнований на исследовательскую работу. - Вы не спрашивайте его об этом сразу. Чего доброго, он скажет - два доллара! Почему бы нам сначала не составить смету циклотрона? Тогда стоимость дейтронной трубки покажется ему таким пустяком, что он обязательно раскошелится. Траскер далее не улыбнулся. - Во-первых, Риган не такой уж идиот, во-вторых, как декан, он заслуживает честного отношения. Мы должны делать все возможное, чтобы жить с ним в мире. Вы ведь знаете, что сейчас во всей стране нам не найти другой работы. Кроме того, - прибавил он с яростью, - я просто не представляю, как это я буду выпрашивать деньги и торговаться из-за какой-то суммы! Эрик даже онемел, так удивили его слова Траскера; потом он пожал плечами. - Ладно, дело ваше. Но я все-таки думаю, что вы должны предварительно наметить какую-то определенную сумму. А то вы ему скажете: "Сколько я могу получить?", а он вас спросит: "Сколько вам нужно?" Вопрос вполне естественный. - Нет, не естественный! Мне обещали полную свободу действий, и независимо от того, жив Лич или умер, администрация должна сдержать свое слово. - Если вы скажете это Ригану, он расхохочется вам в лицо. Эрику было очень неприятно видеть, что Траскер прямым путем идет к поражению. Риган выслушал его, не моргнув глазом, но при этом поглядывал на Эрика таким насмешливым совиным взглядом, словно приглашал его заодно с ним полюбоваться унижением Траскера. - Хорошо, сколько же вам нужно? - любезно спросил Риган. Траскер повторил то, что говорил Эрику, только в более вежливой форме. Риган засмеялся, не прямо в лицо Траскеру, но так, что Траскер вспыхнул. - Как это ни прискорбно, но я боюсь, что вы чересчур серьезно отнеслись к словам старого Лича, - сказал Риган. - Все мы достаточно хорошо знаем, что у него было неладно с головой, - не все дома, как мы, бывало, говорили в детстве. Он не скупился на всякие нелепые обещания, но, - сказал Риган с укоризной, - никто и никогда не принимал их всерьез. Разумеется, членам совета приходилось делать вид, будто они с ним согласны. Бедный старик большего никогда и не требовал, к тому же это было абсолютно безопасно, так как на следующий же день он исправно забывал, из-за чего кипятился и сыпал угрозами накануне. Так что, будь он сейчас жив, положение нисколько бы не изменилось... Тут у нас рассказывают анекдот о Личе и золотой рыбке. Говорят, что однажды Лич увидел в бассейне красивую золотую рыбку и сказал: "Милая рыбка, давай-ка я превращу тебя в кита". Бедная рыбка обрадовалась и засияла от счастья. Но потом он десять раз на день проходил мимо бассейна и даже не глядел на рыбку, потому что, как водится, забыл о своем обещании. "Ну да, ведь это же старый Лич, - грустно сказала себе рыбка, - недаром меня все предупреждали. И хороша же я - плаваю себе и жду, когда Лич обо мне вспомнит! Но будь я проклята, если сама не превращусь в кита". И вот рыбка решила вырасти. Она надувалась и надувалась, становилась все больше и больше и наконец лопнула, как хлопушка. Но треск был такой тихий, что Лич далее не слыхал его и так никогда и не понял, как опрометчиво с его стороны давать такие дурацкие обещания. Риган искоса взглянул на Траскера, и лицо его сложилось в старомодную плутовскую гримасу: он подпер кончиком языка свою бледную щеку, отчего на ней выпятилось маленькое полушарие. - Здесь считают эту старую историю очень грустной, - добавил Риган. - Но ее обычно приводят в назидание новичкам. - Старая история, которую вы только что выдумали, - сказал Эрик. Риган засмеялся. - Верно, - самодовольно подтвердил он. - Чтобы вывести мораль, нет ничего лучше притчи. - Так как же насчет ассигнований? - тихо спросил Траскер. Он был очень бледен. - Сколько вы думаете нам дать? - А вы, однако, очень упрямый молодой человек, не правда ли? - Да, - сказал Траскер деревянным голосом. - Что ж, это весьма неплохая черта. Только я еще упрямее вас. Видите ли, старый Лич внушил вам неправильное представление о нашем университете. На деле это очень небогатое учреждение. Пусть вас не сбивает с толку первоклассное оборудование некоторых лабораторий. Но я вам скажу, что я для вас сделаю, мой юный Траскер. Вы теперь сами понимаете свое положение - притча притчей, а вам приходится сдаваться, не так ли? - Вернемся к ассигнованию, - спокойно сказал Траскер. - Вы говорили, что... - Вас не переубедишь, а? Ну, так и меня вы не переубедите. Вы хотите сконструировать эту дейтроновую штуку? Прикиньте, сколько это может стоить, представьте мне смету, а я вам найду деньги. Я ни за что на свете не хочу мешать вашим опытам. Вы должны это понять. Ни за что на свете. Но мне нужна ваша помощь в отношении нашего общего друга Фабермахера. Что мне делать с этим мальчиком? - А в чем дело? - спросил Траскер. - Насколько я понимаю, он показал себя превосходным преподавателем. - Я говорю не о преподавании. Видите ли, - доверительно и очень серьезно сказал Риган, - он у нас на факультете один такой. На факультете английского языка есть некто по фамилии Гринберг, а на химическом - Коган, но я-то не привык иметь дело с ними. Пригласил его сюда Лич, а не я. Но и я не стал бы принимать это близко к сердцу, если бы не его слишком левые политические убеждения. - Странно, - сказал Эрик. - Я знаю его много лет и даже не подозревал, что у него есть политические убеждения. - Во-первых, он пацифист. Он против войны. - А кто не против? - спросил Эрик. - Я, - резко ответил Риган. Добродушно-лукавое выражение исчезло с его лица, тон стал резким, а бледные выцветшие глазки сверкнули. - Все эти рассуждения против войны, которые слышишь теперь среди молодежи, - самый худший вид антигосударственной деятельности. Такие разговоры мне не нравятся, от них становится не по себе. Кроме того, - добавил он с оттенком жалобы в голосе, - когда этакие мысли высказывает физик, это просто сущая глупость. Что, кроме войны, может дать ему хороший заработок? Преподавание? Работа в промышленности? Вздор. Только во время войны физик может развернуться как следует. В тысяча девятьсот восемнадцатом году я нажил почти полмиллиона, потому что я был специалистом по рентгеновским лучам. Я вам скажу, что я делал, чтобы в следующий раз и вы могли поступать так же. Тогда ходили слухи, что в штуках мануфактуры вывозится много контрабанды. Что же я делаю? Я устанавливаю рентгеновский аппарат прямо в таможне и просвечиваю штуки материи, по пять долларов за каждую. Да, сэр! Конечно, не поймите меня превратно, я вовсе не говорю, что война такое уж приятное дело, но и страшного тут ничего нет. Я хочу только сказать, что война - вещь вполне естественная. Это первое, что я имею против Фабермахера, - продолжал он, откидываясь на спинку кресла. - Второе - он ведет безнравственную жизнь. Несколько раз к нему на квартиру откуда-то приезжала молодая женщина. Разумеется, я не ханжа. Но я не хочу, чтобы администрация попрекала меня из-за какого-то еврея. Итак, доктор Траскер, я должен вернуться к своему вопросу. Что нам делать с этим мальчиком? Траскер молчал. Лицо его побелело от гнева. Эрик поднялся и стал за стулом, облокотясь о спинку. - Когда вы захотите принять какие-либо меры против Фабермахера, принимайте их заодно и против меня, - сказал он. - Я ничего не знаю о его политических убеждениях и его частной жизни, и это не мое дело. Я знаю только, что он превосходный физик. Остальное - ерунда. Самая настоящая ерунда. Наступила долгая пауза, во время которой Эрик понял, что и на этот раз напрасно дал волю языку. Он не отводил взгляда от лица Ригана и мучительно боялся обнаружить внезапно овладевшую им тошнотворную робость. Но Риган, вместо того чтобы рассердиться, всматривался в него, как бы что-то припоминая. - Ерунда, говорите вы? - медленно спросил Риган. - Может быть, даже "_заплесневевшая ерунда_"? Это бессмысленное выражение застряло у меня в памяти, и я никак не мог вспомнить, где и от кого я его слышал. Так, так. Значит, это были вы? Риган подчеркнуто небрежно отвернулся к Траскеру, больше не удостаивая Эрика ни вниманием, ни взглядом, - для него он уже не существовал. - Так, пожалуйста, представьте мне смету, как только она будет готова. Эрик и Траскер не обменялись ни словом, пока не очутились у себя. Эрик молча смотрел, как Траскер теребит мочку уха. - Как вы думаете, что теперь будет? - спросил Эрик немного погодя. - Есть ли хоть какая-нибудь надежда, что Риган уйдет в отставку? Траскер улыбнулся; его некрасивое лицо казалось сейчас очень мудрым и очень усталым. - Не будьте дураком, - спокойно сказал он. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 Через две недели после того, как Эрик и Траскер, не дождавшись ответа от Ригана, приступили к работе над проектом прибора, Эрик получил письмо от Мэри Картер. Оно было адресовано на университет. Эрик сразу узнал почерк на конверте, и его кольнула острая тоска, сменившаяся негодованием на то, что Мэри снова вторгается в его жизнь. В конверте оказалось несколько страничек, исписанных цифрами, и коротенькая записка: Дорогой Эрик! Приношу свои запоздалые поздравления по поводу Вашего назначения в Кемберлендский университет. Я прочла об этом в хронике "Физикал ревью". Посылаю Вам вычисления для эксперимента с тепловыми нейтронами. Быть может. Вы с Траскером захотите его провести. Прилагаемые расчеты объяснят Вам, в чем дело. По-моему, опыт может получиться интересный. Вы с Траскером лучше меня можете судить, насколько он выполним. Дайте мне знать, если это Вас заинтересует. Привет Траскеру, если он меня помнит. Мэри Картер". Сначала Эрик пробежал письмо наспех. Потом прочел еще раз, втайне досадуя на его деловой тон. Он вынул несколько убористо исписанных страничек рукописи, умной и безличной, как логарифмическая линейка. Ничто, кроме почерка, не выдавало, что автор - женщина. Рассуждения были просты, сжаты, а выводы ясны и убедительны. Траскер тоже прочел рукопись; по его мнению, мысль была интересная. - Мы даже не знаем, будет ли у нас прибор, - заметил Эрик. - Будет, - сказал Траскер, - я отвечаю за это. Но давайте-ка спросим Фабермахера, что он думает о работе мисс Картер. - Вам просто повезло, - сказал Фабермахер, просмотрев рукопись. - Должен сказать, что Картер очень великодушна, делая вам такой подарок. Чего доброго, вы еще прославитесь, потому что опыт может иметь решающее значение. - Он улыбнулся. - Почему она выбрала именно вас? - Не меня, а Горина, - сказал Траскер. - Между прочим, - продолжал он, немного помолчав, - вы правы, Фабермахер. Эксперимент в самом деле может оказаться чрезвычайно интересным. - Он обернулся к Эрику. - Как вы думаете, не съездить ли вам в Чикаго, чтобы посоветоваться с ней. Эрику безумно хотелось повидаться с Мэри. Не будь задуманного ею опыта, он все равно уцепился бы за любой предлог, чтобы поехать в Чикаго, лишь бы этот предлог не уронил его в собственных глазах. А что если, подумал он, Мэри рассчитывает этим привлечь его к себе? С минуту он наслаждался этой лестной для себя мыслью, но затем здравый смысл все-таки взял верх. Мэри, очевидно, твердо уверена, что они с Траскером могут осуществить ее проект, только поэтому она и прислала его. Нет, он просто дурак: как можно подозревать Мэри в подобных намерениях! Фабермахер и Траскер ожидали ответа. - Надо подумать, - сказал Эрик. - Не знаю, смогу ли я бросить все и уехать. - Почему же нет, - ответил Фабермахер. - Сколько времени займет поездка в Чикаго? Всего несколько часов. Я еду туда в пятницу, во второй половине дня. Давайте поедем вместе. Эрик поглядел на него. Сабина говорила ему, что Фабермахер собирается ехать к Эдне, чтобы окончательно порвать с нею. Эрик почувствовал, что рядом с ним он сумеет держать себя в руках, и согласился ехать в Чикаго. 2 Они сняли один номер на двоих в отеле "Моррисон", так как это был единственный отель, знакомый Эрику. Проходя через вестибюль, он чувствовал себя постоянным клиентом. День подходил к концу, он условился с Мэри встретиться только завтра утром, но долгий вечер в чужом городе обещал неведомые радости, и Эрику казалось, будто где-то на отдаленных улицах шумит веселая праздничная толпа, которая с пением и факелами приближается к стенам отеля, и стоит только выйти наружу, чтобы тотчас же окунуться в это кипучее веселье. Фабермахер позвонил Эдне по телефону и сообщил, где он остановился. После этого разговор стал односторонним и целиком сосредоточился на другом конце провода, а Фабермахер, с мучительно искаженным лицом, тщетно пытался перебить свою собеседницу. Наконец он сказал: - Ну хорошо, если ты считаешь, что это твой долг, - приезжай! - и со злостью бросил трубку. Через четверть часа, едва Эрик успел умыться, дверь шумно распахнулась, и в комнату твердым шагом вошла молодая женщина. На ней был костюм из плотной пушистой шерсти - ни на одной женщине в Кемберленде Эрик не видел таких простых, но дорогих вещей. На лице ее было такое выражение, словно она давно уже сдерживала слезы раздражения и гнева. Захлопнув за собой дверь, она сразу же обратилась к Фабермахеру: - Ну, Хьюго, что еще за глупость ты придумал на этот раз? - Это не глупость, - твердо возразил Фабермахер. От сдержанной злобы, сквозившей в их голосах, комната сразу показалась тесной. Видимо, это было застарелое чувство и, может быть, единственное, которое они оба разделяли. - Я не могу бросить университет! Быстрый взгляд, который он метнул на Эрика, заставил Эдну обернуться. Она на секунду растерялась. - Ты ведь помнишь Эрика Горина? - сказал Фабермахер, понизив тон и как бы устанавливая временное перемирие. Эдна неожиданно улыбнулась и от этого снова стала совсем юной. Она стянула с головы берет и рассеянным жестом взбила рыжие кудри. Затем она села на кровать, куда швырнула берет, и наступила неловкая пауза. Эдна исподлобья взглянула на Фабермахера, и Эрик заметил перемену в выражении ее лица. Ему стало неловко, потому что желание ее было так же настойчиво, как и ее голос. Оно струилось из ее глаз, словно Эрика тут и не существовало; только горькое озлобление против Фабермахера и сдерживало это желание. В этой комнате уже не было места третьему. Эрик почему-то почувствовал себя уязвленным. Он взял шляпу и направился к двери. - Не знаю, как вы, а я умираю от голода, - сказал он. - Пойду поем. - Подождите меня, - сказал ему вслед Фабермахер. Это звучало, как приказание. - Подождите в вестибюле. Всего несколько минут. Эрик невольно оглянулся на Эдну; она не двинулась с места. Она не сводила с Фабермахера напряженного, пристального взгляда. Эрик понял, что она с нетерпением дожидается его ухода. Эрик подошел к лифту. У него было такое ощущение, словно его с ног до головы опутало что-то липкое, и ему хотелось хорошенько отряхнуться. Кабина остановилась, он вошел в нее, не обратив внимания на откровенно любопытный взгляд, которым окинул его высокий, хорошо одетый человек. Из-под полей шляпы у него выбивались жесткие рыжие волосы, а когда он улыбался, рот его кривился, и на лице появлялась грустная гримаса, напоминавшая маску клоуна. - Ну, Эрик, - спокойно сказал он, - сколько же нужно ждать, пока ты поздороваешься? Эрик поднял глаза и мгновенно перенесся на семь лет назад, к тем временам, когда он только начинал работать в Колумбийском университете, - это был тот самый аспирант, с которым он подружился еще до знакомства с Сабиной. - Максуэл! Боже мой, Томми Максуэл! - воскликнул Эрик. - У тебя такой роскошный вид, что я тебя не узнал! Они пожали друг другу руки, потом Эрик, не выпуская руки Максуэла, немного отступил назад, любуясь его элегантным видом. Теперь Максуэл уже не казался нескладным верзилой, он выглядел солидным преуспевающим дельцом. - Рядом с тобой я чувствую себя жалким воробьем, - сказал Эрик. Они вышли из лифта и остановились в вестибюле. - В чем дело? Ты бросил работу в университете? Максуэл засмеялся. - Конечно, а как ты думал? Может, пообедаем вместе? Или ты занят? - Вроде того, - ответил Эрик, и его снова охватило ощущение скованности. Он все еще был под впечатлением мрачных страстей, бушевавших в комнате наверху. - Я кое-кого жду. Давай-ка сядем и поговорим. Максуэл предложил выпить, но Эрик уговорил его подождать несколько минут. Они сели в кресла так, чтобы Эрику был виден лифт. Эрик бесконечно обрадовался этой случайной встрече: она помогала ему избавиться от угнетенного настроения, вызванного происшедшей наверху сценой. - Сколько мы с тобой не виделись? - спросил Максуэл. - Лет шесть-семь, пожалуй? Бог ты мой, а как будто со времени Колумбийского университета прошла целая вечность. Словно все это было в другом мире. Я теперь работаю в авиационной промышленности. Я - идущий в гору молодой магнат, но из уважения к моему академическому прошлому меня называют "док" [фамильярное сокращение слова "доктор"]. Раньше меня просто мороз по коже драл, когда я это слышал, а теперь - привык. _Док_! О, господи! - Судя по твоему виду, тебе неплохо платят за то, чтоб ты к этому привыкал. - Как раз денег-то у меня и нет, - засмеялся Максуэл. - Раньше у меня водились денежки, но эта стадия уже позади. Сейчас я такая важная птица, что могу жить и в кредит. Можешь себе представить, у меня долгов на двадцать тысяч! Говоря по чести, сознавать, что ты можешь пойти и занять такую уйму денег, гораздо лучше, чем иметь их. Только когда речь идет о подобной сумме, уже не говорят слово "долг". - Расскажи все с самого начала, - сказал Эрик. Он заметил, что Максуэл оглядел его единственный выходной костюм, который он носил уже три года, его потертую серую шляпу и все, что было на нем. И Эрик улыбнулся, догадавшись, о чем думал Максуэл. - С той поры, когда ты был таким, как я, - добавил он. Максуэл снова засмеялся. - Ладно, начнем с той поры, когда я был таким, как ты. Поехал я в университет штата Вашингтон, и оказалось, что там не очень-то развернешься в смысле научной работы - одно только преподаванье. А ведь ты знаешь, как трудно заняться каким-нибудь исследованием, когда вокруг тебя никто ни черта не делает. Наконец одной из тамошних авиационных компаний, фирме "Тернер", неожиданно понадобились особые аэродинамические расчеты; представители ее явились в университет, и я случайно встретился с ними у декана. Оказалось, что требуется разрешить довольно несложную проблему из области классической гидродинамики, но они сразу уверовали в мои необычайные способности. Я делал им еще кое-какие расчеты, а потом - знаешь ведь, работа в лаборатории дает некоторый опыт в технике - я придумал несколько технических усовершенствований. Они предложили мне место и три тысячи пятьсот долларов в год. А в университете я получал две тысячи пятьсот и еле сводил концы с концами. Семью даже не мог одеть. Жить было трудно, а главное, черт возьми, я знал, понимаешь, _знал_, - упирая на это слово, Максуэл, казалось, стремился убедить не столько Эрика, сколько самого себя, - я наверняка знал, что мне никогда не сделать ничего существенного для науки. Я подумал-подумал, да и согласился на предложение Тернера. Сначала я побаивался, как бы меня не замучила совесть за то, что я бросил чистую науку, - знаешь ведь, как мы с ней носимся, - а на деле оказалось, что мне стало гораздо легче: я избавился от ответственности, которая была мне не по плечу. У Тернера я прослужил два с половиной года и стал большим специалистом в своем деле. Потом подвернулась другая компания - она старалась вытянуть у правительства крупный авиационный заказ и охотилась за всякими дельными предложениями в смысле увеличения скорости самолетов. Я решил попытать счастья и связался с ними. И когда они в конце концов добились заказа, я сразу вошел в почет. Клянусь тебе, я тут был вовсе ни при чем. Любой специалист по механике, любой инженер знает в миллион раз больше меня, но я помалкивал и ходил с умным видом. Бог ты мой, как высоко можно залететь таким манером! И вот, значит, теперь я _док_ Максуэл, ученый на службе авиационной промышленности! - Но ты как будто говорил, что стал дельцом? - Да, недавно. Несколько месяцев назад я встретился с одним парнем, его зовут Артур Джеймс Форрест - ты на днях услышишь это имя. Он не отличит самолета от бумажного змея, но умеет добывать деньги, и ему захотелось заняться авиацией, Он мне предложил... Ну, словом, знаешь что, - перебил он сам себя, - я сейчас на верной дороге. У Форреста большие деньги, а те двадцать тысяч - просто маленький подарок в счет будущего. Мне еще никогда не жилось так интересно, и мне это нравится. Все вокруг меня толкуют о миллионах и верят в них. Я и сам начинаю верить. - Сколько же времени ты уже не был в университетских лабораториях? - Бог его знает. Конечно, конструкция опытных самолетов - тоже своего рода исследовательская работа. Та же техника, тот же подход к разрешению проблем, и когда заканчиваешь работу, то своими глазами видишь результаты. Ну, а ты что делаешь? Эрик махнул рукой. - Это длинная и невеселая история. - Ты женат? - Конечно, - сказал Эрик. Ему было как-то странно объяснять то, с чем он так крепко свыкся. - Я женился на Сабине. - На Сабине? А кто это? Я ее знаю? - Как так? Ведь я с ней познакомился у тебя на свадьбе. Максуэл просиял, точно все это было делом его рук. - Кто бы мог подумать, - несколько раз повторил он. Затем он снова стал уговаривать Эрика пообедать вместе, и Эрик вспомнил о Фабермахере. Он пошел к телефонной будке и позвонил наверх. В трубке долго раздавались гудки, и наконец ответил голос Эдны. Эрику стало досадно, что подошла она, а не Хьюго. Эдна говорила прерывисто, словно запыхавшись: - Вы не обидитесь, если мы сейчас не сойдем? Скажите, где вы будете, мы придем попозже. Он зажмурился, и на секунду в черноте за закрытыми веками отчетливо увидел Эдну. Но Фабермахер не появлялся перед его глазами, словно его присутствие в таком месте и с такой девушкой было настолько невероятным, что даже воображение отказывалось нарисовать эту картину. - Тогда я пойду, - сказал он. - Я встретил старого знакомого; пожалуйста, передайте Хьюго, что я вернусь поздно. Он повесил трубку и немного помедлил. Он подумал о Мэри, и ему неудержимо захотелось позвонить ей, увидеться с нею сейчас же и после самых необходимых слов схватить ее в объятия. Вокруг кипела огромная, бурная жизнь, и лишь он один стоял в стороне, и никому на свете не было до него дела. Только сейчас Эрик понял смысл фразы "искать тревог". Он жаждал волнений и тревог. Рука его порывисто потянулась к трубке, затем он со стуком распахнул дверь кабины и решительными шагами направился к Максуэлу, а в душе его подымалось жгучее негодование на самого себя. 3 На следующее утро он поехал в университет, и ему пришлось несколько минут дожидаться Мэри в библиотеке. Он нашел, что она стала красивее, чем прежде, но она заговорила с ним энергичным деловым тоном и сразу показалась ему чужой и далекой. - Простите за опоздание, - сказала она, - но я разбирала для вас свои записи и не заметила, как прошло время. Эрик рассчитывал на более теплую встречу. Его стала раздражать подчеркнутая деловитость Мэри, и он решил сбить ее с этого тона, как только они останутся наедине в комнате для семинаров. Но, увидев, что он закрывает дверь, Мэри тотчас подошла к столу, на котором были разложены бумаги. Она просмотрела их, кое-что переложила, потом машинально поправила бретельку. Эрик улыбнулся, заметив знакомый жест, но не успел он открыть рот, чтобы напомнить их первую встречу, как она взяла листок с вычислениями и, подойдя к доске, стала быстро набрасывать схему опыта. Да, без сомнения, она очень похорошела по сравнению с прошлой встречей. На ней было изящное шерстяное платье с высокой талией, на первый взгляд казавшееся простеньким. Она стала употреблять больше косметики, чем раньше, - не так много, как другие женщины, но очень умело. В нем зашевелилось беспокойство - он догадывался, что она заботится о своей внешности вовсе не для него. Он уже не испытывал покровительственного чувства. Мэри теперь держалась так, словно не сомневалась, что отлично может за себя постоять. Тревожно заинтригованный этой неуловимой переменой в ее внешности, Эрик невольно прислушивался к уверенному голосу Мэри, объяснявшей теоретическое обоснование предполагаемого опыта. Она то и дело переходила от доски к столу, сверяясь со своими заметками, а он следил глазами за каждым ее шагом и движением, ища малейший признак, пусть даже самый незначительный, который бы говорил о том, что ее волнует его присутствие. И в то же время они не переставали свободно и без всякой принужденности обмениваться мыслями. Когда понадобилось перейти от теоретических абстракций к конструкции прибора, Мэри оказалась такой же беспомощной, как и Фабермахер. Не имея никакого опыта в проектировании, она наивно думала, что достаточно набросать на доске рисунок детали, чтобы ее можно было точно выполнить из стали, латуни или стекла. Эрику пришлось напомнить ей, что атмосфера из водорода - это парафиновое полушарие, в котором атомы водорода заключены в молекулы углеводорода, что вся эта тяжелая масса нуждается в прочной опоре. Каждое изменение в геометрической конструкции означало изменение в ее вычислениях. Потребовалось несколько часов, чтобы из абстрактных вычислений создать практически выполнимый проект опыта. По временам спор всецело завладевал вниманием Эрика, и он забывал, что перед ним женщина, с которой он когда-то был на грани близости. Но потом она вдруг опиралась рукой о бедро или скрещивала на груди руки, и он сразу терял нить мысли. Несмотря на это, за несколько часов они успели проделать большую работу. Эрик так и не доискался причин происшедшей в ней за этот год перемены. В середине дня они решили сделать перерыв и позавтракать. Он молча следил, как она кладет мел и собирает свои бумаги, и решил положить конец недомолвкам. - А сегодня вечером вы, надеюсь, не заняты? - спросил он. Мэри взглянула на него, сдвинув брови, словно за несколько последних секунд мысли ее успели унестись куда-то очень далеко. - Вечером я уже не смогу работать, - сказала она. - Да и кроме того, я думаю, что мы закончим после завтрака. - Я говорю не о работе. Их взгляды встретились, и она как будто даже растерялась от неожиданности. - Послушайте, Эрик, ведь это было так давно, - не сразу сказала она. - Я... ну, словом, я почти что помолвлена. Во время своей поездки я, вероятно, обвенчаюсь. - Я не знал, что вы уезжаете, - растерянно произнес он. - Разве вы не слышали, что я получила Тугенхеймовскую стипендию и в будущем году еду за границу? Об этом писали во всех газетах. - Знаете, Мэри, вы можете получить Нобелевскую премию или выйти замуж за английского короля, но наш арджайлский "Таймс" вы ничем не проймете. - Теперь понятно, почему вы меня так и не поздравили, - сказала она. - А я думала, что вы сердитесь. - Я на вас никогда не сердился. Если я сердился, так только на самого себя за то, что в прошлый раз был таким дураком. - О, нет, Эрик, - мягко сказала она. - Я ведь все поняла. Надо бы ее поздравить, подумал он, но слова, которые говорятся в таких случаях, не приходили ему на ум. Он взглянул ей прямо в лицо. Губы ее раскрылись, а в глазах было сочувствие. Но он хотел от нее не сочувствия. Его пронзила резкая боль утраты. - За кого вы собираетесь замуж? Я его знаю? - медленно спросил он. - Нет. - Она чуть-чуть качнула головой. - Он здешний, чикагский адвокат, его зовут Антон Реми... Он очень славный, - вызывающе добавила она, но Эрик не обратил внимания на этот маленький признак слабости. - Это, что же, случилось внезапно? - Нет. Я была давно знакома с ним, но узнала поближе месяцев шесть назад. Сначала он мне казался довольно поверхностным, однако на самом деле это совсем не так. Просто я слишком привыкла к нашей университетской публике. - И она теперь вам кажется серенькой? - спокойно спросил Эрик. - А разве мы не такие? Разве я не была похожа на мышь? - А теперь на что вы похожи? - Вы пытаетесь наказать меня, Эрик? - серьезно спросила она. - Да, вы правы, - признался он и вздохнул. - Но что толку? Пойдемте, и вы расскажете мне о вашей стипендии. Пока Мэри неторопливо надевала шляпу и перчатки, Эрик думал, что она совсем непохожа на женщину-физика. Его охватила бешеная ревность. Они молча дошли до кафетерия. - Стипендию мне дали для работы по нейтронам, - сказала она. - Кроме опыта, который собираетесь ставить вы с Траскером, у меня идут еще три опыта - в Массачусетском технологическом институте, в Гарварде и в университете Дьюка. Эрик быстро обернулся к ней. - Что это за опыты? Когда она сказала, он покачал головой с ироническим восхищением. - Плохой вы делец! Вам надо составить программу исследовательской работы в общегосударственном масштабе. Мы будем работать, а вы будете собирать результаты и писать статьи! Она поняла, что, несмотря на его тон, это не шутка, и взгляд ее стал еще более сочувственным. - Но ведь все так работают. Вы же знаете это. - Разумеется. Забудьте об этом, Мэри. - Он взглянул ей в глаза. - Я просто ревную. Я ревную к этому адвокату. Я ревную ко всем физикам, с которыми вы имеете дело. И, ради Бога, не говорите мне, что я не имею на это права. Никто лучше меня этого не знает, но, черт возьми, я все-таки ревную! - Эрик, не нужно мучиться! - Она положила руку на его локоть. - Прошу вас! - Вы не хотите, чтобы я мучился? - бесстрастно спросил он. - Не хочу. - Так докажите это. Он сказал это резко, без всякой мольбы в голосе. Он сказал это, чтобы наказать Мэри за сострадание в ее взгляде. Он сказал это потому, что ему действительно этого хотелось. Мэри поглядела на него очень пристально, и вдруг сердце его заколотилось, ибо он не знал, как быть, если она согласится. Она пытливо смотрела ему в глаза, и лицо ее стало суровым. И тут он ее возненавидел за то, что выдал себя, предал Сабину, и все понапрасну. - Еще никто не говорил со мной об этом так прямо, - сказала она. - Цветы я пришлю потом. Она отвела взгляд. - Мэри, - ласково сказал он, и от его тона у нее на глазах выступили слезы. Она снова положила ладонь ему на руку. - Ах, Мэри! - Нет, - сказала она. - Ни за что. - Потому что вы сами переменились или из-за этого человека? - Не все ли равно? - Не знаю, но я хочу, чтобы вы ответили. Она опять замолчала, а он думал только о ее лице, о звуке ее голоса, о том, что им одинаково больно и что в один миг все может перевернуться. - Ответ один: нет и нет, - решительно сказала она. - И больше ничего? - Ничего. Кончайте завтракать и пойдем работать. Эрик поднял глаза и очень внимательно взглянул на нее. - И вы можете работать после этого? - спросил он. - Да. - В голосе ее прозвучал вызов, и ему стало больно. - Ладно, - сказал он, решив принять этот вызов. - Если вы можете, то я и подавно. - Нет, Эрик, я говорю всерьез. Досада вдруг исчезла, и Эрик через силу улыбнулся, преодолевая овладевшую им грусть. - Я знаю. А мне больше ничего и не остается, кроме работы. 4 В воскресенье под вечер Эрик и Фабермахер в полном молчании возвращались в Арджайл. Каждый был погружен в свои думы. Накануне Эрик снова провел вечер с Максуэлом, потому что Фабермахер куда-то ушел с Эдной. Сейчас Эрика угнетало сознание, что за эти два дня ровно ничего не произошло, что он уезжает с тем же, с чем и приехал. Сидя в тихом, мерно раскачивающемся вагоне, он мысленно оглядывался на свою поездку, и у него было такое ощущение, словно он потратил уйму энергии и все впустую. И вместе с тем ему смутно казалось, что он стал совсем другим - гораздо тусклее, менее восприимчивым, более незначительным. Он ехал в Чикаго полный надежд, приятного волнения и гордости за предстоящий эксп