был, - сказала она. - Может, это оттого, что я тебя никогда раньше не видела по-настоящему. - И, помолчав, добавила: - Может быть, раньше я вообще ничего не видела?.. Ему становилось все более не по себе. - Тебе тоже, - спрашивала она еще тише, глядя на него издали, потому что между ними сияла белизной простыня, похожая на снежную равнину, по которой никто еще не прошел, - тоже кажется, что ты только что родился? Он не ответил. Ему хотелось, чтобы она перестала на него смотреть. - Скажи, - сказала она совсем шепотом. - Что сказать? - грубо спросил он. - Ты только что родился? - Да, да, - сказал он наконец негромко и резко и еще долго слышал, как это "да" колебалось в воздухе, потому что ему надо было пройти долгий путь, чтобы достичь Кэсси, а она глядела на Анджело так, словно время ничего не значит, словно она готова ждать вечно, веря, что в конце концов услышит ответ. Он сказал "да" потому, что чувствовал на себе ее нежный, сияющий взгляд и думал, что ему станет легче, если он ответит "Да" и покончит с этим. И вот тогда они услышали хрип. Лицо ее сразу погасло, сделалось таким, как раньше, до этой ночи. Она отодвинулась, накинула на плечи одеяло, чтобы закрыться от Анджело, опустила ноги на пол и, сидя на краю кровати с одеялом на плечах, взяла со стула серую фланелевую рубашку. Надела ее, не отпуская одеяла, потом, даже не взглянув на Анджело, надела халат. Хрип повторился, и она вышла в коридор, босиком, как пришла. На секунду скрылась в темноте коридора и снова вернулась, став в дверях, как прошлой ночью. - Я хочу, чтобы ты пошел со мной, - сказала она. - Я? - Да, прошу тебя. И когда он не сразу ответил, добавила: - Прошу тебя. Я подожду там. Она снова исчезла в темноте. Но он знал, что она здесь и ждет ею. "Чего она прячется?" - подумал он. Но тут же понял. Она не хотела видеть его голым. Она и сама пряталась под одеялом, когда одевалась, "Сretina", - подумал он и с удивлением заметил, что это слово лишилось своего презрительного оттенка. Он чувствовал, как помимо воли губы у него растягиваются в улыбку. И согнал ее с лица. Надел старый красный халат, который она переделала для него, и вышел в коридор. Она была там. Повернулась и пошла, и он за ней. Когда Кэсси уже протянула руку, чтобы открыть дверь в ту комнату, он задержал ее: - Послушай. Один раз я хотел туда. Ты меня не пустила. Почему теперь пускаешь? Она посмотрела ему в лицо. Потом, все так же глядя на него, но не приближаясь, сказала: - Чтобы ты знал. - Что? - спросил он. Все так же издали она медленно и странно его оглядела. - Меня. Резко повернулась и пошла в комнату, оставив дверь настежь, уверенная, что он последует за ней. Он почувствовал внезапную обиду оттого, что она наперед знает, что он станет делать, даже если сам он еще не решил, как поступить, или решил поступить иначе. Но он все же вошел. Кэсси стояла посреди комнаты, глядя на большую металлическую кровать. Он подошел и стал возле, но не слишком близко. Она кивнула в сторону кровати и сказала: - Это мой муж. Его зовут Сандерленд Спотвуд. Анджело посмотрел на человека, лежавшего на кровати, потом на женщину - на ее бледное лицо, черные глаза, следившие за ним. В тишине слышалось негромкое прерывистое хрипение - дыхание человека, которого она назвала своим мужем, Анджело подошел к кровати, стал в ногах, посмотрел. - Что с ним? - спросил он наконец, не отрывая глаз от того, что лежало на кровати. - С ним был удар. - Как это? - Что-то ломается в голове, тогда человек падает и больше не шевелится. Анджело глядел на руки, лежавшие на одеяле ладонями вниз. Костлявые и все же огромные на вид пальцы были слегка согнуты. Каждая рука казалась громадным, выбеленным темнотой пауком, внезапно извлеченным на свет. Анджело вспомнил, как однажды разворошил кучу старых мокрых тряпок на чердаке у дяди, и из нее выполз белый отвратительный паук с длинными, немощными на вид лапами, из-за этой немощи казавшийся еще более мерзким. Руки на одеяле были похожи на кисти скелета, обтянутые восковой, неприятно-белой кожей, скелета весьма внушительных размеров. Анджело оглядел покрытое одеялом тело, прикинул ширину плеч. Посмотрел на огромный череп. - Большой мужчина, - сказал Анджело. - Большой был мужчина когда-то, да? - Да. - Ты его тогда любила? Кэсси посмотрела ему в глаза, потом оглядела того, кто лежал на кровати. - Любила? - сказала она наконец, все еще глядя на кровать. И, помолчав, ответила: - Нет, я его ненавидела. Анджело обошел кровать, стал в головах, нагнулся и поглядел парализованному в лицо. Белая обвислая кожа была усеяна желтыми щетинками. Он заглянул в пустую лазурь глаз. И вдруг понял, что глаза глядят на него, что они живые и жадно следят за ним. Он почувствовал, что летит в пропасть. Отпрянул и посмотрел на нее. - А меня? - спросил он. - Тоже ненавидишь? Он слышал, как задрожал его голос, потому что у него мелькнула безумная мысль: "А что если с этим русым гигантом, который был когда-то крупнее его, Анджело Пассетто, а теперь лежал тут, все равно что мертвый - нет, ему было даже хуже, чем мертвому, ведь он все же жил и понимал весь ужас своей жизни, - что если с ним случился удар потому, что эта женщина возненавидела его?" Анджело видел, как она стоит по. другую сторону кровати и словно издалека глядит на него, видел ее линялый бесформенный халат, босые ноги на побуревшем от времени ковре, и, не сводя с нее глаз, он снова спросил: - Меня - ненавидишь? Он ждал ответа, слова или хоть знака и чувствовал, что едва удерживает равновесие; казалось, он остался один среди пустоты, точно все вокруг развалилось и исчезло, все, кроме ее взгляда, которого он не понимал. - Нет, - сказала она наконец. - Я не ненавижу тебя. И, помолчав: - Я люблю тебя, Анджело Пассетто. Имя его она произнесла медленно и осторожно, будто очень старалась выговорить его правильно, без ошибки. Весь январь простояли ясные морозные дни. Работая, Анджело чувствовал горячий ток крови в жилах, вдыхал напоенный зимним солнцем холодок, думая, что, наверное, и в легких у него воздух продолжает светиться. В этом кристально чистом январском воздухе отчетливо выступала каждая веточка, каждая мельчайшая деталь пейзажа. В полдень Анджело шел в пустую кухню, подкладывал пару поленьев в топку, где еще тлели присыпанные золой угли, разогревал кофе и, стоя у плиты, слушая, как тикают часы в тишине, ел то, что ему было оставлено. Поглядывая на окно, он видел, как сверкает мир. К февралю он перекрыл крышу курятника и начал чистить и крепить старые ящики для гнезд и устанавливать насесты. Изгородь была пока не к спеху. Зато срочно нужен был инкубатор, и Анджело привел в порядок найденные в сарае остатки старого инкубатора и в следующую поездку в Паркертон купил четыре дюжины яиц. Он решил вывести кур породы плимутрок. Кур этой породы держал его дядя, и Анджело помнил, что они хорошо несутся и дают достаточно мяса. Кэсси и не подозревала о его планах, и, когда он вошел в тот вечер на кухню и выложил все, что привез, она воскликнула: - Четыре дюжины - да нам вовек столько не съесть! - Подожди, - сказал он и, взяв фонарь, вышел во двор. Она видела из окна, как пятно света двинулось к сараю, потом, дергаясь, стало возвращаться. Дверь распахнулась, он что-то принес. - Куда поставить? - спросил он. - Что это? - Это для яиц, - сказал он. - Я починил. - Ах, Анджело, - воскликнула она, - это же мой старый инкубатор! Какой ты молодец. Сейчас посмотрим. - И она засуетилась, выбирая место. - Сюда, - сказал Анджело, не слушая ее, и, поставив инкубатор на пол, стал освобождать место возле стены, за которой была кладовка. - Далеко от двора, - объяснил он, - и далеко от плиты. Потом он уложил яйца в инкубатор, принес канистру с керосином, которую раньше оставил на крыльце, наполнил бачок, подождал, чтобы керосин пропитал фитиль, и зажег горелку. - Порядок, - сказал он. - Пойду мыться. Он вышел в прихожую. Она слышала, как он напевает. Потом он закрыл дверь, и, как она ни напрягала слух, слышно уже ничего не было. Когда десять минут. спустя, не сменив городского костюма, влажно поблескивая гладко причесанными волосами, Анджело снова пришел на кухню, Кэсси только что сняла с плиты чугунок, из которого поднимались клубы пара. Она улыбнулась Анджело. - Жаркое, - пояснила она. - В самый раз, - сказал он. - По мне в самый раз. Он поставил на стол непочатую бутылку виски, взял стакан и подошел к холодильнику. Когда он вернулся за стол, его тарелка была уже полна. Он взял стакан Кэсси и спросил: - Выпьешь? Я налью. - Нет, спасибо, - она снова улыбнулась. Он сел, приготовил себе виски со льдом и водой, помешал в стакане ручкой своей вилки и брезгливо попробовал. - Пирожки! - Кэсси, схватив с плиты сковородку, склонилась над ней, критически осматривая дюжину пышных безукоризненно круглых пирожков, золотисто- коричневых сверху и бледно-желтых по бокам. - Боже мой, - причитала она, - опять, кажется, передержала. - По мне в самый раз, - повторил он и, протянув руку, взял сразу три штуки. Они поели, и, сняв с плиты кофейник, она спросила, хочет ли он еще кофе. - Наливай, - приказал он, подождал, пока она снова наполнит обе чашки, и добавил: - Теперь сядь и сиди. Он отхлебнул большой глоток кофе, поднялся и, обойдя стол, стал за ее спиной. - Сиди, не шевелись, - сурово сказал он. Он вытащил те две или три шпильки, которые держали бесформенный узел у нее на затылке, и осторожно разделил ее черные волосы на аккуратные пряди. - Что ты делаешь? - спросила она. - Не шевелись, - сказал он и, достав из кармана гребенку, принялся точными профессиональными движениями расчесывать ей волосы. Закончив, достал из кармана щетку, которую специально принес из своей комнаты. Кэсси обернулась. - Что ты делаешь? - спросила она с тревогой. - Не шевелись, - приказал он. Потом, кончив причесывать ее, сказал: - Повернись сюда, со стулом. Кэсси повернулась, и он обошел кругом, стал поодаль и окинул ее критическим взглядом. - Куртку, - сказал он, - куртку сними. Не вставая со стула, она сняла куртку. - Теперь гляди вверх, - сказал он. В резком свете висевшей прямо над ней лампы лицо ее было белым как мел. Она смотрела на него удивленно и даже жалобно. Не обращая на это внимания, словно она была неодушевленным предметом, он снова зашел за спинку ее стула и начал собирать ее волосы в пучок, крепко стягивая их левой рукой. - Закрой глаза, - приказал он. - Закрой! Он снова обошел кругом, достал из кармана красную ленту и стянул ею волосы Кэсси над левым плечом. Ленту он завязал бантом. Пальцы его двигались быстро и ловко. Смуглый лоб, всегда такой чистый и гладкий, был сейчас прорезан напряженными морщинами. Работая, он то и дело переводил взгляд с ее волос на ее запрокинутое лицо. Покончив с прической, он сказал: - Не шевелись, - и, достав из кармана губную помаду, левой рукой вцепился Кэсси в волосы на затылке, чтобы она не дернулась, и поднес помаду к ее губам. Кэсси попыталась увернуться, но он еще крепче вцепился ей в волосы и гневным шепотом приказал: - Не шевелись! Не открывай глаз! Она снова застыла с закрытыми глазами. Он оттянул ей голову еще немного назад, чтобы свет ровнее освещал лицо, и начал красить губы, сильно нажимая на помаду. Когда он наконец кончил, рот Кэсси казался распухшим от густо-красной помады. Анджело отступил и осмотрел результат своей работы, потом снова запустил руку в волосы у нее на затылке и, придерживая ей голову, опять пустил помаду в ход, чтобы сделать нижнюю губу немного полнее. - Не открывай! - прикрикнул он. - Не открывай глаз! Снял со стены зеркало и поднес его к неподвижному, бледному как мел лицу. Даже теперь, когда голова Кэсеи была запрокинута к свету, на опущенных веках лежали тени. Он бесстрастно и пристально изучал ее лицо. - Можно! - сказал он вдруг. - Открывай! Глаза раскрылись и сначала заморгали от резкого света. Потом сосредоточились на отражении в зеркале. Анджело Пассетто все так же бесстрастно и пристально следил за ними. Она не замечала его пристального взгляда, с таким же успехом он мог подсматривать за ней через окно. Она не сводила глаз с зеркала. И пока она изучала то, что в нем отражалось, он следил за ее лицом: полные, почти безвольные и чуть мрачноватые губы, красная лента в черных волосах, лежавших на плече, тяжелая на вид прядь, нависшая на лоб и, кажется, готовая упасть, рассыпаться по лицу, закрыть эти напряженные черные глаза. Скоро он увидел, как глаза ее заблестели влагой. Вишнево-красные губы дрогнули, готовясь заговорить. Она подняла глаза, обнаружила над зеркалом его лицо, и сказала: - Я никогда не думала, что я красивая... никогда... но ведь девушке должно казаться, что она красивая... это ужасно - дожить до старости и вдруг узнать, что ты красивая. Ведь я уже старая... мне через две недели будет сорок три... сорок три... Анджело, Анджело! Она плакала. Руки ее беспомощно лежали на коленях, словно она и не собиралась вытирать слезы. Он смотрел на нее сверху вниз, видел подрагивавший рот, неприкрытую глубину глаз, блестящие слезы, которых она не сдерживала и не стеснялась, и вдруг его подхватила волна неожиданно нахлынувшего чувства, и на какую-то долю секунды ему представилось, что он - белый пинг-понговый мячик, беззащитный и невесомый, ярко-белый на черном фоне, скачет по волне нахлынувших чувств, скачет и ждет, что сейчас щелкнет выстрел. Что сделало его беззащитным белым мячиком, скачущим и не имеющим опоры, он не понимал. Но как высоко его подбрасывало над этим бледным, блестящим от слез лицом! Вдруг, сунув ей зеркало и крикнув "держи!", он выскочил в прихожую. Он вернулся и принес с собой приемник, поставил его на стол между грязными тарелками, включил, покрутил ручку, нашел музыку, отнял у Кэсси зеркало, положил его на стол, отодвинув посуду, и повернулся к ней. - Вставай! - сказал он. Не сводя с него глаз, она поднялась. Обращенное к нему лицо словно всплыло, покачиваясь, и следом за ним поднялись плечи и все ее тело, словно оно вдруг стало бессильным и беспомощным. Тогда он обнял ее правой рукой, положил растопыренные пальцы чуть ниже талии, а левой схватил ее за правую кисть. - Вот так, - сказал он. - Танцуй! И сделал первый шаг. - Но я... - начала она. - Танцуй! - возбужденно прошипел он, держась от нее на некотором расстоянии, пытаясь направлять ее рукой, лежавшей на талии, он повел, но она двигалась напряженно и плохо слушалась его. - Легче, легче, - шептал он, - слушайся Анджело! Она не сводила с него глаз. - Но я же столько лет не танцевала, - говорила она, - с самого детства... да я никогда и не умела танцевать... нет, я не могу! Анджело внезапно остановился, резко усадил ее на стул и, опустившись на колени, начал расшнуровывать ей башмаки. Снял первый и швырнул его на дровяной сундук. - Святая мадонна! - закричал он. - Кто же в таких танцует! Он швырнул второй башмак вслед за первым, стянул с нее черные бумажные чулки и бросил их на пол. Робким и целомудренным движением она спрятала под стул обнаженные ноги. Он наклонился, взял их, поставил каждую себе на ладонь, поднял к губам и поцеловал. Посмотрел Кэсси в глаза и сказал: - Какие маленькие... какие у тебя маленькие ножки. И она опять заплакала, не сдерживая слез, вся отдавшись своему горю, словно все равно ему ничем, ничем в мире нельзя было помочь. Не утирая слез, не глядя на мужчину, который склонился к ее ногам, она смотрела куда-то вдаль, а может, просто на стену кухни и говорила: - Никогда в жизни, никто, никогда... - А Анджело будет! - Он вскочил на ноги, притянул ее к себе: - Я! Анджело! Буду! Снова обняв ее за талию, он сразу почувствовал, что без башмаков она стала намного ниже. Ему пришлось опустить голову, чтобы заглянуть Кэсси в лицо, да и лицо теперь было другим. Глядя в него, Анджело с волнением почувствовал свою силу и власть. Теперь она двигалась свободнее. Тело ее понемногу расслаблялось. Рукой, лежавшей у нее на талии, он сквозь ткань чувствовал, как мягко переливаются ее мышцы. Он по-прежнему держался от нее на расстоянии и, танцуя, то и дело поглядывал вниз на ее босые белые ноги,: ступавшие по почерневшему от времени полу. И украдкой следил за выражением ее лица, напряженного и сосредоточенного, словно она мучительно пыталась что-то вспомнить. Видя :это, он снова с волнением чувствовал свою власть над ней. Она так старалась, малышка, la piccola. - Легче, - шептал он, - легче. Она закрыла глаза. Малышка, как она старалась. Анджело вел теперь быстрее, но она поспевала. Кухня плыла и кружилась вокруг Анджело. Плита, стол, раковина, старые часы на стене, оконное стекло, блестевшее, как лед над черной водой, и отражавшее лампочку и Анджело, обнимающего свою партнершу, - все плыло и кружилось, уходило и возвращалось и снова уплывало в такт музыке. И, увидав в стекле, какая она маленькая - едва достает ему до подбородка, - он закружил ее еще быстрее, с каждым поворотом приближаясь к двери. Проносясь мимо, он на мгновение замедлил темп и, протянув руку, распахнул дверь. Снова закружил быстрее и вдруг, рассмеявшись, увлек ее в открытую дверь, и они исчезли в темноте. Пустая кухня, залитая электрическим светом, отражалась в ледяной черноте оконного стекла над раковиной. Все было неподвижно в этом отраженном мире. Через раскрытую дверь резкий свет пытался проникнуть из кухни в темноту прихожей, но тень дверного косяка на полу четко определяла его границу. На столе, между отражавшим бесстрастно сиявшую лампочку зеркалом и бутылкой виски, среди блюдец, чашек и тарелок с застывшим соусом стоял приемник. Вальс уже кончился. В паузе, наступившей после того как мужской голос объявил следующий номер, было слышно, как в топке оседают догорающие поленья. В кухню проникал холод. Точно некое существо, холод вселялся в пустую кухню. Музыка началась снова. Сначала соло ударника, потом мучительный вопль трубы. Вечером, в субботу пятнадцатого февраля, Анджело бесшумно остановил машину у ворот, взял лежавшие на сиденье пакеты и, посвечивая фонариком, обогнул дом, поднялся на боковое крылечко и вошел прямо в пристройку. Прокрался по коридору к себе, сложил покупки на кровать и так же бесшумно вернулся в машину. Потом, нарочно взревев мотором, подъехал к сараю и поставил машину на место. Он принес на кухню сумку с продуктами. Кэсси была здесь, и он прошел прямо к ней, но, целуя ее, взглянул на часы на стене. Да, он успел вовремя. Она еще не начала. И он сказал ей, что сегодня сам приготовит ужин, нет, вовсе не потому, что ему не нравится, как она готовит, а просто пусть она сегодня посидит и посмотрит, заодно, может быть, кое-чему научится. Он усадил ее за стол, взял сковороду и начал готовить соус. Потом, накрыв сковороду крышкой, сел рядом с Кэсси за стол и стал отхлебывать виски крошечными глотками, чтобы растянуть удовольствие. Он то и дело поглядывал на часы. Они едва обменялись несколькими словами. Чувствовалось какое-то напряженное ожидание. Но ему это было по душе. Он этого и добивался. Он поглядывал на нее исподтишка и думал: "Малышка не знает. Даже не догадывается. Не знает, что и думать". Он втайне смаковал свой сюрприз. Время от времени вставал, чтобы помешать соус. Когда часы показали без двадцати семь, он подошел к плите, внимательно осмотрел соус в сковороде, потом обернулся и сказал: - Почему ты сегодня не причесалась? - Я не успела, - сказала она. - Ты так рано приехал. - Иди причешись, - сказал он. И, когда она поднялась, добавил: - Зайди в мою комнату. Там кое-что найдешь. Надень. И приходи через двадцать пять минут. Ни раньше ни позже. Голос его звучал строго. Когда точно в назначенное время она вошла в кухню, он стоял у плиты. Он слышал, что она пришла, но, не поворачивая головы, продолжал мешать соус. Наконец тихо, словно издалека, до него донесся ее голоc: - Анджело. "Хорошо, - думал он, улыбаясь про себя, но не оборачиваясь, зная, что она стоит в дверях с непонимающим лицом. - Пусть подождет малышка. La piccola". Потом он обернулся. Красное платье, блестящее, как шелковое. Черный лакированный пояс. Черные чулки. Черные лакированные туфли с острыми носами и на высоких каблуках. "Хорошо, хорошо, - подумал он, говоря себе, что сейчас, в туфлях, она тоненькая и высокая, но, сними туфли, - и увидишь, какая она маленькая, точно игрушечка". - С днем рождения, - сказал он. Он подал спагетти с мясным соусом. Посреди стола в высоком стакане стояли купленные в магазине дешевых товаров цветы - красные и желтые искусственные розы, ярко блестевшие под электрической лампой без абажура. Он налил в бокалы красное вино. Бокалы он купил в том же магазине, что и цветы. Он заставил ее выпить вина. Съев спагетти, они допили вино, он настоял на том, чтобы она тоже пила. Потом танцевали, и от выпитого она двигалась куда расслабленнее и легче, чем в первый раз. Она все время смеялась. Как девочка. Днем он, бывало, бросал работу и думал о Кэсси. Но уходить из дома он стал еще раньше, чем прежде. Когда, услышав из коридора хрип, она вставала, он притворялся, что еще спит, и не открывал глаз: боялся, что если увидит ее в этом старом линялом халате, да еще при ярком утреннем свете, то не сумеет днем вспоминать ее такой, какой она ему нравится, и тогда весь его мир рухнет. Услышав, что она ушла, он открывал глаза, вставал, быстро одевался и шел в кухню. На столе стояла грязная посуда с остатками вчерашнего ужина в застывшем соусе, а на полке возле раковины - невымытые вечером кастрюли. Он никогда не давал ей времени прибрать после ужина, боясь, что это все испортит. Так что утром, стараясь не глядеть на грязную посуду, он торопливо растапливал плиту, ставил на нее кофейник, приносил со двора дров, проглатывал что-нибудь холодное, запивая обжигающим, не успевшим как следует завариться кофе, и уходил. Он не пытался понять, что заставляет его торопиться, просто уходил и принимался за работу. Дошло до того, что, работая, он изо всех сил старался не думать о вечере. Он ждал вечера, но не позволял себе думать о нем, опасаясь непрошенных мыслей. Он и сам не знал, чего боится. Знал только, что день должен существовать отдельно от вечера, как сон - отдельно от реальности, и поэтому днем думать о вечере нельзя. Днем у него были свои дела, которыми он занимался с увлечением, потому что теперь время снова стало существовать для него, время, которое можно было делить на дни и измерять происходившими переменами; время, в котором можно было прошлое отличить от настоящего, время, о котором можно было думать. Работа теперь помогала ему жить во времени, и он чувствовал, что снова превращается в живого человека. Он начал чинить старый джондировский трактор, который обнаружил в сарае под кучей всякой дряни, весь в паутине и ржавчине. Он уже расчистил место вокруг трактора и несколько дней при помощи старой стамески, металлической стружки и керосина счищал с него ржавчину и остатки зеленой краски. Разобрал двигатель, вынул поршни и вычистил их, отмочив в масле застарелую гарь. Осталось только кое-что подкрасить, сменить электропроводку и достать новый генератор. Он решил, что поле за домом засеет кукурузой. Там и раньше росла кукуруза, еще видны были старые борозды. Кукуруза пойдет на корм курам. Он представлял себе вольеры, полные кур. Яйца он будет продавать в Паркертоне, да и кур тоже. Он представлял себе чистый скотный двор, залитый вечерним солнцем, и коров, неторопливо жующих в ожидании дойки. Надо починить трактор, и тогда можно будет косить и прессовать сено. Иногда вечером, за ужином, его подмывало рассказать своей малышке про трактор, про пахоту, про вольер с курами и как вечернее солнце будет освещать коров на скотном дворе. Желание поделиться с ней накатывало неожиданно и с такой остротой, что лишь огромным усилием воли ему удавалось его подавить. Подавлять это желание было необходимо, потому что и трактор, и пахота, и коровы оставались частью дневного, реального мира, а он понимал, он с тоской понимал, что реальную, дневную жизнь нельзя переносить в вечерний, призрачный мир. И дневное он берег для дня. Он постиг правила игры. В сумерках, закончив день, он приходил в дом. Поднимался на веранду, брался за ручку двери, и именно в эту секунду время, дававшее ему днем право думать о прошлом и будущем, падало, точно рюкзак со спины, - падало бесшумно, потому что он уже входил в призрачный мир, где все беззвучно. Он входил и видел ее волосы, перевязанные красной лентой, красное платье, блестящее, как шелковое, улыбку на ее лице, скорее похожую на гримаску, какую видишь на лице маленькой девочки, когда она ждет только ласкового слова, чтобы улыбнуться. "La piccola", - думал он. И пытался сказать ей что-нибудь ласковое. Но не всегда находил слова. Находить их становилось все труднее. Слова не шли на язык. И все же Анджело старался что-нибудь сказать. Возвращаясь из города, он привозил ей подарок, какой-нибудь пустяк, купленный специально для нее. Однажды он привез ей стеклянные бусы. Другой раз - колечко с красным камешком. Стоило это недорого, но зато давало ей повод улыбнуться, и поскольку находить ласковые слова становилось все труднее, безделушка в кармане нередко выручала его. К тому же такие вещи, как бусы или колечко с камешком, очень шли ей, и это помогало ему забывать о некоторых переменах, происшедших за последний месяц или два. Особенно удачным оказался красный лак для ногтей, который он однажды привез ей из Паркертона. Он шел по улице и вдруг увидел в витрине рекламный плакат, изображавший женщину с накрашенными ногтями и длинными черными волосами, ниспадавшими на обнаженное плечо. Реклама произвела на него такое впечатление, что он решил купить для Кэсси этот лак. Вообще-то в тот день Анджело не собирался ехать в Паркертон. Он был в доме - заново навешивал дверь из кухни в прихожую - и вдруг вспомнил, что ему понадобится электропровод для трактора; тут же, оставив инструменты на полу, он поехал в город, всю дорогу убеждая себя в том, что ему действительно немедленно нужен провод. Однако, купив провод, он продолжал без всякой цели ходить по улицам в поисках неизвестно чего. И, только найдя лак, он сел в машину и поехал прямо домой. Иной раз он даже не ездил в Паркертон, а останавливался возле магазина в Корнерсе. Впервые так вышло через несколько дней после дня рождения Кэсси. Он закончил работу и шел в дом; уже сгустились сумерки. Увидев свет в кухне, он подошел, стал в тени под кедром и заглянул в окно. Она наклонилась над столом, за которым они ели, и расставляла приборы. Она была одна в ярко освещенной кухне, и он вдруг подумал, что хотя несколько раз подглядывал за ней исподтишка, но все же плохо представляет себе, какая она бывает, когда остается одна. Сейчас Кэсси была в кухне одна и держалась так, как никогда не стала бы держаться при нем. Поняв это, он ужаснулся. Да, его охватил подлинный ужас, когда он увидел, как она стоит, склонившись над столом, и сама поза ее выдает что-то такое, чего он никогда раньше не видел, - то ли ее возраст, то ли какую-то неловкость, неуклюжесть. Возможно, раньше он просто не обращал на это внимания. Он бы и теперь ничего не заметил, если бы на ней не было красного платья. Он повернулся и почти бегом кинулся к сараю, вывел машину и поехал в Корнерс. Ему повезло. Он нашел в лавке бусы, и притом всего за пятьдесят девять центов. Вернувшись, сразу пошел к себе, умылся, надел городской костюм, пошел на кухню и подарил ей эти бусы. Желание сделать ей подарок появлялось у него все чаще. Сначала где-то в таких глубинах его души, куда он никогда не заглядывал, возникало какое-то беспокойство, сперва неосознанное, смутное, постепенно переходящее в тревогу. Но проходил день, другой, и он понимал, откуда эта тревога, и знал, как ему поступить. Не поступи он как надо - и что-нибудь обязательно произойдет. Что именно, он и сам не знал. Малышка, она была такая крошечная! Иногда, глядя на красную ленту, стягивавшую волосу у нее на плече, Анджело вспоминал женщину, которую увидел, когда впервые пришел сюда по дороге под дождем. Вспоминал, как с морды убитого оленя капала кровь, как стояла перед ним эта женщина в старой мужской куртке, висевшей мешком, и как мокли под дождем ее небрежно собранные в пучок волосы. Она глядела на него, а между ними была лужа уходившей в землю крови, в которой кружились сухие иголки. И женщина спросила его: "Куда ты идешь?" Никуда он не шел. Он знал, откуда он шел, а куда - не имел ни малейшего представления. И он остался здесь, и вот перед ним та самая женщина, глядевшая тогда на него чужими, безразличными глазами, потому что тогда она была стара, та самая и все же совершенно иная. Та была нечесаная старуха, а эта - девушка с алой лентой в волосах, всегда готовая улыбнуться. В ней было больше девичьего, чем в любой девушке. Ни одна шестнадцатилетняя девушка из тех, кого ему приходилось учить уму-разуму, не была так робка, так стеснительна, так боязлива, ни одна так не старалась доставить ему удовольствие, ни одна не была так благодарна за то недолгое счастье, которое он им давал. Кэсси Килигру прожила жизнь и состарилась в своей бесформенной коричневой куртке, ни на что не надеясь, даже не зная, что такое любовь, но зато девушка, дремавшая в ней все эти годы, осталась нежной и ласковой. Она вдруг прижималась к нему и, ухватившись за его пиджак, говорила: "И я увидела, как ты идешь один под дождем, и я даже не знала, кто ты такой. Я даже не знала, что значит быть счастливой, быть живой. Я только увидела, как ты идешь по дороге". И не отпускала пиджака, как ребенок не отпускает юбку матери, боясь, что она уйдет. Она была наивна, как ребенок. Взять хотя бы то утро, когда она, надевая свою старую фланелевую рубаху, закрывалась от него одеялом. Какой идиоткой он ее тогда считал - боялась показаться ему обнаженной и притворялась, что между ними ничего не происходит, и это после того, как три месяца подряд она приходила к нему по утрам. Однако теперь он начал понимать, что этих трех месяцев для нее как бы и не было вовсе. Ведь в то утро Кэсси сама сказала ему: "У меня такое чувство, точно я только сейчас родилась". Своей наивностью она и подкупала его. Ему нравилось учить ее всему с самого начала. Она была для него материалом, глиной, из которой он, Анджело, заново создавал женщину. Он жил, борясь с ее невежеством, он готовил ей сюрпризы, он заставлял ее ждать и надеяться, он планировал и страсть, и ее утоление, но, расчетливо управляя эмоциями Кэсси, он чувствовал, что и сам все больше и больше нуждается в ней. И иногда со страхом думал - а что же будет, когда он научит ее всему, что знает сам? Когда ничего нового уже не останется в его арсенале уловок любви? Но он гнал от себя такие мысли. Потому что они напоминали ему о том огромном человеке, что лежал на кровати как мертвый. Даже думать о нем было невыносимо. Но однажды, идя вечером по коридору из своей комнаты, уже умывшись и переодевшись к ужину, Анджело остановился в темной прихожей, глядя на полоску света под той дверью. Потом, подчиняясь какому-то неосознанному импульсу, отворил дверь и вошел. Старый торшер с рваным шелковым абажуром освещал то, что лежало на кровати. Анджело стал в ногах, но не слишком близко. Он знал, что бояться ему нечего, но все же не решался подойти ближе. Он глядел и чувствовал, как у него перехватывает дыхание. Только сейчас он осознал, что именно этот человек, этот русый гигант, когда-то бывший таким здоровым и сильным, должен был научить Кэсси любить. И ничему не научил. Потому что и сам, конечно, ничего в этом не смыслил. Анджело Пассетто повидал немало таких русых здоровяков, а они всегда смотрели на него как на пустое место. Здоровые, сильные, при деньгах и ничего не смыслят, ничего. Вот и этот, неподвижно лежащий теперь на кровати, никогда не умел заставить Кэсси делать для него то, что она делает для Анджело. И он почувствовал, что уже не боится этого гиганта. Теперь Анджело глядел на кровать с головокружительной высоты и не испытывал ничего, кроме презрения. Анджело Пассетто, ставший вдруг высоким, как дом, даже как дерево, и сильным, как бог, уже не боялся, что и с ним может случиться удар и он будет вот так же без движения лежать на кровати, если Кэсси возненавидит его. Он вышел в прихожую и открыл дверь кухни. - Слушай, - властно сказал он, - иди-ка сюда. Оставь все-на плите и иди сюда. - А что... - начала она. Но не договорила, потому что уже шла к нему, глядя ему в глаза, и Анджело видел, что она поняла. Кэсси остановилась в двух шагах от него. Стоя в темном дверном проеме и не снимая левой руки с двери, он уверенным и в то же время ласковым жестом протянул к ней правую руку и коснулся ее груди, обтянутой блестящей красной тканью. Потом медленно, шепотом потребовал: - Ну-ка скажи, что я сейчас буду с тобой делать? Она ничего не ответила, но он увидел, как кончиком языка она провела по темным, точно запекшаяся кровь, губам. - Скажи, - прошептал он еще тише, легонько сдавливая ей грудь. Все так же стоя спиной к свету и глядя на него сияющими из темноты глазами, она хриплым, надтреснутым голосом сказала то, что он хотел. Тогда, увлекая ее за собой, он медленно отступил в темную прихожую. Весна была в самом разгаре. Ивы у ручья покрылись пушистыми почками. Он срезал охапку ивовых веток, принес из сарая большую медную вазу и поставил букет на столике возле инкубатора. Никогда в жизни он не делал таких вещей. Он смущенно принес букет и еще больше смутился, увидев, как она ему обрадовалась. Клены вдоль ручья тоже покрылись почками и красной дымкой вырисовывались на фоне черного леса. Каждый день по влажно-голубому небу двигались черные стаи грачей и воздух наполнялся нескончаемым шуршанием крыльев в высоте, а по свежей траве проносились пестрые тени. Однажды, выйдя рано утром во двор за дровами, он увидел стаю диких уток. Ручей вздулся, и по ночам Анджело, бывало, слушал его приглушенный рев. Шел март. Светало все раньше, и Анджело все раньше выходил по утрам из дома. Стояли мягкие погожие дни, но все же иногда чувствовался холодный ветерок. Выйдя, Анджело глубоко вдыхал весенний воздух и, запрокинув голову, глядел в небо. Потом принимался за какую-нибудь работу, дававшую ему ощущение прошлого и будущего. Но каждое утро приходилось решать, за какое дело взяться. Трактор был еще не готов. Ремонт оказался серьезнее, чем думал Анджело, и на время он оставил трактор, чтобы привести в порядок огород и успеть посеять редис, горошек, раннюю зелень. Потом стал чинить загородку вокруг курятника, потому что земля уже оттаяла и можно было ставить столбы; а когда дождь загонял его в сарай, продолжал заниматься трактором. Он смутно чувствовал, что одно дело должно немедленно сменяться другим, потому что только так будущее приобретает конкретную форму. Мало было просто работать; работал он с увлечением, но, чтобы выжить сегодня, надо было думать и о завтрашнем дне, надо было наполнять день образами, как бы украденными из будущего или из другого мира, в котором будущее вполне надежно. Но каждый день неминуемо сгущались сумерки, и он поднимался на веранду и медлил секунду, прежде чем открыть дверь, как ныряльщик, перед прыжком набирающий в легкие воздух. .Потому что там, в доме, время не существовало. И понемногу этот упрятанный от прошлого и будущего мир, который прежде был так надежно заперт в доме, куда Анджело возвращался лишь вечером, начал распространять свое влияние на мир внешний. Сначала на задний двор, точно за ночь он выползал туда из-под кухонной двери и пятном расплывался по траве: утром Анджело открывал дверь во двор и чувствовал, что время, еще недавно с такой уверенностью правившее внешним миром, отступает, съеживается, точно бумага, пожираемая невидимым на солнце пламенем. Он стоял посреди залитого утренним светом двора и не знал, за что взяться. В недоумении смотрел на сделанное прежде - на новую крышу курятника, на столбы незаконченной изгороди вокруг скотного двора, - смотрел и не верил, что он, Анджело Пассетто, сделал все это. Он озирался по сторонам, видел дерево, столб, сломанное точило, белое облака в синем небе, и ему казалось, что каждый предмет существует в мире как бы сам по себе, в пустоте, и от этого словно теряет и свой смысл, и даже свое название. Откуда-то из леса слышался крик сойки. Он изумлялся его чистоте и звонкости. На мгновение ему казалось, что он никогда ничего подобного не слышал. А то вдруг растопыривал пальцы и глядел на них. Потом брал себя в руки и с решительным видом шел по двору, ощущая прилив энергии и даже чувствуя, что вот-вот примет какое-то важное решение. Но чаще просто брал какой-нибудь инструмент и тут же снова бросал и глядел на него с непонимающим видом. Или садился на штабель старых досок и смотрел на зеленеющие вдалеке деревья. В инкубаторе проклюнулись цыплята. Однажды вечером, войдя в кухню, он увидел Кэсси сидящей в красном платье на полу. Рядом поблескивали сброшенные лакированные туфли, а вокруг Кэсси, взбираясь к ней на колени, суетились желтые цыплята, некоторые еще не обсохшие и едва научившиеся стоять. Один из них сидел у нее на ладони, и она прижимала его к щеке. Не отпуская цыпленка, она поглядела на Анджело радостно блестевшими глазами. - Посмотри, Анджело! Посмотри, какие они милые! Он внимательно разглядывал выражение ее лица. - Иди сюда, - говорила она. - Наклонись. Он наклонился, и она сунула цыпленка ему в лицо. От этого прикосновения все его внутреннее напряжение прорвалось в неожиданной вспышке гнева. Он отпрянул. - Какая глупость! Убери! Он задыхался, сам не понимая, что с ним. Потом, переведя дыхание, сказал: - Здесь их держать не будем. Я их устрою в пустой комнате. Он мрачно сел за стол, и она подала ему ужин. На следующий день Анджело поехал в Паркертон. Он говорил себе, что ему нужно многое купить, если он собирается приводить ферму в порядок. Он просто должен привести ее в порядок. Он купил пять фунтов скоб, моток колючей проволоки, подержанный генератор и духи: увидел в витрине рекламу французских духов, зашел и купил флакон. После этого волнение его улеглось. На улице шел снег. Середина марта, и вдруг, нате вам, - снег. Только теперь он сообразил, что за всю дорогу ни разу не посмотрел на небо, не заметил, как потемнело и похолодало. Он поднял глаза и увидел, что лес и поле, темневшие на краю города, понемногу скрываются в пелене падающего снега. Когда он выехал за город, снег уже валил густыми, крупными хлопьями, с которыми старые стеклоочистители не справлялись; ехать пришлось медленно, и к тому времени, когда он поставил машину в сарай, снег покрыл землю толстым ровным ковром. Он пошел к дому, ориентируясь на светившее сквозь снег, окно кухни и. чувствуя себя так, словно он здесь впервые. Он вдруг заволновался. Все было так непривычно, незнакомо. Все словно начиналось заново. Волнение не оставляло его и за ужином. Слова не шли на язык. Он молча смотрел, как за окном летят круп