чков пирога, она отложила вилку в сторону. - Вкусно. Мне всегда нравился пирог с яблоками, но сейчас я больше не могу. Я просто не в состоянии проглотить кусок. - А надо бы. Но она действительно не могла. - Ну ладно, - уступил он. - Пей кофе. Она пила кофе медленно, маленькими глотками. Поставила чашку и посмотрела на него. - Тогда здесь были разноцветные лампочки на потолке, - сказала она. - Они вращались, эти лампочки. - Я же сказал тебе, что не помню. Она отхлебнула кофе. Потом улыбнулась: - Смешно. - Что? - Мы сидим здесь вместе, словно ничего не произошло. - Чего не произошло? - Словно ты не ушел тогда из больницы, даже не поглядев на меня. Сидим как ни в чем не бывало. Как будто мы живем в Паркертоне и ты работаешь инженером на электростанции. Как будто ездили в Нэшвилл навещать нашего мальчика в колледже. А на обратном пути проголодались и заехали сюда. Как будто... - Извини, - прервал он ее, так резко поднявшись, что пряжка его ремня зацепилась за край стола. В туалете он остановился перед зеркалом и увидел тяжелое, круглое, обветренное лицо на толстой шее, заметил висящую на нитке пуговицу, пристально вгляделся в поблекшие невыразительные глаза в зеркале, смотревшие на него со злобой. Он напомнил себе, что пришел сюда не в зеркало глядеть. И нечего ему тут стоять. Но, моя потом руки, он снова увидел в зеркале свои блеклые, опухшие глаза и, услышав, что кто-то подходит к двери, почувствовал, что способен сейчас ни за что ни про что ударить незнакомого человека. Поэтому он быстро зашел в туалетную кабину, запер дверь и стоял там, слушая, как вошедший справляет нужду, моет руки, а может, и лицо и, наверное, причесывается - уж очень долго пришлось Саю ждать. Вот ведь до чего довела его проклятая жизнь. Стой тут, запершись в туалете, дрожа от страха и говоря себе: забудь о прошлом, не думай о будущем, живи только сегодняшним днем, и ты вынесешь все что угодно. Но человек так не может. Оказывается, человек не может так жить. Сай начал мучительно задыхаться, чувствуя, будто огромная лапа забралась ему под ребра и норовит схватить его сердце и выжать его, как мокрую тряпку, сдавив в жалкий комочек, а потом выдрать это сердце с корнями. Когда он вернулся, Кэсси за столом не было. Увидев ее пальто на вешалке, он решил подождать. Подозвал официантку и расплатился. Прошло еще пятнадцать минут, он снова позвал официантку и попросил ее на всякий случай заглянуть в женский туалет, потому что дама, которая была с ним, не совсем хорошо себя чувствовала и с ней могло что-нибудь случиться. Официантка вернулась. - В женском туалете никого нет, - сказала она. Он встал, сунул руку в карман за ключами. Но вспомнил, что оставил ключи на столике рядом со шляпой. Дурная привычка оставлять ключи где попало. Он поднял шляпу. Ключей не было. Даже много лет спустя, даже после того как сбылись его самые сокровенные надежды и осуществились самые смелые планы, Маррей Гилфорт по-прежнему не любил вспоминать свой последний вечер у мисс Эдвины. Маррей был человек порядка. Его письменный стол являл собой образец аккуратности, кусты вокруг его дома в Дарвуде были всегда ровно подстрижены, а натянутые на колодки туфли в его обувном шкафу стояли ровными шеренгами, точно солдаты. И всякий раз, вспоминая тот вечер у Эдвины Паркер, он больше всего ужасался тому, что все было не так, как следует. Это было так же неприятно, как если бы картина на стене вдруг сама по себе повисла косо или как если бы прямо у него на глазах из комода медленно выполз ящик, а из него наполовину выскользнуло шелковистое розовое белье - такие змеи розового шелка, неуместные, неопрятные, отвратительные вечно торчали из ящиков Бесси: она никогда не отличалась аккуратностью. И надо же было этому случиться именно теперь, когда все уже давно аккуратно списано в архив, когда уже можно было обо всем забыть. Это-то и возмущало! Господи, уж кто-кто, а Эдвина Паркер, кажется, могла бы и сама понять, что за такой неуравновешенной особой, как Кэсси Спотвуд, нужно следить в оба. За что же еще он мисс Эдвине, извините за грубость, деньги-то платил? Да еще прежде чем принять их, она каждый раз заставляла его выламываться и делать вид, что речь идет о чем-то другом, - ведь деньги предмет такой недостойный, что упоминать о них прямо никак нельзя. Следить за Кэсси? Нет, мисс Эдвина за ней не следила. Мисс Эдвина храпела себе наверху, как ломовая лошадь, весь день, до шести вечера. "Она и ест-то как лошадь", - думал Гилфорт. Его не обманешь изящными манерами - вилочку-то ко рту она подносит манерно и неторопливо, но при этом ест за четверых. Ясное дело - дрыхла весь день, расшнуровав свои замшевые туфли, а вставные челюсти опустив ради пущей элегантности в хрустальный бокал. У нее еще хватает наглости утверждать, будто она не заглядывала к Кэсси только потому, что не хотела ее беспокоить - ведь бедняжка нуждалась в отдыхе. Как бы не так. В отдыхе нуждалась бедняжка Эдвина Паркер. Когда в шесть часов Эдвина хватилась Кэсси, та была уже в Нэшвилле. И только в восемь вечера Эдвина сумела разыскать его, Маррея. В оффисе, видите ли, его не было. Во имя всех святых, сколько есть мест в Паркертоне, куда приличный человек может пойти проглотить что-нибудь съестное? Почему бы не позвонить в отель - его бы разыскали в зале и тем сэкономили бы ему два часа. Нет, сама ее позиция была ему отвратительна. Наблюдая за ней исподтишка, он не раз замечал выражение злорадства на ее лице. Именно злорадства. Немудрено, что на какое-то мгновение он потерял самообладание. "И все же, - сказал он себе, успокоившись, - терять самообладание нельзя". Вся его карьера была построена на постоянном самоконтроле. Впрочем, события того вечера и святого вывели бы из себя. Когда он позвонил в лечебницу этому факиру с козлиной бородой и спросил, что делать с его пациенткой, когда ее поймают, факир даже не удивился и невозмутимо посоветовал дать ей успокоительного. Она за это время могла уже черт знает что натворить, а он, видите ли, просто рекомендует дать ей успокоительного. Да, и еще хорошо бы показать ее врачу. Не удивительно, что даже он, Маррей Гилфорт, вышел из себя и потребовал объяснить, ему, как мог серьезный врач вообще выпустить ее в таком состоянии из клиники. В ответ на это бородатый факир так же невозмутимо заявил, что якобы мистер Гилфорт сам просил, чтобы ее выпустили, и он, факир, пошел ради этого на заведомый риск. Да за что тогда Маррей платит этому козлу деньги? Он, видите ли, идет на заведомый риск, а расплачиваться за него должны другие! Анализируя происшедшее, Маррей пришел к выводу, что, обругав мисс Эдвину, он на самом деле просто излил раздражение, которое вызвал у него разговор со Спэрлином. Повесив трубку и войдя в гостиную, он понял, что мисс Эдвина подслушивала. Ее надменное лицо сияло злорадством, глаза блестели, как у наркомана, и голосом, полным отвратительно фальшивого сочувствия, а еще больше - злорадного снисхождения, она спросила, не думает ли он, что ему сейчас было бы полезно выпить чашечку горячего кофе. - Нет, - бросил он вместо обычного "нет, спасибо", и она так вздрогнула, что у нее чуть не выскочила вставная челюсть. - Нет, - повторил он, кофе не надо, но не будет ли она любезна принести ему виски со льдом, если, конечно, ей не трудно. Поправив челюсть, она-таки принесла ему виски и себе тоже. Виски у нее был цвета сильно потертого ковбойского седла, однако это не помешало старушке опустошить бокал с проворством заядлого пьяницы - даже лед не успел растаять. Касательно разговора с доктором Спэрлином Маррей заметил, отхлебнув, что со стороны человека, считающего себя профессиональным психиатром, было по меньшей мере глупо выпустить пациентку из клиники в явно болезненном состоянии. - Но вы ведь сами хотели, чтобы ее выписали, - сказала мисс Эдвина тоном простодушного удивления. Но насколько искренним было это простодушие? Вот что его вывело из себя. А уж если мисс Эдвина и впрямь настолько простодушна, так она просто идиотка. И он ответил, надо признать, довольно нелюбезным тоном: - Конечно, я хотел, чтобы ее выписали. Я хотел, чтобы ее выписали, но здоровой и радостной. Ну посудите сами, - продолжал он с терпением опытного юриста, - ведь когда, скажем, ко мне приходит клиент, я не обещаю ему золотые горы, а трезво разъясняю юридическую сторону дела. Так же и доктор Спэрлин должен был независимо от моих пожеланий подойти к делу трезво и... - А я-то думала, - все так же простодушно прервала его мисс Эдвина, - я-то думала, вы хотели, чтоб ее выписали до того как... Она замолчала. - Простите, до чего? - спросил он. - До того... - Она снова замолчала, потом решилась: - До того как казнят этого человека. - Это еще почему? - возмущенно спросил он, слыша свой голос словно откуда-то издалека и испытывая то неприятное ощущение, какое бывает, когда в темноте ошибешься ступенькой на лестнице. - Ну, чтобы, - начала она снова, но замолчала, покраснела, потом побледнела и наконец решилась: - чтобы люди не говорили, что вы ее держали взаперти, пока не казнили этого человека. Вот вы и выпустили ее немного раньше, чтобы никто не сказал, что... Она опустилась на стул, словно силы внезапно покинули ее. Он сделал шаг к столу и дотронулся рукой до его поверхности; на столе стоял большой стеклянный купол с пестрыми восковыми птичками, сидящими в якобы случайном порядке на восковой ветке апельсинового дерева. Обратив к мисс Эдвине стекла своих очков, он сказал: - Уж не думаете ли вы, что меня волнуют деревенские сплетни? Я сделал то, что считал нужным. Я старался защитить эту несчастную женщину, вдову моего убитого друга, от последствий ее нервного заболевания. И мне бы хотелось обратить ваше внимание на то, что все мои действия абсолютно законны. О чем свидетельствует и постановление суда. Он перевел дух, затем продолжал твердым, уверенным тоном, наслаждаясь тем, как быстро он овладел собой: - Не удивительно поэтому, что меня беспокоит то, что эта несчастная больная женщина бродит ночью неизвестно где, подвергая себя опасности... - Уж не хотите ли вы, Маррей Гилфорт, обвинить меня в том, что... - Я никого не обвиняю, - сказал он холодно и надменно. - Я просто подчеркиваю тот факт, что в настоящий момент Кэсси Спотвуд, страдающая манией... Мисс Эдвина поднялась с места. Казалось, она вновь была полна сил и энергии. Она даже решительно шагнула навстречу Маррею. Их разделял стол, на котором блестел большой стеклянный купол с готовыми вспорхнуть восковыми птичками. - Манией? - повторила мисс Эдвина, не повышая голоса. И он вдруг увидел, как на ее лице появилось выражение постепенно крепнущей уверенности. И шепотом, полным ужаса, в который повергло мисс Эдвину ее открытие, она сказала: - Я... я верю ей. Словно гулкое эхо отдалось у Маррея в ушах. Он отдернул пальцы от полированного стола, как от раскаленной плиты. - Ну вот, - взорвался он в порыве праведного гнева, - вот вы и признались в том, что потворствовали ей, что сознательно... Мисс Эдвина снова опустилась на стул. Она, казалось, внезапно лишилась сил, лицо ее сразу покрылось морщинами, и даже серьги погасли и безвольно поникли. - Нет, - сказала она, - я ей не потворствовала. - И она медленно покачала головой. - В таком случае... - начал он. Она подняла голову и прервала его: - Но, возможно, именно это мне и следовало делать. Потворствовать ей. С самого начала. Он смотрел на нее в безмолвном изумлении и чувствовал, будто все его тело помертвело, как от новокаина, - оно по-прежнему принадлежало ему, но он его не ощущал. Только слышал тихий-тихий усталый голос: - Я знала, что вам что-то нужно от меня, Маррей. Вы хотели меня как-то использовать, и я могла бы раньше догадаться. Ведь вы, Маррей, всегда используете людей в своих интересах. Пожилая женщина, сидевшая перед ним в кресле, была просто обыкновенной старухой в давно уже не новом черном шелковом платье. Но Маррей не мог оторвать от нее глаз, потому что чувствовал, что с ней сейчас происходит какая-то мистическая метаморфоза, будто из этой облаченной в черный шелк куколки вот-вот появится новое сверкающее красками существо. Он не мог отвести от нее глаз. Но вот она очнулась и, подняв глаза, встретилась с его взглядом. - Вы знаете, Маррей, - начала она, - я никогда вас не понимала. Я замечала только, что вы умеете отнимать у окружающих то, что вам нужно. Вы высасываете из них соки. Как из моей бедной кузины Бесси. - Она умерла, - услышал он свой голос и даже расслышал в нем нотки удивления, словно только теперь вдруг поверил в ее смерть. - Да, - сказала эта усталая старуха с посеревшим лицом. - Она умерла. Вы ее не убивали. Вы просто сделали так, что ей стало все равно - жить или умереть. - Мисс Эдвина замолчала, взглянула на свои руки, лежащие на коленях. - Нет, я говорю не о тех женщинах. Вы делали гораздо более страшные вещи. Давно, с самого начала. Я даже не знаю, как это назвать. - Указательным пальцем она стала разглаживать платье у себя на коленях. Потом снова заговорила, следя за несложным движением своей руки: - Бесси не была хорошенькой. Она была худая как палка. Она была худой, а я всегда была полной. "Эдди, - говорила она, бывало, - вот если бы сложить нас вместе и разделить пополам, тогда каждая получилась бы ничего". Мисс Эдвина опять замолчала. - Нет, она не была хорошенькой. И спереди у нее не было того, что полагается иметь девушке. Но глаза у нее всегда сияли, и она была такая добродушная. Всем нравилось бывать с ней. С ней было весело. И она... - Снова молчание, палец перестал разглаживать шелк, и мисс Эдвина взглянула на Маррея с внезапной тревогой в глазах: - она обожала вас. Сначала. Он почувствовал, что она смотрит на него пристальным, оценивающим взглядом. - Не понимаю, что она нашла в вас. Я говорила ей об этом. - Я знаю, - медленно произнес он, - я знаю, что никогда вам не нравился. - Он снова услышал в своем голосе нотки удивления. В тишине было слышно тиканье позолоченных часов на камине. - Верно, - она задумалась, - вы не нравились мне, даже когда были бедны. - И добавила: - А уж тем более сейчас, когда вы богаты. Она встала, взглянула ему прямо в глаза. - А что до меня, то я устала, я страшно устала притворяться богатой. Мне надоело жить в этом доме, как в тюрьме, только потому, что его построил старый генерал Паркер. Мне надоело проводить бессонные ночи, думая о деньгах. Надоело... - Но, послушайте, Эдвина, - воскликнул Маррей тоном, в котором уже снова слышалась задушевность. Он обошел стол и сделал шаг в сторону мисс Эдвины. Он вдруг почувствовал облегчение, к нему вернулась надежда, что еще не все потеряно. - Послушайте, Эдвина, если бы я знал, что вы испытываете затруднения, если бы вы хоть намекнули мне об этом, обратились бы ко мне с вашими финансовыми делами, я бы... Но тут он увидел в ее лице такую неприступность, такую решительность, что остановился на полуслове. Никогда прежде он ее такой не видел. - Мне ничего от вас не надо, - сказала она. И, посмотрев на него с затаенной враждебностью, добавила: - Знайте, Маррей Гилфорт, мне очень жаль, что я не потворствовала этой девочке, что я не отвела ее к людям и не заставила людей поверить ей. Мне очень жаль, что я не... Зазвонил телефон. Маррей бросился в библиотеку. Когда он вернулся, мисс Эдвина все так же пристально смотрела на него. - Нашли ее? - спросила она. - Нет, - ответил он глухо и устало. - Это звонил Фархилл. Начальник тюрьмы сообщил ему, что в 12.17 итальянец был казнен. Она внимательно смотрела на него. - Теперь вы довольны, Маррей Гилфорт? - спросила она негромко, словно разговор у них был секретный. Он стоял посреди комнаты, охваченный каким-то тяжелым оцепенением. - Не знаю, зачем вам это было нужно, - продолжала она, - но теперь вы своего добились. Надеюсь, вы удовлетворены. Но удовлетворения он не чувствовал. Он вспоминал, как в то утро, стоя у постели, на которой лежал Сандерленд Спотвуд с ножом в спине, он испытал острую, ослепительную, словно залитый солнцем снежный пик, радость отмщения. В это ослепительное мгновение он сказал себе: "Моя миссия в этом мире исполнена; правосудие свершилось". А теперь вот и даго мертв. Маррей почувствовал, как в душе у него медленно вздымается густая и липкая, как тина, волна непонятных ему чувств, вздымается и подползает к горлу. Ему стало трудно дышать. Он болезненно ощутил специфический запах гостиной мисс Эдвины - запах мебельной политуры и затхлости. Он услышал тиканье часов и понял, что не вынесет сегодняшней ночи в отеле, бесконечной ночи с этим липким, вязким ощущением в груди, которое будет подступать к его горлу, душить его. И так оно и случилось. Так он и лежал в темноте, пока не зазвонил телефон. Позвонили на рассвете. Сообщили, что нашли Кэсси Спотвуд. Около одиннадцати тридцати она тщетно пыталась проникнуть в тюрьму. Из-за множества всяких формальностей, связанных с исполнением приговора, помощнику начальника тюрьмы доложили об этом инциденте только в час дня и лишь после этого сообщили в полицию штата. Кэсси была в полубессознательном состоянии, когда полицейский патруль нашел ее в кустах возле одной из башен тюремной ограды в двадцати пяти ярдах к югу от главных ворот. ЭПИЛОГ В ноябре 1918 года, когда закончилась первая мировая война, Кэсси Килигру было три года; население штата Теннесси составляло тогда 2140624 человека. Сейчас оно возросло до 4049500 человек. В 1918году валовой доход штата составлял 655000000долларов. Сегодня он - 11151252000долларов. Столица штата - Нэшвилл - в 1918году была небольшим, умеренно процветающим торговым городком с населением 155815 человек и кое-какими промышленными предприятиями с банковским капиталом на общую сумму в 4150000 долларов. Там было четыре высших учебных заведения: один университет, где на всех факультетах обучалось в общей сложности 982студента, один педагогический институт и еще колледж и медицинский институт для негров; все они были основаны филантропами с Севера, и именно из-за этих колледжей и университета город претендовал на право называться "Афинами Юга"; была там, правда, и точная копия Парфенона, на фронтоне которого со временем появилась скульптура Ганимеда, вылепленная с ребенка, впоследствии ставшего известным американским поэтом. Сейчас в Нэшвилле проживает 469400 человек; его банковский капитал равен 37800000 долларов. А поэт, с которого лепили Ганимеда, умер. Что касается долины Спотвудов, то в 1918году там жило 192человека. Все шесть ферм долины принадлежали белым; владельцы и их семьи составляли в общей ложности 37человек. Кроме них на каждой из этих ферм проживали негры-арендаторы с семьями, всего 82человека. И еще 73жителя долины - это семьи доктора Такера, владельца лесопилки, владельца магазина в Корнерсе и обитатели нескольких лачуг в холмах, вроде Грайндеров; там, у верховьев ручья, им удалось расчистить немного земли и на этих крошечных участках посадить кукурузу; вода, впрочем, быстро смывала их участки; эти люди держали свиней, подрабатывали на лесопилке и гнали самогон. Годовой доход населения долины Спотвудов в 1918году был около 70000 долларов. Из них примерно 45000 долларов приходилось на шесть крупных ферм, включая Спотвудов, Килигру и Гилфортов, и чуть меньше 10000 долларов - на долю негритянских арендаторов; 3285 долларов зарабатывал доктор Такер, 2544 доллара - владелец лесопилки, 1823 доллара - владелец магазина, ну и что-то около 10000 долларов - жители холмов. Доход негров и жителей холмов подсчитан весьма приблизительно. Сегодня большая часть долины залита водой, поскольку возле Корнерса соорудили плотину. Численность населения долины сейчас 17 человек. Сай Грайндер, его жена и их единственная дочь Глэдис, названная так в честь матери, живут на старом участке Грайндеров, гораздо более благоустроенном, чем во времена старого Баджа - пьянчуги, самогонщика, скандалиста, преступника и вообще темного типа. Четырнадцать человек живут на так называемом Причале; это место расположено на опушке леса, за домом Спотвудов, где когда-то было кукурузное поле. Здесь стоят три крошечных стандартных домика, покрашенных в яркие цвета, закусочная, где подают холодные напитки, и киоск, где можно купить рыболовную снасть и наживку и взять напрокат лодку или забронировать причал. Тут кончается новая дорога к озеру Спотвуд. Лес, окружающий озеро, прорежен и очищен от валежника, повсюду установлены просмоленные деревянные столики и сложены плиты для туристов. Весь этот район теперь превращен в парк штата и охотничий заповедник. Сай Грайндер - егерь, начальник лесничих и, когда надо, главный пожарник. Один из его лесничих живет на Причале, двое других и два плотника поселились на склоне холма, к западу от нового озера, где теперь тоже парк. Годовой доход обитателей долины - 37000 долларов. Те из них, что живут на Причале, преуспевают и в хороший год зарабатывают около 21000 долларов, включая оклад лесника, получающего 7200 долларов в год и продающего самогон туристам и рыболовам. Сай Грайндер получает 9500 долларов в год, но сверх этого благодаря своей неукротимой энергии зарабатывает еще около 7000 долларов, откармливая скотину на продажу. Он давно уже расширил и обработал доставшийся ему от отца участок хорошо орошаемой земли, которая теперь служит пастбищем; кроме того, он засевает кукурузой участок в низине и обеспечивает семью овощами, домашней птицей и мясом как свининой, так и олениной: перестраивая свой старый дом, он оборудовал его вместительным морозильником. В общем, Сай преуспел. Ему удалось увеличить свой участок, а цены на землю растут. У него больше чем на 65000 долларов сбережений, вложенных в государственные предприятия, и страховка на сумму 25000 долларов. Он обожает свою дочь, старшеклассницу средней школы округа Кардуэлл, девочку милую и грациозную, отлично успевающую в учебе. Он регулярно откладывает деньги на то, чтобы послать ее в хороший колледж. Единственное, что страшит его в жизни, - это как бы с ней чего не случилось. Просыпаясь ночью, он всякий раз непременно идет в ее комнату и смотрит, как она спит. После суда над Анджело Пассетто Сай Грайндер в общем научился жить в мире с собой. Он подолгу бывал в лесу, совсем один. Он проводил счастливые часы, наблюдая за полетом краснохвостого ястреба, или за оленем, пощипывающим траву, или за бобром, строящим плотину, благо бобры опять появились в этих краях после векового отсутствия. Он был счастлив и в те минуты, когда думал о своей дочери, о том, как она станет взрослой и у него будет маленький внук, которого он поведет с собой в лес, чтобы научить его лесной тишине и передать ему свой охотничий опыт, приобретенный за многие годы. Ведь кто-то должен перенять это редкое и трудное искусство, пусть даже нынешним горожанам на него наплевать. А пока что он дружил с одним биологом, который работал в службе охраны природы и давал ему книги и брошюры. Грайндер помогал ему в осуществлении ряда программ. Здоровье Сая не подводило, и, если не считать страхов за судьбу дочери, спать ему ничто не мешало. Он наловчился засыпать, думая о том, что станет делать завтра, чем займется, куда пойдет в заповеднике. И о прошлом почти не вспоминал. Это было серьезной победой над собой, потому что в течение десяти-двенадцати лет после возвращения в долину неожиданный укол в сердце, бывало, настигал его при взгляде на поворот дороги или лощину за ручьем, когда опадают листья, или на весеннее поле в каком-то памятном ракурсе, или на старую покосившуюся школу - настигал и пронзал его такой болью, что он задыхался, точно в припадке. Иной раз он даже сам доводил себя до такого состояния, потому что именно это давало ему наиболее полное ощущение жизни, без которого он не мог обходиться, как наркоман. Но со временем он научился безболезненно проходить мимо этих враждебных ему символов прошлого, которыми была полна долина. Дерево стало просто деревом, камень - камнем. И когда заповедник приобрел новые земли и было объявлено о затоплении долины, у Грайндера родилась уверенность, что и прошлое будет затоплено, уничтожено, и тогда он наконец обретет покой и удовлетворение будничной жизнью. Ему и в самом деле стало казаться, что какая-то часть его души затоплена водой, и он с холодным удовлетворением думал об этих сумрачных глубинах. Точно такое же чувство он испытывал, когда в течение нескольких лет ходил в клинику навещать Кэсси Спотвуд. Она всегда узнавала его. Она была с ним нежна, как с ребенком или с братом. Порой она даже заговаривала с ним о прошлом, не упоминая только о тех событиях, память о которых она теперь переиначила, перекроила в угоду своему сердцу. Прошло какое-то время, и она победила свое прошлое, и в душе ее воцарился безмятежный покой. Сай Грайндер понял, что и его сокровенная внутренняя жизнь возможна лишь благодаря безмятежности Кэсси Спотвуд. Он научился питаться этой безмятежностью, хранить ее запасы, надолго растягивая их, ибо довольствовался порциями тихого удовлетворения. Что касается Маррея Гилфорта, то он теперь большую часть времени проводит не в округе Кардуэлл, а в Нэшвилле, где у него контора, в которой сосредоточены все его дела. Фархилл стал его партнером. Но Маррей сохранил и свой паркертонский оффис. Там дела его ведет Сэм Пирси. Сэм, несмотря на свое более чем скромное происхождение - он бывший житель холмов, - весьма преуспел с тех пор, как ему посчастливилось подработать пятьдесят долларов, выступив в роли опекуна Кэсси Спотвуд. Однако прежде чем предложить должность управляющего паркертонским оффи-сом Сэму, Маррей пригласил на нее Лероя Ланкастера. Маррею казалось, что это блестящая идея. Прежде всего было очевидно, что положение Лероя сильно изменилось - он явно пошел в гору. Он получил два довольно крупных дела и выиграл их. Согласно городской молве, все объяснялось тем, что Корин наконец родила ему мальчика, - событие не менее удивительное, чем появление на свет Исаака. "Конечно же, Лерой на седьмом небе от счастья", - снисходительно, но с тенью презрения думал Маррей; однако по его расчетам выходило, что чудесное превращение произошло с Лероем раньше, во время процесса Анджело Пассетто. Просто люди забыли, как яростно он сражался за даго, потому что тогда все они были настроены против него. Только позже в округе заметили, как переменился Лерой, и, к своему собственному удивлению, избиратели округа выбрали Лероя на пост прокурора, предпочтя его Фархиллу. Маррей тоже удивился и почему-то сильно расстроился. Но он скоро понял, в чем дело: Фархилл был типичный горожанин, весьма способный, но холодный и чопорный, лишенный той особой солидности, которую так ценят фермеры. Поэтому Маррей решил отослать Фархилла в Нэшвилл, а Лероя взять в свой паркертонский оффис. Лерой несомненно стоил того. И притом, с удовлетворением думал Маррей, это покажет, что он не держит зла на Лероя за неприятные минуты на суде и что тот со своей стороны на него не в обиде. Работа, мол, есть работа. Вот он и сделал Лерою щедрое предложение стать его партнером и управляющим. Только ничего из этого не вышло. Сначала Лерой стал отмазываться, говоря, что он неподходящий для этого человек. Маррей настаивал, утверждая, что Лерой зря скромничает и что Лерой, именно Лерой, ему и нужен. Но тот не поддался на уговоры. Спокойно и просто, так просто, что Маррей буквально не поверил своим ушам, Лерой сказал: "Да на хрена она мне сдалась, эта ваша контора?" Такое нелегко было простить. Маррей Гилфорт располагал достаточным весом, чтобы на следующих выборах сделать прокурором Сэма Пирси. Да что там! Он сделает этого Пирси окружным судьей. Сэм с его типичным выговором жителя холмов сумеет заполучить голоса избирателей, о существовании которых Лерой даже и не подозревает. Среди выходцев из глубинки попадаются чертовски смышленые ребята; что касается Сэма, то он уже отведал пирога и теперь его не остановишь. "Да, - думал Маррей, - этот справится с Лероем Ланкастером". Гилфорт и в самом деле обладал значительной властью. Многие годы он занимался укреплением своего политического влияния, и усилия его начали приносить плоды. При всей своей сухости он умел сыграть роль гостеприимного хозяина, и если поначалу гости, приезжавшие в Дарвуд на уик-энд поохотиться на перепелов и отведать первоклассного домашнего виски и марочных вин, считали его человеком странным и занудливым, то впоследствии, особенно после процесса, вернее, после того, как его чикагские похождения сделались достоянием публики, на него стали смотреть по-иному. Сам контраст между Марреем - чопорным юристом, членом клуба "Фи Бета Каппа" "Фи Бета Каппа" - клуб, состоящий из выпускников-отличников аристократических университетов США, таких как Гарвард, Йелль и т. д, и Марреем - богачом, предающимся изысканному разврату с дорогостоящими шлюхами из Чикаго, воспалял воображение его сограждан и придавал его облику нечто романтическое. В определенных кругах даже вошло в обычай при встрече хлопать его по спине, восклицая: - Привет, Маррей, старый бес. Конечно, окружавшая теперь Гилфорта атмосфера роскоши и разгула не вызывала одобрения наиболее благочестивых граждан такого города, как Паркертон. Но тот же процесс, который предал огласке темную сторону жизни Маррея Гилфорта, продемонстрировал и его способность к самопожертвованию ради дружбы. Немногие способны в течение стольких лет тратить такие деньги на уход за безнадежно больным другом. И ведь как здорово он срезал на суде Лероя Ланкастера, явно пытавшегося подмочить его репутацию! "Если стремление быть преданным другу оказывается поводом для оскорблений и грязных намеков!.." Да что там говорить, язык у Маррея подвешен неплохо. Причем надо учесть, что это не подготовленная речь, а, так сказать, экспромт, крик души, т. е. слова вполне искренние. Такому человеку можно довериться. Все газеты напечатали тогда крик души Маррея Гилфорта! Спустя три года после смерти друга Маррей Гилфорт стал генеральным прокурором. Еще три года спустя он стал членом Верховного суда штата. Он прошел туда большинством голосов и, посещая конференции Ассоциации юристов, Маррей теперь неизменно встречал то уважение, которого он жаждал. По крайней мере так считал сам Маррей Гилфорт. К этому времени, однако, все уже давно перестали говорить о процессе. Улеглись страсти, разыгравшиеся вокруг казни, и стало как-то даже неудобно говорить об этой истории. Ведь если признание сумасшедшей миссис Спотвуд соответствовало действительности, то все окружающие оказались бы как бы соучастниками убийства невинного человека. Не совсем, конечно, невинного - любил же он черномазых, да и сам был почти что черномазый, и притом, кажется, позволил себе кое-какие вольности с белой женщиной. Но всего этого вроде бы недостаточно, чтобы послать человека на электрический стул. За это можно пристрелить, можно линчевать, если страсти действительно накалятся, но электрический стул - дело другое. Тут все должно быть по закону. Поэтому говорить об Анджело Пассетто было как-то неловко. И чувствовалось, что даже те, кто заговаривал о нем, сами не особенно верили в то, что говорят. И еще по одной причине никому не хотелось вспоминать об этой истории: от нее веяло каким-то ужасным одиночеством, какой-то тоской. Как представишь себе, что вот ты мог бы так же лежать без движения, как в гробу, а тебя бы осторожно приподняли и подставили под спину нож, - и такая нападает тоска! Тоскливо было думать и об этом молодом парне, даго, и о его немолодой подруге и представлять себе, как они жили в разваливающемся доме с ее парализованным мужем. Тоскливо было думать и о том, как эта сумасшедшая баба - да полно! была ли она действительно сумасшедшей? - как она поехала в Нэшвилл, чтобы встретиться с губернатором, но так и не нашла его. А потом пыталась проникнуть в тюрьму, зная, что вот сейчас, в этот момент, его привязывают к электрическому стулу. Тоска, тоска! Ведь она лежала в кустах, прижавшись к каменной стене, и скребла ее ногтями, так что пальцы у нее начали кровоточить, скребла, пытаясь пробиться сквозь стену к своему возлюбленному, если то, что между ними было, можно назвать любовью. Однако, если подумать, самому даго было еще тоскливее. Вот от этой-то тоски людям и становилось не по себе, когда речь заходила о процессе. Но и забыть о нем было невозможно. Возвращаешься домой из магазина или оффиса - и вдруг тебе приходит в голову, что твоя жена стареет, расплывается. Входишь в дом, а она смотрит на тебя и будто не узнает. Или вдруг понимаешь, что и сам ты постарел, и ты пытаешься вообразить, что думает об этом твоя жена. И вдруг на тебя находит такая тоска, будто жизнь твоя прошла и все потеряно, ждать больше нечего, и становится невыразимо горько. Вот от этой-то тоски, от этой безымянной горечи, от этого неопределенного чувства вины и от потребности ее загладить люди и голосовали за Лероя Ланкастера. Что касается Маррея Гилфорта, то ему тоже хотелось кое-что забыть. Всякий раз, когда нужно было навещать Кэсси Спотвуд, ему становилось не по себе. Его мутило от воспоминаний о процессе и даже о своем успехе. И он перестал ходить к ней. Он ежемесячно платил по счету и старался забыть о Кэсси и обо всей этой истории. Но не мог. Он вспоминал о ней в самые неподходящие минуты. Иной раз он входил в комнату, а воспоминание будто поджидало его там. Невидимое, бесплотное, но никуда от него не денешься. Ярким майским днем, в те времена, когда дамба еще только строилась, Маррей медленно ехал вдоль ручья к долине Спотвудов. Он не бывал здесь много лет. Остановившись чуть выше Корнерса, он вышел из машины, чтобы посмотреть, как строят дамбу, которая должна создать тут озеро. Он ехал в старый дом Спотвудов - он считал, что в качестве душеприказчика Сандера обязан еще раз взглянуть на остатки имущества. Быть может, там есть еще вещи, которые стоит спасти. Он, впрочем, был уверен, что спасать там нечего. Но долг - прежде всего. Надо быть добросовестным. Исполнил же он свой долг, и даже с лихвой, в отношении Эдвины Паркер, несмотря на все причиненные ему неприятности. Сперва он послал ей чек на сумму, которая должна была достойно оплатить ее время и заботы, и, когда чек вернулся назад, аккуратно разорванный пополам и без какой-либо записки, послал ей письмо, написанное, как он полагал, разумно, любезно и с достоинством. В письмо он, конечно, вложил новый чек. Но оно вернулось нераспечатанным. И только несколько месяцев спустя, когда дом мисс Эдвины продавался с молотка, он сумел наконец оказать ей услугу. Семь лет назад он основал Историческое Общество Западного Теннесси, которое под его скромным руководством мало-помалу превратилось во вполне солидную организацию. Сейчас общество нуждалось в подходящем здании, где можно было бы разместить документы и непрерывно растущую библиотеку; дом старого генерала Паркера, особенно в том случае, если вместе с ним Обществу досталась бы и его великолепная библиотека, подходил для этого как нельзя лучше. Маррей приобрел его, и Общество получило подарок от лица, "пожелавшего остаться неизвестным". Стоил дом сравнительно недорого и заодно избавил Маррея от некоторой доли налогов. Итак, о мисс Эдвине он позаботился. Но не остановился на этом, а оказал помощь еще и этой цветной, Арлите, хотя, видит бог, уж ей-то он ничем не был обязан. Управление заповедника хотело купить у нее ее сорок акров земли в долине. Однако, поскольку она давно не платила налогов, управление могло бы дождаться продажи участка в счет погашения долгов. Но Маррей Гилфорт поручил сыскному агентству отыскать ее. Ее нашли в Чаттануге. Она работала упаковщицей в универсальном магазине. Это несколько успокоило Маррея: в донесении говорилось, что она аккуратна, энергична, довольно умна, т. е. являет пример того, на что некоторые из цветных способны, когда стараются. Ему все равно надо было ехать в Чаттанугу, и он решил, что лично доведет это дело до конца. И отправился по адресу. Нашел почти развалившееся старое бунгало с небольшим двориком, в отличие от соседних очень чистым. И внутри тоже было чисто и проветрено. На стене висела картина, изображавшая водопад, бело-голубую воду, зеленый лес и голубые холмы на заднем плане. Такую картину можно купить в любой грошовой лавке, и все же это картина. На потертой софе лежали две новые подушки в чехлах из ткани, напоминавшей гобелен. На камине стояла фотография в рамке - моментальный снимок девочки трех или четырех лет с большим бантом на голове. "Вероятно, та девчонка, - решил он. - Как ее звали? Шарлин". С Арлитой все прошло гладко. Он старательно объяснил ей, что за акр земли ей платят столько же, сколько и Спотвудам (он знал, что черные бывают очень подозрительны, и поэтому имел при себе документы, подтверждающие его слова), и что, если она откажется, государство все равно имеет право отнять у нее землю, но она сказала: "Я подпишу", и он вышел и привел шофера своего такси в качестве свидетеля. Расписавшись, она сказала: "Давно бы надо было все это затопить", и рассмеялась. - Ну что ж, Арлита, - сказал Маррей скрипучим, надтреснутым голосом, в котором звучала месть, - шесть тысяч долларов - это приличная сумма. - Да, - сказала она, - вполне приличная. - Вот ты и добилась своего, - услышал он свой голос, чувствуя, что больше всего на свете ему хочется поскорее уйти и никогда ее больше не видеть, - вот ты и добилась своего, Арлита: парень этот, Пассетто, казнен. Ты ведь этого хотела, а? Арлита резко поднялась. Ее гладкое желтое лицо вмиг сморщилось и посерело, глаза погасли. - Велика польза от этих шести тысяч долларов, - сказала она, - или от этой вашей казни! Она шагнула к двери, что вела в другую комнату, и толкнула ее: - Идите сюда. Она не сказала "Пожалуйста, сэр", просто: "Идите сюда". Он повиновался. На полу, в прямоугольнике света, падавшего из наполовину затемненного окна, лежала туфля. Поперек стула, касаясь пола, висело зеленое платье. Маррей словно увидел усталый, небрежный жест, которым его бросили туда. На кровати лежал кто-то, закутанный в лоскутное одеяло. Даже сквозь одеяло было видно, что человек этот худ, как скелет. - Вот она, - сказала Арлита. Вглядываясь в сумрак комнаты, желая только одного - уйти отсюда поскорее, но чувствуя, что попал в ловушку, Гилфорт выдавил из себя: - Она больна? - Нет. Наркотики, - сказала Арлита, не отводя глаз от девушки, лежавшей на кровати. - Как выпустили ее, она все сидела дома, никуда не ходила. Только ела да спала. Все ей было безразлично. Потом стала выходить на улицу. Приду домой, а она говорит - гуляла. Ну, думаю, приходит в себя, раз начала гулять. Да вот... - она помолчала. - Наркотик. За ним и ходила. - Арлита так посмотрела на лежавшую на кровати, будто только что обнаружила ее. И вдруг взорвалась: - А что я могла сделать? Дома весь день сидеть? А кто бы зарабатывал на жизнь?! Маррей вернулся в первую комнату. - На шесть тысяч долларов, - сказала женщина, - можно много наркотиков купить, много. - Я должен идти, - сказал Гилфорт, чувствуя, что голос его звучит виновато. Он подошел к входной двери, взялся за ручку. И вдруг обн