Ответа не последовало, только всхлипывание. - Когда? - с неожиданной резкостью спросил Джек Фархилл. Голос его разорвал тишину, точно вдруг выскочившее лезвие ножа. Всхлипывания утихли. Она подняла глаза. - В среду. В среду после обеда. Там, в старом коровнике. - А Сандерленд Спотвуд, мистер Спотвуд, был убит, в пятницу утром, в пятницу 11 апреля, верно? - сказал Джек Фархилл снова мягким, ласковым тоном. Девчонка наконец выдавила из себя "да". При перекрестном допросе был задан один вопрос? - Когда вы родились, Шарлин? - Возражаю, - отвел вопрос Фархилл. "Проснулся наконец", - заметил про себя Маррей, Возражение было принято. Дело становилось все яснее, и к концу третьего дня картина была полной. О драке возле кинотеатра "Лирик" показаний было более чем достаточно. Установили и маршрут их бегства в Кентукки, на север: машина останавливалась дважды - один раз они покупали бензин, другой раз продукты, как сообщили надежные свидетели. Полицейский, который дежурил на мосту через Огайо в Эвансвилле, штат Индиана, описал арест. Арлита Бентон дала показания об исчезновении дочери. Пока не настала очередь Арлиты, защита вела перекрестный допрос довольно небрежно. Показания самой Арлиты были весьма просты. Когда Шарлин не вернулась с ручья, куда отправилась за водой, она пошла ее искать. Она нашла ведра у старого коровника и решила, что этот "сицилий" завел ее в лес. Да, он давно гонялся за Шарлин, но она, Шарлин, до недавнего времени все откручивалась. Весь лес излазила Арлита, пока не нашла свежий автомобильный след в траве. А потом отправилась к дому, что на дороге. Подошла к кухне, видит - дверь открыта, она постучалась, потом крикнула, думала, ее услышат через дверь в кладовую, и вошла в кухню. Туда, где был Сандер, она не ходила. Она просит прощения, она хотела сказать мистер Спотвуд. Только она заглянула в кладовую, как вдруг слышит голоса - шериф и все прочие. Она рассказала им, как охотилась за Шарлин и за этим "сицилием", а они говорят - отлично, мы тоже охотимся за ним. Они привезли ее в город и задержали там. Они ей сказали, что она у них будет свидетельницей. Да, она знала, который был час, когда Шарлин отправилась на ручей, - без двадцати девяти минут восемь. А до того ручья пять минут хода. Маррей давно уже понял, что Арлита - единственное слабое место обвинения. Естественно, Лерой постарается это продемонстрировать, даже если по времени окажется, что Арлита не могла быть убийцей. Да, если возникнет хоть малейшее сомнение в виновности даго, оно будет связано с Арлитой. Лерой, конечно, проволок свидетельницу через весь лес, где она охотилась в то утро за Анджело, спросил о каждой поляне, дереве, камне, листочке. Покончив с этим, он спросил: - А ты уверена? А когда она сказала "да, уверена", он заметил: -- У тебя завидная память, Арлита. А скажи-ка мне, с какой стороны от стола стоит кровать, на которой лежал мистер Спотвуд? -- Я... я, - начала Арлита. - Да не ходила я туда. -- Никогда, Арлита, никогда в жизни? -- Я говорю, что... -- Так когда же ты там была? Лицо Арлиты покрылось пятнами, губы плотно сжались. Наконец она сказала: - На той неделе - воскресенье было, - перед тем как его убили. - Кого убили? - Сандера, - начала Арлита и осеклась. -- Кого это ты имеешь в виду, Арлита? -- Мистера Спотвуда. -- А тебе что, привычней называть мистера Спотвуда Сандером, Арлита? Обвинение возразило против этого вопроса, и возражение было принято. -- А с чего это ты, Арлита, сказала, что не входила в ту комнату? - Я подумала, вы говорите про... - Про утро убийства, да? -- Да, сэр. - Ну так почему бы тебе не отвечать на вопросы прямо? Ведь ты знала про кровать. Гораздо проще отвечать правду, Арлита, разве нет? Она поглядела на него с яростью, и лицо ее опять пошло пятнами. - Так вы же мне не дали, - нашлась она. Потом Лерой Ланкастер заставил ее снова рассказывать, как она ходила по лесу. - Итак, - сказал он, - мы снова в комнате, Арлита. - Но я вовсе там не была, и вам не суметь... - Но ведь ты все же там была, Арлита. Ты сама об этом сказала. В воскресенье, до убийства, - Лерой весь собрался. - А зачем ты пошла туда? Кто там был? Что произошло? Что ты делала? - Это не один вопрос, а сразу четыре, - возразил Фархилл. - Возражение принято, - заявил судья Поттс. Лерой поклонился судье и затем повернулся к Арлите. - Ну, давай тогда по порядку. Зачем ты туда пошла? Молчание. - Зачем ты туда пошла, Арлита? - Сказать ей, - она неожиданно показала на Кэсси, - сказать ей, чтобы она держала своего "сицилия" подальше от моей Шарлин. - Кто еще там был? - Санд... - она спохватилась. - Как ты сказала, Арлита? - Мистер Спотвуд. Он там был. - В постели? - В постели. - Ты говорила о нем, пока была в комнате? Она долго молчала. - Что-то не припомню. - А в тот день, когда ты была в лесу, куда ты пошла после того, как посидела у ручья, Арлита? - На холм, к югу, в сторону старой завалившейся сосны. - Вот видишь, Арлита, у тебя просто завидная память на такие мелочи. А теперь попробуем вспомнить кое-что посерьезнее. В той комнате, в воскресенье шестого апреля, произносила ли ты вслух имя Сандерленда Спотвуда? - Не припомню. - Ну ладно, это ты не припомнишь. А ты его трогала? Опять она уставилась на него. Опять ее лицо вытянулось и пошло пятнами, а губы так сжались, что кожа вокруг рта была уже не желтой, а пепельно-серой. - Послушай меня, Арлита. Прикоснулась ли ты к телу мистера Сандерленда Спотвуда? Она продолжала смотреть на него, будто ожидая чего-то, и наконец сказала: - Да, сэр. - Как именно? Она помолчала. - Я потрогала его пальцем. - Возражаю, - крикнул Джек Фархилл. Она так и застыла, подняв указательный палец правой руки, забыв, что она не одна, и растерянно глядя на свой палец. "Черт, - думал Маррей, - все предусмотреть невозможно. Особенно когда твой единственный источник информации - Кэсси Спотвуд. Да уж, источник она ненадежный. И, кстати, об информации - от каких это чертей, интересно, Лерой узнал, что происходило тогда в комнате?" Но, взглянув на даго, который, даже не вспотев, сидел в своей белой рубашечке, будто все, что здесь говорилось, не имело к нему никакого отношения, Маррей понял: Арлита рассказала Шарлин, Шарлин - даго, даго - Лерою. Замутить воду - это Лерою, может, и удастся, но не больше. Как в той старой шутке: "А Бобик все-таки сдох". Ведь Сандера-то убил даго. - Так ты, говоришь, потрогала его пальцем? - снова начал Лерой. - Я ему лоб потрогала, - ответила она, прежде чем Фархилл успел возразить. Возражение было принято. Лерой поколебался, потом продолжил: - В каком году твой законный муж Джексон Бентон навсегда покинул долину Спотвудов? И вновь, не успел Фархилл возразить, как она разразилась потоком слов: - Он дал тягу, как война началась, там его убили, а мне никакой страховки, не мог там сказать про меня, вот его сестре и то... Молоток заглушил остальное. Лерой терпеливо ждал, давая ей отдышаться. - Когда родилась твоя дочь Шарлин? Возражение было принято. "Ну что изменится, - думал Маррей, - даже если весь округ узнает о том, что у Сандерленда Спотвуда есть дочь-мулатка? Ровно ничего. Бобик сдох. Сандера зарезал даго. Так зачем же Лерою понадобилось бередить старые раны миссис Спотвуд, напоминая ей, что ее муженек изменил ей с цветной потаскушкой? Да, конечно же, Лерой джентльмен. Но ведь он и адвокат. Нет, его винить нельзя. Каждый делает свое дело". Маррей искоса взглянул на Кэсси. Оня не сводила глаз со своих сцепленных рук. Да, теперь она глядит на руки, а не туда, на даго. Или все же?.. А Лерой опять вел Арлиту через лес. Подводил к кухонной двери. Вот она входит. Идет в кладовую. - И ты не ступала дальше? - настаивал он. - Ты уверена, Арлита? - Он замолчал и шагнул к ней. - Ты ведь его ненавидела, Арлита? - Возражаю, возражаю, - выкрикнул Фархилл. Лицо Арлиты стало бледно-серым, глаза ее засверкали. Не сдерживаясь, она кричала: - Знаю, знаю, куда вы гнете. Будто я убила Сандера, ага, ну понесла я от него, если это вам интересно знать. И надо было, надо было его прикончить тогда, давно, да только... Стук молотка заглушил ее крик. Суд удалился на перерыв. После перерыва показания давал сам Маррей. Он повторил все, о чем он предупреждал миссис Спотвуд. Да, он уговаривал ее отослать обвиняемого, хотя она весьма нуждалась в помощи по дому и никого другого нельзя было найти. Он пытался уговорить ее переехать в город. Но она отказывалась, по-видимому, из сентиментальных соображений. Однако после событий возле кинотеатра "Лирик" миссис Спотвуд согласилась отослать обвиняемого. Маррей опознал черный кошелек, найденный при аресте на полу машины Спотвудов, тот самый черный кошелек, который он видел всякий раз, когда привозил деньги миссис Спотвуд. Что касается денег, то были представлены все расписки Кэсси Спотвуд с указанием дат, все чеки, подписанные Марреем Гилфортом с пометкой "Для С. Спотвуда", оплаченные наличными в Народном банке. Он описал тайник, где лежал кошелек: вынимавшийся кирпич, отверстие в дымоходе. Деньги, изъятые у обвиняемого, он опознать не мог, но вспомнил, что в последний раз, 10 апреля, привез пятнадцать десяток и десять пятерок, все банкноты были новенькие; за вычетом того, что, как установило следствие, было истрачено обвиняемым в дороге, сумма изъятых денег приблизительно соответствовала той сумме, которую Маррей Гилфорт привез миссис Спотвуд в четверг 10 апреля. Последней свидетельницей обвинения была мисс Бэттс, которая двадцать три года прослужила секретаршей у Маррея Гилфорта и всегда меняла чеки с пометкой "Спотвуд" на наличные деньги, а также ведала папкой с делом Спотвудов. Она подтвердила показания мистера Гилфорта. - Я сделал все что мог, - сказал доктор Лайтфут, - я убеждал, просил ее завтра отдохнуть. А она твердит, что должна идти в суд. Я бы, конечно, мог ей дать что-нибудь успокаивающее, но, учитывая... Стоя в гостиной дома мисс Эдвины, Маррей рассматривал столбик пепла на своей превосходной сигаре. Не сводя с него взгляда, он проговорил: - Возможно, она считает, что ее долг перед Сандером - лично убедиться в торжестве справедливости? - Так или иначе, - закончил доктор Лайтфут, - все это начинает напоминать манию. И если бы вы пожелали, чтобы в связи с ее психическим состоянием я привлек психиатра... - Помилуй бог, - с силой сказал Маррей, сам удивляясь своему ожесточению. - У нее просто шок. Это ваши собственные слова. - Прошлой ночью она не могла уснуть, - вставила мисс Эдвина. - Все ходила, ходила. Я услышала ее шаги, вышла, села возле ее постели, она взяла меня за руку и только тогда уснула. - Я оставляю таблетки, - сказал доктор Лайтфут. Поколебавшись, он добавил: - Вероятно, это не совсем мое дело, но что будет с ней после суда? Я бы рекомендовал длительный отдых. Абсолютный покой. Тут есть неподалеку славное местечко в... - Местечко найдется для нее и здесь, - прервала его мисс Эдвина, - в этом доме, и, я надеюсь, оно не менее славное. Она милое и одинокое существо, и я готова делить с ней свой кров так долго, как ей захочется. "Интересно, что бы ты сказала, - подумал Маррей, глядя на мисс Эдвину, - если бы узнала, что Кэсси Спотвуд нищая. Ну что ж, - ответил он себе с иронической усмешкой, - зато я не нищий". Эта мысль доставила ему какое-то мрачное удовлетворение. Он поднес к губам сигару. Да, это было смело. Заставить даго давать показания в свою защиту. Ну что же, отчаяние - мать смелости, а точнее - мать идиотизма. Ибо только идиот мог рассчитывать, что кто-нибудь в здравом рассудке поверит в эту сказку. Оказывается, прежде чем выставить его из дома, Кэсси Спотвуд позвала его, даго, в комнату, в ту самую, где лежал ее муж, и сказала ему, что он был хорошим работником и ей жаль, что он уходит, и дала ему на дорогу двести долларов в кожаном кошельке, и разрешила взять ее машину. К этому сводилась версия защиты, версия, в которую поверил бы разве что ребенок. "Воду замутит - и только", - решил Маррей и, грустно усмехнувшись про себя, подумал, что, конечно, Лерой мог бы поднять всю грязь со дна, только он никогда на это не решится. Маррей прикидывал эту возможность. Недавно он говорил об этом с Фархиллом. - А что если Лерой швырнет нам в лицо то самое платье? - спросил его тогда Фархилл. - Никогда в жизни, - уверенно ответил Маррей. - Но ведь об этом знает весь город, - сказал Фархилл, - красное платье, черное кружевное белье, черные чулки, туфли на каблуках, духи и прочее. Ведь парень-то покупал эти вещи. В Паркертоне секретов нет. - Послушай, Джек, ты ведь понимаешь, что все это не более чем кривотолки. Мы с тобой хорошо знаем, что из дома Спотвудов Лерой вещественных доказательств унести не мог. Если это платье у него, то взял он его в хибаре Арлиты. Но тогда защите от этой находки никакой пользы не будет. - Пользы-то никакой, - соглашался Джек, - однако... - Если ты намекаешь, - Гилфорт резко перебил Фархилла, не дав тому закончить свою мысль, - что между обвиняемым и... - Нет, нет, сэр, - поспешил Фархилл, - просто... - Послушай, Джек, кроме кривотолков, Лерой ничем не располагает. Но даже если бы платье и прочие пикантные детали туалета были у него в руках и даже если бы он мог доказать, что они взяты им из дома Спотвудов, он все равно не стал бы этого делать. Во всяком случае не перед этими присяжными. Сынок, ты дома, и здесь тебе не юридический факультет Йельского университета. Посмей только Лерой Ланкастер даже намекнуть на всякие трали-вали между белой женщиной и любовником негритянки, да к тому же даго - ведь в глазах присяжных он ничем не лучше черномазого, - попытайся Лерой подать всю историю в таком свете, и я бы дохлой мухи не дал за жизнь этого даго. Здесь, в зале, средь бела дня, пока Фархилл допрашивал Анджело Пассетто, Маррей неожиданно ясно и отчетливо увидел кухню Спотвудов и красное платье, черные кружева, черную туфельку и черные чулки в коричневом бумажном мешке, который он сунул в багажник своей машины. А потом увидел это добро там, где оно лежало теперь: в сейфе его кабинета в Дарвуде; глаза его словно неожиданно обрели дар видеть на расстоянии, видеть сквозь стальную дверь сейфа, видеть алое пламя ткани в темноте. И на секунду какой-то сумасшедший страх охватил его: а что если еще чей-нибудь взор проникнет сквозь сталь и увидит пылающее, как горячие угли, красное платье, запертое в темноте его сейфа? У него вспотели ладони, ему захотелось выбежать из зала, вскочить в машину, понестись домой, ворваться в кабинет, запереться, опустить шторы, развести в камине огонь и сжечь это красное платье и все остальные вещи, чтобы никто их больше никогда не нашел. Чтобы самому ему больше никогда не видеть их и забыть, забыть. Он пообещал себе, что все уничтожит, скоро, скоро. Ему стало легче. Ему стало легче, но тут же пришла мысль - а почему, собственно, он не сжег все это раньше? Почему он запирался по ночам в кабинете, плотно закрывал шторы и, вытащив все эти вещи, подолгу глядел на них? Тщетно пытаясь разобраться в своих поступках, он так глубоко задумался, что не расслышал имени грузного человека в синем шерстяном костюме, занявшего свидетельское место. Ах да, Грайндер. И вспомнил: это тот самогонщик с верховьев ручья, у которого сестра теперь торгует в Нэшвилле тем, что поначалу задаром отдавала в кустах рабочим с лесопилки. Да, да, был там какой-то парень. Так вон он какой - тот, кто был молодым Грайндером, - этот крепко сбитый мужчина с солидным брюшком, потным и обветренным лицом, этот Грайндер, так нелепо выглядевший в синем шерстяном костюме. Он рассказывал о том, как увидел, что олень, за которым он охотился, выскочил из кустов против дома Спотвудов и как он, Грайндер, снял его из лука прямо на лету, а тут как раз подоспел этот парень - идет по дороге под проливным дождем, в руках какой-то пакет в газете. Да, вот этот самый парень, что сидит здесь сейчас, Анджело. Грайндер рассказал, как он попросил Анджело помочь ему перетащить оленя через дорогу к дереву у, ручья, поднять и освежевать, В это время Кэсси Килигру, да, сэр, ныне Спотвуд, вышла на крыльцо и велела ему, Грайндеру, не прикасаться к оленю - убит, дескать, на ее земле. А он все тянул оленя, а парень этот ему помогать не стал, принял сторону Кэсси, он хотел сказать, миссис Спотвуд, и тогда она, миссис Спотвуд, как стрельнет из ружья ему, Грайндеру, под ноги, так близко, что глиной штаны забрызгало, ну и... После возражения Фархилла судья Поттс просил присяжных не принимать во внимание последнее заявление. Лерой изменил тактику допроса. Давно ли свидетель знает миссис Спотвуд? Лет тридцать, нет, пожалуй, побольше тридцати. Тогда она еще в школу ходила и звали ее Кэсси Килигру. Верно ли, что в старших классах он ухаживал за названной Килигру, что они были близки? Возражение обвинения было принято. Но человек, стоявший на свидетельском месте, седеющий, с обветренным лицом и солидным брюшком, обтянутым темно-синим пиджаком, судя по всему уже не слышал происходящего вокруг. Не отрываясь, он издали глядел на Кэсси Спотвуд и видел черные промасленные доски плохо подметенного пола и ее лицо с обращенными к нему широко раскрытыми черными глазами, в которых застыло выражение мольбы и мучительной сосредоточенности. Потом ее бледное лицо поникло. Взор опустился на сцепленные руки. А свидетель все так же глядел через всю комнату на женщину в черном платье. Свидетеля пришлось дважды назвать по имени, прежде чем он откликнулся. Ну и что же? Что с того, что Кэсси Спотвуд оказалась способна выстрелить из ружья человеку под ноги, чтобы отогнать его от оленя, которого тот убил на ее земле? Что с того, что Кэсси Спотвуд выстрелила под ноги мужчине, который когда-то, давным-давно, был ее возлюбленным. Что с того, что Кэсси Спотвуд... Однако из протоколов заседания все это было вычеркнуто. А потом Маррей вдруг увидел Кэсси такой, какой она наверняка была тогда: черные растрепанные волосы, бледное лицо над наведенным ружьем, глаза над стволами, напоминающими положенную на бок восьмерку, - а потом из стволов, нацеленных прямо на тебя, вырывается пламя и гремит выстрел. "Нет, из жизни не вычеркнешь ничего", - подумал он. И вдруг все его поступки, слова и даже мысли, в которых он самому себе не признавался, - все словно ожило и столпилось у него за спиной - несметная молчаливая толпа, ожидающая чего-то. Чего они ждали? Нет, ничто не вычеркивается из жизни. Вдруг Маррей понял, что называют его фамилию. В наступившей тишине она словно повисла в воздухе. Его снова вызывали давать показания. - ...и вы передавали миссис Спотвуд каждый месяц некоторую сумму в течение э-э-э, да, двенадцати лет и четырех месяцев? - Да, сэр, - ответил Маррей. - О чем свидетельствуют имеющиеся у вас расписки? - Да, сэр. - На сумму ровно 15000 долларов, включая последний чек на 200 долларов. - Я не подсчитывал точно, но думаю, что это приблизительно так. - Крупная сумма, не правда, ли, мистер Гилфорт? - На мой взгляд, достаточно крупная. - Еще бы, - сказал Лерой Ланкастер и наигранно-наивно обвел сначала присяжных, потом публику понимающим взором небогатого человека, давая понять, что у него лично от такой суммы захватывает дух. - Еще бы. Я думаю, мы все согласимся, что 15000 долларов - крупная сумма. Скажите, мистер Гилфорт, а что, это была прибыль от капиталовложений, сделанных вами, адвокатом Сандерленда Спотвуда, от его имени? Яркие лучи света играли на веерах присяжных. Веера беззвучно, убаюкивающе двигались в застывшем, прозрачном воздухе. Тишина давила на Маррея, словно он оказался на дне прозрачного моря и испытывал давление толщи воды. И опять эта молчаливая, ожидающая чего-то толпа у него за спиной, Но ответить было так просто. И он ответил: "Нет". Жизнь сразу стала прекрасной оттого, что на вопрос можно было ответить одним простым словом. Вот если бы она, эта жизнь, всегда была такой однозначной, простой, без теней, оттенков и на любой вопрос можно было бы ответить правду! Лерой Ланкастер продолжал: - Стало быть, эта сумма, 15000 долларов, - деньги, которые вы, Маррей Гилфорт, по своей воле безвозмездно отдали Кэсси Спотвуд? Маррей заколебался и облизал губы. Ему опять почудилось присутствие враждебных сил у него за спиной. Он проговорил: - Кэсси Спотвуд и Сандерленду Спотвуду. Лерой Ланкастер внимательно изучал листок бумаги, который был у него в руке. Он поднял голову. - Мистер Гилфорт, - сказал он, - знакомо ли вам имя Милдред Сафолк? Будто ледяная рука схватила Маррея за горло. Холодный пот выступил у него на лице. - Не спешите, - уговаривал Лерой, - я бы хотел, чтобы вы были совершенно уверены в своем ответе, Если бы сбросить с горла эту ледяную руку! - Чтобы освежить вашу память, - звучал голос Лероя, - напомню: эта дама, которая в определенных кругах известна как Милдред Сафолк, но чье настоящее имя Милдред Доусон, проживает в Чикаго. Лерой помолчал, потом начал опять, на сей раз весьма дружелюбно: - Быть может, она вам больше запомнилась под именем Мидж? Так называли ее все, кто был с нею накоротке. Мистер Гилфорт, вы когда-либо слыхали это имя? - Да, - ответил Маррей. - Были ли вы знакомы с упомянутой Милдред? - Да, - ответил Маррей. Вернее, с удивлением услышал, как кто-то его голосом произнес "да". - Были ли у вас когда-либо деловые отношения, если их так можно назвать, с упомянутой Милдред? Солнечные лучи пронизывали зал. Купаясь в них, веера фирмы "Мебель и похоронные принадлежности Биллингсбоя" беззвучно взбалтывали горячий воздух. Лицо Лероя Ланкастера, казалось, висело в воздухе; глаза Лероя не отрываясь глядели на Маррея. - Да, - снова услышал Гилфорт собственный голос. Внезапно он понял, как случилось, что он стоит здесь теперь, обливаясь потом под взорами всех этих людей. Это он сам, сам свалял дурака - однажды в Чикаго, на очередной конференции юристов, выпил с Джо Бэйтсом в том самом баре, где пил с Алфредом Милбэнком в тот памятный день, - выпил немало, да к тому же с этим Джо Бэйтсом, которого он никогда не любил, но в обществе которого он почему-то так нуждался в тот вечер. И, выпив, глядя в лощеное, заносчивое лицо этого идиота Бэйтса, молодого, здорового, он вдруг перегнулся через стол и, чувствуя себя человеком уверенным, умудренным, многого достигшим в жизни, он к собственному ужасу услышал вдруг свой голос, будто эхо прошлого: "Послушай, Джо, иллюзия - вот единственная истина в мире, и лично я торжественно заявляю, что не пройдет и часа, как я отдам сотню долларов за сочный кусок иллюзии. Разумеется, в юбке и со всем что полагается! И вот что, Джо, я и тебе организую не хуже". И Милдред привела свою подружку, как ее там? И они вчетвером пили шампанское в его, Маррея, гостиной, потому что в те годы он всегда брал в Чикаго номер с гостиной, а потом Джо Бэйтс увел ту девчонку в свой номер. Вот и все. Вот и все; но только Джо Бэйтс не забыл имя Милдред; и теперь Джо Бэйтс, давно уже дисквалифицированный юрист, прочел о суде в газетах и продал Лерою Ланкастеру эту информацию о Маррее Гилфорте. А голос Лероя не умолкал: - Итак, во избежание недоразумений я повторяю вопрос. Состояли ли вы когда-либо в деловых, если можно так выразиться, отношениях с упомянутой Милдред, то есть в отношениях, связанных с ее профессией? - Да. - Если я не ошибаюсь, мисс Милдред по своей специальности или роду занятий была, так сказать, приходящей шлюхой. Или, точнее, высокооплачиваемой проституткой? В это мгновение Маррею стала ясна логика Лероя Ланкастера. Он доказал, что Маррей платил деньги шлюхе по имени Милдред. Платил также и Кэсси Спотвуд. А Сандерленд Спотвуд все не умирал, поэтому... И хотя суд без промедления принял возражение Джека Фархилла, Маррей Гилфорт громко и отчетливо произнес: - На что бы вы здесь ни намекали, мистер Ланкастер, я заявляю, что горжусь тем, что оказывал хотя бы скромную помощь другу моего детства, когда он оказался в беде и без цента за душой, и лишь сожалею, что не сумел сделать для него большего. И если стремление человека оставаться преданным другу заслуживает издевок и грязных намеков, то... Молоток судьи Поттса заглушил его голос, но он стоял в гордой, вызывающей позе, с высоко поднятой головой, чувствуя, как сердце его наполняется радостью. Кто-то в задних рядах хлопнул в ладоши. После того как была восстановлена тишина, Маррей Гилфорт вежливо извинился перед судом. Все видели, что он все еще охвачен волнением, но нечеловеческим усилием воли сдерживает свои чувства. Когда был объявлен перерыв и Маррей, сопровождая мисс Эдвину и Кэсси, вышел из зала суда, трое мужчин, остановив его, один за другим пожали ему руку. - Поделом вы их, - сказал первый. - Отличная речь! - восхитился второй. - Не в бровь, а в глаз, - подтвердил третий. В тот же вечер, когда он зашел за коробкой сигар, которые заказывали специально для него, Док Милтон, владелец лавки, коротенький толстячок, лысый, со вставными челюстями, сказал, подавая Гилфорту завернутую коробку: - Послушайте, Гилфорт, когда в следующий раз поедете в Чикаго, возьмите меня с собой! Покупатели, стоявшие у прилавка с содовой, одобрительно осклабились. Заметив это, Маррей вышел на тротуар и властным взглядом окинул улицу, по обе стороны которой сверкали огни вывесок. Жизнь была прекрасна. Судебные прения, краткие и не содержавшие ничего нового, были завершены к обеду следующего дня. Обвинение потребовало смертной казни. Напутствие судьи Поттса присяжным было кратким и, по мнению Маррея, более чем удовлетворительным. Присяжных сопроводили в отель "Герб Мак-Алистров", в комнату, где обычно устраивали и собрания клубов. Чуть позже туда был подан ленч. Еще позже, в 3.30, Джек Фархилл постучал в дверь кабинета, принадлежащего Маррею, и сообщил, что присяжные готовы. - Быстро сработали, - сказал Маррей, - ну что ж, нетрудно догадаться, что это значит. - Он встал и надел свой темный летний камвольный пиджак. - Постарайся не начинать, пока я не приведу дам, - попросил он, взял свою соломенную шляпу, сел в машину и отправился к мисс Эдвине. В 3.40 все трое уже входили в зал суда. У стола возле Лероя все так же невозмутимо сидел даго. Лицо его ничего не выражало. Кэсси Спотвуд глядела на свои руки. Судья Поттс возгласил: - Старшина присяжных! Старшина присяжных поднялся. Веера замерли. - Господин старшина присяжных, - произнес судья Поттс, - вынесен ли вердикт? - Да, ваша честь, - ответил старшина. - Прошу его огласить, - сказал судья Поттс. Вердикт был: виновен в убийстве первой степени. Едва отзвучали эти слова, как Кэсси, которая до того мгновения сидела, уставившись себе на руки, вскочила, и ее безумный, звенящий крик расколол знойную тишину зала: - Нет! Нет! Это я, я его убила! ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Вечером, после десяти, когда большинство уличных огней уже погасло, Лерой стоял на Мейнстрит в Паркертоне, глядел по сторонам, и все кругом казалось ему незнакомым; у него было такое чувство, будто из-за плохого автобусного сообщения он застрял ночью в чужом городе и не знал даже его названия. "Но я же провел здесь всю свою жизнь", - говорил он себе. Да, он провел здесь всю жизнь, уезжал только учиться в колледже Вашингтона и Ли в Лексингтоне и на юридическом факультете в Шарлотсвилле, да еще был в Европе во время войны. Но, возвращаясь, он каждый раз быстро забывал о своих поездках. В сущности, для него мир ограничивался Паркертоном. И теперь он с ужасом подумал, что если и Паркертон станет ему чужим, то мир вообще перестанет существовать. "Да что это со мной?" - думал он. Почему, выйдя от судьи Поттса, он поддался внезапному порыву, позвонил домой и предупредил Корин, что не успеет к ужину - должен подготовиться к завтрашнему заседанию: впрочем, об этом он думал недолго: просто ему захотелось хоть на секунду отвлечься от вопроса, который он себе задал, - так глаз на мгновение зажмуривается от яркой вспышки света. Был уже одиннадцатый час, а он еще не дошел до своего кабинета и все еще не принимался за работу. Он просидел в ресторане "У грека", в самом дальнем и темном углу возле кухонной двери, который обычно пустовал; есть ему не хотелось, он поковырял в тарелке и до самого закрытия продолжал сидеть, не притрагиваясь даже к стынущему кофе. А потом бесцельно бродил по улицам Паркертона. Дошел до заброшенной лесопилки, где летом большая электрическая пила на весь город изливала свои чувства ворчанием и визгом, а теперь лишь гнили кучи опилок, сквозь которые уже пробились гигантские лопухи. В тусклом свете звезд Лерой видел только их темные силуэты, но ясно представлял себе листья, огромные, как слоновьи уши, и стебли - мягкие, толстые, розоватые сверху и кремовые у основания. И почему-то эти растения внушали ему ужас. Дошел до школы, где он когда-то учился, серьезный, коренастый мальчик в очках с толстыми стеклами. Бродил по улицам вдоль домов, в которых один за другим гасли огни. Где-то тут жили раньше ребята, его сверстники. Он пытался вспомнить их лица. Как звали того, что утонул у мельничной запруды? Забрел на разрушенную железнодорожную станцию, давно уже бездействовавшую. Когда-то, в студенческие годы, он приезжал сюда вечерним поездом - на рождество, на летние каникулы - и, стоя в тамбуре пассажирского вагона, видел внизу на платформе мать - коренастую, румяную, улыбающуюся, в выходном платье и поблескивающих очках, и отца - худого и медлительного, в синем шерстяном костюме с высоким жестким белым воротничком; лицо его казалось безжизненным и нелепым, точно высеченное из камня, побитое ветрами и дождями лицо какого-нибудь памятника давно забытому герою, погибшему за давно забытую идею. А теперь их сын, Лерой Ланкастер, проживший на земле уже почти полвека, стоял на этой разрушенной станции и чувствовал, что недостоин своих родителей, не оправдал их надежд; это чувство он испытывал и в те дни, стоя в тамбуре вагона и глядя на поднятые к нему радостные, влюбленные лица отца и матери. Не потому ли он и вернулся в родной город, что не мог забыть их любви и чувствовал, что должен чем-то отплатить за нее, искупить свою вину перед родителями, свою несостоятельность? Почему он не остался в Ричмонде или не отправился богатеть в Нэшвилл, Луисвилл или Чикаго? Почему он счел себя обязанным вернуться и открыть здесь собственное дело, стать совестью Паркертона? "Совесть Паркертона", - повторил он усмехнувшись и почувствовал, как само звучание этих слов наполняет его каким-то сладостным презрением к самому себе. "Да что это со мной?" - думал он. Он стоял и дрожал от страха, потому что вдруг почувствовал, что ему нет места в этом мире. Но тут он увидел, как в конце Мейнстрит, там, где она выходит на площадь Суда, величественно проплыл под фонарем белый "бьюик" Маррея Гилфорта. Лерой прошел мимо магазинов с погашенными витринами, мимо освещенной аптеки, вышел на площадь, пересек ее и остановился. Да, "бьюик" стоял там, напротив оффиса Гилфорта, куда, должно быть, приехал и Фархилл. В окне второго этажа горел свет. Гилфорт, видимо, только что вернулся от Эдвины Паркер. Лерой представил себе лежащую в затемненной комнате Кэсси Спотвуд и бледное лицо склонившегося к ней Гилфорта. Представил себе, как Гилфорт ей говорит... что? Что он мог ей сказать? Ведь она во всеуслышание заявила о своем преступлении. Конечно же, Лерой Ланкастер не слишком переоценивал значение этого заявления - как-никак он был адвокатом, пусть и не из самых великих. Но даже великий Гилфорт не мог теперь отрицать простого, объективного факта: как ни крути, а заявление сделано. Лерой снова увидел, как она вскочила на ноги и, сверкая черными глазами, на весь зал закричала: "Нет! Нет! Это я его убила!" Крик ее так и повис в воздухе, расколов знойную тишину зала. Когда все кончилось, он подошел прямо к судье Поттсу. - Судья, - сказал он, - я полагаю, вы знаете, зачем я пришел. Судья Поттс помолчал, усталым жестом указал ему на стул, снял мантию. Под мышками у него на рубашке были желтые круги пота. Судья налил в стакан воды, выпил и взглянул на Лероя. - Знаю я, знаю, зачем вы пришли, - сказал он и, вглядевшись Лерою в лицо, добавил: - А знаете ли вы, почему судьи иной раз не спят по ночам? - Судья, - сказал Лерой, - сделанное сегодня в суде заявление ставит под сомнегие справедливость приговора, вынесенного присяжными, потому что содержит новые факты, которые, будь они известны ранее... Судья сделал усталый жест. - Ладно, - сказал он, - ладно. Так вы настаиваете на новом разборе дела? - Судья, - сказал Лерой, - я прошу включить в протокол заявление, сделанное Кэсси Спотвуд. Судья Поттс оттянул пальцем душивший его воротничок. - Завтра в десять утра, - сказал он. Потом раздраженно добавил: - Все эта проклятая жара. Я просто изнемогаю от нее. Я уже не молод. При моей полноте эта жара меня когда-нибудь убьет. Надо издать закон: смертная казнь всем, кто попадет под суд летом. Виновным и невиновным, без разбора. Один из вееров - изделие фирмы "Мебель и похоронные принадлежности Биллингсбоя" - лежал на столе. Судья взял его и стал раздраженно обмахиваться. - Завтра в десять, - повторил он. Лерой поднялся. - Благодарю вас, судья, - сказал он. Когда Лерой был уже у двери, судья пробормотал: - Опять не спать всю ночь. - И отложил веер. Пользы от него все равно не было. - Так и печет, - ворчал судья Поттс. - Даже ночью жара стоит. А тут еще эта проклятая баба. Лерой уже взялся за ручку двери, когда судья спросил: - И чего бы ей не придержать свой идиотский язык? - Может, совесть? - сказал Лерой. - Может, - сказал судья, - а может, просто бабья дурь. Втюрилась в него и уже сама не соображает, что делает. На все пойдет, лишь бы спасти своего кобеля от электрического стула. Судья опять безнадежно замахал веером. Лерой вышел. Именно после визита к судье, стоя у здания суда, стоя под старыми кленами, где с криком возились скворцы, усеявшие белыми пятнами помета стоптанные плиты тротуара, именно тогда Лерой понял, что сейчас позвонит жене и скажет, что не придет домой. И до закрытия просидел в ресторане, а потом в сумерках бродил по улицам Паркертона. Он даже дошел до своего дома, того самого, где всю жизнь прожил его отец, тоже бывший адвокатом в Паркертоне, адвокатом, которому редко доставались выигрышные дела, а если он и выигрывал, то чаще всего ему все равно не платили. И сейчас, стоя в темноте на тротуаре, Лерой не отрываясь смотрел на дом, где жил и умер его отец, небольшой каркасный дом посреди большого тенистого двора, заросшего сорной травой под древними дубами. Это был последний дом на окраине города: здесь кончался тротуар и начиналось поле. Из трещин в бетонном фундаменте торчали пучки травы. Лерой стоял возле своей калитки, глядел во двор и видел огонек среди темной дубовой листвы. Это горел свет в окне кухни. Лерой знал, что Корин сначала долго ждала его, потом села ужинать одна. Она ела изящно, задумчиво, погруженная в свой особенный мир, в котором она пребывала постоянно, даже находясь в шумной, людной гостиной. Долгие годы Лерой безуспешно пытался проникнуть в ее царство. Но она лишь мягко улыбалась ему и оставалась недосягаема даже в минуты нежности. Самый голос ее, произносивший слова ласки или одобрения, бывало замирал в середине фразы, словно относимый порывами ветра. Он стоял на тротуаре, смотрел на тускло освещенное окно и думал о том, что вот уже почти четырнадцать лет она живет здесь. А приехала она сюда потому, что любила его. Корин была дочерью священника епископальной церкви. Лерой познакомился с ней на вечеринке в Шарлотсвилле, тогда ей едва исполнилось восемнадцать, а он был студентом первого курса юридического факультета. Она не была очень хорошенькой: слишком остренькое личико, слишком тоненький носик. Но в ее лице чувствовался аристократизм, который, если и не делает девушку хорошенькой, зато обещает благородную красоту в зрелом возрасте. Ее серые глаза были чисты, а над высоким лбом романтично вились пепельные кудри. У нее были тонкие ноги, узкие бедра и большая грудь, которой она смущалась, и, догадавшись об этом, он отчаянно старался смотреть ей только в лицо. И вот тут-то, в единоборстве с самим собой, когда он изо всех сил пытался оторвать взор от груди Корин Мэлфорд, Лерой понял, что в этой девушке скрыта какая-то магическая дисгармония, воспламеняющая его воображение. Точеная нежность ее лица, невинный лоб, обрамленный романтической дымкой пепельных волос, чистота ее светлого взгляда резко диссонировали с ее пышной, такой земной, возбуждающей чувственность грудью, от которой он никак не мог оторвать глаз: чем отчаянней старался он сосредоточить свое внимание на ее лице, тем сильней охватывало его желание. И, видя, как вспыхивают ее глаза, как ясный, светлый взгляд вдруг темнеет, словно внезапно обратившись внутрь, как губы неожиданно приоткрываются, обнажая в улыбке белые зубы, как вздрагивают ноздри, он чувствовал, что его обуревают дикие, безудержные фантазии. Но им не суждено было сбыться. Все вышло гораздо проще, чем он себе представлял: два года они были помолвлены, потом поженились, и брачная ночь прошла в тихих ласках; Корин была печальна и снисходительна; положив его голову к себе на плечо и поглаживая его влажные спутанные волосы, она говорила, что любит его, он думал, что тоже любит ее, и, наверное, это была правда. И он решительно похоронил в темном углу своей памяти ту игру воображения, которая так преследовала его после их первой встречи. Они поженились в июне 1938 года, когда Лерой окончил юридический факультет и уехал в Ричмонд работать в фирме, которой руководил один из дядей Корин. Усердный и добросовестный работник, Лерой неплохо проявил себя в этой фирме. Но уже к началу 1941 года он стал ощущать, что в жизни его чего-то недостает. Тут началась война, его послали в Европу. Когда же он вернулся в Ричмонд, на него снова навалилось гнетущее ощущение пустоты его жизни. В далеком Паркертоне умер его отец. Матери к этому времени уже не было в живых. Тогда-то Лерой внезапно понял, что остаток своих дней должен провести в старой конторе отца на площади Суда в Паркертоне, а остаток ночей - рядом с Корин в обветшалом белом доме в тени древних дубов на окраине города. Шли годы. Она примирилась с их скучноватой жизнью и даже с тем, что их дом под дубами так и не был отремонтирован. В первые годы Лерой ходил с ней в епископальную церковь, позже - в пресвитерианскую, в которой его отец когда-то был настоятелем. Затем пресвитерианцы отступили перед баптистами, здание церкви переделали под жилье, а Лерой и Корин стали посещать баптистскую церковь. Корин скромно творила добрые дела. Когда какая-нибудь семья попадала в беду, Корин всегда была тут как тут: она нянчила детей, ухаживала за больными, мыла раненых, грязных и заразных, молилась над умирающими. В конце концов весь Па