аружил, что женщина стоит рядом с ним. Видно, подошла бесшумно в своих старых теннисных туфлях. - А "сицилия"-то сожгли, - сказала она. Он повернул ручку двери. - Но только, - продолжала она, приблизившись к нему вплотную, - не его надо было жечь-то! - Послушай, Арлита, - обрезал он сердито, - суд... Она уставилась на него своими дикими желтыми глазами, полными такой откровенной издевки, что Маррею показалось, будто что-то вспыхнуло в полумраке комнаты. Это было страшнее самого наглого смеха. - Все вы кобели, - сказала она. Белый автомобиль с откидным верхом плавно покачивался на неровной дороге между ручьем и землей Спотвудов. Маррей Гилфорт не вспоминал о том, что произошло в Чаттануге. Точнее, он старался вообще ни о чем не вспоминать. Еще немного - и вся здешняя земля исчезнет, задохнется под темным покровом воды, а тогда вспоминать вообще будет не о чем. Он подъехал к дому и вошел в него. Дойдя до комнаты, в которой Сандерленд Спотвуд провел последние годы своей жизни и умер, Маррей закрыл глаза и затаил дыхание, слушая удары своего сердца. У него было такое чувство, будто ничего здесь никогда и не случалось. В этот момент он услышал, как кто-то позвал его по имени. Открыв глаза, он увидел невысокого, крепко сложенного мужчину в черной фетровой шляпе, красной фланелевой рубашке, вельветовых брюках, заправленных в высокие ботинки, и с маленьким топориком, висящим на поясе. - Да это и впрямь Маррей Гилфорт, - сказал мужчина. - Но у меня и в мыслях не было пугать вас, мистер Гилфорт. Вы так побледнели, будто у вас разрыв сердца случился. Если не ошибаюсь, - и с этими словами мужчина шагнул в комнату, - вы теперь судья. - А вы, - отозвался Маррей, - вы Сай Грайндер. - Точно, - Грайндер приблизился еще на шаг н, разглядывая Маррея, сказал: - Мне все же кажется, что вам нехорошо, судья. Уж очень вы побледнели. - Нет, нет. Все в порядке, - сказал Маррей. - Вы уж простите, если я вас напугал, - сказал Сай. - Все из-за этих ботинок на мягкой подошве. Привык я ходить по лесу бесшумно: как-никак моя работа - следить за порядком. Я был к западу от хребта и увидел вашу машину. - Конечно, - сказал Маррей. - Раньше-то сюда масса народу приезжала, - сказал Сай, - вы даже не поверите. Года два-три после суда. Приезжали поглядеть на это место. Мне тогда до них дела не было, я ведь недавно егерем стал. Но я их видел. Приезжали просто поглазеть. Иные парочками. - Да, я понимаю, - сказал Гилфорт. Сай приблизился к кровати, на которой умер Сандерленд Спотвуд. - А здесь ничего и не изменилось, - заметил он. - Столько лет так и стоит все как было, только простыня подгнила. Вот пятно, видите, - и он показал пальцем, - это кровь Сандера Спотвуда, что вытекла из раны. Вы ведь были здесь в то утро? - Да, - сказал Маррей. - Значит, вы видели ее еще свежей, - сказал Сай. - Давненько это было, - Сай продолжал изучать пятно. - Теперь все это затопят. - Он неожиданно поднял глаза на Маррея. - Сандер Спотвуд мертв. Даго поджарили на электрическом стуле. Вы стали судьей, о вас пишут в газетах. А я вот егерем заделался. - Он шагнул к Маррею и пристально посмотрел ему в лицо: - Это вы велели тамошнему доктору не пускать меня к ней? К Кэсси? Маррей облизал пересохшие губы. - Доктор Спэрлин, - начал он и замолчал. Затем сказал: - Я убежден, что доктор руководствовался медицинскими соображениями. - Медицинскими, как же, - сказал Сай Грайндер. - Да вы не тревожьтесь, мистер Гилфорт, теперь уж всем наплевать на это дело. Когда вы видели ее в последний раз? - Ну, - начал Маррей, - хоть вас это совсем и не касается, однако... - Три года назад, - с торжеством объявил Сай. - Это я у сиделки выпытал. Но только, если бы вы сейчас туда съездили, то и сами бы поняли, что понапрасну тревожитесь. - О чем это вы, мистер Грайндер? - спросил Маррей холодно. - Она теперь совсем переменилась, - сказал Сай. - Забыла все, что произошло. Как она под него нож подставляла. - Послушайте, мистер Грайндер, - прервал его Маррей, - если докторам удалось наконец излечить женщину от ее галлюцинаций... - Галлюцинаций! Как же! Мне-то все равно - будь она хоть десять раз убийцей, лишь бы ей полегче стало. Если ей полегчало оттого, что она сказала правду, так по мне пускай так и будет. Но только теперь, - он замолчал, и на лице его сверкнула улыбка, точно блеснуло лезвие топора, - теперь ее все это уже не волнует. У нее теперь новая идея. Он усмехнулся. - Вам бы стоило ее проведать, - сказал он. - Хотя, конечно, у судьи на это, может, и времени нет. И он ушел, оставив Маррея одного. Гилфорт клялся себе, что никогда этого не сделает. Не поедет туда. Но вот он сидит в комнате для посетителей, где стены выкрашены в холодный зеленый цвет, а мебель сияет полированным кленом, где лежат кипы старых журналов с яркими обложками. И вот открывается дверь. И появляется Кэсси Спотвуд. На ней темная юбка, серый джемпер, из-под которого виднеется белый воротничок, черно-белые туфли. Она чуть поправилась, но по-прежнему стройна. Ее распущенные черные волосы, свободно падающие на плечи, еще не тронуты сединой. На бледном лице ярко блестят темные глаза. Она увидела Маррея, сидевшего у противоположной от двери стены, и на лице ее неожиданно вспыхнула веселая улыбка, - так вспыхивает, поворачиваясь на ветру, блестящая жестянка, которую вешают на вишневое дерево, чтобы отпугивать птиц. - А я знаю, кто вы, - сказала она весело. - Кэсси, - произнес он, - прости, что я не... - Вы - Маррей Гилфорт, - торжествующе произнесла она, улыбаясь, как маленькая девочка, которая ждет похвалы за хорошо прочитанный стишок. Он подошел и протянул ей руку. Она вежливо протянула свою, и он пожал ее. Ладонь была сухая, прохладная и мягкая. На его рукопожатие рука не ответила, как не ответила бы, скажем, резиновая перчатка, набитая опилками. Отпуская ее руку, Маррей даже как будто ожидал, что она упадет на пол. - Присядем, - сказал он. Он вдруг почувствовал усталость. Она послушно села. На ее губах играла все та же улыбка, неустойчивая, точно жестянка на ветру. Не сутулясь, скрестив ноги, положив руки на колени ладонями вверх, как маленькая девочка, подражающая изысканным манерам взрослой дамы, Кэсси сидела на кленовом стуле с прямой спинкой и смотрела на Маррея светлым взглядом, словно ждала от него чего-то. - Кэсси, - начал он официальным тоном, - я сожалею, что не мог навестить тебя раньше. Но работа - понимаешь, у меня теперь новые обязанности, я сейчас... - Он замолчал и услышал, как его голос, отзвучав, замер в пустой комнате. Маррей и не желал, чтобы его голос произносил официальные слова, и поэтому обрадовался, поняв, что голос его передумал и замолчал. Маррей чувствовал смертельную усталость. Она сидела в такой вежливой позе и с таким вниманием смотрела на него, что было нетрудно догадаться - она его и не слушала. Где-то за окном мягко, сонно, ритмично, будто капающая вода, щелкала малиновка. - Кэсси, - начал он опять, - я только хотел узнать, как ты тут? - О, у меня все отлично, мистер Гилфорт, - ответила она весело. - Ты всегда называла меня Маррей, - сказал он. - В самом деле? - удивилась она. Но ни в лице ее, ни в голосе не отразилось ни малейшего признака воспоминаний. - Ты всегда называла меня так, - настаивал он. - С того дня, когда я впервые увидел тебя. Ты помнишь, я был старым другом Сандера. - Он помолчал. - Его лучшим другом. - Ах да, - произнесла она, будто вспоминая, - бедный Сандер. - Да, бедный Сандер, - подтвердил он. Он взглянул на ее руки, неподвижно лежащие поверх юбки, - вялые, безвольные и слабые руки, повернутые ладонями вверх. Он вдруг представил себе, как эти руки вцепились в Сандерленда Спотвуда, как от напряжения на белой коже вздулись синие вены. Голова Маррея непроизвольно дернулась в сторону, словно он говорил кому-то "нет", или просто от неожиданной судороги. По телу его прошла дрожь. - Доктор писал мне, что ты чувствуешь себя гораздо лучше, - сказал он. Лучше бы он не лгал. Он ведь не читал писем из клиники. Но, с другой стороны, в них скорее всего говорилось именно об этом. - О да, - согласилась она со светской непринужденностью, - мне давно уже лучше. Сначала-то всегда трудно. Потому что сначала всегда приходится себя заставлять. Даже когда знаешь, что поступаешь правильно, все равно приходится себя заставлять. Впрочем, тебе это, наверное, знакомо? - И неуверенно, будто проверяя, как это звучит, она добавила: - А, Маррей? И поглядела на него так, точно ожидала ответа. Но ответить ему было нечего. Тогда она продолжала: - Ведь даже когда все делаешь правильно, бывает больно, - сказала она. Ее лежавшие ладонями вверх руки все время дергались, пальцы совершали едва уловимые движения, будто из невидимой нитки плели колыбель для кошки или тщетно пытались объяснить что-то не поддающееся объяснению. - Даже если иначе все равно поступить нельзя, - продолжала она. - Вначале это как удар. Требуется время, чтобы справиться с этим, даже если все получается, как тебе нравится. Это словно... - Она помедлила, прижав руки к груди. - Словно вырываешь свое сердце, - продолжала она, - и выбрасываешь его вон. - Она снова помолчала. - Нет, - сказала она, и по ее лицу скользнула тень какой-то мысли. - Нет, не то, не выбрасываешь. Нет, - проговорила она и вдруг вся просияла. Это была уже не улыбка, вспыхивающая и гаснущая, точно жестянка, вращающаяся на ветру. Кэсси медленно поднялась со стула, вся сияя, будто светилась изнутри. - Скажи, Маррей, - и она окинула его медленным, обволакивающим взглядом, от которого невозможно было уклониться, - ты когда-нибудь любил? - И взгляд ее требовал ответа; Маррей понял, что придется ответить. - Да, - произнес он, шевельнув пересохшими губами, но вопрос продолжал звучать у него в ушах и точно эхо отдавался в темных коридорах и тайниках его существа. - Если любил, значит знаешь, как все это бывает, когда выдираешь свое сердце, чтобы отдать его возлюбленному, и находишь в этом величайшую радость. Даже несмотря на боль. Даже если твое сердце никому и не нужно. Даже если над тобой посмеются, а сердце твое выбросят, словно какой-нибудь пустяк, да и позабудут о тебе. Но, Маррей, послушай, что я тебе еще скажу. Она подошла поближе. - Ведь это не имеет никакого значения, - сказала она, - потому что оно, твое сердце, и так уже отдано твоему возлюбленному. И что с того, если его выбросят, а о тебе позабудут? Все равно ты нашла свое счастье. Может, это и ужасно, но счастье все же остается с тобой. Послушай, Маррей... Голос ее звучал теперь спокойно и по-деловому. - Давай я лучше расскажу тебе, как он пришел. Моросил дождь, когда я увидела его вдалеке. Он шел прямо по раскисшей дороге. Он был похож на зажженный факел, он будто горел каким-то белым пламенем. Таким белым, что его трудно было увидеть при дневном свете. Он приближался ко мне сквозь дождь, весь мокрый, и все равно горел, точно факел. Она замолчала. Затем нагнулась к Гилфорту и спросила: - А ты знаешь, что он для меня сделал? - Нет. - Заставил меня поверить, что я красивая, - сказала она. - А раньше я в это не верила, я этого не чувствовала. Он называл меня "piccola mia". - Она повторила эти слова очень осторожно, бережно выговаривая каждый слог. - Но всему есть конец, - заключила она. В наступившей тишине до .слуха Маррея донеслось позвякивание столовых приборов. Накрывали к обеду. - Неужели ты никого никогда не любил? - спросила Кэсси. - А я любила его, но вдруг поняла, что я стара, и я сказала ему: "Возьми деньги, возьми машину и свою девушку и уходи, уходи куда хочешь, только никогда не обижай ее". И знаешь, что он сделал? Маррей покачал головой. - Он опустился передо мной на колени и поцеловал мне руку. А потом ушел, но... - Она уже не глядела на Маррея. Она стояла возле него, высоко подняв голову и устремив взгляд куда-то вдаль. - Он ушел далеко-далеко, и он счастлив, и я тоже счастлива, оттого что смогла сделать его счастливым. Потому что я его очень любила. Она подняла руки, словно обнимала, ласкала кого-то; взгляд ее был устремлен в пустоту; потом закрыла глаза и подалась вперед, будто прильнула к кому-то. Маррей глядел на ее руки, ласкающие пустоту, и понимал, что для нее это не пустота - она видела в ней лицо Анджело. - Прекрати! - заорал он, так резко поднявшись на ноги, что стул его опрокинулся. Она открыла глаза, повернулась. Лицо ее горело чистым румянцем, как у только что проснувшегося ребенка. - Да знаешь ли ты, где он, этот даго? - спросил он. И прежде чем она успела ответить, прежде чем с лица ее сошло выражение утренней свежести, он шагнул к ней и, глядя на нее в упор, крикнул: - Он на том свете, вот он где! Когда смысл этих слов дошел до Кэсси, губы ее сложились в снисходительную улыбку. - Он умер на электрическом стуле, - сказал Маррей. - Осужден, казнен и знаешь за что? Она все так же снисходительно улыбалась. - За убийство Сандерленда Спотвуда! - бросил он, чувствуя такой душевный подъем, что он, казалось, сопровождался почти физическим ощущением полета и свистом ветра. - Казнен за то, что он зарезал Сандера... - Он замолчал. Затем собрался с силами и сказал: - Но он был невиновен. Маррей задыхался. Кружилась голова. Он знал, что сейчас произойдет. - Сандера убила ты, ты! Свершилось. Но она снова покровительственно улыбнулась, покачала головой и сказала: - Ах, Маррей, Маррей, все-то ты придумал, все до единого словечка. - Черт подери, это правда. И ты это прекрасно знаешь! Ведь ты... - Ничего глупее я никогда в жизни не слыхала, - проговорила Кэсси. - Бедный Сандер. Он был болен и... - Послушай, Кэсси, - произнес он, чувствуя, как кровь стучит у него в висках. - Да неужели ты не помнишь? Но она с жалостью поглядела на него, улыбнулась и сказала: - Конечно, помню. Анджело... он ушел. И теперь он счастлив. Закрывая за собой дверь, он оглянулся и увидел, что она все еще стоит с ясным, покойным лицом и глядит не ему вслед, а куда-то вдаль и вся светится, будто лампа в полутьме комнаты. В холле сестра сказала, что доктор Спэрлин хочет с ним поговорить. Гилфорт ответил, что у него нет времени, бросился к выходу и сел в свою машину. Машина тронулась и заскользила по дороге, в сумерки, уже сгущавшиеся под темной прохладной зеленью старых кленов. Высоко над кленами он увидел небо, ясное, лимонно-бледное. Он выехал на еще залитую светом дорогу, увидел просторные поля, далекие холмы, высокое небо и, яростно разгоняя машину, чувствовал, что ему становится легче. Он бежал от счастливой улыбки, светившейся на лице этой женщины. Какое право она имела на это счастье? Он ненавидел ее за то, что она была счастлива. Ненависть и гнала его теперь прочь, в бесконечную пустоту холмов и полей. Но мир не был пуст. Мир наплывал на него, и каждая деталь вставала с какой-то небывалой отчетливостью: домик, стоящий посреди двора - маленького квадратика, отрезанного проволочной изгородью от поля; огромный кедр, одиноко стоящий во дворе; дом, когда-то выкрашенный в белый цвет, а сейчас тусклый; ржавеющая жестяная крыша; полуразрушенный сарай; старый мул, стоящий на участке возле грязного пруда, сияющего в вечернем свете; тонкая струйка дыма, голубая и сонная, поднимающаяся вверх. Мельчайшие детали бросались ему навстречу с какой-то безжалостной ясностью, будто под микроскопом, - пятна ржавчины на потускневшей жестяной крыше, веревка с бельем во дворе, следы кур на влажной земле у кухонной двери, где вылили грязную воду. Все его чувства словно сконцентрировались в одно - в зрение, и зрение это с болезненной отчетливостью воспринимало каждый предмет, каждую деталь, словно Маррей Гилфорт превратился в огромный, воспаленный, кровоточащий глаз, которому приходилось видеть решительно все. Он чувствовал, что мог бы все простить этому миру; но зачем эти двое малышей, повисшие на проволочной изгороди, окликнули его, принялись махать ему руками? Впрочем, он мог бы простить даже это. И женщина, кормившая во дворе младенца, зачем-то помахала ему. Какое право она имела улыбаться, эта женщина с младенцем, когда в груди у него назревало что-то мучительное и невыразимое? Он возненавидел эту женщину. Он ненавидел и мужчину, что вернется с поля, гремя по полу своими грубыми башмаками, мужчину в синей рубахе, темной от еще не высохшего пота. Ведь она будет улыбаться ему, эта женщина. Он понесся еще быстрее. Свет залил высокое небо. Поля кончались, уходили в сторону и затем разлетались веером, как карты, брошенные на стол. Далеко в поле мужчина вел желтый трактор по черной рельефной земле. Стая черных дроздов проносилась высоко в небе, перестраиваясь в воздухе, сверкая крыльями на фоне лимонно-желтого неба. А он мчался все дальше. Но весь ужас был в том, что то, чего он страшился, не. оставалось позади - оно бежало ему навстречу: вот два малыша ловят рыбу в речушке, и, проносясь мимо них по мосту, он увидел их поднятые лица - невинные, чистые детские личики. А вот старый негр медленно идет по обочине, в одной руке неся корзину, а другой держа за руку маленькую девочку-негритянку в накрахмаленном красном платьице и с красными ленточками в волосах. Машина приблизилась к ним, и старик широко улыбнулся. Почему он улыбнулся? Он был стар, беден, черен и все-таки улыбался. Вот влюбленная парочка входит в лес. На девушке желтое платье. На мужчине брюки цвета хаки и голубая рубашка. Его рука обвивает ее талию. Он много выше ее. На фоне желтого платья его рука на ее талии . кажется огромной. Старик копается на огороде. Вот он поднял мотыгу, и она сверкнула отполированной сталью. Опершись о мотыгу, старик вытер лысую загорелую голову большим красным платком. Блеснули стекла его очков. Полная седая старуха вышла из дому с подносом в руках. На подносе стоял высокий стакан, наверное, с охлажденным чаем, в стакане - веточка мяты. Она несла чай старику. Нет, мир совсем не был пуст. Не было в нем такого места, куда можно было бы скрыться от воспоминания о счастливом лице Кэсси Спотвуд. Мир был полон людей. Он намеревался провести ночь в своей квартире в Нэшвилле, но оказался здесь, в Дарвуде. в доме, который когда-то принадлежал Бесси, но теперь стал его собственностью. Ведь деньги, которые он вложил в эти сочные луга, живые изгороди, сад, полный роз, белые заборы вокруг пастбищ, конюшни, сияющие белизной, десятикратно покрыли стоимость старого поместья Дарлингтонов. В зале, стоя на ковре винно-красного цвета, он увидел себя в большом зеркале в золотой раме - седеющий мужчина разговаривает с седеющим стариком негром в белой куртке, которую он, по-видимому, только что натянул: воротник был загнут внутрь. Нет, сказал Маррей Гилфорт, ужина не надо, он не голоден, только перекусит что-нибудь легкое, и утром лошадь тоже подавать не надо, он будет спешить в Нэшвилл; риходил ли ветеринар осматривать растянутое сухожилие Старлайта? Он принял ванну, надел серую клетчатую рубашку с мягким воротничком, темно-коричневый пиджак с кожаными накладками на локтях, серые фланелевые брюки, домашние туфли и спустился в кабинет, где Леонид уже приготовил для него виски и лед. Маррей выпил. Он ни разу не посмотрел на дубовую панель, скрывавшую сейф. Он выпил еще два стаканчика, и наконец Леонид сообщил, что кушать подано. Поев, он вернулся в кабинет и выпил бренди, но ни разу не взглянул на сейф. Прослушал девятичасовой выпуск новостей, с горечью подумав, что будь он лет на десять моложе, он бы еще надеялся стать сенатором. Потом отправился наверх, взяв с собой бокал виски с содовой и льдом. Тщательно приготовил постель, надел пижаму и лег, опершись на подушку и положив на колени журнал. Бокал виски стоял нетронутым на столике. Маррей лежал, освещенный конусом света от лампы, чувствуя себя в полной безопасности. Мир вокруг него был погружен в полумрак. Был уже одиннадцатый час, когда он встал, надел халат и домашние туфли и спустился в кабинет. Плотно закрыл дверь, осмотрел шторы на окнах. Затем подошел к стене, отодвинув панель и повернул холодную стальную ручку сейфа. Он сел в кресло, положив на колени коричневый бумажный мешок, а на мешок - то, что из него вынул. Кончиками пальцев он слегка теребил ярко блестевший необожженный край красного платья. "Он заставил меня поверить, что я красивая", - вот как она сказала. Красивая! В этой паршивой красной тряпке. Он прикоснулся к кусочку лакированной кожи, блестевшему на туфельке. Красивая? В этих черных туфлях на ужасающих каблуках? Да, одетая во все это, она, верно, стояла посреди кухни и ждала своего даго, и вот он входил, и волосы его блестели еще ярче, чем лакированная кожа. Но, черт побери, ведь даго мертв! Невинный или виновный - какая разница, мертв, и все тут. Маррей напрягся, словно все его существо сжалось в кулак, готовый нанести удар. Но было еще и письмо. Оно ждало Маррея, терпеливо лежа на своем месте, ждало, чтобы он его снова перечел, как уже не раз перечитывал его ночами, сидя в кресле, заперев дверь и наглухо задернув шторы. Он возьмет его в руки, и оно заговорит: "Я хочу, чтоб ты знала, как я благодарен. Ты пыталась спасти меня. Спасибо тебе. Никто не верит, что ты говоришь правду. Не знаю почему. Ты добрая, и ты bella, и я хотел любить тебя. Но это не получилось. Ты добрая, ты дала Анджело деньги и машину. Я помню улыбку на твоем лице, когда я целовал твою руку. Я держал свое обещание, как ты просила. Не обижал свою девушку. Теперь они меня скоро убьют. Я не боюсь. Я любил тебя. Но ничего не получилось. Ты хотела спасти меня. Теперь я целую твою руку. Спасибо тебе. С уважением. Твой Анджело Пассетто". Маррей Гилфорт продолжал смотреть на письмо из камеры смертников, написанное химическим карандашом на сероватом листке в синюю линейку, вырванном из школьной тетрадки. В тех местах, где даго задумывался и сосал карандаш, следующее слово было ярче других. Письмо было послано в оффис Лероя Ланкастера, тот переслал его в лечебницу, а доктор Спэрлин отдал его Маррею. Кэсси Спотвуд так и не видела этого письма: доктор опасался рецидива. Ну, а что бы изменилось, если бы она и прочла его? И Маррей вдруг снова увидел спокойное, ясное лицо Кэсси, светившееся от счастья. "Любовь", - подумал он, и это слово гулким эхом отдалось у него в ушах. Он резко встал, подошел к сейфу, швырнул в него все, что лежало у него на коленях, захлопнул дверцу, защелкнул замок. Он вышел из кабинета, прошел в зал. Стоя в темноте, он почти физически ощущал, как сдвигаются стены, как угрожающе навис над его головой безжалостный, блестящий потолок. Дом был тюрьмой. Он подумал об Анджело Пассегто: как ему дышалось там, в камере, по ночам? Маррею и самому было тяжело дышать. Стало еще темнее. А стены все надвигались. Нет, не дом, а сам Маррей Гилфорт был своей собственной тюрьмой. И всегда стремился освободиться от нее, избавиться от необходимости быть самим собой. Пытался стать Сандерлендом Спотвудом и научиться скакать галопом на сером жеребце по красной, как кровь, глине. Пытался стать Алфредом Милбэнком, повторял его слова, брошенные тогда в чикагском баре: "Не пройдет и часа, как я отдам сто долларов за сочный кусок иллюзии в юбке и со всем, что полагается!" Пытался заставить людей уважать его и для этого пробивался в Верховный суд штата. Хотел бы даже стать Анджело Пассетто в том старом, темном доме. Но если он сам себе был тюрьмой, то кто же тогда тот Маррей Гилфорт, который пытался вырваться из этой тюрьмы? Ум его медленно осваивал эту мысль. Наверное, так несмышленый ребенок рассматривает незнакомый предмет, неуклюже вертя его в своих руках. Он стоял под ледяной тяжестью люстры и боялся шевельнуть головой, боялся заглянуть в большое зеркало во всю стену, потому что знал, что мерцающая темная глубина, возможно и не отразит Маррея Гилфорта. Он бросился вверх по лестнице и вдруг ясно и отчетливо, как днем, увидел светящееся от счастья лицо Кэсси Спотвуд. И снова услышал ее вопрос: "А ты когда-нибудь любил, Маррей Гилфорт?" На мгновение он застыл на лестнице в темноте, а потом едва не закричал: "Да! Тебя!" Но знал, что это было бы неправдой. Он стоял там, на лестнице, и с удивлением говорил себе, что никогда толком и не знал ее. А как можно любить женщину, которую ты не знаешь? Однажды, много лет назад, открылась дверь старого дома, принадлежавшего Сандерленду Спотвуду, и навстречу Маррею выплыло из темноты бледное лицо девушки; вот и все, что он знал о ней. Это была мечта. Мечта, навязанная ему судьбой. Он поднялся к себе в спальню. Около кровати горела невыключенная лампа. Он увидел освещенный ею большой портрет Бесси, покоившийся на подставке в толстой серебряной раме. Медленно подошел к нему. Это была фотография, сделанная незадолго до их свадьбы, - фотография молодой девушки с тонким худым лицом и смеющимися озорными глазами. Маррей всматривался в это лицо, пытаясь вспомнить, каким оно было в жизни. Глаза голубые - да, и волосы каштановые, душистые, с приятным запахом. Бело-розовая кожа; люди называли цвет ее лица старомодным. Он вспомнил, что даже от самых легких ушибов у нее появлялись синяки - большие черные пятна с крохотными лучиками. Мисс Эдвина сказала: "Люди любили бывать с ней, она была веселая". Он попытался вспомнить, так ли это было на самом деле. Было ли ему с ней весело? Он изо всех сил старался вспомнить и не мог. Он глядел на фотографию, а лицо Бесси продолжало улыбаться ему все с тем же дурацким, непонятным озорством. Да разве она не знала наперед, каково ей будет с ним жить? Ему захотелось взять ее за плечи и трясти, пока не посыплются у нее изо рта мелкие белые зубки и не сползет с лица эта глупая улыбка. Рассказать бы этой улыбающейся Бесси, как она будет умирать! Бесси умирала в этой комнате, на этой кровати, на промокших от пота простынях. Однажды вечером, незадолго до ее смерти, когда над ней стояли с одной стороны доктор, а с другой сестра, которая меняла простыни, он вошел и стал в ногах кровати, глядя на жену с уже привычной бесчувственностью. И вдруг что-то заставило его отвернуться от нее и подойти к этой фотографии, стоявшей и тогда на камине. Он не просто глядел на нее, он впился взглядом в тонкое асимметричное лицо, храбро улыбающееся в своем неведении будущего. Это было невыносимо. Он повернулся и бросился вон из комнаты и больше никогда не рассматривал эту фотографию. А теперь вот посмотрел и, глядя на нее, вспомнил, как мисс Эдвина сказала: "Она любила вас". И вдруг понял то, что в глубине души знал всегда, знал, но не осмеливался даже себе в этом признаться. Понял, что если Бесси и любила его, то только потому, что она не пользовалась популярностью у парней; послушать, как она болтает да хихикает, охотники находились, но она была такой тощей! И танцевала плохо, дергалась, будто скелет на проволочке. Но она была хитра и лукава, она знала его слабости и понимала, что в конце концов он обязательно женится на ней. Из-за ее дома, из-за ее денег, из-за ее друзей, из-за ее имени. И она его любила. Ну, а если она любила его - Гилфорт потрогал краешек этой мысли, как трогают острое лезвие ножа, - эта любовь была лишь доказательством ее несостоятельности. "И моей, - подумал он, отчаянно сопротивляясь этой мысли и все же чувствуя, что отступать уже поздно, - и моей несостоятельности тоже". Он понял, что ненавидит ее. "Она любила вас", - сказала мисс Эдвина. "Любовь, - подумал он, - так вот она какая. Тешить себя дурацкими грезами, как эта дура Бесси Гилфорт, или дурацкой ложью, как эта дура Кэсси Спотвуд, да еще при этом называть ложь правдой". И он подумал о бесчисленных людях, идущих сейчас по улицам, стоящих в дверях, лежащих в темноте своих спален, - миллионы людей, и все в чудовищном мире иллюзий. Он смахнул портрет с камина и отвернулся. Он не видел, как портрет упал, только слышал звон стекла, разбившегося о каминную решетку. Он стоял посреди комнаты, в углах которой уютно лежали тени, и смеялся. Но смех его звучал лишь одно мгновение. Потому что его поразила мысль, возникшая не сразу, а как бы нарастая, точно гулкий удар колокола: грезы - ложь, но грезить - вот в чем правда жизни. Он стоял в оцепенении, пытаясь осмыслить значение этого открытия. Он не понимал его, но чувствовал, что если миллионы людей живут, не задумываясь об этом, стало быть, они-то все понимают и тогда открытие его хоть что-нибудь да значит. И он с болью воскликнул: "Почему же мне никто не объяснил, никто не сказал!" Всю его жизнь какие-то люди проходили мимо, встречались на его пути, иногда улыбались или даже приветливо махали ему. Та женщина, что сидела под кедром, она ведь махала ему и улыбалась. Те мальчишки, что рыбачили там, они тоже смотрели на него, у них были ясные, чистые лица. А теперь вот он стоит тут, содрогаясь от невыносимой мысли: как же он раньше-то, раньше не знал?! Он медленно снял халат. Он всех ненавидел. Сначала он лег и уставился в потолок. Потом, приподнявшись на локте, нашарил в ящике стола коробку, достал из нее таблетку и не глядя быстро сунул ее в рот, словно за ним подсматривали. Сейчас он уснет. Но он не лег на подушку. Он принял еще одну таблетку. Проглотил ее. Когда во рту собралось немного слюны, он проглотил третью, за ней четвертую. И как бы глядя на себя со стороны, удивленно подумал: "Что это со мной происходит?" Он сидел, опершись на локоть, и ждал, чтобы во рту собралось достаточно слюны. Нет, он не знал, что с ним происходит. Он просто ждал, пока наберется слюна во рту. Когда коробка опустела, он лег. Спустя немного, он протянул руку, не глядя нащупал выключатель и погасил лампу. На какой-то миг ему показалось, что он смотрит в иллюминатор самолета и, убаюканный ревом моторов, видит, как пушистое, серо-голубое облако обволакивает все вокруг и розовеет от пламени, вырывающегося из турбин самолета. А потом он был уже не в самолете. Он падал, нет, он парил в восхитительном свободном падении, совсем один в светящемся розовом облаке. Вдруг что-то изменилось. На какой-то миг, словно погрузившись в ледяную воду, он осознал, что с ним происходит. Понял, что он натворил. И ему захотелось все исправить, потому что он должен был вернуться в мир, ходить по земле, ибо одного этого уже достаточно для счастья, это уже само по себе счастье - просто ходить среди других людей, каждый из которых погружен в свои собственные грезы, и люди эти будут глядеть на тебя и улыбаться и, может, даже помашут тебе. Он с невероятным трудом приподнялся, потянулся к лампе, попытался встать, крикнуть. Позвать Леонида. Маррей ничего не слышал - ни как рухнула лампа, ни как упал стол. Перед самым концом Маррей Гилфорт еще раз на мгновение пришел в сознание. Ему показалось, что он увидел руку, тянущуюся в темноту сейфа, где точно гнилушки светились холодным светом красное платье, туфелька и письмо. И он с ужасом подумал о том, что теперь раскроется его тайна - они найдут, поймут, узнают. Но чувство страха проходило по мере того, как он погружался в забытье, нет, погружался в себя самого, в свое истинное я, потому что теперь ведь он знал о себе всю правду. И нашел в ней наконец свое счастье. В тот вечер Сай Грайндер поздно не ложился спать. Он знал, что все равно не уснет. И сегодня, как бывало в те времена, когда его мучила бессонница, он отослал Глэдис, а сам остался в гостиной смотреть телевизор. Гостиная была большая, уютная; единственное, что осталось здесь от дома старого Баджа, - это большой камин; стены были обшиты деревянными панелями, сработанными из засохших на территории заповедника каштанов. На одной стене, блестя смазанной сталью и полированным орехом, висели ружья, около них на крюках - два лука, а рядом - колчан со стрелами. На полу возле камина была расстелена медвежья шкура, с другой стороны стоял низкий столик, на котором лежал почти готовый пятифунтовый лук, уже отшлифованный, а возле него - кусочки стекла и наждачной бумаги, моток сыромятной кожи и банка клея. На каминной полке стоял ящик с ружейными патронами, ваза зеленого стекла, полная скрученных кусочков бумаги, чтобы раскуривать трубку, жестяная коробка с табаком, почти порожняя бутылка хорошего виски, два охотничьих ножа, револьвер, несколько бананов. Огня в камине не было. На стене, у двери, ведущей в коридор, горела лампочка да светился экран телевизора. Звук был настолько уменьшен, что слышно было, как мягко и печально ударяются о сетку в окне мотыльки, а иногда с гулом летят из темноты какие-то жуки. Сай Грайндер сидел в кресле перед телевизором, но мысли его были далеко. Его трубка давно погасла, спичек в кармане не было, но он продолжал сжимать трубку в зубах. Он будет сидеть так до последнего выпуска новостей из Нэшвилла, потом пойдет в спальню и попробует уснуть. Подошло время новостей. Сай видел диктора с красивым, энергичным, хотя и несколько помятым, лицом, в хорошо сшитом костюме, с тщательно причесанными темными волосами. Он видел, как шевелятся губы диктора, но слова звучали чуть слышно; они едва доносились из того мира, который был для Сая чужим. Сай тяжело откинулся на спинку кресла. Мир, окружавший его сейчас, он создал своими руками. Вдруг в шепоте телевизора, который едва перекрывал шелест первой еще бледной листвы за окном, Сай услышал знакомое имя. Вздрогнув, он наклонился вперед. "...в больницу в Паркертоне. Сообщается, что продолжаются попытки реанимировать пациента, однако представитель клиники заявил, что шансов на успех мало. Мистер Гилфорт давно известен как замечательный адвокат, с недавнего времени - член Верховного суда штата. В последние годы он был выдающимся..." Сай Грайндер поднялся и выключил телевизор. Он прошел на кухню, с минуту постоял там, неторопливо подошел к раковине и наполнил стакан водой из-под крана. На стене над раковиной сияло пятно лунного света. Сай отступил из этой светлой полосы и медленно выпил воду. Потом постоял немного с пустым стаканом в руке. - Вот черт, - громко произнес он наконец, - взял да и отравился, а?! - Голос его звучал сухо и хрипло. Он удивленно осмотрелся вокруг. Это была его кухня, но все в ней казалось ему незнакомым. Его вдруг охватила ужасная тоска. Ну что тут делать, если приходишь ночью в пустую кухню, стоишь в лунном свете с пустым стаканом в руке и вдруг чувствуешь, как в горле пересохло, хотя только что пил воду, и как ужасная тоска наваливается на тебя, хотя ты один из тех немногих людей, кто любит одиночество. Что тут делать? Он медленно поставил пустой стакан на стол и вышел в коридор. Нагнулся, снял туфли и, осторожно держа их в руке, тихонько открыл дверь в комнату дочери и на цыпочках подошел к ее кровати. Штора на окне была задернута, и лицо девочки тонуло в темноте. Но Саю и не нужен был свет - он отлично помнил лицо своей дочери. И он долго стоял возле кровати, вглядываясь в ее смутно белевшие черты. Потом вернулся в коридор и прошел в спальню. Поставив туфли на пол рядом с креслом, он посмотрел на спящую жену. Оконная занавеска была задернута неплотно, и свет проникал в комнату, падая на подушку. Сай на цыпочках пересек комнату и остановился возле кровати, неторопливо и печально изучая лицо Глэдис. Только теперь он заметил, как похоже оно на лицо девочки, спящей в соседней комнате. Наконец он отвернулся и стал раздеваться. Раздевшись, постоял посреди комнаты, освещенный лунным светом, соображая, что же следует из этого наблюдения. Его ночная рубашка висела на стуле, там, где ее оставила жена. Старомодная фланелевая рубашка, которую не так-то легко натянуть. Сай подошел к кровати и осторожно залез под простыню. Он знал, что не заснет. Но лежал тихо, стараясь не шевелиться. А потом он представил себе, что придет время и маленькая девочка, спящая сейчас в соседней комнате, располнеет, станет шаркать, сопеть. И она тоже будет спать в комнате, залитой лунным светом, рядом с каким-нибудь неизвестным ему мужчиной, который будет вот так же глядеть на нее, не зная и не желая знать, что творится у нее в душе. Мысль эта была ужасна, нестерпима. Сай приподнялся на локте, снова пристально посмотрел в лицо жены, омытое лунным светом, и почувствовал, что жизнь вообще ужасна, невыносима. Он встал. Снял с вешалки старый махровый халат и босиком прошел по коридору на заднее крыльцо. Спустился с него и стал под большим дубом, белым от лунного света, и оглядел свой мир, тоже белый и водянистый под луной. Дерево только начало покрываться листьями, но Саю так хотелось спрятаться, что даже это прозрачное укрытие показалось ему недостаточно надежным: он стоял под дубом, стараясь не дышать, и ждал чего-то. Он взглянул в долину, на далекие верхушки деревьев, залитые водянистым светом. Ветер утих, но в воздухе сладко пахло приближающимся дождем. Сай слышал, как мелодично журчит ручеек, стекавший с верхнего пастбища вдоль изгороди и убегавший в темноту, туда, где скоро разольется озеро. Небо над долиной было затянуто молочной дымкой. Он знал, что, когда настанет время выйти из тени под деревом, полная луна будет висеть высоко в небе, в смутно-радужных кольцах тумана, и с этой высоты перламутровое сияние будет струиться вниз, в необъятный мир. Сай босой стоял под дубом, покрывающимся молодыми листочками, чувствовал, как холодна земля, уже поросшая свежей травой, и в душе у него что-то медленно цепенело - так цепенеет ушибленное место сразу после удара, когда еще не чувствуешь боли. Он опустил голову, прижав подбородок к груди, закрыл глаза и приказал себе ни о чем не думать. Совсем ни о чем. Но не прошло и нескольких секунд, как перед глазами его снова всплыло лицо женщины, спавшей в его постели, спавшей в ней уже много лет. Да, она была похожа на его девочку. И как он раньше этого не замечал? Все еще отчетливо видя лицо жены, Сай стал спрашивать себя: "А о чем она думает? Что чувствует?" И поначалу самая мысль об этом казалась ему странной. А о чем вообще она думала всю жизнь? Что чувствовала? Он вдруг понял, что его это никогда не интересовало. Поняв это, он ощутил мучительную боль. Но он понимал также, что боль эта неизбежна. Потому-то он и стоит здесь. А когда пришло время, он вышел из-под дерева. Поднял голову. Луна заливала светом все небо и весь мир.