значительное в его жизни сражение, но личные конфликты были тут ни при чем. Ни на одного человека он не мог бы указать пальцем, сказав: вот это мой враг, он всему причиной. Эрик не мог указать ни на Арни, ни на Сэйлса, ни на Хольцера. Таких людей слишком много. И его настойчивость в борьбе один на один тут уже не могла ничем ему помочь. И снова он спросил себя: мог бы он предотвратить эту смерть? Но каким образом? Мог ли он принять предложение Арни? И сейчас при одной мысли об этом в нем закипела глухая злоба. Нет, сейчас в нем происходило совсем не то, что было в темной квартире Фокса. Тогда, всего несколько дней назад, холодный запах тления так испугал его, что он в панике готов был ухватиться за что угодно. Теперь он был настроен иначе. В ту ночь какая-то часть его давно подавляемого страха прорвалась наружу, и он неверно понял этот страх. Теперь он отбросил в сторону все накопившиеся в нем скрытые тревоги и стал понимать самого себя так, как никогда. Наконец-то он доискался ответа на вопрос, заданный ему давным-давно: "Почему вы хотите стать ученым?" Больше пятнадцати лет этот случайный, почти бессмысленный вопрос неотвязно стучал в его мозгу. Иногда, в хорошие времена, он казался надуманным и вызывал только усмешку. Теперь, однако, Эрик нашел исчерпывающий ответ. И, найдя его, почувствовал на себе тяжкую ответственность. Издавна, быть может с самого начала своей жизни, Эрик везде и во всем чувствовал борьбу за существование. Вокруг него шла война, и не только между людьми: это была стихийная, первобытная борьба жизни со всеми физическими законами, обрекавшими ее на смерть. Жизнь хрупка и зыбка, жизнь - случайный результат нескольких совпадений, крохотный водоворотик в огромном потоке вселенной. Во мраке и холоде таинственной, безмолвной бесконечности жизнь - только нежный розовый бутон; но жизнь упряма, обреченные живые существа упорно цепляются за этот теплый хрупкий клочок и бросают вызов врагу - вечной ночи. Ни один человек не может сказать, когда он впервые почувствовал, что вокруг него происходит борьба, но в первую же осень своей сознательной жизни он видит ее в меняющейся окраске листьев на деревьях. Он может ощутить ее в разрушительных вихрях гигантских бурь, величественно проносящихся над землей, в падающих звездах, в обмелении рек, в образовании оврагов, в обвалах, разрушающих горы, в засухах, наводнениях, в бледном, мертвенном свете луны и нестерпимо палящих лучах солнца. И в солнечном летнем утре, и в теплых весенних вечерах есть смерть - тысячи, миллионы смертей. Рано или поздно возникает вопрос - почему? Есть ответы, внушенные безвольной покорностью или тупой невозмутимостью. Но в тех людях, которых не так-то легко удовлетворить подобными ответами, недовольство порождает желание бороться, и они вступают в войну. Некоторые из них, забыв о враге, занимаются грабежом, насилием и убийством в собственном стане, но самые смелые уходят вперед, во тьму, открывать неизвестные земли. Группами или в одиночку, они поднимаются к звездам, они изучают и используют маниакальную жизнеспособность микроскопических клеток, они исследуют огромный шар, который медленно вращает их в безмолвном пространстве. Это настоящая война, в которой люди становятся в ряды бойцов без знамен и сражаются без боевых кличей и без героизма. Они наивно спрашивают: "А чем же еще можно заниматься в жизни?" Но разве мыслимо, участвуя в такой войне, уважать окопавшихся в тылу людишек, которые используют для личной наживы трофеи, добытые ценою огромного труда, которые подымают визг из-за того, что задето их мелочное самолюбие, убивают, обозлившись на то, что к их добру прикасаются скептические руки? До каких пор можно терпеть существование этих зачинщиков кровавых схваток, этих противников всего нового? Трудно и тоскливо бойцам сражаться в этой войне. Несмотря на всю свою целеустремленность, они ведь только обыкновенные люди - мягкие, податливые, обладающие всеми человеческими слабостями. Собственные недостатки досаждают им, как вши. И так как они просто обыкновенные люди, то, даже смело шагая вперед, они страдают, чешутся и корчатся от этих зудящих укусов. Их не ждут никакие личные награды, кроме сознания, что дело выполнено хорошо. Но и эта медаль быстро стирается и тускнеет. Заслужить прочное уважение невероятно трудно, почти немыслимо. Это требует особого внутреннего напряжения, которое зачастую может искалечить человека. Очень трудно найти в себе для этого мужество, и, таким образом, внешняя борьба повторяется в миниатюре в сердце каждого человека. Все это Эрик теперь понял; он знал также, что Хьюго пал не в сражении, он умер потому, что не мог пережить гнусностей, творившихся в тылу. Такая смерть требует отмщения. Эрик был уверен, что он не виноват в гибели Хьюго. Оставалось только убедить в этом Сабину. Она стояла у окна, одна, спиной к "нему. Лили, подойдя сзади, слегка тронула его за плечо. - Я хочу напоить Эдну кофе, - сказала она. - Потом, когда она немножко отойдет, я заберу ее к себе. Она побудет со мной, пока не приедет ее мать. Я уже вызвала ее. Эрик охотно встал - от неподвижного сидения у него онемело все тело. Он поглядел на Сабину, все еще стоявшую у окна, потом подошел к столику и налил себе кофе. Сабина наконец обернулась и, словно не заметив Эрика, прошла мимо него к Эдне. Вышло ли это нечаянно или она умышленно не хочет его замечать? Он задержался у столика, выжидая, пока она поднимет на него глаза, но Сабина села рядом с Эдной, и теперь, чтобы взглянуть на него, ей нужно было обернуться через плечо. Женщины о чем-то тихо заговорили, а Эрик медленно направился к Тони, который стоял у другого окна и молча смотрел в темноту. Лицо Тони как-то обвисло и в профиль показалось Эрику совсем старым. Эрик предложил ему кофе, но Тони покачал головой. Эрик взглянул на его покрасневшие влажные глаза. Сначала он подумал, что причина этих слез смерть Фабермахера, но, перехватив полный горечи и возмущения взгляд, который Тони бросил на Лили, сразу догадался, в чем дело. - Вы не знаете, как решено с похоронами? - вполголоса спросил Эрик. Тони медленно обернулся. - Она хочет кремировать его, как только полиция вернет тело, - сказал он. - Так по крайней мере она сказала, когда я сюда пришел. Вряд ли она передумает. Во всяком случае ее мать приедет раньше, чем Лили уедет в Англию. - Тони помолчал. - Вы знаете, она твердо решила выйти замуж за Помфрета. - Я не знал, - сказал Эрик. - Она только сегодня мне сказала, - горько промолвил Тони. - Сколько дней я этого ждал, но ведь я ее знаю - если б я не спросил, она бы так ничего и не сказала. Она воображала, что щадит меня, но все равно потихоньку уехала бы. Поэтому я спросил ее сегодня напрямик, и она ответила, как я и ожидал. Посмотрите на нее. Черт ее возьми, почему ее ничего не трогает? Она всегда так - становится чуточку грустнее - и больше ничего. - Тони пристально посмотрел на Эрика. - Ну что же, принимаете вы это предложение? - Нет, - решительно ответил Эрик. - А кого они хотят взять вместо вас? - А что? Вы хотите получить это место? - Прежде всего, они вряд ли обо мне вспомнят, а после сегодняшней речи... словом, работать у них - все равно что проектировать массовый крематорий; но, черт возьми, надо же мне чем-нибудь заняться. - Вы хотите сказать, что согласились бы, если б вам предложили? Тони пожал плечами. - Не знаю, - неуверенно ответил он. - Пожалуй, я сейчас согласился бы на любое предложение. А вы сами уже решили, что будете делать дальше? - Да, уже решил, - спокойно ответил Эрик. - И очень твердо. Вчера, когда я сюда приехал, я, сам того не сознавая, пятился назад. С этим покончено. Я твердо знаю, куда иду. Мне теперь совершенно ясно, что с этих пор все лаборатории в Америке будут находиться под пятой тех самых людей, которые нарочно путают понятие об атомной энергии с атомной бомбой. Этим занимаются Арни и его друзья. Деньги потекут к ним рекой, а лабораториям будет вежливо предложено работать только для военных целей, и свободной исследовательской деятельности наступает конец. Новая работа Хьюго - первая жертва. Так вот, именно в лабораториях и начнется борьба, и там должны быть люди, способные оказать сопротивление. Нужно работать для науки, а не ради войны, и в этом духе мы должны воспитывать молодежь. Я не намерен стать Эрлом Фоксом. Мои студенты никогда не услышат от меня фразы: "Не все ли равно?" Теперь нам далеко не все равно. Так что, когда я вам понадоблюсь, вы найдете меня в Пало-Альто. Я буду работать в университете. Это - боевое задание, а не бегство! - А что вы думаете о федерации ученых, которая сейчас формируется? - Пока что все это превосходно задумано. Я с радостью буду там работать. Все, что поможет разъяснить эту путаницу, можно только приветствовать. Но уж, само собой, сделано это будет не в Вашингтоне. - Все-таки такой организации нужен человек, знающий в Вашингтоне все ходы и выходы, - возразил Тони. - Такой, который умел бы здесь ориентироваться. Это мне как раз подошло бы. Вы ведь знаете людей, которые занимаются организацией этого дела. Не могли бы вы меня туда устроить? Эрик отвернулся. - Не выпить ли нам кофе, Тони? Мы поговорим об этом в другой раз. - Почему же в другой? - настаивал Тони, хватая его за руку. - Вы не хотите замолвить за меня словечко? - Тони, там вам не место. Вы ведь даже не знаете толком, на чьей вы стороне. Если уж говорить прямо, то вам наплевать и на ту и на другую сторону, вы просто хотите как-то убить время. Работу свою вы любить не станете. А здесь нужен человек, несущий в себе давнишний гнев. И Вашингтон знать ему вовсе не обязательно. Ему нужно почаще поднимать свой голос. Такие речи должны все больше и больше тревожить Вашингтон, и в конце концов он возненавидит этого человека, так что это дело не для вас. Вы ведь не сможете долго идти с нами в ногу. - Благодарю, - насмешливо сказал Тони. - Я помню время, когда положение было несколько иным. Вы не постеснялись попросить меня об одолжении - пустяковом одолжении: сломать в угоду вам всю мою жизнь как раз в такой момент, когда все, что я хотел, было почти у меня в руках. - Он снова взглянул на Лили. - Когда речь шла о ваших интересах, вы ни с чем не считались. - Мне очень грустно, что вы так думаете. Тони. - А вы не грустите, лучше сделайте что-нибудь для меня. - Тони, такие места нельзя распределять в порядке услуги. Чем больше вы настаиваете, тем больше я убеждаюсь, что вы не годитесь для этой работы. А если говорить о том злополучном лете, так вы не делали мне никакого одолжения. Просто я вас заставил, вот и все. Тони отвернулся, и Эрик разозлился на себя. - Простите меня, Тони, я не то хотел сказать. Тони молчал; он чувствовал себя слишком униженным. - Мы с вами больше не увидимся, Тони. Я завтра уезжаю. - Прощайте, - холодно пробормотал Тони, едва шевеля губами. - Тони, ради бога... Эрик взял его за плечо и повернул к себе, но Тони не смягчился. Эрик вдруг вспомнил то первое лето, когда они работали вместе. В те времена он, когда ему чего-нибудь хотелось, сердился и шел напролом, пока не добивался своего. Какова была бы его судьба, если б он молча, с достоинством замыкался в себе, как Тони? Нет, Тони, конечно, не годится для такой работы. Что его сделало таким, думал Эрик. Богатство? Нет, это слишком простой, наивный ответ. Сколько Эрик его помнил. Тони всегда пасовал в решительные минуты. Человек не может утвердить себя в жизни, если, борясь с людьми за осуществление своих целей или отстаивая свои убеждения, он не вкладывает в эту борьбу всю свою душу, не отдает ей все свои силы. Как-то давно Фокс сказал, что у Тони слишком большой выбор; вместо того чтобы черпать в этом силу, он выбирает только возможности для отступления. Эрик отошел и взял пальто и шляпу. Он остановился у кресла Эдны, наклонился и нежно прикоснулся губами к ее щеке. - Прощайте, Эдна. Идем, Сабина. Сабина стала одеваться; он молча следил за ней глазами. В эту минуту Эрик заметил, что Лили смотрит на него понимающим взглядом. Они грустно улыбнулись, потом простились, молчаливо поблагодарив друг друга за поддержку и сочувствие, и пожалели, что за столько лет не успели как следует узнать друг друга. Узнать просто по-человечески, и больше ничего, - говорили их улыбки. 18 Эрик и Сабина вышли на улицу, свернули в восточном направлении и некоторое время шли молча. Вечер был тихий и холодный. Вдали, над аэродромом, по небу медленно двигались лучи прожекторов, похожие на растопыренные пальцы фокусника, показывающего, что в руках у него ничего нет. - Ты на меня сердишься? - тихо спросил он. Она удивленно обернулась. - Я? За что? - За письмо Хьюго. Ты же знаешь, я его прочел, - признался он. - Я прочел его, и оно меня растрогало. Оно... Мне жаль, что это не я тебе его написал. Она ответила не сразу; пока длилось это молчание, он чувствовал себя беззащитным перед нею, а душа ее была для него закрыта. Сейчас между ними уже не было взаимопонимания, он был всецело в ее власти. Наконец Сабина заговорила, и, не услышав в ее тоне того, чего он так опасался, Эрик понял, что до сих пор не знает ее как следует. - Ты ведь не говорил сегодня об этом Хьюго, не правда ли? - Боже мой, почему тебе пришло это в голову? - Вчера ему, по-видимому, казалось, что ты на него злишься за это. - Он так тебе сказал? - грустно спросил Эрик. - Неужели он так и сказал? - Вот почему я и спросила, не говорил ли ты с ним сегодня о письме. Я рада, что между вами ничего не произошло. Тони рассказал мне о сегодняшней речи и о впечатлении, которое она произвела на всех вас. Когда ты пришел домой, я сразу заподозрила что-то неладное. Но ведь Хьюго знал, что ты хочешь отказаться от предложения Арни, правда? - Он не мог не знать. - Ну, слава богу. По крайней мере он знал, что, какие бы дела ни творились вокруг, ты его не предашь. И тебе не в чем себя упрекать. - Тебя только это и беспокоит? - спросил он. - Только то, что у меня на душе? Она с жалостью посмотрела на него, и Эрик понял, что окончательно выдал себя. - Значит, ты все-таки сердился на него, - сказала она. - И на меня тоже. Да, пожалуй, я это знала со вчерашнего дня. - Почему же ты молчала, Сабина? Почему ты не заставила меня высказаться и облегчить душу? - Мне не хотелось, чтобы тебе было стыдно за себя. - Но мне все равно стыдно, - сказал он. - Знаешь, когда ночью не спится, так часов около трех утра вдруг впадаешь в тоску, начинаешь все видеть в черном свете, и тебе кажется, что все тебя обманули и предали; а утром проснешься - и все эти гнетущие мысли рассеиваются, и мрачные решения, которые надумываешь ночью, кажутся глупыми, такими, какие они на самом деле и есть. Для меня эта история с письмом - такой же ночной кошмар, но только продолжавшийся и днем. - Он покачал головой. - Мне нечем оправдаться, кроме того, что прошлая неделя, а может быть, и весь прошлый месяц для меня был вот такой бессонной ночью. Может, я просто слишком устал, а может, все дело в том, что мне уже перевалило за тридцать пять. Скажи мне, дорогая, можешь ты посочувствовать дураку? - А разве ты нуждаешься в сочувствии? - спросила Сабина, и Эрик догадался, что она улыбается. - Пожалуй, нет, - засмеялся он. - Это я просто так, чтобы ты что-нибудь сказала. - Она взяла его за руку. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, как, бывало, в прежние времена, и она сказала: - Милый, мои слова - это самое малое, что я могу тебе дать, и ты это знаешь. - Да, правда. Но видишь ли, дорогая, я хотел бы быть тебе лучшим мужем. Меня всегда это угнетало, - признался он. - И я буду лучше, вот увидишь. - Ты и так хороший муж. Ты оказался таким, как я и думала. Я ничего другого и не ждала, ничего другого и не требовала. Помнишь наше первое лето в Провинстауне? Как-то на пляже я тебе сказала, чтоб ты не думал о том, каким я хочу тебя видеть, и остался бы самим собой. Таким я тебя полюбила, и больше мне ничего не нужно. - Но ты заслуживаешь лучшего. Ты могла бы гораздо удачнее выйти замуж. Она снова засмеялась. - Нет, - сказала она, - если ты такого мнения о себе, значит, я права... Это лишний раз доказывает, что ты очень плохо разбираешься в людях. Они шли пешком до своего отеля и тихо разговаривали; давно им уже не было так легко друг с другом, даже во время пауз. Через некоторое время он понял, что начинает за ней ухаживать, как влюбленный; и в самом деле, он сейчас любил ее еще сильнее, чем когда-либо раньше. Теперь всякий раз, как он взглянет на нее или подумает о ней, перед ним будет вставать ее образ, каким его видел Хьюго. И сама любовь его стала богаче, словно любовь Хьюго передалась ему по наследству, словно этот единственный светлый луч в мрачной жизни Хьюго пережил его смерть. Сабина тоже чувствовала эту перемену и была ею взволнована; так они шли рука об руку, ощущая в себе какую-то новую душевную близость. Шагая рядом с ней, Эрик вспомнил, как когда-то давно они гуляли вместе. Однажды в зимний вечер, задолго до свадьбы, они проходили по площади Колумба мимо продавца цветов и неожиданно решили пойти в гостиницу. Ему захотелось спросить Сабину, помнит ли она ту ночь. Конечно, она помнит, но он решил не спрашивать. Как ни приятны эти воспоминания, их уже не оживишь. Трудно возродить то, что было пятнадцать лет назад. С тех пор они во многом изменились и будут меняться впредь. Всякие попытки в точности повторить прошлое сейчас были бы просто жалкой и ненужной подделкой. От прошлого у них осталась только глубокая нежность друг к другу, взаимное уважение и влечение. Этим наследством надо дорожить, беречь его. Только глупцы могут пренебрегать им - ведь в нем единственное спасение от гибельного внутреннего одиночества. Эрик и Сабина до самого дома больше не говорили о Фабермахере, но оба думали о нем, хотя и по-разному. Эрику не приходило в голову спрашивать, сможет ли он жить, если Фабермахер при всем своем таланте, при всех своих возможностях не нашел другого выхода, кроме смерти. Для Эрика не существовало безвыходных положений в жизни, и он верил, что всегда найдет выход. Он приложит к этому все силы, он не даст себя победить окончательно. Вашингтон оказался слишком обширным полем сражения - ну что ж, он найдет себе другое, по силам. Выбор принадлежит ему, следовательно, и преимущество останется за ним. И в эту минуту он понял, что вступил в такой период своей жизни, когда внешний блеск тускнеет, когда мечтания и романтика уже не привлекают. Он находится сейчас в таком состоянии, что может с безжалостной объективностью оценивать себя и свои силы. Если он сейчас сделал бы неверный шаг, то покатился бы под гору независимо от всех материальных успехов, которых мог бы достичь. Но если он выбрал правильный путь, то ему еще доступно все счастье, какое только возможно в этом мире. В тридцать шесть лет Эрик пережил достаточно и смело может держать перед собой ответ. После недели напряженной борьбы, пережив не одну трагедию, он мог только благодарить небо за то, что сумел сделать правильный выбор и остался таким, каким ему хотелось быть, - в глазах тех, кого он любил, и в своих собственных.