еримент. С тайным радостным нетерпением он ждал встречи с Мэри. И все это прошло. Теперь он сам удивлялся, откуда он взял, что этот опыт так важен. Да, он задуман остроумно, но не имеет решающего значения для миллионов людей, которых сжигает кипучая жизнь, в то время как его, Эрика, поезд везет, словно кочан капусты, назад к растительному существованию, в огород, где царствует эта ничтожная жаба - Риган. Его вдруг ошеломила мысль о том, какие мизерные блага принесла ему научная карьера. Ну хорошо, говорил он себе, пусть ученые-физики считают ниже своего достоинства работать в промышленности. Разумеется, исследование атома и атомного ядра в конечном счете гораздо важнее, чем изобретение нового способа делать пуговицы. И вычислять давление воздуха на крыло самолета могут научиться тысячи инженеров, знающих только элементарную физику. Ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову сравнивать эти два вида работы. Но каждый из них по-своему определяет жизнь тех, кто этим занимается. Взять хотя бы Максуэла, он стал совсем другим человеком с тех пор, как бросил университет. А Мэри? Она тоже через кого-то соприкоснулась с тем, что Эрик про себя называл "настоящей жизнью". Его обгоняют со всех сторон, а он плетется где-то в хвосте и продолжает довольствоваться самым малым. Даже Фабермахер!.. Вызвать такое жадное, такое обнаженное желание, какое испытывала Эдна, может только незаурядный человек. Боже мой, думал Эрик, да что же я собой представляю? Что я сделал за все эти годы? Что вообще могу сделать? Он подумал, что у него нет ничего, чем он мог бы гордиться, и это вызвало ощущение саднящей боли во всем теле. Эрик молча мучился сознанием своего ничтожества и терпел эти мученья только потому, что они оправдывали мысль о решении, которого он, конечно, никогда не примет, если только его не вынудят к этому... Максуэл предложил ему место; Эрик со смехом отказался, но теперь, на пути домой, он стал думать об этом всерьез. Эрик и фабермахер сели в такси и поехали по чистенькому городку, тихому и сонному в предвечерние часы воскресного дня. Эрик чувствовал себя несвежим и разбитым после дороги. Фабермахер вышел на углу своей улицы. Эрик машинально пригласил его к себе, но Хьюго торопливо отказался. Дома Эрика встретила Сабина в черном крепдешиновом платье, одном из тех двух, в которых она ходила в гости. Платье это она носила уже третий год, но Эрик, впервые взглянув на нее глазами постороннего мужчины, заметил, что она в нем очень изящна и похожа на цветок. Она поцеловала его, но за ее приветливой улыбкой он почувствовал беспокойство. Возможно, мучительные переживания отразились на его внешности. - Как у нас тихо, - сказал он. - А где Джоди? - У соседей. Я отвела его туда час назад, но решила немного подождать тебя, чтобы вместе пойти к Тримейнам, если ты вернешься вовремя. - К Тримейнам? Я и забыл! И обязательно нужно туда идти? - Да ведь ты сам это предложил. Ты сказал, что мы почему-то водимся только с людьми, которые тут считаются непутевыми, и что пора нам стать немножко респектабельнее. Я и подумала, что буду умницей и пойду туда, даже если ты не приедешь. Он устало опустился в кресло. - Неужели я действительно сказал такую глупость? - Я тебя не попрекаю, - сказала Сабина. - Я понимаю, но какая жалкая мысль - подделываться под этих болванов. Должно быть, я и впрямь начинаю бояться этой скотины Ригана. Сабина стояла возле него; черное платье чудесно оттеняло ее белую кожу. Она очень похорошела, подумал он. - Но ты можешь не ходить, милый, - сказала она. - Я скажу, что ты еще не вернулся. А мне ничего не стоит просидеть там весь вечер. - Я знаю, - сказал он, - но тебе тоже не нужно идти. Почему ты должна брать все на себя? - Это не так уже страшно, Эрик, - засмеялась она. - Я буду разливать чай и восторгаться паршивой лодчонкой, которую Тримейны выдают за яхту. Когда этот олух, тримейновский зять, будет восхвалять Пруста и поносить Конрада, я буду бормотать: "Как это верно!" Потом мы поговорим о том, как теперь трудно достать в здешних магазинах что-нибудь приличное, и на этом все кончится. - Увидев, что он не улыбается, она добавила другим тоном: - Мы не пойдем. Давай сядем в машину и проедемся к холмам. - Она накрыла ладонью его руку. - Мы с тобой так давно не катались! Эрик сидел молча и не шевелился. - Что случилось, Эрик, совещание оказалось неудачным? Неужели этот опыт нельзя осуществить? - Нет, не то, - сказал он. - Что-нибудь с Хьюго? Тебя расстроили его неприятности? - Какие там у него могут быть неприятности! Огромный талантище, девушка по нем сходит с ума... - Мне казалось, что ты не очень это одобряешь. - Она немного отстранилась и пристально посмотрела на него. - Значит, он с ней не порвал? Эрик беспокойно пошевелился. - Кто я такой, чтобы одобрять или не одобрять чьи-то поступки? - Он умолк, затем его точно прорвало: - Скажи, ты не хотела бы переехать в Нью-Йорк? Мне там предлагают работу. Помнишь Томми Максуэла? Я встретил его в отеле. От него-то я и узнал об этом. Она просияла. - Ты хочешь сказать, что есть вакансия в Колумбийском университете? - Это не университетская работа, - объяснил Эрик, сдерживая раздражение. За последние полтора дня он много пережил, и ему было досадно, что такой близкий человек, как Сабина, не понимает перемены, происшедшей в его взглядах. И к этой переоценке ценностей он пришел так мучительно, что даже самая мысль о том, что надо рассказывать ей все, шаг за шагом, привела его в ужас. - Речь идет о работе в промышленности. Максуэл бросил научную работу. Это место предлагали ему, но он отказался, потому что, - сказал Эрик с нарочитой небрежностью, - жалованье там на первое время четыре с половиной тысячи. - Четыре с половиной тысячи! Это восемьдесят с чем-то в неделю! - Ну, а он сейчас зарабатывает больше десяти тысяч, - сказал Эрик. Сабина недоверчиво взглянула на него. - Но ведь ты говорил, что никогда не станешь работать в промышленности. - Мало ли что я говорил. Ты хотела бы жить в Нью-Йорке, не правда ли? Он увидел в ее глазах отражение собственного страдания. - Ты как-то так об этом говоришь... Если я неправа, скажи мне. - Нет, ты права, - медленно сказал он и отвернулся. Снова ее теплая легкая ладонь легла на его руку, и Эрик почти болезненно ощутил ее близость. Только накануне он просил о любви другую женщину, и как бы ни был Эрик в ту минуту нерешителен, он знал, что, если б она согласилась, отступление было бы невозможно. В нем жило яркое воспоминание об этой минуте, но не менее остро он чувствовал, что на свете нет никого роднее и ближе Сабины. Он робко улыбнулся. - Знаешь, не хочу я этой проклятой работы. - Тогда поедем кататься, Эрик, - умоляюще сказала она. Он встал, совершенно измученный. - Ладно, только, ты сама будешь вести машину. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 Эрик рассказал Траскеру о результатах своих переговоров с Мэри. Он кратко и сухо изложил окончательные выводы, стараясь скрыть собственное разочарование за честной объективностью. - Мы сделаем прибор, - сказал Траскер, немного подумав. - Мы будем работать так, словно это дело абсолютно решенное. Если у Ригана есть на этот счет какие-либо соображения, так пусть он первый их и выскажет. Когда через полтора месяца они, наконец, представили свои планы и смету, Риган сказал, что они могут приступить к работе, не дожидаясь ответа. Он держался холодно и официально. - Мне придется изыскивать средства специально для вас, - объяснил он. - Весьма возможно, что дело затянется надолго. Тем временем берите все, что вам нужно, под мою Ответственность. Я сам буду подписывать ваши требования на оборудование. Такая готовность совсем было обезоружила их, но вскоре они поняли, что за каждой коробкой шурупов или моточком паяльной проволоки они должны обращаться к Ригану или к его секретарше. - До каких же пор это будет продолжаться? - запротестовал Эрик через два месяца. - Ведь любой аспирантик имеет право брать все, что нужно для опытов, прямо со склада! - Подождем еще немного, - сказал Траскер. - Не так-то легко перестроить университетский бюджет в середине года. Даже если он это делает нам назло, все равно работа идет своим чередом. - Ладно, - ответил Эрик. - Но попомните мои слова: мы с вами два маленьких принца в башне, и когда в подземелье найдут наши косточки, вы спохватитесь, да поздно. - Вы хотите бежать отсюда? - в упор спросил Траскер. - Куда мне бежать? Сейчас не меньше чем полгода придется ждать какого-нибудь места, да и неизвестно, дождешься ли вообще. А я по уши влез в долги за мебель. Бежать я не собираюсь, но и не желаю, чтобы Риган помыкал мной, как круглым идиотом. - Послушайте, Эрик, мы с вами согласились на то, что, по словам Лича, сулило нам хорошие перспективы. Но Лич умер, а с ним и наши надежды. Если вам хочется злиться, так злитесь на меня за то, что я вас втянул в эту историю. - Вы не виноваты. - Тогда забудем об этом, - сказал Траскер. - Нытьем тут не поможешь. - Это, по-вашему, нытье? Траскер засмеялся. - Так меня всегда одергивает моя Эллен. Мне кажется, что я пылаю благородным негодованием, а она говорит, что это нытье. Кстати, мы приглашаем вас с Сабиной во вторник на обед. Эллен будет звонить Сабине. Я пригласил и Хьюго, но вы же его знаете - от него никогда не добьешься определенного ответа. Хьюго Фабермахер до последней минуты не мог решить, идти ему к Траскерам или нет. В понедельник, в свежее весеннее утро, на пути в библиотеку, он догнал Сабину, возвращавшуюся домой с покупками. Он пошел рядом с нею, играя с Джоди, который был страшно доволен, что его наконец посадили в коляску среди свертков, - он устал от длинного подъема на холм. Хьюго улыбнулся, глядя на ребенка сверху вниз. - Смотрите, как он развалился, точно король среди своих сокровищ, - грустно сказал Хьюго. - Весь мир принадлежит ему. Сабина засмеялась. - А между тем он считает личным оскорблением, когда я беру с собой коляску. По правде говоря, я беру ее не столько для него, сколько для свертков. - Дайте-ка я покачу, - сказал Хьюго и, взявшись за ручку коляски, зашагал прямо и строго, словно желая своим видом показать встречным студентам, что нет ничего странного, если преподаватель катит детскую коляску. Он избегал смотреть Сабине в лицо и не очень охотно поддерживал разговор, видимо, вполне довольный и тем, что идет с нею рядом. Часто встречаясь с Хьюго, Сабина не могла не догадаться о его чувстве, но она давно решила держаться так, словно между ними нет ничего, кроме приятельских отношений, которые так естественны между женщиной и товарищем ее мужа. Она твердо верила, что любовь без поощрения держится на-очень зыбкой почве. Выкажи она сочувствие к его страданию, это подействовало бы на Хьюго так же, как если бы она предъявила на него жесткие права. Она не боялась признаться себе, что находит его привлекательным, и это ее нисколько не смущало. По ее мнению, замужняя и влюбленная в мужа женщина вовсе не должна оставаться нечувствительной к обаянию других мужчин. Если бы ей нравился кто-нибудь до встречи с Эриком, вероятно, он продолжал бы нравиться ей и теперь, но она была уверена, что смогла бы разграничить эти два чувства. Следуя какому-то особому инстинкту, она всегда поступала разумно. Однако при всей своей уравновешенности Сабине все-таки приходилось следить за собой, чтобы не поддаваться чувству симпатии к Фабермахеру в его отсутствие и его обаянию, когда они бывали вместе. Она не понимала, почему такой человек, как Хьюго Фабермахер, мог ею заинтересоваться, и ей казалось, что если бы она ответила ему взаимностью, он в конце концов разочаровался бы в ней. Не то чтобы она считала Эрика менее разборчивым или проницательным, чем Фабермахер, но просто Эрик был несравненно понятнее и человечнее. У нее с Эриком так много общего, а разве можно себе представить, чтобы у Фабермахера были какие-то общие интересы с нею. И все-таки он ей очень нравился. - Вы будете завтра у Траскеров? - спросила она наконец. Он пожал плечами. - Вряд ли. Надо будет сказать им об этом. - С тех пор как вы вернулись из Чикаго, мы вас почти не видим. - Из Чикаго? - он глядел в сторону, но лицо его залилось краской. - Мне не следовало туда ездить. - Все в ваших руках, - тихо сказала она. - Для вас, может быть, жизнь проста. Для меня - нет. - Вы сами ее осложняете. Он тихонько засмеялся. - Вы либо очень сильны духом, либо очень неопытны. - Позвольте мне все-таки надеяться на лучшее, - улыбнулась она. - Позволяю, и больше того, желаю вам всяческого счастья, но вы правы в одном: я должен больше бывать на людях. Они уже дошли до библиотеки. - Значит, вы завтра придете к Траскерам? - спросила она. - Да. - И знаете что, Хьюго, когда приедет Эдна, непременно приходите к нам с нею. - Она не приедет, - быстро сказал он. - То, что я не смог сделать лично, я сделал по почте. - Он взглянул Сабине в глаза. - Вы вправе презирать меня за трусость. 2 Семейные обеды у Траскеров вошли для Эрика и Сабины в обычай. Фабермахер же чувствовал себя там менее свободно, хотя это был один из двух домов, где он вообще бывал. Его одолевала застенчивость; в свою очередь и девочки Траскера робели при нем, так как он казался им романтической фигурой. Эрик, наоборот, чувствовал себя у Траскеров как дома. Эллен Траскер выросла в такой же семье, что и он, и ему было приятно видеть в ее доме массу мелочей, которые напоминали ему детство. Эллен Траскер, накрывая стол к обеду, ставила на него все блюда сразу - миску с супом, блюдо с горячими овощами, накрытое крышкой, жаркое, а в середине - нарезанный пирог или торт и кофейник. - Так делают у нас дома, - говорила она, словно в сорок один год все еще чувствовала себя деревенской девочкой, приехавшей погостить в город. У нее были прямые русые волосы, смуглая кожа и карие глаза. Когда она бывала серьезна, лицо ее казалось совсем некрасивым, даже суровым, но ей очень шла широкая ясная улыбка; кроме того, она обладала ядовитым и метким юмором дочери бедного деревенского священника. Она была лишена женского тщеславия, но дом ее выглядел так, словно его скребли и мыли с утра до вечера. Разговор о Ригане зашел еще до того, как дочери Траскера, Рут и Нэнси, стали убирать со стола. Пока длился обед, никто не упоминал его имени: все словно сговорились как можно дольше не начинать неприятного разговора. Но старик, казалось, все время незримо присутствовал среди них, злорадно притаившись в углу и ожидая, пока назовут его имя. В конце концов, когда о нем заговорили, он будто встал и сел за стол вместе со всеми, ехидно улыбаясь каждому в лицо, и они стали наперебой изливать свое негодование, словно это незримое присутствие приводило их в бешенство. - Одно утешение, - сказал Эрик, - что не мы одни недовольны. На английском факультете началось движение за то, чтобы декан выбирался преподавательским составом, а не назначался администрацией. На других факультетах то же самое. Сейчас составляется общая петиция. - Это бесполезно, - сказал Фабермахер. - Никуда эта петиция не дойдет. К ней примкнут только несколько наиболее мужественных преподавателей, - но и они уже небось отмечены как смутьяны. - Это не совсем верно, - вмешалась Сабина. - Сегодня утром я встретила в магазине миссис Демарест, и она открыто заявила, что ее муж на стороне этого движения. А ведь он - один из наиболее авторитетных ученых; таких, как он, в университете немного. - Да, но декан исторического факультета все-таки не Риган, - отозвался Траскер. На секунду Эрику вдруг показалось, что Траскера раздражает этот разговор. Эллен Траскер, взявшись за свое вязанье, низко пригнулась к быстро мелькавшим спицам и нахмурилась. - Если хотите знать мое мнение, - заметила она, - то это совершенно безнадежная затея. Деканы у нас на положении помазанников божьих. И без боя они не сдадутся... Траскер почему-то поглядел на нее виноватым взглядом и даже покраснел. Он резко повернулся в кресле, словно стремясь убежать от этого разговора. - А, к черту Ригана, - сказал он таким страдальческим тоном, что все с удивлением взглянули на него. Только Эллен не подняла головы. Траскер зашагал по комнате. - Вы думаете, я не знаю, что это за сволочь? Вы думаете, я не проклинаю себя за то, что втянул вас в это болото? Но я не хочу бороться с Риганом. Я боюсь. Я просто боюсь. Наступило молчание - все онемели от удивления, - и вдруг Эллен взглянула на мужа с таким выражением, какого ни Эрик, ни Сабина никогда еще у нее не видели. Она глядела на него так, словно ей хотелось прижать его голову к своей груди и дать ему выплакаться. Фабермахер сидел с непроницаемым лицом. - Я ничего не понимаю, - медленно сказал Эрик. - Вы охотно согласились на предложение Лича занять место Ригана. Тогда вы были готовы бороться с ним. - Бороться? - презрительно переспросил Траскер, взглянув на Эрика сверху вниз. - Если б Лич не умер, не было бы никакой борьбы, а если б и была, так с Риганом боролся бы Лич, а не я. Вот что я вам скажу: если мы примкнем к этому движению, кто-то из нас будет обречен на мученичество. А я меньше всего на свете хочу быть мучеником во имя чего бы то ни было! Траскер яростно замотал головой и почти истерически выкрикнул: - Я знаю себя, поэтому и боюсь! Если меня притянут к ответу, я знаю, что уже не смогу отступиться! Я буду до конца держаться своего! Всю жизнь я боялся, что со мной может случиться такое! Эрик и Сабина переглянулись, и, так как оба они очень любили Траскера, им было больно признаться друг другу в своих ощущениях. Один только Хьюго Фабермахер, казалось, так привык к подобным вещам, что принимал страх Траскера как вполне обычное явление. 3 В годы своего расцвета Кларк Риган проявлял немало мастерства и изобретательности, проектируя и строя разные приборы; его собственный телескоп был сконструирован именно в этот период. Риган сам вычислил постоянные величины линз. Он собственноручно выточил, вырезал и отшлифовал все металлические детали и прикрепил инструмент к тяжелому медному треножнику с помощью безупречно отполированных, легко скользящих универсальных шарниров. Телескоп был высотой в пять футов и очень устойчив. Он стоял в нише окна-фонаря в спальне Ригана. Старый профессор пользовался им только вечером, но вовсе не для того, чтобы обозревать небо. Телескоп служил ему для того, чтобы заглядывать в освещенные окна. Каждый вечер, после обеда, Риган снимал воротничок и галстук, надевал удобные домашние туфли, а на голову, чтобы не простудить лысину, натягивал старую, полинявшую и помятую фуражку, которую он носил лет шестьдесят назад, будучи еще студентом первого курса. Обеспечив себе таким образом комфорт и тепло, он присаживался к окуляру и снимал с линзы футляр слоновой кости; из темного окна спальни он наугад направлял трубу телескопа на какие-нибудь видневшиеся вдали огни. Его белые жилистые руки не спеша поворачивали винт, приводящий в движение зубчатую передачу, и длинный латунный глаз медленно поднимался вверх; теперь стоило чуть наклонить голову, и инструмент становился как бы дополнительной частью его мозга, ничуть, впрочем, не совершенствуя его умственную деятельность, так как Риган видел только то, что хотел видеть. Все мерзкое и безобразное он видел с беспощадной ясностью; все, что не было ни мерзким, ни безобразным, становилось таким. Ночной мир, который он наблюдал из своей темной комнаты, был населен немыми существами, которые жестикулировали и гримасничали друг перед другом. И никому, казалось, и в голову не приходило, что на каждом окне есть штора. Смех, да и только. Но если в каком-нибудь дальнем окне, где он наблюдал немую сцену, штора вдруг опускалась, он выходил из себя, принимая это как личное оскорбление, и тихонько бранился: "Ну и черт с вами, свиньи этакие". В те часы, когда он обшаривал земные дали своим нелепо длинным глазом, ненависть тесным панцирем сжимала его грудь. В горле у него пересыхало. Как они ему ненавистны, все эти людишки! Иногда это ощущение становилось невыносимым, губы его дрожали, а четкое изображение на сетчатой оболочке глаз двоилось и расплывалось - превосходно наведенный окуляр застилало слезой, и Ригану хотелось громко выкрикнуть проклятие этому ненавистному миру. Сегодня оптический хобот, обшаривая город, лишь ненадолго задержался на окне душевой женского студенческого общежития и прошел мимо ряда домов, которым Риган наносил такие визиты уже несколько лет подряд. Труба медленно поползла вверх, Риган навел ее на Северный холм, где темнел неосвещенный дом Лича; с тех пор как "старый дурак" отправился на съедение червям, Риган каждый раз таким способом свидетельствовал ему свое почтение. Риган медленно двигал телескоп слева направо, с запада на восток, оставляя окно Айки напоследок. Никогда наперед не угадаешь, что там делается, у этого Айки. Иной раз удается увидеть очень занятные вещи. Любопытный экземпляр, этот Айки: иногда он держит в руках книгу или газету, а иногда и рыжую девушку. О, Айки - хитрая бестия. И имя Риган придумал ему подходящее, обтекаемое - оно легко перекатывалось во рту. В такое имя было гораздо удобнее вложить солидную долю хладнокровной ненависти, чем в эту варварскую, застревающую в зубах фамилию - Фабермахер. Ну и фамилия! Нет, Айки решительно лучше. Сегодня у Айки были гости. В окне размером с почтовую открытку Риган увидел двух молодых людей. Ах, это Горин, - с некоторым разочарованием отметил он. Какого же черта они там делают? Молодые люди разговаривали, то есть, как заметил Риган, говорил Горин, а Фабермахер только кивал головой. Вот Фабермахер подпер голову кулаком, Горин вытащил из кармана какое-то письмо и читает его вслух; Фабермахер слушает, потом опускает кулак на стол и что-то говорит. Он встает и начинает шагать по комнате, энергично и отчаянно жестикулируя. Наверно, он хочет купить у Горина старый костюм, а цена ему не по карману. Спор продолжается; Горин сует ему письмо, тот отмахивается. Вдруг в углу открытки открывается дверь и входит - кто же? Рыжая! Они ее не ждали, это ясно. И Фабермахер недоволен ее приходом - это тоже ясно. Риган похлопал по тулье фуражки, чтобы промокнуть вспотевшую лысину. Он прерывисто дышал, все тело его занемело от неподвижного сидения, пришлось переменить позу. Обычно в это время он делал перерыв и немножко отдыхал, но сейчас нельзя было терять ни секунды. Не до отдыха, когда тут происходит такое. Фабермахер исчез из поля зрения, но Горин и девушка что-то говорили, обращаясь к нему. Потом Горин ушел. А что ж ему не уйти, подумал Риган. Его ведь ждет дома жена, эта пигалица-итальянка. Фабермахер снова появился в окне. Девушка попыталась взять его за руку, но он не позволил. Девушка что-то серьезно говорила: "Ах, не будь со мной так жесток", - злорадно усмехнулся Риган. Потом она отвернулась и выглянула в окно. На фоне освещенной комнаты ее силуэт представлял собой то, что в молодости Ригана называлось роскошной фигурой. Девушка уныло обернулась назад. Но поворачиваясь, она медленно спустила штору. Ну, это уже просто пощечина - от возмущения у Ригана даже отвисла нижняя челюсть. Он не мог поверить своим глазам. - Дрянь паршивая! - выругался он про себя. Высокий старик, приникший к телескопу, сдвинул фуражку на затылок тем самым жестом, каким шестьдесят лет назад щеголь Риган выражал досаду при виде поражения спортсменов Амхерстского университета. Глаза его молодо заблестели от возбуждения. Он с минуту подождал, словно надеясь, что они почувствуют его ярость и поспешат исправить свою ошибку, подняв штору. Но штора не поднималась. Он отошел от телескопа и рассеянно выпил захваченное с собой молоко. Давно уже он не был в таком расстройстве. Он снова подошел к телескопу и заглянул в окуляр. Штора была опущена. Ах, твари! Это слишком действует на нервы, сказал он себе. Да, слишком. С тех пор как эти трое появились в Кемберленде, он все время нервничает. Словно его преследуют. Ему сразу тогда стало страшно, будто они - трое сыщиков и явились сюда, чтобы выследить убийцу, которому трудно доказать, что убийство было совершено ори оправдывающих его обстоятельствах. Но никто не может сказать, что он к ним несправедлив, злобно думал Риган. С тех пор как умер старый Лич, трое преследователей были всецело в его руках, и разве он этим воспользовался? Нет, он сделал над собой огромное усилие и только из любви к науке каждый день подавлял в себе неудержимое желание вытолкать их в шею и велеть немедленно собирать свои пожитки. Он не поддался этому желанию, так как, что бы там ни говорили, а Кларк Риган - человек справедливый. Но этот еврей - это уж: слишком! Есть же границы всякому терпенью! Ведь он-то не приглашал этого Фабермахера. Разве какому-нибудь университету на Юге осмелились бы навязывать черномазого негра? Так почему же он, Риган, должен терпеть еврея? Если бы этот Фабермахер вел себя прилично, тогда бы еще куда ни шло. Но такая распущенность - нет, это недопустимо. И если б он его честь-честью не предупредил! Но такому только палец протяни, он захватит всю руку. Нет, никто его не осудит, думал Риган, если он примет решительные меры, - ни один человек со здравым смыслом. Траскер и Горин пусть пока останутся, если не будут задирать нос, а Фабермахер должен уйти. Без всяких разговоров. Покрывая чехлом свой любимый инструмент и тщательно задергивая шторы, прежде чем зажечь свет, Риган обдумывал, как мотивировать увольнение Фабермахера - моральным ли разложением или антигосударственной деятельностью - и какая из этих причин будет казаться более убедительной. Сабина очень удивилась, увидев, что Эрик вернулся домой так скоро; он казался расстроенным и мрачным. Она смотрела, как он шагает по комнате из угла в угол, но не сказала ни слова. - Никакие слова на него не действуют, - вдруг заговорил Эрик. - Я показал ему письмо Фокса, но он даже не стал читать. Мне пришлось прочесть его вслух. - И что же? - И тут пришла она. Несмотря на то что он ей написал, она все-таки приехала, наотрез отказавшись расстаться с ним. Эрик не сумел бы объяснить Сабине это гнетущее чувство, которое снова возникло в нем и приводило в такое тревожное состояние. Письмо Фокса было кратким: "Дорогой Горин! Пишу всего несколько строчек, хочу узнать, все ли благополучно у Хьюго? Я несколько раз писал ему, спрашивая, как идет его работа, но он не отвечает. Я, как и все, возлагаю на него большие надежды. Не болен ли он? Над чем он сейчас работает? Когда выберете время, черкните мне, пожалуйста, несколько слов, я очень беспокоюсь о нем. Привет Вам и Вашей семье. Эрл Фокс". И ни слова о самом Эрике. Фокс даже не потрудился спросить: "А что делаете вы, Горин?" По дороге домой Эрик снова с горечью думал о том, что людские страсти, стремления и желания кипят вокруг, не задевая и не касаясь его. Он одиноко бредет по жизни, и сколько еще впереди часов, месяцев, лет - и никаких надежд, никакого просвета. "Но чего же я хочу?" - спросил он себя. Этого он и сам не знал. 4 Через четыре дня Эрику стало известно, что Фабермахер уволен; он был потрясен, но вместе с тем втайне обрадовался, словно предчувствуя приближение какой-то развязки, которая даст, наконец, выход бурному отчаянию и обидам, накопившимся в нем за последние месяцы. Траскер, сообщивший ему об этом по телефону, просил немедленно прийти. Слушая его возбужденный, гневный голос, Эрик ощутил желание бороться против Ригана со всей той бешеной яростью, которую он до сих пор изливал только на самого себя. Когда позвонил Траскер, Эрик помогал Сабине мыть посуду после обеда и еще держал в руках мокрое полотенце. Он наспех рассказал ей о случившемся и ушел. Сабина не могла пойти с ним - ей не на кого было оставить Джоди. Атмосфера, царившая в доме Траскеров, явно говорила о том, что произошла какая-то крупная неприятность. Обе девочки сидели на ступеньках веранды и, против обыкновения, были очень молчаливы. Они поздоровались шепотом, точно в доме лежал тяжело больной. На краю веранды стояли два потертых чемодана. В гостиной Траскер, облокотившись о подоконник, смотрел перед собой невидящим взглядом. Эллен молча вязала, ожесточенно перебирая спицами, а Фабермахер стоял, прислонившись к роялю, и его тонкое лицо искажала страдальческая гримаса, будто где-то вдалеке вот-вот должно было произойти что-то страшное, а он не мог даже криком предупредить об опасности, потому что голос его был слишком слаб. Все с надеждой взглянули на Эрика, и тотчас же мимолетное оживление потухло. Фабермахер вдруг резко выпрямился, зашагал по комнате и быстро заговорил: - Да, вот что я еще забыл. У меня в столе, в нижнем ящике, лежит маленькая черная записная книжка. Там есть некоторые вычисления, которые я так и не докончил. Перешлите ее мне с остальными вещами, когда я сообщу вам адрес. И где-то лежит книжка Френкеля. Она тоже мне понадобится. Эрик переводил взгляд с одного на другого. Все было кончено, а он опять остался в стороне. - Но разве вы не успеете до поезда собрать свои книги? - спросил он. Фабермахер вспыхнул и круто обернулся к Эрику, словно только что заметив его. - Неужели вы думаете, что я когда-нибудь переступлю порог этого здания? - спросил он. - Если такси повезет меня мимо, я закрою глаза, чтобы как-нибудь не увидеть этого человека. Боже мой, почему я его не убил! Схватить бы эту гадину за мерзкую высохшую шею... Эрик и Траскер переглянулись. - Ладно, Хьюго, - сказал Траскер. - Теперь уже все кончено. - Нет, не кончено. Это никогда не кончится. Я всегда буду находить в себе силы сопротивляться только после того, как борьбе наступит конец и меня прикончат. И не только со мной так происходит, а со всеми, кто покорно подчиняется насилию. Я знаю это. Я это видел в Германии. Однажды ночью в лесу... впрочем, вам я уже рассказывал об этом, - сказал он, обращаясь к Траскеру. Он перевел взгляд на Эрика и заговорил обычным, почти непринужденным тоном: - Знаете, когда он меня вызвал, меня сначала разобрал смех. Он сидел напыщенный, лицемерный, похожий на старого волка, который только что сожрал младенца и проповедует своим волчатам, что не нужно обижать ближнего. Такой самодовольный, такой тупой! И все-таки жалкий. Я спрашивал себя: ну что, собственно, он может со мной сделать? И мне было смешно. Меня увольняют за антигосударственную деятельность, заявил он. Поразительная нелепость, просто бред какой-то! Ладно, сказал я себе, пусть будет так. Людям подобного сорта даже дыхание таких, как я, кажется опасным. Итак, значит, я оказался политически вредным. Потом выяснилось, что меня увольняют еще и за безнравственность. Это уже было не так смешно, как моя антигосударственная деятельность, но когда тебя называет безнравственным такой человек, как Риган, это тоже смахивает на фарс. И хоть не без горечи, а все же смеешься. Но, боже мой, тут-то он и начал. Это уже были не шутки. И тогда меня стал одолевать страх. Как слизь, как паутина, как той ночью в лесу в Шварцвальде... - Ладно, - резко перебил его Траскер и отошел от окна. - Главное сейчас - решить, что делать. - Остается одно: сесть в такси, когда оно приедет, дождаться поезда и уехать. - Куда? - спросил Эрик. - Нельзя же так. Он не имеет права выгонять вас. У него нет никаких оснований. Антигосударственная деятельность? Но это слишком уж глупо. Безнравственность? Да в чем же вас обвиняют? Что вы, приставали к мальчикам, что ли? - Зачем к мальчикам, - сказал Фабермахер. - Здесь считается безнравственным встречаться с девушками. Даже с одной девушкой. С Эдной. Я безнравственный потому, что встречался с Эдной. Знаете, это просто поразительно. Он говорил о нас с Эдной так, будто действительно видел нас вдвоем. Представляете себе это ощущение? Даже хуже того, гораздо хуже - он точно раздел нас с ней догола и вытащил на улицу среди бела дня. О, господи, мне казалось, что я истекаю кровью. Я терзался не столько за себя, сколько за Эдну. Поймите, он говорил о ней так, словно сам с ней жил. Кошмар какой-то. Подрывная деятельность, издевательства над моей национальностью - все это на меня подействовало гораздо меньше... Эрик и Траскер снова переглянулись. - Неужели он приплел и вашу национальность? - спросил Эрик. - Да, конечно, но когда он заговорил об Эдне, я готов был его убить. - Ну, и что же? - нетерпеливо спросил Эрик. - Да ничего, - сказал Фабермахер с презрением к самому себе. - Ничего. Стоял и слушал. Как той ночью, в лесу, когда я стоял и ждал, скоро ли меня убьют. - Хьюго ненавидящими глазами уставился на свои руки. - А он наслаждался этим. И вид у него был такой, словно он говорил: "Думаешь, я один так к этому отношусь? Нет, таких, как я, миллионы, сто миллионов..." А как бороться со ста миллионами людей? Вот почему я ничего ему не сделал. Вот почему я не сопротивлялся той ночью в Шварцвальде, куда студенты приволокли пятнадцать человек, в том числе и меня. Только сначала, когда нас схватили, мы пытались отбиваться, а потом уже никто не сопротивлялся. Помню, было очень темно. Мы, связанные, стояли посреди небольшой просеки, а те столпились вокруг. При свете звезд чуть поблескивали козырьки эсэсовских фуражек. И вот, в последнюю минуту мой отец, самый старый среди нас, первый выступил вперед. Он был совсем уже старик. Он был их профессором. Отец вдруг вскинул связанные руки и бросился на них, окруживших нас тесным кольцом. До этого мы стояли как стадо овец. И страх тотчас исчез, и мы все бросились на них, хотя отца моего они тут же сбили с ног лопатами. Было так темно, что, кроме козырьков их фуражек, почти ничего нельзя было различить. Нас переполняла такая ненависть, что, несмотря на страх, мы готовы были умереть, сражаясь с ними, если б только каждый из нас был уверен в остальных. Нужен был какой-то сигнал, чтобы мы стали сопротивляться. Иначе мы бы так и остались лежать - там, рядом с моим отцом. Ну, вот так же получилось и с Риганом, только со мной не было никого, кто подал бы знак к борьбе, и окружала меня не сотня штурмовиков, а стомиллионная толпа. - На свете не может быть ста миллионов Риганов, - сказал Эрик, - он выродок. Ручаюсь, что если вы сообщите об этом случае в Ассоциацию американских профессоров... - Никому я не желаю сообщать, - с бешенством перебил его Фабермахер. - Не желаю! Я хочу только, чтобы меня оставили в покое и дали возможность работать! Я не могу тратить время на всяких психопатов! - Он затряс головой и умоляюще протянул руки. - Почему люди не могут оставить меня в покое? Снаружи раздался автомобильный гудок, и в дверях появились обе девочки. Лица у них были торжественные. - Такси приехало, - сказала Нэнси. Лицо Фабермахера прояснилось, точно свобода была уже близко. Он порывисто бросился к двери и вдруг остановился, словно вспомнив, что, как это ни странно, у него есть друзья, с которыми надо попрощаться, и по выражению его лица было видно, что это почему-то для него оказалось самым трудным. Он остановился посреди комнаты, растерянно глядя то на одного, то на другого, словно застенчивый мальчик, не знающий, как выйти из комнаты, где много взрослых. - Что я могу сказать?.. - Фабермахер жестом выразил свою беспомощность... - беспомощность и полную неприспособленность к жизни среди людей. - Спасибо вам за все. Большое спасибо. - Он задержался у двери, чтобы взглянуть через улицу на дом, где жил Эрик, и в его взгляде было страдание, которого Эрик так и не понял. Через минуту хлопнула дверца такси, взвыл мотор, и Фабермахер уехал. Эрик подошел к двери и проводил глазами удаляющуюся машину. Он смотрел, как два маленьких красных огонька спустились с холма, потом скрылись за темной массой густых деревьев. - Куда он едет? - спросил он немного погодя. - В Чикаго, - ответил Траскер. Эрик обернулся и почувствовал, что волнение Фабермахера теперь целиком передалось Траскеру. Тот шагал по комнате взад и вперед, словно желая стерпеть следы шагов Хьюго на ковре. - Он звонил Эдне, чтобы она его встретила. Неужели этим все и кончится, думал Эрик. Неужели этот случай так и останется маленькой вспышкой, которой Риган хотел припугнуть их, чтобы они знали свое место, а заодно и усложнить им работу? Эрик даже позавидовал Фабермахеру - тот уже развязался со всем этим, волен теперь идти на все четыре стороны, зная, что его огромный талант останется при нем, куда бы его ни забросила судьба. Он вырвался из этой грязной клоаки. Эрика внезапно охватила злость на собственное бессилие. Он резко обернулся к Траскеру и спросил: - Ну, а мы что станем делать? Проглотим это и будем сидеть, не раскрывая рта? Траскер молчал, продолжая взволнованно шагать по комнате; наконец Эллен спросила, не поднимая глаз: - А что вы можете предложить, Эрик? - Не знаю! Наверное, что-нибудь не слишком разумное, например дать Ригану по морде. - Он взглянул через залитую луной улицу на свой домик. В кухне светилось окно - очевидно, Сабина все еще возилась с посудой, - а на втором этаже, в спальне, виднелся слабый отсвет лампы, которую зажигали в холле, чтобы не оставлять Джоди в полной темноте. Там, за этими окнами, находились его жена и сын - единственное, что было у него на свете. Ни дом, ни обстановка не принадлежали ему целиком. Казалось, на каждом предмете было клеймо: "взято в долг". За душой у Эрика не было ничего, кроме двух дорогих ему человеческих существ, а это - самая хрупкая и уязвимая собственность на земле. Какое же он имеет право призывать к бунту и вступать в единоборство с Риганом? - Вы, конечно, ни минуты не сомневаетесь, что Хьюго уволен только потому, что он еврей, не правда ли? - спросил он через плечо. - Это ясно, - с яростью сказал Траскер. - Разве иначе мог бы Риган убедить попечителей в нелояльности Хьюго, не имея к тому никаких доказательств? Разве мог бы он представить обычный роман с девушкой как нечто грязное и безнравственное? Стоит сказать "еврей", как они поверят чему угодно. Наши попечители отнюдь не дураки, но как только антисемитский вирус попадает им в кровь, самые умные люди начинают верить всякому слову тех, кого в душе считают зловредными кретинами. Конечно, все обернулось бы иначе, будь Фабермахер позубастее, как другие. Но наш Хьюго какой-то пришибленный. Он вроде калеки. В чем-то он очень силен, а в других отношениях слабее ребенка. Никогда не знаешь, от чего он вдруг может пасть духом. Черт возьми, если б только у него хватило смелости защищаться против Ригана! - Но ведь он всегда может вернуться в Колумбийский университет, - заметила Эллен. - Разве в этом дело? - огрызнулся Траскер. Он был сейчас так раздражен, что посмотрел на жену почти с ненавистью. - Он всегда может и горло себе перерезать! Эллен взглянула на него, даже не пытаясь скрыть обиды. - Ладно, Джоб, я только хотела... - Я отлично знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь облегчить мне возможность сидеть сложа руки и держать язык за зубами. - О, она совсем этого не думала, - вмешался Эрик. Траскер отмахнулся. - Вы ничего не понимаете. Она считает, что раз я физик, ученый, то должен быть отчаянным смельчаком. Когда я ей как-то сказал, что дрался всего раз в жизни и то из-за теории квантов, она чуть не плюнула мне в глаза. - Джоб, ты говоришь глупости, - спокойно сказала Эллен, не отрываясь от вязанья. - Девочки, посуда вымыта? - Ох, мама, - захныкала Нэнси, - ты нас весь вечер гоняешь из комнаты в комнату, точно мы маленькие! - Если посуда вымыта, - невозмутимо продолжала Эллен, - то от