Американской машиностроительной компании и приходил на факультет за консультацией; он держался в этих стенах несколько свысока, сознавая, что завоевал себе прочное место в другом, гораздо более жизнедеятельном и сложном мире. И вот теперь, спустя почти десять лет, он снова вернулся сюда, и снова ему предстоит ежедневно проделывать знакомый путь через парк. Ему казалось, что он начинает жизнь сначала, почти ничего не приобретя за все эти долгие годы. Его не радовало это возвращение к прошлому, у него было такое ощущение, словно он надевает старое, много лет провисевшее в шкафу пальто, утратившее почти всякую форму и пропитанное старыми запахами, воспоминаниями о прошлых, давным-давно забытых переживаниях, событиях, надеждах и разочарованиях. Войдя в здание, он сразу ощутил какие-то перемены. Самый воздух, казалось, находился в движении, словно еще вихрясь вслед за стремительно пробежавшими по коридору людьми. В тишине как будто еще звучало замирающее эхо их взволнованных голосов. Возле лифтов громоздились ящики с каким-то новым оборудованием, связки стальных стержней для металлических конструкций и целые штабеля стеклянных трубок в шесть футов длиною. Университетские служители, которые должны были разносить все это по лабораториям, очевидно, были сейчас заняты чем-то другим; физики, для которых предназначалось это оборудование, делали какую-то другую работу, но Эрик ощущал их присутствие и их деятельность. Здание было наполнено смутным гулом. Эрику казалось, что в этом хорошо знакомом ему мире все часы стали тикать с лихорадочной быстротой, и от этого мгновенно изменился ритм здешней жизни. Эрик вошел в кабинет Фокса и, подойдя к столу, улыбнулся своему старому руководителю. - Вот я и вернулся, - сказал он и с кривой усмешкой пожал плечами. Этот жест означал полную капитуляцию - все годы, проведенные в Кемберлендском университете, годы неистово напряженной и бессмысленной работы у Тернбала Эрик как будто собрал в большую серую кучу и отбросил куда-то в угол. - Что я должен делать и когда мне приступать к работе? Умные серые глаза старика внимательно разглядывали Эрика. Казалось, Фокс заранее знал все, что может сказать ему Эрик, и глядел на него молча, без участия, без жалости и без всякой насмешки. Потом он встал, пожал ему руку, и впервые в этом движении Эрик почувствовал сердечность, которой Фокс никогда раньше к нему не проявлял. - Я рад вас видеть, - мягко сказал он, задержав в своей руке руку Эрика. - Своим возвращением вы оказываете мне большую услугу. - Он рассеянно оглянулся, и в его взгляде мелькнула какая-то неуверенность, которой Эрик раньше за ним не знал. - Тут все пошло несколько вразброд, и мне необходим помощник. Как же отнеслись к вашему уходу там, на вашей прежней работе? - Не знаю, - грустно усмехнулся Эрик. - Да и не все ли равно теперь? - Когда же вы можете приступить к своим обязанностям? Эрик рассмеялся. - Можно считать, что я уже приступил. И тотчас же, будто остановка была только за этим последним знаком согласия, Эрика захлестнули бег времени, война, срочные задания и огромная ответственность. Мощная волна подхватила его и повлекла за собой, кружа в кипящем, темно-зеленом водовороте. Иногда его выбрасывало на поверхность, и, прежде чем снова погрузиться в пучину, он успевал глотнуть воздуха и заметить, что уже настала осень или прошел еще один год. Там, в этом темном водовороте, он иногда вспоминал лицо Сабины или с горьким сожалением думал о том, что Джоди растет у него на глазах, а ему почти никогда не удается даже поговорить с ним. Месяцы и годы стремительно пролетали один за другим, а жить было некогда. Но такие сожаления лишь изредка шевелились где-то далеко, в глубине его мозга, они были придавлены убийственной тяжестью его повседневной работы. Эрик, влекомый мощным приливом, стремительно мчался вперед и чувствовал, что не в силах заглядывать дальше следующего мгновения. Волна катилась, приближаясь к дальнему, терявшемуся в тумане времени берегу, вздымалась все выше и выше. Потом этот вал, несший его с собою, обрушился на берег с таким ужасающим грохотом и таким ослепительным сверканьем, что, казалось, его можно было увидеть с отдаленных планет. И вот наконец поток отхлынул, оставив Эрика распростертым на песке. Он лежал, еле дыша, обессиленный, с одной только надеждой, что ему удастся найти свой путь в этом мире, так обманчиво похожем на прежнюю, знакомую землю. Он медленно поднялся на ноги и с ужасом ждал, выдержит ли земля его тяжесть; быть может, тишина и покой вот-вот исчезнут, и мир, уже расколотый катастрофой, разлетится на мелкие куски. 2 Годы войны изменили все на свете, кроме личного кабинета Эрла Фокса. Это было единственное место в здании физического факультета, которое осталось точно таким, как и прежде. На каждом этаже произошли какие-нибудь перемены; прежде всего бросались в глаза деревянные барьеры у лифтов и стоявшие возле них часовые. Прошли времена, когда можно было беспрепятственно входить и выходить из лабораторий. Даже сейчас, в первую послевоенную зиму, на некоторых этажах дежурили часовые; но возле кабинета Фокса давно уже не было никаких постов. Комната ни внешне, ни внутри не претерпела никаких перемен, и не потому, что это был бастион чистой науки, переживший суровые времена; попросту говоря, этот кабинет являлся таким анахронизмом, что только очень немногие люди вспоминали о его существовании. Стояла первая послевоенная зима; был конец февраля. Профессор Эрл Фокс сидел один в своем кабинете, повернувшись спиной к телефонному аппарату, который вдруг зажужжал. Фокс насчитал десять ударов пульса, десять биений сердца, совершенно безболезненных даже при его изощренной чувствительности, но тут опять ему помешало жужжание телефона. Он сидел не шевелясь и прислушивался к своим ощущениям. Последний сердечный припадок был у него три месяца назад и оставил такие страшные воспоминания, что теперь Фокс ни о чем другом не мог думать. Сердце лежало тихо, как птица, заснувшая в клетке. Каждую секунду она могла проснуться и забиться о прутья. Фокс медленно и осторожно повернулся в своем старом кресле, стараясь не всколыхнуть нежный маленький комочек, удерживавший жизнь в его теле. Он нажал кнопку размеренным движением указательного пальца. - Профессор Фокс? - осторожно спросил голос секретарши, словно она не была уверена, что он еще жив. - Вас спрашивает доктор Горин. Фокс вздохнул. До тех пор пока основные работы не были перенесены на запад, руководство факультетом фактически осуществлялось в кабинете Эрика. Там, этажом ниже, как раз под кабинетом Фокса, решались все проблемы. Иногда, когда окна бывали раскрыты, Фокс слышал спорящие мужские голоса, которые всегда перекрывал уверенный голос Эрика. Фоксу казалось, что в тот нижний кабинет со всего факультета стекается человеческая энергия, сталкивается, образует вихри и водовороты и, почерпнув новую силу, снова растекается в разные стороны. Здесь, наверху, никогда ничего не случалось. Здесь сидел одинокий старик, тщательно оберегавший себя от боли, и каждый бесполезный, но драгоценный день незаметно сменялся другим. Четыре или пять лет тому назад, когда Эрик вернулся сюда, чтобы принять участие в работах по атомной энергии. Фокс намеревался сказать секретарше, чтобы она впускала Эрика без доклада, но так и не сделал этого - сначала просто по забывчивости, потом из упрямого нежелания поступиться какими-либо привилегиями, пусть даже самыми незначительными; на шестьдесят девятом году, пережив две мировые войны, заслужив международную премию, о чем он, впрочем, почти забыл. Фокс хотел пользоваться высокой привилегией слушать биение своего сердца в надежном одиночестве. Открылась дверь, и в кабинет вошел Эрик. Он казался выше, чем прежде, так как стройность его превратилась в худобу. Его сильно поношенный, но хорошего покроя костюм был остатком прежней роскоши и сохранился с тех времен, когда он работал в промышленности. Последние восемь месяцев Эрик провел в штате Нью-Мексико, и лицо его посмуглело от загара. Вокруг его темных беспокойных глаз появились морщинки, на висках и на затылке в гладких черных волосах блестела серебристая седина, мысок на лбу обозначился еще резче благодаря поредевшим спереди волосам. Фокс равнодушно отметил про себя, что Эрик выглядит старше своих тридцати шести лет, - быть может, потому, что за годы, проведенные на ответственном посту, он бессознательно усвоил начальственную манеру держаться. Но как только Эрик улыбнулся. Фокс тотчас же увидел перед собой того худощавого юношу, который впервые пришел к нему пятнадцать лет назад, еще не веря, что святой Грааль [по средневековым преданиям, блюдо или чаша, имеющая чудодейственную силу], то есть место аспиранта, наконец перейдет в его руки. Следуя за взглядом Эрика, Фокс оглядел свой кабинет. Все те же портреты на стенах, все те же давно устаревшие книги и кипы журналов. Фокс на секунду даже обрадовался, что тут по крайней мере каждый день вытирают пыль. В глубине души ему было совестно за свою бесполезность. Эрик тяжело, как очень уставший человек, опустился на жесткий стул, который он всегда придвигал себе, приходя беседовать с Фоксом. - Вы ничуть не изменились за мое отсутствие. Ну, что у вас произошло нового за этот год? - За восемь месяцев, - поправил Фокс. - Когда время измеряешь ударами сердца, каждый день кажется вечностью, а месяцы движутся медленно и незаметно, точно звезды по небу. Только такой молодой человек, как вы, Эрик, может позволить себе так небрежно высчитывать время. - Разве я сказал - год? - улыбнулся Эрик. - Мне казалось, что прошла тысяча лет. Смотрите-ка, сейчас только февраль, а в мире произошло столько событий. Мне даже не верится, что победа над Японией была лишь в августе. В Лос-Аламосе полное затишье. Я бы радовался, что уехал оттуда, если б меня сюда не привели особые причины. Фокс некоторое время молча смотрел на него. - Сколько лет было вашему покойному тестю? - По-моему, около семидесяти. - Эрик взглянул в упор на Фокса, намеренно игнорируя скрытый смысл его вопроса. - Скажите, а здесь люди тоже бегут от работы над нашим проектом, как и всюду? В Лос-Аламосе через неделю после взрыва в Хиросиме все разбежались. По-моему, это происходит везде, и разве можно их винить за это? - У вашего тестя был тромб, не правда ли? - спросил Фокс. Эрик замялся; Фокс, при его обостренной чувствительности, сразу понял, что эта пауза вызвана желанием пощадить старика, и он мысленно взмолился: "Да расскажи же мне об этом! Неужели ты думаешь, что меня может интересовать что-либо, кроме этого?" - Да, - через секунду сказал Эрик. - У него был тромб. - Был при нем кто-нибудь, когда это случилось? - медленно выговорил Фокс. - Была мать Сабины, потом пришла старшая сестра. Без него у них в доме стало совсем пусто. Мы уговариваем мать перебраться к нам. "А моей жены уже нет на свете, - подумал Фокс. - В квартире - ни души. Надеюсь, что это случится со мной здесь и дверь в приемную будет в это время открыта, так что я буду не совсем один". Он немного помедлил, устало, но чутко прислушиваясь к трепетанию мягких крылышек заснувшей у него в груди птицы. "Только не трогайте ее, - поднимался молчаливый вопль из черной пустоты, царившей в его душе, - не разбудите ее! Пусть она спит!" Вслух он сказал: - Когда вы вернетесь к работе, Эрик? С июня, с тех пор как вы уехали, здесь никто ничего не делает. Вся работа разваливается на части. Здесь остались только члены нашего факультета, да и те снова по горло заняты педагогической работой. - А разве этот проект еще существует? - с горечью спросил Эрик. - На бумаге - да. - Не знаю, - сказал Эрик. Несколько минут назад движения его были тяжелы и неуклюжи, но сейчас он поднялся со стула с такой легкостью, что Фокс невольно ему позавидовал. - Передо мной сейчас огромная проблема: что делать дальше? Поэтому-то я и приехал сюда, мне нужно поговорить с вами. Мне необходим ваш совет. В промышленность я больше не вернусь. Работа над атомной бомбой для меня совершенно неприемлема. Наш проект касался только ядерной энергии, и вот его больше не существует. В Вашингтоне продолжаются эти дурацкие заседания, и никто толком не знает, в чьи руки перейдет это дело. Если им завладеет военное министерство, то я не стану работать для него, а если и нет, то я убежден, что за спиной штатских все равно будут стоять военные. В Стэнфордском университете мне предлагают место с полным профессорским окладом. В мои годы пора уже приближаться к намеченной цели. - Если вы думаете, что этот проект погиб навсегда, то вы ошибаетесь, - медленно и равнодушно сказал Фокс. - Он снова появится на сцене. Предполагается создать специальную комиссию для руководства работами по атомной энергии. Все считают, что эти заседания имеют цель отвлечь внимание широкой публики, пока военное министерство, министерство иностранных дел и промышленность борются между собой за право руководства работами. Но так или иначе, а такая комиссия будет создана, и сейчас уже подбирают для нее людей. - Откуда вы это знаете? - Мне предлагали там место. Комиссия еще не имеет названия, оклад ее членам еще не установлен и даже не установлены их обязанности. Все это придет позже. Пока что главное - подобрать людей. Впрочем, члены комиссии будут получать около пятнадцати тысяч в год. Если вы поступите на должность профессора в Стэнфорде, сколько вы будете получать? - Шесть или семь тысяч. А что? - Эрик с любопытством взглянул на Фокса. Фокс рассеянно рассматривал свои пальцы, стараясь вспомнить, давно ли его руки выглядят такими старыми. В последнее время они часто стали неметь. Когда-то они могли делать очень тонкую работу, а теперь это просто старые кости, бесстрастно думал он. Никому не нужные старые кости. - Вы, вероятно, сможете получить место в этой комиссии, если захотите, Эрик. Была предложена моя кандидатура, но я отказался и назвал ваше имя. Я не могу бросить Колумбийский университет. Я давно уже пережил тот возраст, когда уходят в отставку, но меня все еще терпят здесь. - Он помолчал, затем задумчиво сказал: - Когда-то, очень давно, я смотрел на стариков и удивлялся, как у них мало самолюбия, как они могут цепляться за свои посты, сознавая, что пользы от них уже нет никакой. И вот, приходит время, когда тебе все равно, что думают другие, не щадишь никого, лишь бы удержаться на месте. Здесь я еще могу продержаться, а в Вашингтоне - нет. Одна мысль о подобной работе... Зачем себя обманывать, в самом деле?.. - Он поднял на Эрика глубоко откровенный взгляд. - Вы лучше, чем кто-либо другой, должны понимать, что я не справлюсь с такой работой. - Какой вздор! - Нет, это не вздор. С сорок первого года, с тех пор как вы сюда пришли, вы взвалили на свои плечи всю мою работу. Формально мы с вами всегда советовались, но вы же отлично знаете, что решали всегда вы сами. Эрик на секунду отвел глаза. Вероятно, ему следовало возражать, убеждать Фокса, что он приносил гораздо больше пользы, чем он думает. Но это неправда, и оба это знали. Больше того, Фоксу нельзя льстить, он лишен мелкого тщеславия и не нуждается в снисходительности. Фокс, очевидно, скоро умрет, а Эрику предстояло решать, как ему прожить остальную жизнь. И оба это понимали. - Во-первых, эта работа в Вашингтоне меня не привлекает, - сказал Эрик. - А, во-вторых, типы, которые собираются прибрать к рукам атомную энергию, никогда не согласятся принять меня из-за моего отношения к атомной бомбе. Оно им слишком хорошо известно. Бледная улыбка появилась на губах Фокса. - Ну, либо им это неизвестно, либо совершенно безразлично, - ответил он. - Любопытно, что сенатор Хольцер очень одобрил вашу кандидатуру. Эрик нахмурился. - Неужели я им нужен? - недоверчиво спросил он. - Как только вы решите взяться за эту работу, позвоните в Вашингтон сенатору Хольцеру. Он, кстати, просил меня связать его с вами на будущей неделе. - Вот даже как? - удивился Эрик. - Я сказал, что вы скоро приедете в Нью-Йорк навестить свою тещу. И заметьте, он ведь сам мне звонил, а не я ему. Нет, они явно за вами охотятся. - И как вы это объясняете? - спросил Эрик, донельзя удивленный. - Я думал, что вы сами можете мне это объяснить, - медленно сказал Фокс. - Может быть, за то время, что мы с вами не виделись, вы переменили свои взгляды? - Я? Послушайте, сейчас мне страшнее, чем когда-либо. Не забудьте, что я был в Лос-Аламосе во время первого испытания. Я своими глазами видел взрыв этой проклятой штуки. Я бы хотел повидаться с сенатором, но только для того, чтобы рассказать ему об этом. Высохшее морщинистое лицо Фокса склонилось к столу, глаза его внезапно потускнели, и весь он как-то странно оцепенел. Птица, спящая в его груди, вдруг проснулась и превратилась в хищного коршуна, который забил тугими крыльями, стремясь вырваться из тесной клетки. Разъяренное существо царапало его грудь клювом и когтями, и Фокс стал задыхаться от боли и страха. Бешеное трепетание, метание из стороны в сторону и тяжесть, навалившаяся ему на грудь, порождали невыразимый страх, острая боль отдавалась в затылке. Ему хотелось разодрать себе грудь, сломать хрупкие ребра, чтобы выпустить наружу этот ужас. Про себя он кричал и рыдал, стремясь заполнить страшную пустоту воплями мучительной агонии. Но он не мог даже пошевельнуться. Как всегда, в первые секунды припадка он был поражен тем, что муки, испытываемые им сейчас, гораздо сильнее, чем в прошлые разы, но затем боль заглушила сознание, и это было похоже на страшное предательство какого-то существа, которому он рабски отдавал всю свою душу. Каждая частица его тела соучаствовала в этой черной измене. Руки его слабо царапали стол, одеревеневшие губы еле прошептали: - Пилюли, Эрик... пилюли... Не только его собственное тело, но и весь окружающий мир; все неодушевленные предметы, все друзья, даже Эрик, сейчас предавали его. Эрик вскочил с места, но Фоксу казалось, что движения его слишком медленны. Ящик стола словно застрял, не поддаваясь его неуклюжим рукам, крохотный пузырек с пилюлями укатился из-под пальцев, а Фокс в это время переживал такой холодный ужас, что, казалось, еще доля секунды - и он больше не вытерпит. Он умолял эту боль отпустить его, он готов был отдать взамен жизнь. Бывало, знойным летним днем он жадно вдыхал прохладный влажный ветерок, предвестник надвигающегося дождя; сейчас он с такою же жадностью ловил леденящее дуновение смерти, обещающей бесконечный покой. Припадок, как буря, пронесся и утих, оставив Фокса на том же месте, где он застиг его, - среди серой пустыни, которая называлась жизнью. С минуту Фокс сидел в полном изнеможении, чуть-чуть удивляясь тому, что он не чувствует никакой боли. Потом, преодолев сковывающую все тело слабость, он поднял глаза и увидел склонившееся над ним встревоженное лицо Эрика. На столе лежали пилюли, фоке не помнил, успел ли он положить под язык хоть одну. Он был еще жив, и все остальное уже не имело значения. Он пытался объяснить это Эрику, но понял, что никакие слова сейчас не нужны. 3 Эрик отвез Фокса домой, в большую пустынную квартиру, выходящую окнами на реку. Пятнадцать лет назад, когда Эрик впервые был введен здесь в круг ученых, комнаты Фокса показались ему огромными и роскошными. И несмотря на то, что это была обычная городская квартира, от всей обстановки веяло старинными традициями, словно эти стены впитали в себя блестящие беседы ученых и самый воздух был насыщен искрами ума и таланта. Теперь комнаты стали холодными, унылыми и мертвыми. Секретарша Фокса наняла ему поденщицу, дважды в неделю приходившую убирать квартиру, но если можно было стереть пыль и сажу, проникавшую через окна, то потускневшей полированной мебели и выцветшим драпировкам уже никак нельзя было придать уютный, обжитой вид. В комнатах стоял какой-то нежилой дух. Фокс неохотно отправился домой и категорически запретил Эрику вызывать врача. - К чему? Что он может сделать? Однако в глазах его так явно отражался страх перед одиночеством, что Эрик решил избавить его от тягостной необходимости сказать об этом вслух. - Позвольте мне переночевать у вас, - быстро сказал он. - Я позвоню Сабине и предупрежу ее. Фокс, почти не задумываясь, отбросил всякую гордость и кивнул головой. Только бы пережить эту ночь, сказал он себе, а там будь что будет. Он еще раз увидит утро, почувствует колебание прохладного воздуха, нагревающегося под лучами солнца. Давно уже свежий ветерок, несущий с собой влажные весенние запахи, не доставлял ему такого удовольствия, - пожалуй, с тех давних времен, когда он был очень молод и в душе его бродили неясные мечтания. Много лет он испытывал полное равнодушие к этой надоевшей ему пресной жизни среди скучных дураков, но такого конца он себе не представлял. Смерти он никогда не боялся, и сейчас она была ему не страшна, но он обнаружил, что боль, связанная с умиранием, невероятно унизительна. Должны быть какие-то более легкие, более быстрые способы умирать; впрочем, возможно, что в последние минуты человеком овладевает этот невыносимый ужас, только он уже не может сказать о нем. Все эти дни Фокс ни о чем другом не мог думать. Стыдливо отказавшись от всякой помощи. Фокс разделся, лег в постель и только тогда позволил Эрику войти в спальню. За окном медленно колыхалась темная река, наступила ночь. Устремив неподвижный взгляд в окно. Фокс время от времени с трудом проглатывал слюну. Наконец он заговорил тусклым тихим голосом, то и дело проводя по губам кончиком языка. - Нам с вами нужно кое о чем договориться на случай, если со мной что-нибудь произойдет. - Ну, сегодня вам это не грозит. - А если завтра? - иронически спросил Фокс. Когда-то он был сильным, плотным мужчиной. Сейчас его тело под одеялом было почти плоским. - Я составил завещание много лет тому назад, но мой поверенный умер, и я даже не знаю, к кому перешла его практика. Завещание лежит у меня в несгораемом шкафу, и я вам дам ключ от него. Весь мой научный архив находится в письменном столе, в моем университетском кабинете, и здесь, в шкафу, который стоит внизу, в моей рабочей комнате. Большая часть моих работ уже безнадежно устарела, но мне хотелось бы, чтобы вы с Фабермахером разобрали мои бумаги; может, вы найдете там что-нибудь полезное. Он вам пишет? - спросил Фокс, и в голосе его прозвучали грустные нотки. - Боже мой, хорошо, что вы мне напомнили, - сказал Эрик, шаря в карманах. - Сегодня утром я нашел на туалетном столе письмо от Хьюго и, не успев прочесть, захватил с собой. - Он вытащил из кармана письмо. К его удивлению, конверт оказался вскрытым; Эрик медленно повернул его другой стороной и взглянул на почтовый штемпель. - Письмо двухлетней давности, - с досадой сказал он и сунул конверт в карман. - Не знаю, как оно очутилось на столе, но это только лишнее доказательство того, как я беспорядочно живу в последнее время. Я знаю, что Фабермахер сейчас в Вашингтоне. - Да, - медленно сказал Фокс. - Насколько мне известно, жена его работает в каком-то правительственном учреждении, а он служит в музее. Кажется, вы же мне об этом и рассказывали. - Возможно, - ответил Эрик и, глядя в другой конец полутемной комнаты, где лежал Фокс, спросил: - Как вы думаете, ведь это только из-за Ригана он все эти годы считался неблагонадежным? Фокс, освещенный слабым желтым светом ночника, горевшего у его изголовья, пожал плечами. - Кто его знает! И не все ли равно? Он ничего от этого не потерял. И все-таки мне бы хотелось повидать этого мальчика, - рассеянно добавил он. Немного помолчав, он заговорил снова, и в голосе его послышалось наивное удивление: - Сейчас, вспоминая прошлое, я все больше и больше убеждаюсь, что он всегда побаивался меня, и никак не могу понять почему. Может быть, вы знаете? - Нет, - сказал Эрик. Он вспомнил то время, когда глубокое равнодушие Фокса настолько подавляло Хьюго, что своей бесплодной нынешней жизнью он был обязан именно этому, а старик до сих пор не понимает, в чем дело. Но сейчас слишком поздно открывать ему глаза - ни для Фокса, ни для Хьюго это уже не имеет значения. - По-моему, вы ошибаетесь. Он всегда относился к вам с огромным уважением. Он ценил вас больше, чем кто бы то ни было. - Я рад, - просто сказал Фокс и, отвернувшись к окну, снова стал глядеть на реку. Эрик просидел полночи в кресле возле дремавшего Фокса. Ночник слабо освещал изрезанное морщинами лицо и белую подушку, и этот тусклый, призрачный свет проникал в самый дальний уголок сознания Эрика, где таились мысли, которых он избегал в течение больше чем половины прожитой им жизни. Сидя в полутьме и глядя на кровать, стоявшую у противоположной стены, он думал о том, как все это похоже на предсмертные часы его отца. Ни разу за долгие годы та тоскливая длинная зима не вспоминалась ему так ярко. Все впечатления подростка, в которых Эрик так и не успел разобраться, но которые никогда не забывал, вновь предстали перед ним, и он мог взглянуть на них глазами взрослого. Эрик понял, что если он тогда и плакал, так только из жалости к самому себе, ибо что же еще может чувствовать в такие минуты ребенок? Джоди, узнав о том, что существует смерть, задавал вопросы, которые могут служить доказательством этой простой истины. Джоди заплакал, узнав, что когда-нибудь должен будет умереть, и эти слезы были вызваны душераздирающей тоской при мысли, что и он в конце концов угаснет и превратится в ничто. Узнав, что и Эрик когда-нибудь умрет, Джоди тоже заплакал, но эти слезы высохли, как только он получил успокоительный ответ на вопрос: - А с кем же я останусь? - Иметь возле себя кого-то, кто о нем заботится, - вот что важнее всего для ребенка. И Эрик, которому пришлось в детстве остаться без отца, теперь понимал, что живые напрасно проливают слезы; только те слезы, которые уже не могут литься из сухих глаз мертвецов, означали бы подлинную трагедию смерти. И еще одно воспоминание о той ночи всплыло у него в памяти: он вспомнил, что ужасное ожидание у постели умирающего отца было томительно скучным. Это впечатление было правдивым. Очень легко свыкнуться с мыслью о неизбежной кончине другого. Сначала становится грустно, так как понимаешь, что человек навсегда уходит из твоей жизни, потом, еще задолго до его смерти, постепенно свыкаешься с мыслью об утрате - так было с Эриком, когда он узнал о болезни Фабермахера. Мысленно перенесясь в недавнее прошлое, Эрик вспомнил, как тщательно старался Хьюго избегать Фокса, и невольно сравнил ожесточение Хьюго с собственной непринужденностью, которую он всегда ощущал в обществе старого профессора. Эрик видел в нем просто человека, относившегося ко всему с полным безразличием, утратившего всякий интерес к жизни, потому что дело, которому он себя посвятил, больше его не интересовало. Чем же еще может жить человек, недоумевал Эрик. Жизнь сама по себе не имеет смысла, если человек не наполняет ее переживаниями, переходами от поражений к победам, от любви и счастья к одиночеству. Жизнь дает человеку только одно - способность чувствовать боль, и только благодаря боли Фокс наконец понял, что он живое существо. Но он осознал себя живым слишком поздно, когда гибель уже неизбежна, и тем самым как бы уподобился простейшим организмам. Судьба сыграла с Фоксом злую шутку. В два часа ночи Фокс вдруг порывисто поднялся, пытаясь сесть в кровати, и замахал руками, словно стараясь сбросить навалившуюся на него тяжесть. Он шумно дышал и отчаянно боролся за каждый вздох. И Эрик, считавший, что он уже свыкся с неизбежной смертью старика, бросился к нему и стал разжимать крепко сомкнутые челюсти, тщетно стараясь засунуть ему под язык пилюлю. Эрик поддерживал старика, вне себя гладил искаженное мукой лицо, стремясь напомнить, что есть еще выход из мрачного, черного тупика. Но все это продолжалось меньше минуты. Эрик присел на кровать и, глядя, как исчезают признаки жизни, с потрясающей ясностью вспомнил последние минуты своего отца. Только сейчас он понял, почему в течение двадцати лет он так упорно избегал мыслей о своих родителях, что в конце концов даже самому себе стал казаться человеком без прошлого, без корней. Эрик медленно опустил безжизненное тело на кровать и встал. Он был весь в поту. Несколько мгновений он стоял как окаменевший, потом подошел к телефону и позвонил ректору колледжа, старому другу Фокса - одному из тех друзей, с которыми всю жизнь при встрече обмениваешься сердечными приветствиями, и только. Ректор был потрясен этим известием. Он сказал, что сейчас же пришлет своего врача, а потом придет и сам. Эрик прошел в темную кухню и залпом выпил стакан воды. Потом он вернулся в холодную, нежилую гостиную, подошел к окну, выходившему на реку, и, не зажигая света, сел возле него, дрожа мелкой дрожью. Он жадно вдыхал колючий ветерок, но сейчас ничто не могло прогнать терпкого привкуса, стянувшего ему рот, запаха тления, щекотавшего ему ноздри, и глухой тоски, овладевшей его сердцем, - всех ощущений, навеянных смертью. Эрик вспомнил, с какими надеждами и планами он пришел вчера к Фоксу; он был убежден, что все ошибки позади и только теперь можно будет по-настоящему начать жизнь. Вопрос для него был только в том, какую дорогу выбрать. А ведь ему тридцать шесть лет, прожито больше половины жизни, израсходовано много творческих сил и энергии. Если остальное время, которое ему суждено прожить, промелькнет так же быстро, значит, ему осталось еще несколько мгновений жизни, и это так мало, что нельзя тратить времени на раздумье и подготовку. Взять того же Фокса. Обстоятельства его смерти, самая смерть и даже вся его жизнь - сплошное опровержение присущих ему, Эрику, достоинств. Бесполезность даваемых себе обещаний и бренность всяких успехов были теперь слишком очевидны для Эрика. Вот урок, который он извлек для себя из сегодняшней ночи: человек должен взять от жизни все, что может, прежде чем наступит эта неизбежная агония конца. Надо пользоваться своей смертной плотью, выжать из нее все до конца, иссушить ее, пока не будет слишком поздно. Когда Фокс говорил о работе в вашингтонской комиссии и упомянул о жалованье, Эрик почти не обратил внимания на названную им сумму - пятнадцать тысяч долларов в год. Сейчас каждый доллар как бы засверкал перед его глазами ярким блеском, приобрел огромный смысл, вселяя радужные надежды. Эрик спрашивал себя, чувствует ли он, как ученый, отвращение к тем политическим целям, в которых используется атомная бомба? Да, несомненно, он ненавидит эту политику с яростью обманутой жертвы. И, как ученый, не предпочел ли бы он, чтобы атомная энергия стала источником благосостояния и залогом мира? Конечно, разве нормальный человек может хотеть иного! Но страшная истина заключалась в том, что человек в нем был сильнее ученого, а сегодня он убедился, что в последнюю минуту каждый умирает как человек, ни больше и ни меньше. Слишком долго он потворствовал самому себе; пора начинать жить по-настоящему, любой ценой! 4 Каждое утро солнце вносило веселое оживление в квартиру семьи Вольтерра, наполняя комнаты теплым желтоватым сиянием, в котором даже старая, потертая мебельная обивка выглядела нарядной. Эрик открыл глаза, и яркие солнечные лучи вытеснили из его памяти события позавчерашней ночи. В темные предрассветные часы в обитель смерти устремились запоздалые посетители - ректор, его врач и, наконец, гробовщик. Они пришли и ушли, и Эрику уже незачем было оставаться там. Он отправился домой пешком и прошагал кварталов двадцать мимо темных спящих домов. Несмотря на твердое намерение не будить Сабину, он прошел прямо к ней, зная, что одно ее присутствие вольет в него бодрость. Сегодня, в ярком свете солнечного зимнего дня, он не сразу вспомнил, что в полдень ему предстоит присутствовать при отпевании в университетской церкви. Утро было такое ясное, что зловещее ощущение смерти, казавшейся позавчера неизбежной, совсем исчезло, но через несколько минут в памяти Эрика снова всплыло все случившееся. Момент пробуждения был лишь временной передышкой. Он понял, что его разбудил Джоди, расхаживавший по комнате осторожно, но с явным намерением как-нибудь нечаянно разбудить отца. Эрик сел в узкой кровати, на которой до замужества спала Сабина; ее уже не было в комнате - она ушла на кухню. - Проснулся, пап? - приветливо спросил Джоди. В десять лет он был стройным худощавым мальчиком со смуглым, загоревшим под солнцем юго-западной пустыни лицом. Неделю назад он опять стал ходить в школу, где дети сотрудников Колумбийского университета обучались бесплатно. Под мышкой Джоди держал учебники. - Я нечаянно тебя разбудил. - Ничего, - сказал Эрик и, взглянув на сына, подумал, не о Фоксе ли он хочет поговорить. Но вряд ли Сабина рассказала ему об этом. Мальчик и так был потрясен смертью деда. - Ты что-нибудь хочешь мне сказать, Джоди? - Нет, пап, ничего. "Неправда", - подумал Эрик. - В школе у тебя все благополучно? - ласково спросил он. - А что, в твоем классе те же мальчики и девочки, что были до нашего отъезда? - Да, все та же компания, - с деланной небрежностью ответил Джоди. Эрик пристально посмотрел на него. - Знаешь, мальчик, мне очень неприятно, что из-за моих переездов ты в прошлом году переходил из одной школы в другую, но мы скоро будем жить на одном месте. - Да нет, папа, это ничего; мне наверняка понравится жить в Пало-Альто. - Видишь ли, Джоди, я еще не уверен, что мы туда поедем. - Да? - в голосе мальчика послышалась тревога, которую он до сих пор старался скрыть. - Значит, мы будем жить всегда в Нью-Йорке? Эрик испытующе поглядел на него. - Может быть, мы переедем в Вашингтон. - В Вашингтон! - почти с ужасом пролепетал Джоди. - Почему это тебя пугает? - медленно спросил Эрик. - Пап, я должен с тобой поговорить, - Джоди нахмурился и судорожно проглотил слюну. - Понимаешь, все ребята в школе знают, где я был... Что я был в Лос-Аламосе и все такое... ну, и я им сказал... я сказал, что видел это первое испытание бомбы в Альмогордо. Я все им рассказал, будто я и в самом деле там был, а они и поверили. - Ну? - сказал Эрик без улыбки. Ему хотелось погладить мальчика по голове, но он решил подождать. - Ну вот, я потом стал об этом думать, - запинаясь, сказал Джоди. - У нас есть мальчики - их отцы судьи или адвокаты... и если они будут про это рассказывать, это может дойти до ФБР, а там заинтересуются, как я туда попал... ведь я же не имею никакого права... - Ну? Джоди страдальчески взглянул на отца. - Пап, они не подумают, что я шпион? Эрик обнял рукой худенькие плечики. - Они этого не подумают, Джоди. Во-первых, мы же знаем, что ты не шпион. Я могу засвидетельствовать, что ни ты, ни твоя мама в то утро совсем не знали, что должно произойти, а когда это случилось, то вы оба были далеко оттуда, у себя дома, и еще спали. И больше ты ничего не знаешь и, надеюсь, никогда не узнаешь. Не беспокойся, они мне поверят. Но это не успокоило Джоди. - Но в том-то и дело, что ты не можешь за меня поручиться, папа. Ни ты, ни мама. Члены семьи не имеют права быть свидетелями перед судом ни за, ни против другого члена семьи. Есть такой закон. - Кто это тебе сказал? - Один мальчик. Его отец адвокат. Эрик взял мальчугана за руку. - И все-таки тебе ничего не грозит, - сказал он серьезным, успокаивающим тоном. - У тебя столько знакомых ребят в Лос-Аламосе, и их родители тоже тебя знают. Они подтвердят это. - Ты думаешь? - Да разве я не сделал бы того же самого для них? Не бойся, Джоди. ФБР тебя не тронет. Даю тебе слово. Джоди прислонился к отцу. - Может, я должен сказать в школе, что я все наврал? Я могу сознаться. - Это не так-то легко, не правда ли? - Конечно, все будут надо мной смеяться. Но если нужно, значит, нужно. - Можешь не сознаваться, Джоди. Пусть они тебе верят, а я позабочусь об остальном. Даю тебе слово. - Честное слово? - Честное слово. Джоди попытался было улыбнуться, но, видимо, был слишком взволнован тем, что с души его упала такая огромная тяжесть; он быстро чмокнул отца в щеку и вылетел из комнаты, даже не оглянувшись. Эрик, ласково улыбаясь, смотрел ему вслед. Глубоко задумавшись, он еще долго сидел на краю кровати. Сабина вошла, когда он начал одеваться. Она серьезно поглядела на него, потом нежно и ободряюще погладила по плечу. В нем шевельнулась благодарность. Ему стало как-то легче от ее молчаливого сочувствия. Сабина подошла к зеркалу, чтобы поправить волосы. В темных волнистых кудрях кое-где блестели серебряные ниточки. Седина появилась у нее года два назад, но при таких темпах она, чего доброго, поседеет гораздо раньше, чем Эрик. - Каждый раз, когда я вхожу в эту комнату и смотрюсь в зеркало, оно разыгрывает со мной какую-нибудь шутку, - сказала она. - То мне двадцать лет и я думаю о предстоящем свидании, даже не веря, что когда-нибудь выйду замуж и буду иметь ребенка; то я смотрю на себя и даже не могу представить, что было такое время, когда я не была твоей женой. - Она улыбнулась. - Мне кажется, между прежней Сабиной и мною ровно ничего общего. - Выдвинув ящик комода, она вынула его рубашки и начала рассматривать, не нуждаются ли они в починке. - Почему ты сказал Джоди, что мы, может быть, переедем в Вашингтон? Эрик задумчиво улыбнулся. - Когда он успел тебе сказать? - Пока мы с ним ждали внизу автобуса. Ты пошутил? - Нет. Позавчера Фокс сказал, что мне предлагают работу в Вашингтоне. Там по-прежнему без конца заседают, но уже решено, что все исследования над ураном правительство берет в свои руки. Сабина задвинула ящик и выдвинула другой, продолжая осматривать белье. - Он не сказал, с какой целью оно это делает? - Зачем себя обманывать, мы и сами это знаем. Из всех способов применения атомной энергии правительство интересует только бомба. Очевидно, для наблюдения за работами будет создана особая комиссия. Фоксу предложили сотрудничать в ней, но он отказался и выдвинул мою кандидатуру. И что бы ты думала? Они согласны! Сабина недоверчиво посмотрела на него и рассмеялась. - Но это ведь почти политическая деятельность! - Да я и сам не понимаю, в чем тут дело, - сказал он. - Может быть, они не знают о твоих взглядах? - Как они могут не знать, - нетерпеливо отмахнулся он. - Выступая перед атомной комиссией, я достаточно ясно высказал свои убеждения. Я сказал, что считаю преступлением заниматься бомбой вместо того, чтобы искать возможности другого применения атомной энергии. И я не переменил своего мнения. Они, наверное, тоже. - Неужели ты мог бы согласиться на такую работу? Ведь ты говорил, что не желаешь принимать в этом никакого участия. - Позавчера еще я посмеялся бы над этим предложением, а сегодня оно уже не кажется мне смешным, - задумчиво сказал он. - В ту ночь, когда умер Фокс, я стал относиться к этому иначе. Сабина медленно отвернулась. Эрик понял, "то и она устала не меньше, чем он. Последние четыре года им обоим было нелегко. - Какое же тебе предлагают жалованье? - спросила она наконец. - Около пятнадцати тысяч. - Порядочно, - сказала она и снова обернулась к нему. - Но ты действительно ничего не имеешь против этой работы? - Честное слово, я сам не знаю, Сабина. Я слишком устал, чтобы думать об этом. Она снова погладила его по руке. - Ну, так и не думай сейчас. Скорей одевайся, и будем завтракать. Пойду разбужу маму. Эрик побрился, стараясь ни о чем не думать. Уже выходя из комнаты Сабины, он полез в карман за сигаретами и спичками. Рука его нащупала старое письмо Фабермахера, и та грустная ночь вдруг вспомнилась ему с такой ясност