ности этой минуты, все так же прямо сидел на стульчике позади своей шляпы и галстука. Затем м-р Дафи повернулся к Слейду и, кивнув на Вилли, произнес: - Ай, да принеси ему пива. - Нет, спасибо, - сказал Вилли, вложив в эти слова не больше чувства, чем вы вкладываете в таблицу умножения. - Захмелеть боитесь? - осведомился м-р Дафи. - Нет, - ответил Вилли, - но спасибо, мне не надо. - Может, ему учительница не велела? - предположил Алекс. - Люси не одобряет спиртного, - тихо сказал Вилли, - это верно. - Чего она не знает, то ей не повредит, - сказал м-р Дафи. - Подай ему пива, - сказал Алекс Слейду. - На всех, - повторил м-р Дафи, закрывая прения. Слейд посмотрел на Алекса, Слейд посмотрел на м-ра Дафи и посмотрел на Вилли. Потом, без особой горячности замахнувшись полотенцем на муху, витавшую над ними, он сказал: - Я продаю пиво, если кто его хочет. А пить людей не заставляю. Может быть, в этот миг и повернулась к нему фортуна. Причудлива и переменчива наша жизнь; кристалл блестит на изломе стали, во лбу у жабы - изумруд, и смысл мгновения неуловим, как дуновение ветерка в осиновых листьях. Как бы там ни было, но после отмены сухого закона, когда почтальоны вагонами свозили в муниципалитет прошения о выдаче лицензий, Слейд лицензию получил. Он получил ее сразу, нашел участок на бойком месте и деньги на покупку уютных кожаных кресел и круглого бара. И Слейд, у которого когда-то гроша не оставалось после уплаты акциза и аренды, стоит теперь в полумраке под сенью фресок с голыми дамами, среди сверкающего хрома и цветных зеркал, в двубортном синем костюме, с глянцевитым заемом на лысине и посматривает одним глазом на черных парней в белом, разносящих отраву, а другим - на блондинку-кассиршу, которая знает, что работа ее не кончается в два часа ночи, когда гасят свет и расходятся посетители, убаюканные струнным трио. Как ему удалось сразу получить лицензию? Как он добыл помещение, за которым гонялась половина тузов его профессии? Откуда он взял деньги на кожаные кресла и струнный ансамбль? Слейд мне этого не рассказывал, но, как я понимаю, в то утро он показал себя честным человеком и был вознагражден за свою честность. После того как Слейд провозгласил свои принципы торговли пивом, дебаты на эту тему закончились. Крошка Дафи поднял к нему лицо с таким выражением, какое бывает у бычка, когда его треснут по темени, но быстро пришел в себя и обрел прежнее достоинство. А Алекс решил сострить напоследок. И сказал: - У тебя, случаем, не найдется для него ситро? Когда последние отзвуки ржания замерли в комнате, Слейд ответил: - Найдется и ситро. Ежели он хочет. - Да, - сказал Вилли, - ситро бы я выпил. Подали пиво и бутылку ситро. Вилли поднял обе руки, которые в течение всего разговора покоились на коленях, и обхватил ими бутылку. Слегка наклонив ее и не отрывая от стола, он взял соломинку губами. Губы у него были мясистые, но не пухлые. Нет. Может быть, на первый взгляд они и казались пухлыми. И вы могли подумать, что рот у него детский, не совсем оформившийся - особенно в ту минуту, когда он сосал соломинку и губы морщились. Но, посидев с ним немного, вы замечали кое-что другое. Вы замечали, что губы, хоть они и мясистые, плотно пригнаны одна к другой. Лицо у него тоже было мясистое, но с тонкой кожей и в веснушках. С этого тонкокожего, конопатого и как будто толстого лица (оно могло показаться и толстым, но опять-таки лишь на первый взгляд) прямо на вас смотрели глаза, большие и карие. Спутанная влажноватая прядь густых курчавых темно-каштановых волос прикрывала его лоб, и без того не слишком высокий. Таков был маленький Вилли с его рождественским галстуком, дядя Вилли из деревни, что под Мейзоном, - и не мешало бы сводить его в парк, показать ему лебедей. Алекс наклонился к Дафи и доверительно сообщил: - Вилли у нас политик. Черты Дафи изобразили вялое любопытство, но движение это быстро затерялось в обширной трясине, каковой было лицо Дафи в состоянии покоя. - Угу, - продолжал Алекс, наклонившись еще ближе и кивнув на Вилли. - Он политик. В Мейзон-Сити. Голова м-ра Дафи повернулась на четверть оборота, а бледно-голубые глаза сфокусировались на Вилли как на очень удаленном предмете. Его поразило, конечно, не громкое название города. Но то, что Вилли вообще мог заниматься политикой, пусть даже в Мейзон-Сити, где свиньи, несомненно, чешутся о завалинку почты, - этот факт представлял собой проблему и заслуживал некоторого внимания. Поэтому м-р Дафи обратил на Вилли внимание и решил проблему. Он решил ее, заключив, что никакой проблемы тут нет. Вилли не мог заниматься политикой. Ни в Мейзон-Сити, ни в каком другом месте. Алекс Майкл - лжец, и нет правды в речах его. У Вилли на лице написано, что он никогда не был и не будет политиком. И Дафи прочел это на его лице. Поэтому он сказал "ага" тоном, в котором звучала тяжеловесная ирония и недоверие. Я не виню Дафи. Он стоял у порога тайны, где прахом рассыпаются наши расчеты, где река времени исчезает в песках вечности, где гибель формулы заключена в пробирке, где царят хаос и древняя ночь и сквозь сон мы слышим в эфире хохот. Но Дафи не знал этого, и он сказал "ага". - Ага, - отозвался Алекс, но без иронии, - в Мейзон-Сити. Вилли окружной казначей. Точно, Вилли? - Да, - ответил Вилли, - окружной казначей. - Боже мой, - прошептал Дафи с видом человека, обнаружившего, что он строил на песке и якшался с манекенами. - Ну да, - продолжал Алекс, - Вилли приехал сюда по делу. Скажи нет, Вилли? Вилли кивнул: - Насчет облигаций. Они хотят строить школу и выпускают облигации. Алекс говорил правду. Вилли был тогда окружным казначеем и приехал в; город, чтобы договориться о выпуске облигаций на постройку школы. Облигации были выпущены, школа построена, и через двенадцать с лишним лет, когда большой черный "кадиллак" Хозяина проехал мимо этой школы, Рафинад от души нажал на газ, и мы понеслись все по тому же почти новому шоссе N_58. С милю мы ехали молча, а потом Хозяин обернулся ко мне и сказал: - Джек, запиши себе - разузнать насчет сына Малахии и убийства. - Как его зовут? - спросил я. - А шут его знает. Но он хороший парень. - Да нет, Малахию. - Малахия Уин, - сказал Хозяин. Я вытащил записную книжку и записал это. И записал: "убийство". - Узнай, на когда назначен суд, и пошли туда адвоката. Хорошего адвоката, в том смысле хорошего, чтобы сумел его вытащить и не очень заботился о своей славе. И передай, что пусть лучше не ленится. - Альберт Ивенс, - сказал я, - он подходящий человек. - Бриолином мажется, - сказал Хозяин. - Бриолином мажется, и башка прилизана, как бильярдный шар. Ты в своем уме? Найди такого, чтобы люди не думали, будто он поет по вечерам в кабаке. - Ладно, - сказал я и записал: "в духе Эйба Линкольна". Я записывал не потому, что боялся забыть. Просто у меня была такая привычка. За шесть лет можно приобрести уйму привычек и исписать уйму черных книжечек; лучше всего отдавать их на сохранение в банк, потому что такие вещи не должны валяться где попало и потому что некоторые люди оценили бы их на вес золота, если бы им удалось их заполучить. Правда, им это не удавалось - я никогда не доходил до такой нищеты. Но я привык их беречь. Человек должен вынести из пучин и дебрей времени что-нибудь помимо изъеденной печени - так почему бы не вынести черные книжечки? Черные книжечки спрятаны в банковских сейфах - в них дела и дни ваши, - и лежат они в уютной темноте маленьких ящичков, а огромные оси мира поскрипывают и поскрипывают. - Найди его, - сказал Хозяин, - но сам держись в тени. Пошли кого-нибудь из своих приятелей. И подумай, кого послать. - Понял, - ответил я, ибо я его понял. Хозяин хотел уже вернуться к созерцанию шоссе и спидометра, но Дафи откашлялся и сказал: - Хозяин. - Ну? - Вы знаете, кого он зарезал? - Нет, - ответил Хозяин, собираясь отвернуться, - мне плевать кого - хоть святую непорочную тетку апостола Павла. М-р Дафи прочистил горло - в последние годы это означало, что его душит мокрота и одолевают мысли. - Я случайно заметил в газете, - начал он, - я случайно заметил еще тогда, когда это случилось, что он зарезал сына здешнего доктора. Не помню его фамилии, но помню, что это был доктор. Так писала газета. Вот я и думаю. - М-р Дафи обращался теперь к затылку Хозяина. А Хозяин как будто не слушал его. - Вот я и думаю, - м-р Дафи снова прочистил горло, - что доктор, наверно, пользуется здесь большим влиянием. Вы же знаете, как у нас в деревне... Они думают, что доктор - это шишка. А если узнают, что вы помогли младшему Уину выпутаться, это вам повредит. Сами понимаете - политика, - пояснил он. - А мы-то с вами знаем, что такое политика. Вот я и... Хозяин повернулся к нему так резко, что голова его на миг слилась в одно неясное пятно. Большие выпуклые карие глаза уставились на Дафи, как будто из затылка, прямо сквозь волосы. Это, конечно, преувеличение, но вы понимаете, что я хочу сказать. Это и поражало в Хозяине. Он казался человеком неторопливым, медлительным, сидел в расслабленной позе, мигал, как филин в клетке, и вид у него был такой, словно он погружен в себя и уже никогда оттуда не вынырнет. И тут он ошарашивал вас внезапным движением. Например, выбрасывал руку, чтобы схватить надоедливую муху на лету - я видел, как показывал этот фокус один спившийся боксер, который сшивался у нас в баре. Он держал пари, что поймает муху на лету двумя пальцами, - и ловил. Хозяин тоже ловил. Или вот так поворачивался, когда вы говорили с ним и думали, что он вас не слушает. Он повернулся к Дафи, посмотрел на него и произнес просто и выразительно: - Господи. - Потом сказал: - Ни черта же ты, Крошка, не смыслишь. Во-первых, я знаю Малахию Уина с детских лет, сын у пего хороший малый, и мне наплевать, кого он зарезал. Во-вторых, драка была честная, и ему не повезло; а к тому времени, когда дело дойдет до суда, все уже будут жалеть парня, если его судят за убийство просто потому, что ему не повезло и тот, другой, умер. В-третьих, если бы ты вынул вату из ушей, то услышал бы, что я велел Джеку нанять адвоката через приятеля, и нанять такого, который не захочет на этом деле прославиться. Этот защитник и все прочие могут себе думать, что его пригласил папа римский. Все, что его интересует, - это будут ли на тех бумажках, которые он получит, такие тоненькие извилистые прожилочки. Теперь тебе ясно или картинку нарисовать? - Ясно, - сказал м-р Дафи и облизнул губы. Но Хозяин его не слушал. Он снова обратился к шоссе и спидометру и сказал Рафинаду: - Ты думаешь, мы пейзажами любоваться поехали? И так опаздываем. И Рафинад поддал газу. Но ненадолго. Примерно через полмили показался поворот. Рафинад свернул на щебенку, и камешки затрещали под днищем, как сало на сковородке. Второй машине мы оставили большой хвост пыли. Потом мы увидели дом. Он стоял на пригорке - большой двухэтажный ящик, серый, некрашеный, с двумя толстыми трубами по бокам и железной кровлей, тоже некрашеной и блестевшей на солнце, - кровля была новая и не успела заржаветь. Мы подъехали к воротам. Дом стоял у самой дороги; в углу небольшого дворика, огороженного проволокой, стояли мирты с розоватыми, как малиновое мороженое, прохладными на вид цветами; перед домом рос захиревший, сухой с одного боку дуб, а в стороне - две магнолии с ржавыми, жестяными листьями. Травы тут было мало, в пыли под магнолиями купался и кудахтал пяток кур. Большая белая лохматая собака, похожая на колли, лежала на маленьком крыльце, прилепившемся к коробке дома, словно довесок. Дом был как все крестьянские дома, мимо которых проезжаешь в жаркий полдень: куры под деревьями, осоловелый пес и ни одной живой души, кроме хозяйки; сейчас она помыла посуду, подмела в кухне и поднялась наверх прилечь; сняла платье, скинула туфли и лежит на спине в полутемной комнате с закрытыми глазами к потной, спутанной прядью на лбу. Зажужжит муха, зашумит ваш мотор на дороге и утихнет - и опять только муха жужжит. Вот какой это был дом. Раньше я удивлялся, почему Хозяин его не покрасил, когда добрался до кормушки и уже не голод сгонял его по утрам с постели. Потом я сообразил, что Хозяин знал, что делает. Положим, он этот дом покрасил, тогда встречает один сосед другого и говорит: - Видал, дед Старк дом покрасил? С чевой-то они загордились? Жили в нем всю жизнь, и вроде неплохо жили, а теперь, как его малый перебрался в город, все стало не по нем. Эдак скоро он нужду станет в доме справлять, а капусту на дворе тушить прикажет. (По сути дела, дед и так справлял нужду в доме, потому что Хозяин построил водопровод и ванную. Воду качал маленький электрический насос. Но стульчака с дороги не видно, из-под ворот он не прыгает, за ноги не кусает. И не мозолит глаза избирателям.) Впрочем, если бы дом был покрашен, он и вполовину так хорошо не вышел бы на карточке, как должен был выйти сегодня - когда на крыльце разместятся Хозяин и дед, Люси Старк, мальчик Том и старая белая собака. Дед встречал нас на ступеньках. Как только мы прошли через калитку, к которой были подвешены на проволоке старые лемеха, чтобы захлопывать ее и звяканьем оповещать о посетителях, дед появился в дверях. Он ждал нас на крыльце - не очень высокий дед и худой, в синих джинсах, в синей рубашке, застиранной до бледной пастельной голубизны, и в черной бабочке на резинках. Мы подошли поближе. И увидели его лицо в коричневой, словно тисненой коже, туго обтянувшей кости, а под костями висевшей свободно, отчего лицо приобретало то терпеливое выражение, которое вообще свойственно старикам; седые волосы его прилипли к узкому, тонкому, как скорлупа, старческому черепу - заслышав автомобиль, дед, наверно, пригладил их мокрой щеткой, чтобы встретить нас при полном параде. С коричневого морщинистого лица смотрели спокойные голубые глаза, такие же бледные и вылинявшие, как рубашка. Ни усов, ни бакенбард он не носил и побрился, наверно, совсем недавно, потому что еще видны были два или три пореза там, где бритва застряла в складках сухой коричневой кожи. Он стоял на ступеньках, и вид у него был такой спокойный, как будто мы еще находились в Мейзон-Сити. Хозяин подошел к нему и протянул руку: - Здравствуй, папа. Как поживаешь? - Ничего, - сказал дед и тоже протянул руку, вернее, согнул ее в локте таким же движением, как Кожаная Морда в аптеке. Потом подошла Люси Старк и молча поцеловала его в левую щеку. Он тоже ничего не сказал. Только обнял ее правой рукой, даже не обнял, а положил ей на плечо свою корявую, узловатую коричневую руку, чересчур крупную по сравнению с запястьем, и потрепал устало и словно за что-то извиняясь. Потом рука упала, повисла вдоль синей парусиновой штанины, и Люси сделала шаг назад. Он сказал негромко: - Здравствуй, Люси. - Здравствуй, папа, - ответила она, и рука у синей штанины дернулась, будто снова хотела обнять ее, но не обняла. Да и не надо было, наверно. Зачем говорить Люси Старк о том, что она и сама знала без всяких слов, знала с тех пор, как вышла за Вилли Старка, переехала сюда и стала коротать вечера у камина с дедом, чья жена давным-давно умерла и чей дом давным-давно не видел женщины. О том, что у них много общего - у деда и Люси Старк, жены Вилли Старка, который, пока они молчали у камина, сидел наверху, в своей комнате, склонившись над учебником права, с лицом серьезным и озадаченным и чубом, падающим на лоб; да, он был не с ними у камина, и даже не наверху в комнате, а дальше, в своем собственном мире, где что-то набухало болезненно, прорастало тупо и незаметно, словно гигантская картофелина в темном, сыром погребе. А у них был общим тихий мир возле камина, поглощавший легко и разом все их дела и поступки за минувший день, за все прошлые дни, за дни, которых еще не было. В камине шипели, коробились, исходили паром чурки, и они сидели, объединенные общим знанием, общим подспудным ритмом биений и пауз их жизни. Вот что роднило их, и отнять этого не мог никто. И еще одно роднило их: они не имели того, что у них было, и знали это. У них был Вилли Старк, но он им не принадлежал. Хозяин представил м-ра Дафи, который был счастлив познакомиться с м-ром Старком - да, сэр, - и-компанию из второй машины. Потом показал пальцем на меня и спросил: - Ты ведь помнишь Джека Бердена? - Помню, - сказал старик и пожал мне руку. Мы вошли в гостиную и разместились в креслах с волосяной набивкой, щекотавшей ноздри кислым запахом мумии, и на плетеных стульях, принесенных дедом и Хозяином из кухни. Пылинки плавали в лучах солнца, пробивающихся сквозь ставни западных окон и пожелтевшие тюлевые занавески, которые свисали с карнизов, словно рыбачьи сети в ожидании починки. Мы ерзали на стульях и в креслах, разглядывая некрашеные доски пола или рисунок на коврике из линолеума так, словно присутствовали на похоронах человека, которому задолжали деньги. Коврик из линолеума был новый, с еще свежим глянцевым рисунком красных, синих и бежевых тонов - гладкий геометрический чужеродный остров, парящий в безуглом сумраке с кислым запахом мумии, над мерной зыбью Времени, которое с давних пор стекало в эту комнату, словно во внутреннее море, где рыба передохла и вода разъедает солью язык. Казалось, что если все мы - Хозяин, Дафи, Сэди Берк и я с фотографом и репортерами - соберемся на этом коврике, он по волшебству поднимется с пола и, описав прощальный круг по комнате, вымахнет в дверь или через крышу, словно летучий остров Гулливера или ковер-самолет из арабских ночей и унесет вас всех туда, где вам место, а дед Старк, очень чистый, в царапинках от бритвы, с приглаженными седыми волосами, будет сидеть как ни в чем не бывало у стола с плюшевым альбомом, большой Библией и лампой, под пустым пронзительным взглядом лица с бакенбардами, изображенного на пастельном портрете над камином. Шаркая старыми теннисными туфлями по некрашеному полу, вошла негритянка с подносом, на котором стоял графин воды и три стакана. Один взяла Люси, другой - Сэди Берк, а третий мы пустили по кругу. Потом фотограф украдкой взглянул на часы, откашлялся и сказал: - Губернатор... - Да? - сказал Вилли. - Я просто подумал... если вы и миссис Старк отдохнули и так далее... - он сидя отвесил Люси поясной поклон - поклон, который создавал впечатление, что фотограф малость перебрал по такой жаре и вот-вот уснет, - если все вы... Хозяин встал. - Ладно, - сказал он, ухмыляясь. - Кажется, я вас понял. - И вопросительно посмотрел на жену. Люси Старк тоже встала. - Всем семейством, папа, - сказал он деду, и дед тоже встал. Хозяин вывел всех на крыльцо. Мы потянулись за ним вереницей. Фотограф залез во вторую машину, распаковал свой штатив и прочее добро и установил аппарат напротив ступенек. Хозяин стоял на крыльце, моргая и улыбаясь так, словно он засыпал и знал, какой сон ему предстоит увидеть. - Сперва снимем вас, губернатор, - сказал фотограф, и мы отошли в сторонку. Фотограф залез под черное покрывало, но вдруг высунулся, осененный новой идеей. - Собаку, - сказал он, - возьмите к себе собаку, губернатор. Вы ее гладите или еще чего-нибудь. Прямо тут на ступеньках. Это будет конец света. Вы ее гладите, а она к вам лапами на грудь, как будто рада, что вы приехали домой. Конец света. - Точно, - сказал Хозяин, - конец света. Он повернулся к старому белому псу, который ни разу не шевельнулся с тех пор, как мы подъехали к воротам, и валялся на крыльце, точно вытертая медвежья шкура. - Эй, Бак, - сказал Хозяин и щелкнул пальцами. Пес и ухом не повел. - Сюда, Бак, - позвал Хозяин. Том Старк ободряюще пнул пса носком ботинка, но с таким же успехом он мог пинать диванный валик. - Бак стареет, - сказал дед Старк. - Отяжелел маленько. - Старик сошел с крыльца и наклонился над собакой так, что казалось, вот-вот услышишь скрип заржавленных амбарных петель. - Бак, ну, Бак, - улещал он пса без всякой надежды в голосе. Отчаявшись, он поднял взгляд на Хозяина. - Если бы он был голодный, - сказал старик и покачал головой. - Если бы он был голодный, мы бы его подманили. Но он сейчас не голодный. Зубы у него испортились. Хозяин поглядел на меня, и я понял, за что мне платят. - Джек, - сказал он, - подтащи сюда эту лохматую скотину и придай ей радостный вид. Мне полагалось делать самые разные вещи, и в том числе поднимать в жаркий день пятнадцатилетних четырехпудовых псов и сообщать их преданным лицам выражение невыразимого блаженства, когда они смотрят в глаза Хозяину. Я взял его за передние лапы, как тачку, и поднатужился. Ничего не вышло. Я приподнял его передний конец, но как раз в эту секунду я сделал вдох, а он - выдох. И с меня было довольно. Меня шибануло, как из гнезда канюка. Я был парализован. Бак шлепнулся о доски крыльца и остался лежать, как и полагалось вытертой шкуре белого медведя. Тогда Том Старк с одним репортером взялись за хвостовую часть, я, задержав дыхание, за переднюю, и втроем мы перетащили его на два метра, к Хозяину. Хозяин приосанился, мы приподняли переднюю часть, и Хозяин нюхнул Бака. Этого было достаточно. - Господи спаси, - взмолился он, когда совладал со спазмой, - чем ты кормишь свою собаку, папа? - Он совсем не кушает, - сказал дед Старк. - Фиалок он не кушает, - сказал Хозяин и плюнул на землю. - Почему он падает, - заметил фотограф, - это потому, что отказывают задние ноги. Если мы сможем поставить его на попа, все остальное надо делать быстро. - Мы? - сказал Хозяин. - Мы! Это кто же такие - мы? Ты поди поцелуйся с ним. Ему дыхнуть разок - и молоко свернется, сосна осыплется. Мы, черт подери! Хозяин набрал побольше воздуха, и мы снова поднатужились, Ничего не вышло. В Баке не было никакой твердости. Мы пробовали раз шесть или семь, и все впустую. В конце концов Хозяину пришлось сесть на ступеньки, а мы положили голову верного Бака ему на колени. Хозяин опустил руку на голову и стал смотреть на птичку. Фотограф щелкнул и сказал: "Это будет конец света", и Хозяин откликнулся; "Угу, конец света". Он сидел на крыльце, держа руку на голове Бака. - Собака, - сказал он, - лучший друг человека. Лучше друга, чем старый Бак, у меня не было. - Он почесал у Бака за ухом. - Да, добрый старый Бак... он был моим лучшим другом. Но черт возьми, - сказал он и поднялся так неожиданно, что голова пса стукнулась об пол, - пахнет от него не лучше, чем от всех прочих. - Это для печати, Хозяин? - спросил один из репортеров. - Конечно, - ответил Хозяин, - воняет от него, как от всех прочих. Затем мы сволокли Бака с крыльца, а фотограф занялся работой. Он запечатлел Хозяина с семьей во всех возможных сочетаниях. Закончив, он сложил треногу и сказал: - Знаете, губернатор, мы хотели снять вас наверху. В комнате, где вы жили мальчиком. Это будет конец света. - Угу, - отозвался Хозяин, - конец света. Идея принадлежала мне. Конец света - ни дать ни взять. Хозяин в своей каморке со старым школьным учебником в руках. Славный пример малышам. И мы двинулись наверх. Комната была маленькая, с голым дощатым полом и шпунтовыми стенами, на которых шелушились последние следы желтой краски. В комнате стояла большая деревянная кровать с белым покрывалом и слегка покосившимися высокими спинками. И еще стоял стол - сосновый стол, пара стульев, ржавая печка-времянка, а у стены за печкой две самодельные полки, забитые книгами. На одной были хрестоматии, учебники географии, алгебры и прочее, а на другой - пухлые старые книги по юриспруденции. Хозяин встал посреди комнаты и медленно огляделся, мы толпились в дверях. - Да-а, - сказал он, - поставить бы под кровать старый ночной горшок, и было бы совсем как дома. Я заглянул под кровать - посуды там не было. Только ее и недоставало в комнате. И еще круглолицего конопатого парнишки с русым чубом, склонившегося над столом при свете керосиновой лампы - только в лампе горел, наверно, не керосин, а угольное масло, - да изгрызенного карандаша в его руке, подернутых синью углей в железной печурке и ветра из далекой Дакоты, который колотился в северную стену, - ветра, прилетевшего из-за равнин, покрытых твердым, вылизанным снегом, жемчужно-тусклым и мерцающим в темноте, из-за высохших речек, из-за холмов, где некогда стояли сосны и стонали на ветру, а теперь не стоит ничего на пути у ветра. Ветер тряс раму в северном окне, огонек в лампе дрожал и гнулся, но мальчик не поднимал головы. Он грыз карандаш и склонялся над столом все ниже и ниже. Потом он задувал лампу, раздевался и залезал в постель в нижнем белье. Простыни были холодные и жесткие. Он лежал в темноте и трясся. Ветер налетал из-за тысячи миль, колотился в дом, дребезжал в стеклах, и что-то большое свивалось, скручивалось у мальчика внутри, перехватывало дыхание, и кровь начинала стучать в голове так гулко, будто голова была пещерой, большой, как темнота за окном. Он не знал названия тому, что росло у него внутри. А может быть, этому и нет названия. Вот чего недоставало в комнате - ночного горшка и мальчика. Все остальное было на месте. - Да, - говорил Хозяин, - куда-то он задевался. Ну да невелика потеря. Может, и правда, что от сидения над проточной водой заводится слизь в кишках, как говорят старики; но, ей-богу же, учить кодексы было бы куда удобнее. И не пришлось бы терять столько времени. Хозяин любил посидеть. Сколько раз мы вершили с ним судьбы штата через дверь ванной комнаты - Хозяин сидел внутри, а я - снаружи, на стуле, с черной книжечкой на колене, и телефон в комнате звонил как оглашенный. Теперь в комнате распоряжался фотограф. Он усадил Хозяина за стол. Хозяин углубился в затрепанную хрестоматию, вспыхнул блиц, и первое фото было готово. За ним последовал пяток других; Хозяин с учебником права на коленях, Хозяин на стуле у печки и бог знает где еще. Я предоставил им увековечивать себя для потомства и спустился вниз. На нижней ступеньке я услышал голоса из гостиной и догадался, что это Люси, Сэди Берк и Том с дедом. Тогда я вышел на заднее крыльцо. Слышно было, как в кухне хлопочет негритянка и мурлычет что-то про себя и про Иисуса. Я пересек задний двор, на котором трава не росла. Когда польют осенние дожди, здесь будет только грязь с бестолковыми куриными следами. Но сейчас тут было пыльно. У ворот, которые вели на участок, росло мыльное дерево, и упавшие ягоды хрустели у меня под ногами, как жуки. Я миновал рядок островерхих курятников, поставленных для сухости на кипарисовые чурбаки и обшитых дранкой. Я пошел дальше, к сараю и хлеву, где у большого железного котла для варки патоки, понурясь от вечного стыда за свой род, стояла пара крепких, но траченных молью мулов. Котел был превращен в поилку. Над ним торчала труба с краном. Одно из нововведений Хозяина, которых не видно с дороги. Я миновал хлев, сложенный из бревен, но крытый новым железом, и прислонился к изгороди, за которой поднимался бугор. Позади сарая земля была размыта, угадывался будущий овраг; там и сям в промоинах был навален хворост, чтобы помешать воде. Как будто и впрямь мог помешать. Метрах в ста, под самым бугром, стоял низкорослый дубняк. Там, наверно, было топко, потому что трава под деревьями росла густо-зеленая, сочная. На фоне плешивого косогора зелень эта выглядела неестественно яркой. Две свиньи лежали там, как пара серых волдырей на теле земли. Солнце склонялось к горизонту. Облокотясь на изгородь, я смотрел на запад, откуда протягивался в небо косой свет, и вдыхал сухой чистый аммиачный запах, какой всегда висит над стойлами на исходе летнего дня. Я решил, что меня отыщут, когда понадоблюсь. Когда это случится, я понятия не имел. Хозяин с семьей, подумал я, заночуют у папы. Репортеры, фотограф и Сэди Берк вернутся в город. М-ра Дафи, наверное, отправят в гостиницу, в Мейзон-Сити. А может быть, нас обоих оставят здесь. Но если они вздумают положить нас в одну постель, я пешком уйду в Мейзон-Сити. Остается еще Рафинад. Но мне надоело об этом думать. Плевать мне, как они устроятся. Я облокотился на изгородь, отчего материя на задней части моих брюк натянулась и прижала бутылку к бедру. С минуту я размышлял над этим, любуясь одновременно красками заката и вдыхая чистый сухой аммиачный воздух, потом вытащил бутылку. Я глотнул, сунул ее обратно, снова оперся на изгородь и стал ждать, когда краски заката вспыхнут у меня в животе. Что они и сделали. Сзади кто-то отворил и захлопнул калитку, но я не оглянулся. А раз я не оглянулся, значит, никто и не открывал скрипучей калитки, и это - чудесный принцип, если вы им овладели. Лично я постиг этот принцип еще в колледже, вычитал в одной книжке и держался за него изо всех сил. Своим успехом в жизни я обязан этому принципу. Он сделал меня тем, что я есть. Чего вы не знаете, то вам не вредит, ибо не существует. В моей книжке это называлось Идеализмом, и, овладев этим принципом, я стал Идеалистом. Я был твердокаменным Идеалистом в те дни. Если вы Идеалист, то неважно, что вы делаете и что творится вокруг вас, ибо все это нереально. Шаги, заглушенные пылью, все приближались и приближались. Потом проволока на ограде скрипнула и подалась, потому что кто-то прислонился к ней и тоже стал любоваться закатом. Минуты две м-р Х и я любовались закатом в полной тишине. Если бы не его дыхание, я бы не знал, что он рядом. Потом послышалось какое-то движение, и проволока ослабла - м-р Х перестал на нее опираться. Потом чья-то рука похлопала меня по левому бедру и чей-то голос сказал: - Дай мне глотнуть. - Это был голос Хозяина. - Возьми, - ответил я, - ты знаешь, где она живет. Он задрал полу моего пиджака и вытащил бутылку. До меня донеслось опустошительное бульканье. Потом проволока снова натянулась под его тяжестью. - Я так и думал, что ты придешь сюда, - сказал он. - А тебе захотелось выпить, - добавил я без горечи. - Да, - согласился он, - а папа не одобряет спиртного. Никогда не одобрял. Я посмотрел на него. Он держал закупоренную бутылку в ладонях и, положив руки на проволоку, наваливался на нее всей своей тяжестью; это не сулило ограде ничего хорошего. - А раньше не одобряла Люси, - сказал я. - Все меняется, - ответил Хозяин. Он открыл бутылку, снова приложился к ней и снова закупорил. - Кроме Люси. Не знаю, изменилась она или нет. Не знаю, одобряет теперь спиртное или не одобряет. Сама она не притрагивается. Может, она поняла, что мужчине это успокаивает нервы. Я засмеялся: - Откуда у тебя нервы? - Я просто комок нервов, - сказал он и ухмыльнулся. Мы стояли, облокотись на проволоку. Свет заката стелился по земле и ударял в кроны дубов под бугром. Хозяин вытянул шею, собрал на губах крупный шарик слюны и уронил его между рук в свиное корыто, стоявшее по ту сторону изгороди. Корыто было сухое, в нем и рядом на земле валялось несколько зернышек кукурузы, почему-то красных, и немного очистков. - Да и тут мало что меняется, - сказал Хозяин. Отвечать было нечего, и я не ответил. - Будь я неладен, если не перетаскал в эту кормушку полсотни тонн помоев, - сказал он и снова плюнул в корыто. - И не выкормил полтыщи свиней. Будь я неладен, - сказал он, - если и теперь не занимаюсь тем же самым. Помои таскаю. - Что поделаешь, - сказал я, - ежели они едят одни помои. Верно? На это он не ответил. Позади опять скрипнула калитка, и я оглянулся. Теперь у меня не было причин не оглядываться. К нам шла Сэди Берк. Вернее, бежала; ее белые туфли взбивали пыль, льняная полосатая юбка грозила лопнуть при каждом шаге, и вид у нее был самый озабоченный. Хозяин повернулся, в последний раз посмотрел на бутылку и отдал мне. - Что там? - спросил он ее шагов за пять. Она подошла, но ответила не сразу. Она запыхалась после бега. Свет заката падал на ее вспотевшее рябоватое лицо, бил в глубокие, черные горящие глаза, путался в черной копне коротких наэлектризованных волос. - Что там? - повторил Хозяин. - Судья Ирвин... - выговорила она, тяжело переводя дух. - Да? - сказал Хозяин. Он все еще подпирал спиной изгородь, но смотрел на Сэди так, будто она вот-вот выхватит пистолет и придется ее обезоруживать. - Мэтлок звонил... по междугородному... сказал... в вечерней газете... - Короче, - посоветовал Вилли. - Короче. - К свиньям! - сказала Сэди. - Потерпишь. Подождешь, пока я отдышусь. Вот когда я отдышусь, а ты... - Так ты никогда не отдышишься, - сказал Хозяин, и голос его был мягче кошачьей спины под рукою. - А тебе какое дело до моего дыханья? Ты его не купил еще, - огрызнулась Сэди. - Бежишь сломя голову, хочешь сказать ему, а он заладил как попугай - короче, короче. Да я отдышаться еще не успела. И я тебе вот что скажу: пока я не отдышусь и не приду в себя, ничего ты... - По-моему, ты уже отдышалась, - заметил Хозяин, с улыбкой облокотившись на изгородь. - По-твоему, это очень смешно, - сказала Сэди, - безумно смешно. Хозяин не ответил. Он опирался на изгородь так, словно впереди у него был целый день, и продолжал ухмыляться. Я давно заметил, что эта ухмылка никогда не действовала на Сэди успокаивающе. А по симптомам судя, успокаивающее ей сейчас бы не помешало. Поэтому я тактично отвел взгляд и вновь погрузился в созерцание умирающего дня и элегического ландшафта, расстилавшегося за скотным двором. Это не значит, что их смущало мое присутствие. Державы, троны, империи могли рушиться вокруг, но, если на Сэди находило, она не знала удержу, да и Вилли не отличался кротостью. Порой все начиналось с пустяков, но Хозяин принимал ленивую позу, ухмылялся и подзуживал Сэди до тех пор, пока ее черные горящие глаза чуть не выскакивали из орбит и клок черных волос, выбившихся из копны, не падал на лицо так, что ей все время приходилось откидывать его тыльной стороной руки. Распалившись, Сэди не лезла за словом в карман; Хозяин же бывал немногословен. Он только ухмылялся. Он располагался поудобнее и заводил, заводил ее, наблюдал, как она злится, и получал от этого полное удовольствие. Даже схлопотав как-то раз оплеуху, и притом увесистую, он продолжал смотреть на нее так, словно она гавайская девушка и танцует для него хулу. Он получал полное удовольствие, пока Сэди не наступала ему на любимую мозоль. Она одна знала, как это сделать. Или имела смелость. Тут-то и начиналось настоящее представление. Помешать им никто не мог. А я и подавно, поэтому не было нужды проявлять деликатность и отводить взор. Я уже давно стал чем-то вроде мебели, но остатки хороших манер, привитых бабкой, еще обременяли меня и время от времени одерживали верх над любопытством. Конечно, я был мебелью - о двух ножках и с оплатой в рассрочку, - и все же я отвернулся. - Безумно смешно, - продолжала Сэди, - но посмотрим, как ты засмеешься, когда дослушаешь до конца. - Она помолчала. - Судья Ирвин выступил за Келахана. Секунды на три установилась полная тишина, только голубь в роще под бугром, где лежали свиньи, сделал неудачную попытку разбить сердце себе и мне; три секунды тянулись как неделя. Затем я услышал голос Хозяина: - Сволочь. - Это напечатано в вечерней газете, - бесстрастно проговорила Сэди. - Из города звонил Мэтлок. Чтобы поставить вас в известность. - Бесстыжая сволочь, - сказал Хозяин. Проволока подо мной ослабла, и я обернулся. Похоже было, что конклав близится к концу. Так оно и оказалось. - Пошли, - сказал Хозяин и направился к дому. Сэди заспешила рядом с ним, подхватив юбку, я двинулся следом. Подойдя к калитке, где росло мыльное дерево и под ногами лопались ягоды, Хозяин сказал Сэди: - Выгони их. - Крошка рассчитывал здесь поужинать, - сказала Сэди, - Рафинад собирается отвезти его к восьмичасовому поезду. Вы его сами пригласили. - Я передумал, - сказал Хозяин. - Всех выгони. - С великим удовольствием, - ответила Сэди, и, как мне показалось, от чистого сердца. Она их выгнала быстро. Выдавливая в окна начинку, приседая на задние рессоры, автомобиль покатился по гравию, и на землю низошла вечерняя тишина. Я отправился за дом, где между столбом и дубом висел гамак, сделанный, как принято в этой части света, из проволоки и клепок. Я снял пиджак, повесил на столб, сунул в его боковой карман бутылку, чтобы она не сломала мне бедро, когда я лягу, и забрался в гамак. На той стороне двора, где росли мирты, по пыльной траве расхаживал Хозяин. Ну что ж, кому детей родить, тому их и кормить. А я лежал себе в гамаке. Я лежал, смотрел на сухую серо-зеленую изнанку дубовой листвы и кое-где замечал на ней ржавые пятна. Этим листьям недолго осталось висеть, они слетят не от ветра, просто волокна ослабнут, может быть, даже в разгаре дня, когда воздух ноет от тишины, как ноет дырка в десне, где с утра еще рос зуб - до визита к дантисту, - или как сердце в груди, когда ты стоишь на перекрестке, ждешь зеленого света и вдруг вспомнишь все, что было и могло бы быть, если бы не случилось то, что случилось. Потом, глядя на листья, я вдруг услышал короткий сухой треск со стороны сарая. Потом он раздался снова. Потом я понял, что он означает. Это Рафинад на заднем дворе баловался со своим 9,65-"спешиал". Он ставил бутылку или консервную банку на столб, поворачивался к столбу спиною и шел прочь, держа погремушку левой рукой за ствол и не снимая ее с предохранителя, - шел неторопливо на своих коротеньких ножках, одетых, как всегда, в синие диагоналевые штаны, болтавшиеся мешком на его висловатом заду, и последние лучи солнца высвечивали лысину, словно белесый лишайник, в жестких побегах его волос. Потом он вдруг останавливался, перехватывал погремушку в правую руку, поворачивался неуклюже, но стремительно, словно внутри у него спустили пружину, и погремушка грохала, и либо банка слетала со столба, либо бутылка разбивалась вдребезги. Почти наверняка. Тогда голова Рафинада дергалась, и, брызгая слюной, он говорил: - З-з-зар-раза. Раздавался короткий сухой треск, и наступала тишина. Значит, он попал с первого раза и тащился назад, чтобы поставить новую. Потом опять раздавался треск, и опять тишина. Или треск раздавался два раза подряд. Значит, он промахнулся в первый раз и попал со второго. Потом я, наверно, задремал и проснулся оттого, что рядом со мной оказался Хозяин и произнес: - Пора ужинать. Мы пошли ужинать. Мы сели за стол, дед Старк - на одном конце, на другом - Люси. Люси смахнула со щеки влажную прядь и, как генерал, объезжающий войска, в последний раз окинула взглядом стол, проверяя, все ли на месте. Да, она попала в свою стихию. Теперь ей это редко удавалось, но, когда удавалось, прыти ей было не занимать. Челюсти работали вокруг стола, Люси наблюдала за их работой. Сама она почти не ела и только следила, чтобы не оставалась пустой ни одна тарелка, смотрела, как жуют челюсти, и лицо ее разглаживалось от тихой веры в счастье, смягчалось, как лицо механика, когда он входит в машинное отделение и видит слившийся в круг маховик, тяжкое снование поршней, балетные скачки стальных шатунов по их строгим орбитам, и в электрическом свете все гудит, поет, сверкает перед ним, словно вечный механизм головы господней, а корабль отмеривает свои двадцать два узла по стеклянному, застывшему под звездами морю. Челюсти жевали, и Люси сидела с блаженным видом человека, выполнившего свое предназначение. Едва я успел проглотить последнюю ложку шоколадного мороженого, которую мне пришлось заталкивать в себя, точно цементный раствор в яму для столба, как Хозяин, едок столь же мощный, сколь и методичный, дожевал последний кусок, поднял голову, утер салфеткой подбородок и сказал: - Так, а теперь Рафинад и мы с Джеком поедем прокатиться по шоссе. Люси Старк бросила на Хозяина быстрый взгляд, потом отвернулась и поправила на столе с