конечно, зарвался, но эффект настолько превзошел все мои ожидания, что я уже не мог идти на попятный. Это был удар в солнечное сплетение. Он почти уложил ее. Надо полагать, что никто еще, одетый в брюки, с ней так не разговаривал. Она пыталась меня переубедить, но спесь во мне взыграла, и я уперся на своем. Сколько раз я проклинал себя в последующие четыре года. Я был официантом, печатал на машинке, а в последний год даже подрабатывал в газете и все время вспоминал, как выкинул чуть не пять тысяч долларов только из-за того, что прочел где-то в книжке, будто мужчине подобает самому зарабатывать на жизнь в колледже. Мать, конечно, присылала мне деньги. На рождество и на день рождения. Я брал их и устраивал большой загул, с многодневной заправкой, а затем возвращался на работу в ресторан. В армию меня не взяли, Плоскостопие. А он с войны вернулся живчиком. Он был полковником артиллерии и прекрасно провел время. Он отправился туда достаточно рано, чтобы всласть пострелять в немцев и покланяться под их гостинцами. В испано-американской войне дело у него не пошло дальше дизентерии во Флориде. Зато теперь его счастье не имело границ. Он чувствовал, что все годы, проведенные за составлением карт кампаний Цезаря и строительством действующих моделей катапульт, баллист, "скорпионов", "онагров" и таранов по средневековым образцам, не пропали даром. Они и не пропали, если говорить обо мне, потому что в детстве я помогал их строить, и это были чудесные машинки. Для ребенка, во всяком случае. Война тоже не пропала даром, потому что он посетил Ализ-Сент-Рен, где Цезарь разбил Верцингеторикса, и к концу лета, когда он вернулся домой, Фош и Цезарь, Першинг и Хейг, Верцингеторикс, и Веркассивеллаун, и Критогнат, и Людендорф, и Эдит Кейвел порядком перемешались в его голове [Фердинанд Фош - маршал Франции; в 1917 г. - начальник генштаба, с марта 1918 г. - главнокомандующий вооруженными силами Антанты; Джон Першинг - американский генерал; в 1917-1919 гг. - главнокомандующий американскими экспедиционными силами в Европе; сэр Дуглас Хейг - английский маршал, главнокомандующий английской экспедиционной армией во Франции в 1915-1918 гг.; Верцингеторикс - галльский вождь; возглавлял галльское национальное восстание против Юлия Цезаря в 52-51 гг. до н.э.; Веркассивеллаун - один из начальников галльского ополчения, двоюродный брат Верцингеторикса; Критогнат - сподвижник Верцингеторикса, герой обороны Алезии, последней крепости Верцингеторикса; Эрих Людендорф - германский генерал, в 1914-1916 гг. - начальник штаба VIII армии, с 1916 г. - обер-квартирмейстер ставки; Эдит Кейвел - английская деятельница Красного Креста, во время первой мировой войны была старшей сестрой госпиталя Красного Креста в Брюсселе, в октябре 1915 г. расстреляна немцами за помощь военнопленным]. Он достал все свои катапульты и "скорпионы" и принялся стирать с них пыль. Говорили, однако, что он показал себя хорошим офицером и храбрецом. В доказательство этого он мог предъявить медаль. Помню, я долго относился с пренебрежением к геройству судьи - одно время была мода пренебрежительно относиться к героям, а я рос в это время. А может быть, все дело в том, что у меня нашли плоскостопие и я не попал ни в армию, ни даже в корпус высшей вневойсковой подготовки, когда учился в университете, - старая история с лисой и виноградом. Может быть, если бы я попал в армию, все пошло бы по-другому. Но судья был храбрым человеком, хоть и мог доказать это медалью. Он доказывал свою храбрость и до медали. И ему предстояло доказать ее вновь. Однажды, например, человек, которого он засудил в свое время, остановил его на улице и сказал, что убьет. Судья рассмеялся, повернулся к нему спиной и пошел дальше. Человек вытащил пистолет и окликнул судью два или три раза. Наконец судья оглянулся. Увидев, что человек целится в него из пистолета, он повернулся и, не говоря ни слова, пошел прямо на этого человека. Он подошел к нему и отнял пистолет. Что он делал на войне, он не рассказывал. Пятнадцать лет спустя, в тот вечер, когда мы с матерью и Молодым Администратором пришли к нему в гости, он снова вытащил свои игрушки. Кроме нас, там была чета Патонов, тоже обитатели набережной, и девица по фамилии Дьюмонд, приглашенная, как я понял, в мою честь, а также в честь судьи Ирвина и всех остальных. Баллиста, наверно, тоже была вытащена в мою честь, хотя он всегда проявлял склонность наставлять гостей в военном искусстве допороховой эры. Весь обед мы жевали былые дни - опять же в мою честь, ибо, когда ты приезжаешь в родной город, они выкапывают эту кость: былые дни. Былые дни перед самым десертом подошли к тому, как я, бывало, помогал ему строить модели. Поэтому он встал, вышел в библиотеку и вернулся с полуметровой баллистой и, сдвинув в сторону свой десерт, поставил ее на стол. Потом он взвел ее, поворачивая ручку маленького барабана, оттягивающего тетиву, - так, словно не мог сделать это одним движением пальца. Затем оказалось, что нечем стрелять. Он позвонил и велел негру принести булочку. Разломив булочку, он попытался скатать из мякиша пульку. Пулька получилась неважная, поэтому он обмакнул ее в воду. Он зарядил баллисту. "Вот, - сказал он, - она работает таким образом". И тронул спуск. Она сработала. Пулька была тяжелой от воды, а баллиста за эти годы, как видно, не потеряла убойности: через мгновение в люстре что-то взорвалось, миссис Патон вскрикнула, выронила изо рта мороженое на свой черный бархат, и осколки стекла дождем посыпались на стол и в большую вазу с камелиями. Судья залепил прямо в лампочку. Кроме того, он сбил хрустальную подвеску люстры. Судья сказал, что он очень виноват перед миссис Патон. Он сказал, что он очень глупый старик и впал в детство, забавляясь со своими игрушками; после этого он выпрямился в кресле, и гости могли убедиться, что грудь и плечи у него не так сильно пострадали от времени. Миссис Патон доедала оставшееся мороженое, перемежая эту деятельность подозрительными взглядами в сторону подлой баллисты. Затем все перешли в библиотеку, чтобы выпить кофе и коньяку. Я же задержался на минуту в гостиной. Я сказал, что за эти годы баллиста не потеряла убойности. Но это было неточное утверждение. Она и не могла потерять. Я подошел к машине и осмотрел ее - из побуждений скорее сентиментальных, чем научных. Тут я обратил внимание на жгуты, от которых и зависит ее убойность. Во всех этих штуках - баллистах, некоторых типах катапульт, "скорпионов" и "онагров" - есть два жгута жил, в которые вставлены концы рычагов, связанных тетивой как бы в виде двух половинок лука и образующих вместе некий сверхарбалет. Мы жульничали, вплетая в жгуты кетгута для большей упругости тонкие стальные струны. И вот, посмотрев на машину, я увидел, что жгуты в ней - совсем не те жгуты, которые я скручивал в прекрасные былые дни. Ни черта похожего. Они были совершенно новые. И вдруг мне представилось, как по ночам в библиотеке судья Ирвин сидит у стола с проволочками, струнами, кетгутом, ножницами и плоскогубцами и, нагнув старую рыжую лобастую голову, разглядывает прищуренными желтыми глазами свое рукомесло. И, вообразив себе эту картину, я почувствовал грусть и растерянность. Когда-то увлечение судьи этими игрушками не вызывало у меня никаких чувств - ни плохих, ни хороших. В детстве мне казалось естественным, что всякий человек в здравом уме хочет строить эти штуки, читать о них книжки и рисовать карты. Я и до нынешнего дня не видел ничего странного в том, что судья строил их раньше. Но теперь картина, возникшая перед моим мысленным взором, выглядела иначе. Я почувствовал грусть и растерянность, почувствовал себя в чем-то обманутым. Я присоединился к гостям, навсегда оставив часть Джека Бердена в гостиной, у баллисты. Они пили кофе. Все, кроме судьи, который откупоривал бутылку коньяку. Когда я вошел, он поднял голову испросил: - Рассматривал наш старый самострел, а? Он сделал легкое ударение на слове наш. - Да, - ответил я. Секунду его желтые глаза буравили меня, и я понял, что он догадался о моем открытии. - Я починил ее, - сказал он и рассмеялся самым чистосердечным и обезоруживающим смехом. - На днях. Чего ты хочешь от старика - заняться нечем, поговорить не с кем. Нельзя же целый день читать юридические книги, историю и Диккенса. Или удить рыбу. Я улыбнулся ему, ощущая необходимость отдать этой улыбкой дань чему-то, что я не смог бы определить вполне точно. Но я знал, что улыбка моя так же убедительна, как холодный куриный бульон в пансионе. Затем я отошел от него и подсел к девушке Дьюмонд, приглашенной для моего удовольствия. Девушка была хорошенькая, темноволосая, со вкусом одетая, но чего-то ей не хватало; слишком хрупкая и оживленная, она все время старалась заарканить вас своими жадными карими глазами, а затягивая петлю, хлопала ресницами и говорила то, чему ее научила мама десять лет назад. "Мистер Берден, говорят, что вы занимаетесь политикой - о, это, должно быть, так увлекательно". Этому ее, несомненно, научила мать. Однако ей было уже под тридцать, а наука до сих пор не помогла. Но ресницы все еще не знали покоя. - Нет, я не занимаюсь политикой, - сказал я. - Я просто служу. - Расскажите мне о вашей службе, мистер Берден. - Я мальчик на побегушках. - Говорят, что вы очень влиятельная особа, мистер Берден. Говорят, что вы человек с большим весом. Это, должно быть, так увлекательно, мистер Берден. Пользоваться влиянием. - В первый раз слышу, - сказал я и обнаружил, что все на меня смотрят так, словно я сижу на кушетке рядом с мисс Дьюмонд совершенно голый, с чашечкой кофе на колене. Такова судьба человека. Всякий раз, когда вы налетаете на даму, подобную мисс Дьюмонд, и начинаете разговаривать с ней так, как приходится разговаривать с дамами, подобными мисс Дьюмонд, все поворачиваются и начинают вас слушать. Я увидел на лице судьи улыбку, полную, как мне показалось, злорадства. Затем он сказал: - Не позволяйте себя обманывать, мисс Дьюмонд. Джек очень влиятельная персона. - Не сомневаюсь, - ответила мисс Дьюмонд, - это, должно быть, так увлекательно. - Ладно, я влиятельный. Есть у вас дружки в тюрьме, для которых я мог бы выхлопотать помилование? - сказал я и подумал: "Ну и манеры у тебя, Джек. Мог хотя бы улыбнуться, если уж хочешь так разговаривать". И я улыбнулся. - Да, кое-кому не миновать тюрьмы, - вмешался старый мистер Патон, - прежде чем все кончится. То, что происходит в городе. Весь этот... - Джордж, - шепнула ему жена, но напрасно, потому что м-р Патон был из породы грубоватых толстяков, с кучей денег и мужественной прямотой в речах. Он продолжал: - Да, сэр, весь этот сумасшедший дом. Человек разбазаривает наш штат. Это - бесплатно, да то бесплатно, да се бесплатно. Скоро всякая деревенщина будет думать, что все на свете бесплатно. А платить кто будет? Вот что я желаю знать. Что он об этом думает, Джек? - А я его не спрашивал, - ответил я. - Ну, так спросите, - сказал м-р Патон. - И спросите заодно, кто на этом наживается. Сколько денег проходит через их руки - только не рассказывайте мне, что к ним ничего не прилипает. И спросите его, что он будет делать, когда его отдадут под суд. Скажите ему, что у штата есть конституция, вернее, была, пока он не послал ее к чертям. Скажите ему. - Скажу, - пообещал я и рассмеялся, и рассмеялся снова, представив себе, какое будет лицо у Вилли, если я ему это расскажу. - Джордж, - сказал судья, - вы старый ретроград. В наши дни правительство берет на себя такие функции, о каких мы с вами в молодости и не слышали. Мир меняется. - Да, он уже так изменился, что один человек может прибрать к рукам целый штат. Дайте ему еще несколько лет, и его не скинешь никакими силами. Половину штата он купит, а другая половина побоится голосовать. Шантаж, запугивание, бог знает что. - Он крутой человек, - сказал судья, - и взялся за дело круто. Но одно он хорошо усвоил: лес рубят - щепки летят. Щепок от него много, и, может быть, он срубит лес. Не забывайте, что верховный суд до сих пор поддерживал его по всем спорным вопросам. - Еще бы, это его суд. С тех пор, как он ввел туда Армстронга и Талбота. И речь идет о вопросах, которые были подняты. А как насчет тех, которые не были подняты? Поскольку люди боятся их поднять? - Да, разговоров идет много, - спокойно сказал судья, - но мы, в сущности, мало знаем. - Я одно знаю: он хочет задушить штат налогами, - сказал м-р Патон, глядя злобно и двигая своими окороками. - Выжить отсюда всех предпринимателей. Он повысил арендную плату за угольные залежи. Нефтяные залежи. За... - Да, Джордж, - засмеялся судья, - и хлопнул по нас с вами высоким подоходным налогом. - Что касается положения с нефтью, - оживился Молодой Администратор, услышав священное имя этого минерала, - насколько я понимаю, положение... Да, мисс Дьюмонд определенно открыла ворота загона, заговорив о политике, и теперь был лишь стук копыт да туча пыли, а я сидел на голой земле, прямо под ногами. Сначала я не видел в этом разговоре ничего странного. Но потом увидел. Ведь я в конце концов ходил в подручных у парня с хвостом и рожками, и это было - или стало теперь - великосветским событием. Я вдруг вспомнил об этом факте и сообразил, что дискуссия приняла странный характер. Потом я решил, что, по сути дела, в ней нет ничего странного. М-р Патон, Молодой Администратор, и миссис Патон, которая от них не отставала, и даже судья - все они считали, что я, хоть и работаю у Вилли, душою - сними. От Вилли мне просто перепадает кое-какая мелочь - может быть, даже много мелочи, - но сердце мое в Берденс-Лендинге, и у них нет от меня секретов, они знают, что я на них не обижусь. Пожалуй, они были правы. Пожалуй, мое сердце и было в Берденс-Лендинге. Пожалуй, я на них не обижался. Но, промолчав час и надышавшись тонкими духами мисс Дьюмонд, я вмешался в разговор. Не помню, на каком месте я их прервал, да и неважно: разговор вертелся вокруг одного и того же. Я сказал: "Нет ли тут простого объяснения? Если бы правительство штата за много лет сделало хоть что-нибудь для народа, разве смог бы Старк так легко прорваться наверх и прижать их всех к ногтю? Пришлось бы ему идти напролом, чтобы наверстать то, что могло быть сделано много лет назад, если бы кто-нибудь ударил пальцем о палец? Я предлагаю вам этот вопрос в качестве темы для дискуссии". Полминуты не раздавалось ни звука. М-р Патон надвигался на меня своим гранитным ликом, словно падающий монумент; подбородки миссис Патон прыгали, как мешок с котятами; тихо шумели аденоиды Молодого Администратора; судья сидел, обводя собрание желтыми глазами; ладони матери поворачивались на коленях. Наконец она сказала: - Ну, мальчик, я не думала, что... что ты так... к этому относишься! - Да... ээ... нет, - сказал м-р Патон, - я тоже не знал... ээ... - Я говорю не о своем отношении, - сказал я. - Я предлагаю вам тему для дискуссии. - Дискуссии! Дискуссии! - взорвался м-р Патон, придя в себя. - Меня не интересует, какое правительство было у штата в прошлом. Такого никогда не было. Никто еще не пытался прибрать к рукам целый штат. Никто еще... - Это очень интересная тема, - сказал судья, потягивая коньяк. И пошло, и пошло. Только мать сидела молча, поворачивая ладони на коленях, и свет камина взрывался в большом бриллианте, который был подарен отнюдь не Ученым Прокурором. Они не унимались, пока не настало время расходиться по домам. - Кто такая эта мисс Дьюмонд? - спросил я у матери на другой день, когда мы сидели возле камина. - Дочь сестры мистера Ортона, - ответила мать, - и его наследница. - Ясно, - сказал я, - надо подождать, пока она получит наследство, а потом жениться на ней и утопить ее в ванне. - Не надо так говорить. - Не бойся, - ответил я, - я с удовольствием утопил бы ее, но зачем мне ее деньги? Деньги меня вообще не интересуют. Иначе мне стоило бы только руку протянуть, чтобы получить десять тысяч. Двадцать тысяч. Я... - Мальчик... Мистер Патон тут говорил... Эти люди, с которыми ты связан... мальчик, держись подальше от их махинаций. - Махинацией это называется тогда, когда человек, который это делает, не знает, какой вилкой что едят. - Все равно, мальчик... эти люди... - Эти люди, как ты их называешь, - я не знаю, что они делают. Я вообще стараюсь поменьше знать, кто что делает и когда. - Мальчик, пожалуйста, не надо, не надо... - Чего не надо? - Не надо ввязываться... ну, ни во что. - Я только сказал, что в любую минуту могу получить десять тысяч. Без всяких афер. За информацию. Информация - это деньги. Но говорю тебе, меня не интересуют деньги. Совершенно. И Вилли они не интересуют. - Вилли? - повторила она. - Хозяина. Хозяина деньги не интересуют. - Что же его интересует? - Его интересует Вилли. Очень просто и непосредственно. А если человек интересуется собой очень просто и непосредственно, так, как интересуется собой Вилли, то он называется гением. Только недоделанные Патоны интересуются деньгами. Даже тузы, которые действительно умеют зарабатывать деньги, деньгами не интересуются. Генри Форда не интересуют деньги. Его интересует Генри Форд, и поэтому он - гений. Она взяла меня за руку и серьезно сказала: - Не надо, мальчик, не надо так говорить. - Как так? - Когда ты так говоришь, я просто не знаю, что и думать. Просто не знаю. - Она смотрела на меня с мольбой, и оттого, что свет камина скользил по ее щеке, впадинка под скулой казалась глубже и голоднее. Свободной рукой она накрыла мою ладонь, которая покоилась в другой ее руке, а когда женщина делает такой сандвич из вашей ладони, это означает прелюдию к чему-то. В данном случае вот к чему: "Мальчик... не пора ли тебе... не пора ли тебе остепениться? Почему ты не найдешь себе какую-нибудь славную девушку и..." - Я уже пробовал, - напомнил я. - А если ты хочешь свести меня с девушкой Дьюмонд, то это напрасный труд. Ее чересчур блестящие глаза смотрели на меня напряженно, испытующе, как на далекий и не понятный еще предмет. Затем она сказала: - Мальчик, знаешь, вчера вечером ты вел себя как-то странно... держался особняком... и потом этот твой тон... - Ладно, - сказал я. - Тебя как будто подменили, раньше ты таким не был, ты... - Если я когда-нибудь стану таким, как раньше, я застрелюсь, - сказал я, - а если тебе было неловко за меня перед этими слабоумными Патонами и слабоумной Дьюмонд, прошу прощения. - Судья Ирвин... - начала она. - Оставь его в покое, - перебил я. - Судья тут ни при чем. - Мальчик, - воскликнула она, - почему ты так себя ведешь? Мне не было неловко, но почему ты стал таким? Все из-за этих людей... из-за этой работы... почему ты не женишься, не подыщешь приличной работы - ведь и судья Ирвин, и Теодор могли бы тебя... Я вырвал свою руку из сандвича и сказал: - Мне ничего от них не нужно. Ни от кого не нужно. Мне не нужна семья, не нужна жена, не нужна другая работа, а что до денег... - Мальчик, мальчик, - сказала она, складывая руки на коленях. - ...денег... мне хватает тех, которые у меня есть. Кроме того, мне нечего беспокоиться о деньгах. У тебя их достаточно... - Я встал с кушетки, зажег сигарету и кинул обгорелую спичку в камин. - Достаточно, чтобы оставить и меня и Теодора вполне обеспеченными людьми. Она не пошевелилась и ничего не сказала. Она только посмотрела на меня, и я увидел, что в глазах у нее слезы и что она любит меня, своего сына. И что Время ничего не значит, но что лицо с блестящими, большими глазами - старое лицо. Кожа под впадинками на щеках и под блестящими глазами обвисла. - Не думай, мне не нужны твои деньги, - сказал я. Нерешительным, робким движением она взяла меня за правую руку, не за ладонь, а за пальцы, и крепко их сжала. - Мальчик, - сказала она, - ты ведь знаешь, все, что есть у меня, - твое. Разве ты не знаешь? Я ничего не ответил. - Разве ты не знаешь? - повторила она, держась за мои пальцы, словно за конец каната, который ей бросили в воду. - Ладно, - услышал я свой голос и зашевелил пальцами, стараясь освободиться и чувствуя при этом, что сердце размякло и размокло у меня в груди, как снежок, когда его сдавишь в кулаке. - Ты извини, что я так разговаривал, - сказал я. - Но черт подери, зачем мы вообще разговариваем? Почему я не могу приехать домой на день или два и не открывать рта, не заводить с тобой никаких разговоров? Она не ответила, но продолжала держать меня за пальцы. Я отнял их и сказал: "Пойду наверх, приму ванну до обеда" - и двинулся к двери. Я знал, что она не обернется и не посмотрит мне вслед, но, шагая по комнате, чувствовал себя так, словно за мной забыли опустить занавес и тысячи глаз смотрят мне в спину, а аплодисментов нет. Может, эти кретины не поняли, что пора хлопать. Я поднялся по лестнице и лег в горячую ванну с ощущением, что все кончилось. Все кончилось еще раз. Я сяду в машину сразу после обеда и рвану в город по новому бетонному шоссе среди темных полей, покрытых полосами тумана, приеду в город к полуночи, поднимусь в свой номер, где нет ничего моего, где никто не знает моего имени и никто не скажет ни слова о том, как я жил и живу. Лежа в ванной, я услышал шум автомобиля и понял, что это вернулся Молодой Администратор, что сейчас он откроет входную дверь и женщина с хрупкими прямыми красивыми плечами встанет с кушетки, быстро пойдет ему навстречу и поднесет ему свое старое лицо как подарок. И пусть он попробует не выразить благодарности. Двумя часами позже я сидел в машине, Берденс-Лендинг и залив были позади, и дворники на ветровом стекле деловито отдувались и пощелкивали, словно какая-то машинка внутри вас, которую лучше не останавливать. Потому что опять шел дождь. Капли криво влетали из темноты в огонь моих фар, будто автомобиль раздвигал портьеру из блестящих металлических бисерин. Нет одиночества более полного, чем в машине, ночью, под дождем. Я был в машине. И был рад этому. Между одной точкой на карте и другой точкой на карте лежит одиночество в машине под дождем. Говорят, что вы проявляетесь как личность только в общении с другими людьми. Если бы не было других людей, не было бы и вас, ибо то, что вы делаете - а это и есть вы, - приобретает смысл лишь в связи с другими людьми. Это очень утешительная мысль, если вы едете один в машине дождливой ночью, ибо вы уже не вы, а не будучи собой и вообще никем, можно откинуться на спинку и по-настоящему отдохнуть. Это отпуск от самого себя. И только ровный пульс мотора у вас под ногой, тянущего, словно паук, тонкую пряжу звука из своих металлических внутренностей, - только эта нематериальная нить, только этот волосок связывает того вас, которого вы оставили в одном месте, с тем, кем вы станете, прибыв в другое. Стоило бы как-нибудь свести обоих этих вас на одной вечеринке. А то можно устроить семейную встречу со всеми вами и зажарить где-нибудь под деревом поросенка. Забавно будет послушать, что они скажут друг другу. Но пока что ни одного из них нет, и я еду в машине, ночью, под дождем. Вот почему я в машине. Тридцать семь лет назад, в 1896 году, коренастый положительный человек лет сорока, в очках со стальной оправой и темном костюме - Ученый Прокурор - приехал в лесопромышленный городок южного Арканзаса, чтобы опросить свидетелей и провести расследование по крупному делу о лесоразработках. Городок, наверно, был неказистый. Деревянные домишки, пансион для инженеров и начальников, почта, магазин компании - все это растет прямо из красной глины, а вокруг, насколько хватает глаз, пни, и вдалеке среди пней - корова, и визг пилы, как потревоженный нерв в глубине вашего мозга, и сырой тошнотворно-сладкий запах опилок. Я не видел этого городка. Нога моя вообще не ступала на землю штата Арканзас. Но мысленно я вижу этот городок. На крыльце магазина стоит девушка с тяжелыми желтыми косами, большими голубыми глазами и едва наметившимися нежными впадинками под скулами. Скажем, она одета в ситцевое платье салатного цвета, потому что салатный цвет свеж и к лицу светловолосой девушке, если она стоит на крыльце под утренним солнцем, слушая визг пил и глядя на плотного человека в темном, который осторожно пробирается по красной грязи, оставшейся от последнего весеннего ливня. Девушка стоит на крыльце магазина, потому что в магазине работает ее отец. Это все, что я знаю об ее отце. Мужчина в темном костюме проводит здесь два месяца, занимаясь своими юридическими делами. Вечером перед закатом он и девушка гуляют по улице города, теперь уже пыльной, и идут дальше, туда, где пни. Я вижу, как они стоят на разоренной земле, а за ними вижу латунно-кровавый летний закат Арканзаса. Я не могу разобрать, о чем они говорят. Закончив свои дела, мужчина уезжает из города и забирает девушку с собой. Он - добрый, наивный, застенчивый человек, и в поезде, сидя рядом с девушкой на красном плюшевом диване, он держит ее руку в своей, неловко и осторожно, словно боясь разбить дорогую вещь. Он приводит ее в большой белый дом, построенный его дедом. Перед домом - море. Это ново для нее. Каждый день она проводит много времени, глядя на море. Иногда она выходит на берег и стоит там одна, глядя на воду, поднимающуюся к горизонту. Я знаю, что это было - это стояние у моря, - потому что много лет спустя, когда я уже вырос, мать мне однажды сказала: "Вначале, когда я сюда приехала, я подолгу стояла в воротах и смотрела на воду. Я могла стоять целыми часами, сама не знаю почему. Но это прошло. Это прошло задолго до того, как ты родился, мальчик". Когда-то Ученый Прокурор поехал в Арканзас, а на крыльце магазина стояла девушка, и вот почему я был в машине, ночью, под дождем. Я вошел в вестибюль моей гостиницы около полуночи. Портье поманил меня и дал номер телефона, по которому меня просили позвонить. - Довели телефонистку до бесчувствия, - сказал он. Номер был незнакомый. - Велели попросить дамочку но фамилии Берк, - добавил портье. Я не стал подниматься к себе в комнату и позвонил из будки в вестибюле. "Гостиница Маркхейм", - ответил бодрый голос; я попросил мисс Берк, и в трубке послышалось: "Ну, слава богу, наконец-то. Я звонила в Берденс-Лендинг бог знает когда, и вас уже не было. Вы что, пешком шли?" - Я не Рафинад, - ответил я. - Ладно, давайте скорей сюда. Девятьсот пятый номер. Тут черт знает что творится. Я аккуратно повесил трубку, подошел к портье, попросил его отдать мой чемодан коридорному, выпил стакан воды из фонтанчика, купил две пачки сигарет у сонной продавщицы в киоске, распечатал пачку, закурил и, глубоко затянувшись, окинул взглядом пустой вестибюль, словно меня нигде не ждали. Но меня ждали. И я поехал туда. Быстро - раз уж поехал. Сэди сидела в холле номера 905 возле телефона и пепельницы, полной окурков; вокруг ее обкромсанных черных волос витал дым. - Ну, - сказала она из-за дымовой завесы тоном надзирательницы дома для заблудших девиц, но я не отозвался. Я подошел прямо к ней, минуя очертания Рафинада, храпевшего в кресле, сгреб в горсть черные ирландские лохмы, чтобы откинуть ей голову, и чмокнул ее в лоб, прежде чем она успела послать меня к черту. Она это сделала незамедлительно. - Вы и не подозреваете, почему я так поступил, - сказал я. - Мне все равно, лишь бы это не вошло у вас в привычку. - Это не относилось лично к вам, - объяснил я. - Я это сделал потому, что ваша фамилия не Дьюмонд. - А из вас сделают котлету, если вы сейчас же не явитесь туда. - Она кивнула головой на дверь. - А может, я хочу уволиться, - оказал я по-прежнему игриво, и вдруг, словно вспышка магния, в голове у меня сверкнула мысль, что, может, я и вправду хочу. Сэди собиралась мне что-то сказать, но тут зазвонил телефон и, кинувшись на него так, словно она хотела его удушить, Сэди сорвала трубку. По дороге к двери в смежную комнату я услышал, как она говорит: - Ага, поймали его? Везите в город, прямо к нам... Черт с ней, с женой... Скажите ему, что он хуже ее заболеет, если не явится... Да, скажите... Затем я постучал в дверь и, услышав голос, вошел. Хозяин без пиджака сидел, завалившись в кресле и положив ноги в носках на стул; галстук его свесился набок, глаза были выпучены, а указательный палец вытянут вперед, как кнутовище. Потом я увидел, с чего сшибал бы мух кнут, если бы палец Хозяина был кнутовищем: передо мной стоял Байрам Б.Уайт, ревизор штата, его длинное, тощее, парафиновое лицо выделяло нездоровые капельки пота, а его глаза протянулись ко мне и уцепились за меня, как за последнюю надежду. Я понял, что помешал разговору. - Извините, - сказал я и попятился к двери. - Закрой дверь и сядь, - сказал Хозяин и, взмахнув кнутовищем, без всякого перехода в голосе закончил фразу, прерванную моим появлением: - И заруби себе на носу, что тебе не положено быть богатым. Такому человеку, как ты - на шестом десятке, с язвой желудка, с чужими зубами и без гроша всю жизнь, - если бы господь бог собирался сделать тебя богатым, то давно бы сделал. Да ты погляди на себя, черт возьми! Это же чистое кощунство - думать, будто ты можешь сделаться богатым. Погляди на себя. Разве это не факт? - И указательный палец направился на Байрама Б.Уайта. М-р Уайт не ответил. Он стоял и горестно смотрел на палец. - Ты что, язык проглотил, мать твою за ногу? - спросил Хозяин. - Не можешь ответить на простой вопрос? - Да, - выдохнул м-р Уайт, едва шевеля серыми губами. - Отвечай, не мямли, повтори: "Да - это факт, это кощунственный факт", - требовал он, наставив на м-ра Уайта палец. Губы м-ра Уайта посерели еще больше, и, хотя в голосе его не было металла, он повторил. Слово в слово. - Так, это уже лучше, - сказал Хозяин. - Теперь ты знаешь, что тебе полагается делать. Тебе полагается быть бедным и послушным. Твое целомудрие меня не интересует, судя по твоему виду, на него никто не покушается - я говорю о бедности и послушании, и запомни это. Особенно последнее. Время от времени кое-какая мелочь может приплыть тебе в руки, но за этим присмотрит Дафи. Никакого частного предпринимательства - понял? Никаких персональных Клондайков здесь не будет. Ты понял меня? Отвечай! - Да, - ответил м-р Уайт. - Громче! Говори: "Я вас понял". Он проговорил. Громче. - Ладно, - сказал Хозяин. - Я не отдам тебя под суд, прекращу это дело. Но не думай, что из любви к тебе. Просто я не хочу, чтобы эти ребята решили, будто они могут кого-то съесть. Мои мотивы ясны? - Да, - сказал м-р Уайт. - Так, теперь сядь за стол. - Хозяин указал на письменный столик, на котором стояли телефон и чернильный прибор. - Вынь из ящика лист бумаги и возьми ручку в руку. М-р Уайт призраком скользнул по комнате и сел за стол, сделавшись вдруг удивительно маленьким, словно джинн, уходящий в бутылку; он скрючился и вжался в стул, будто хотел вновь принять утробное положение, спрятаться в темноте, где ему было когда-то так тепло и уютно. Но Хозяин продолжал: - Теперь пиши, что я скажу. - И он начал диктовать: - "Дорогой губернатор Старк, в связи с ухудшившимся состоянием здоровья, которое не позволяет мне добросовестно выполнять... - Тут Хозяин остановился и сказал: - Ты написал "добросовестно"? Не вздумай пропустить. - Затем деловито продолжал: - Обязанности ревизора... прошу освободить меня от занимаемой должности в ближайшее удобное для Вас время. - Он взглянул на сгорбленную фигуру и добавил: - Уважающий Вас". Наступила тишина, только перо царапало по бумаге и наконец замерло. Но узкая лысая голова м-ра Уайта не поднималась от стола, словно он был близорук, или молился, или просто потерял ту косточку от затылка, которая держит голову прямо. Хозяин осмотрел его спину и склоненную голову. Потом спросил: - Ты подписал? - Нет, - сказал голос. - Так подписывай, черт возьми! - И когда перо перестало царапать бумагу, Хозяин добавил: - Числа не ставь. Я сам поставлю, когда захочу. Голова м-ра Уайта не поднималась. С моего места мне было видно, что его пальцы еще держат ручку, а перо так и остановилось на последней букве его фамилии. - Давай сюда, - сказал Хозяин. М-р Уайт встал, повернулся, и я заглянул в его опущенное лицо, чтобы увидеть там то, что там можно было увидеть. Во взгляде, скользнувшем мимо меня, не было мольбы. В нем не было ничего. Глаза были пустые и окоченелые, как пара серых устриц на половинках раковин. Он протянул листок Хозяину, тот прочел его, сложил и бросил в ноги кровати, возле которой сидел. - Да, - сказал он, - я поставлю число, когда понадобится. Если понадобится. Все зависит от тебя. Знаешь, Уайт, сам не могу понять, почему я сразу не взял у тебя такого заявления об отставке, без даты. У меня их целая пачка. Но тебя я не раскусил. Я увидел тебя в первый раз и подумал: чепуха, старикашка совсем безвредный. Такой забитый - я думал, ты сам понимаешь, что господь не собирался сделать тебя богатым. Чепуха, подумал я, в тебе не больше пороха, чем в мокрой тряпке на полу ванной в пансионе для старых дев. Я был не прав, Уайт, могу в этом признаться. Пятидесяти лет от роду - и все пятьдесят лет ты ждал своего часа. Ждал праздника на своей улице. Приберегал закваску, как малосильный к свадебной ночи. Ждал своего часа, и вот он пришел, и все должно было пойти по-другому. Но, - он снова наставил палец на м-ра Уайта, - ты просчитался, Байрам. Твой час не пришел. И не придет никогда. К таким, как ты, он не приходит. А теперь убирайся! М-р Уайт убрался. Исчезновение произошло почти беззвучно: секунду назад он был здесь, и вот уже его нет. Осталось только пустое место - на месте пустого места по имени Байрам Б.Уайт. - Ну, - сказал я Хозяину, - ты, я вижу, повеселился. - А, черт, - ответил он, - у них глаза такие, что ты не можешь разговаривать по-другому. Он холуй, этот Уайт, это сразу видно, с ним просто нельзя обращаться по-другому. - Да, - сказал я, - в эту чашу можно плевать всю жизнь, и она не переполнится. - А кто ему велел терпеть? - угрюмо отозвался Хозяин. - Кто ему велел? Кто ему велел писать под диктовку? Кто ему велел меня слушать? Он мог уйти и хлопнуть дверью. Мог поставить число на этом заявлении. Мог сделать что угодно. А сделал он? Нет, черт подери. Нет, он будет стоять, и моргать глазами, и жаться к ноге, как собака, когда ее хочешь ударить. И честное слово, кажется, что если его не ударишь, то пойдешь против воли божьей. Ты просто помогаешь Байраму выполнить свое предназначение. - Мое дело, конечно, сторона, - сказал я, - но из-за чего шум? - Ты газет не читал? - Нет. Я был в отпуске. - И Сэди тебе не сказала? - Я только что приехал, - ответил я. - Уайт, видишь ли, придумал план, как стать богатым. Снюхался с компанией по торговле недвижимостью, а потом - с Хемилом из Бюро земельных налогов. Все бы хорошо, но они не хотели ни с кем делиться, а кто-то обиделся, что его не взяли в долю, и накапал ребятам Макмерфи из законодательного собрания. И если я доберусь до того, кто это сделал... - Что сделал? - Накапал людям Макмерфи. Должен был пойти к Дафи. Все знают, что жалобы рассматривает он. Теперь против него возбуждено дело. - Против кого? - Уайта. - А что с Хемилом? - Переехал на Кубу. Знаешь, климат мягче. И судя по газетам, он времени не терял. Сегодня утром там был Дафи, и Хемил успел на поезд. Но на руках у нас - дело Уайта. - Вряд ли они чего-нибудь добьются. - А они и не попробуют добиваться. Тут только позволь начать - и неизвестно, что из этого выйдет. Сейчас самое время прижать их к ногтю. Мои ребята собирают всех нытиков и ненадежных и свозят сюда. Сэди с утра сидит на телефоне - следит за новостями. Кое-кто из пташек попрятался - почуяли, что пахнет жареным, но ребята их достанут из-под земли. Трое уже побывали здесь, и мы их взяли в работу. У нас на всех на них кое-что припасено. Ты бы посмотрел на Джефа Хопкинса, когда он узнал, что мне известно о том, как его папаша подторговывает спиртным в своей захудалой аптечке в Толмадже, а потом подделывает рецепты для отчета. Или на Мартена, когда он узнал, что мне известно, что банк в Окалусе держит закладную на его дом, которая кончается через пять недель. Ну, - и Хозяин самодовольно зашевелил пальцами в носках, - я им успокоил нервы. Старое лекарство, но оно еще действует. - А что от меня требуется? - Поезжай завтра к Симу Хармону и постарайся вправить ему мозги. - Больше ничего? Прежде чем он успел ответить, Сэди просунула голову в дверь и сказала, что ребята доставили Уидерспуна, который был представителем северной окраины штата. - Посадите его в соседнюю комнату, пусть дойдет. - И когда голова Сэди скрылась, он повернулся, чтобы ответить на мой вопрос: - Да, только до отъезда дай мне все, что у тебя есть на Эла Койла. Ребята вот-вот найдут его, а я хочу подготовиться к разговору. - Ладно, - сказал я и поднялся. Он посмотрел на меня, будто хотел что-то сказать. Мне показалось, что он даже подбирает слова, и я подождал, стоя возле своего стула. Но тут высунулась Сэди. - Тебя хочет видеть мистер Милер, - произнесла она тоном, не обещающим ничего приятного. - Зови, - сказал Хозяин, и я увидел, что он уже забыл, о чем хотел говорить со мной, и сейчас на уме у него совсем другое. Хью Милер - юридический факультет Гарварда, эскадрилья Лафайета, Croix de guerre, честное сердце, чистые руки, генеральный прокурор - вот кто был у него на уме. - Ему это не понравится, - сказал я. - Да, - отозвался он, - не понравится. А в дверях уже стоял высокий, худой, сутуловатый человек со смуглым лицом и черными нечесаными волосами, чернобровый, с грустными глазами и ключом Фи-Бета-Каппа на мятом синем пиджаке. С секунду он стоял там, мигая грустными глазами, словно вышел из темноты на яркий свет или по ошибке попал не в ту дверь. Что и говорить - не такие люди появлялись в этой двери. Хозяин поднялся и зашлепал по комнате в носках, протягивая руку: - Привет, Хью. Хью Милер пожал ему руку, вошел в комнату, а я начал пробираться к двери. Но тут я встретился взглядом с Хозяином, и он кивнул мне на стул. Тогда я тоже пожал руку Хью Милеру и вернулся на свое место. - Присаживайтесь, - сказал Хозяин Милеру. - Нет, спасибо, Вилли, - медленно и торжественно отвечал тот. - А вы садитесь, Вилли. Хозяин упал в свое кресло, снова задрал ноги и спросил: - Что там у вас? - Думаю, что вы сами знаете, - ответил Хью Милер. - Думаю, что да, - сказал Хозяин. - Вы пытаетесь спасти Уайта, так ведь? - Плевал я на Уайта, - сказал Хозяин. - Я спасаю кое-что другое. - Он виновен. - На все сто, - весело согласился Хозяин. - Если понятие виновности применимо к такому предмету, как Байрам Б.Уайт. - Он виновен, - сказал Хью Милер. - Господи, вы говорите так, как будто Байрам человек! Он - вещь! Вы не судите арифмометр, если в нем соскочила пружина и он начал врать. Вы его чините. Я и починил Байрама. Я его так починил, что его праправнуки намочат в штаны в годовщину этого дня и сами не поймут почему. Говорю вам, это будет шок в генах. Байрам - это вещь, которой вы пользуетесь, и с сегодняшнего дня от нее будет польза, можете поверить. - Все это прекрасно, Вилли, но суть в том, что вы спасаете Уайта. - Плевать мне на Уайта, - ответил Хозяин. - Я не его спасаю. Нельзя, чтобы шайка Макмерфи в законодательном собрании решила, что такие номера сойдут ей с рук, - тогда с ней сладу не будет. Вы думаете, им нравится то, что мы делаем? Налог на добычу полезных ископаемых? Повышение аренды за разработку недр? Подоходный налог? Программа дорожного строительства? Законопроект о здравоохранении? - Нет, - признал Хью Милер. - Вернее, не нравится тем, кто стоит з