а спиной Макмерфи. - А вам нравится? - Да, - сказал Хью Милер. - Это мне нравится. Но мне не нравится то, что иногда сопутствует этому. - Хью, - сказал Хозяин и улыбнулся, - беда ваша в том, что вы юрист. Юрист до мозга костей. - Вы тоже юрист, - возразил Хью Милер. - Нет, - поправил Хозяин, - я не юрист. Я знаю право. Даже хорошо знаю. Я ведь зарабатывал этим. Но я не юрист. Поэтому-то я понимаю, что такое право. Право - это узкое одеяло на двуспальной кровати, когда ночь холодная, а на кровати - трое. Одеяла не хватит, сколько его ни тащи и ни натягивай, и кому-то с краю не миновать воспаления легких. Черт возьми, законы - это штаны, купленные мальчишке в прошлом году, а у нас всегда - нынешний год, и штаны лопаются по шву, и щиколотки наружу. Законы всегда тесны и коротки для подрастающего человечества. В лучшем случае ты можешь что-то сделать, а потом сочинить подходящий к этому случаю закон; но к тому времени, как он попадет в книги, тебе уже нужен новый. Вы думаете, половина того, что я сделал, записана черным по белому в конституции штата? - Верховный суд постановил... - начал Хью Милер. - Да, они постановили, потому что я посадил их туда, и они поняли, что от них требуется. Половины того, что я сделал, не было в конституции, а теперь есть. А как это туда попало? А очень просто - кто-то взял и вставил. Кровь прилила к лицу Хью Милера, и он начал подергивать головой - тихо, едва заметно, словно медлительное животное, когда ему досаждает муха. Наконец он произнес: "В конституции ничего не сказано о том, что Байрам Уайт может безнаказанно совершить уголовное преступление". - Хью, - мягко начал Хозяин, - неужели вы не понимаете, что сам по себе Байрам ничего не значит? В этом скандале. У них одна цель - свалить нынешнюю администрацию. Байрам их не интересует - разве лишь в той мере, в какой человеку вообще ненавистна мысль, что кто-то другой набивает карман, а ты нет. Их одно интересует - поломать все, что сделала нынешняя администрация. И сейчас самая пора поставить их на место. Когда начинаешь работать, - он выпрямился в кресле, оперся на ручки и приблизил лицо к Хью Милеру, - приходится работать с теми, кто у тебя есть. Приходится работать с такими, как Байрам, Крошка Дафи и эта мразь из законодательного собрания. Ты не слепишь кирпичей без соломы, а солома твоя - по большей части прелая солома, из коровьей подстилки. И если ты думаешь, что можно работать по-другому, ты спятил. Хью Милер слегка распрямил плечи. Он смотрел не на Хозяина, а на стену за его спиной. - Я ухожу в отставку с поста генерального прокурора, - сказал он. - Вы получите мое заявление утром с посыльным. - Вы долго собирались это сделать, - мягко сказал Хозяин. - Долго, Хью. Почему вы так долго собирались? Хью Милер не ответил, но и не перевел взгляда со стены на лицо Хозяина. - Я вам сам скажу, Хью, - продолжал Хозяин. - Вы пятнадцать лет сидели в своей адвокатской конторе и смотрели, как сукины дети протирают здесь штаны и ничего не делают, а богатые богатеют и бедные беднеют. Потом пришел я, сунул вам в руку дубинку и шепнул на ушко: "Хотите их раздраконить?" И вы их раздраконили. Вы отвели душу. От них только пух летел. Вы посадили девять хапуг - из тех, кто играет по маленькой. Но тех, кто стоял за ними, вы не тронули. Закон для этого не приспособлен. Все, что вы можете, - это отнять у них правительство и не подпускать их к нему. Любым способом. И в душе вы это знаете. Вы хотите сохранить свои гарвардские руки в чистоте, но в душе вы знаете, что я говорю правду, вам надо просто, чтобы марался кто-то другой. Вы знаете, что дезертируете, подавая в отставку. Вот почему, - сказал он еще мягче прежнего и наклонился вперед, заглядывая в глаза Хью Милеру, - вы так долго собирались это сделать. Выйти из игры. С полминуты Хью Милер смотрел сверху на поднятое мясистое лицо с выпуклыми немигающими глазами. Собственное его лицо омрачилось, стало озадаченным, словно он пытался что-то прочесть, и не то свет был тусклым, не то написано было на языке, который он плохо знал. Потом он сказал: "Мое решение - окончательное". - Я знаю, что окончательное, - сказал Хозяин. - Я знаю, что не смогу вас переубедить, Хью. - Он встал с кресла, поддернул брюки привычным движением человека, полнеющего в талии, и зашлепал в носках к Хью Милеру. - Очень жалко, - сказал он. - Мы с вами - хорошая пара. Ваши мозги и мой напор. На лице Хью Милера появилось слабое подобие улыбки. - Расстаемся приятелями? - сказал Хозяин и протянул руку. Хью Милер пожал ее. - Если вы не бросили пить, может, зайдете как-нибудь, выпьем? - сказал Хозяин. - Я не буду говорить о политике. - Хорошо, - сказал Хью Милер и повернулся к двери. Он почти подошел к ней, когда Хозяин его окликнул. Хью Милер обернулся. - Хью, вы бросаете меня одного, - сказал Хозяин с полушутливой скорбью, - с сукиными детьми. Моими и чужими. Хью Милер улыбнулся натянуто и смущенно, покачал головой, сказал: "Черт... Вилли..." - умолк, так и не досказав того, что начал, - и юридического факультета Гарварда, эскадрильи Лафайета, Groix de guerre, чистых рук, честного сердца больше не было с нами. Хозяин опустился на кровать, закинул левую щиколотку на колено и, задумчиво почесывая ступню, как фермер, разувшийся перед сном, посмотрел на закрытую дверь. - С сукиными детьми, - повторил он и уронил левую ногу на пол, не переставая смотреть на дверь. Я снова встал. Это была моя третья попытка выбраться отсюда и вернуться в гостиницу, чтобы поспать. Хозяин мог не ложиться всю ночь, несколько ночей подряд, на нем это никак не сказывалось, но для сотрудников было сущим проклятием. Я опять двинулся к двери, но Хозяин перевел взгляд на меня, и я понял, что будет разговор. Поэтому я остановился и стал ждать, а глаза Хозяина ощупывали мое лицо и пытались проникнуть в серое вещество моего мозга, словно пинцеты. Наконец он сказал: - По-твоему, надо было отдать Уайта на растерзание? - Ну и время ты выбрал задавать такие вопросы. - По-твоему, надо? - Надо - смешное слово, - сказал я. - Если ты спрашиваешь, надо ли для победы, на это ответит будущее. Если ты спрашиваешь, надо ли, чтобы быть правым, - на это тебе никто и никогда не ответит. - А ты как думаешь? - Думать - не моя специальность, - сказал я. - И тебе я тоже советую не думать, поскольку ты и так прекрасно знаешь, что ты намерен делать. Ты намерен делать то, что делаешь. - Люси собирается уйти от меня, - сказал он спокойно, словно в ответ на мои слова. - Что за черт! - сказал я с искренним изумлением, ибо давно занес Люси в разряд долготерпеливых, на чью грудь проливаются в конце концов слезы раскаяния. В конце концов и не ранее того. Я невольно перевел взгляд на закрытую дверь, за которой сидела Сэди Берк, с ее черными, как вар, глазами, рябым лицом и буйными обкромсанными волосами, в которых, словно утренний туман в сосновой чаще, запутался табачный дым. Он поймал мой взгляд. - Нет, - сказал он, - не это. - Да? По обычным понятиям и этого было бы достаточно. - Она не знает. Насколько я знаю. - Она - женщина, - сказал я, - они это чуют. - Не в этом дело, - ответил он. - Она сказала, что, если я заступлюсь за Байрама, она уйдет. - Похоже, что все хотят распоряжаться твоими делами вместо тебя. - Проклятье! - сказал он и, вскочив с кровати, в ярости заходил по ковру - четыре шага, поворот, четыре шага обратно, - и, глядя на это хождение, на тяжелые взмахи головы при поворотах, я вспомнил те ночи в бедных гостиницах, когда его шаги доносились до меня из соседней комнаты, - те времена, когда Хозяин был еще Вилли Старком, Вилли Старк был растяпой с наивными ученическими речами, полными фактов и цифр, и с вывеской "дай мне пинка" под хлястиком. Теперь я видел воочию это тяжелое безостановочное движение, которое слышалось прежде за тонкими перегородками в соседних комнатушках гостиниц. Но теперь оно вышло из пределов комнаты. Теперь он рыскал по вельду. - Проклятье! - повторил он. - Они ничего об этом не знают, ничего не смыслят, и объяснить им невозможно. Он прошелся еще раза два и повторил: - Ничего не смыслят. Потом он снова повернул, прошел по ковру, остановился, вытянул шею ко мне: - Ты знаешь, что я сделаю? Как только переломаю кости этой шайке? - Нет, - сказал я, - не знаю. - Я построю громаднейшую, роскошнейшую, никелированнейшую, формалинно-вонючейшую бесплатную больницу и медицинский центр, каких еще свет не видывал. И, клянусь тебе, в каждой комнате будет по клетке с канарейками, которые умеют петь итальянские арии, и не будет няньки, которая не победила бы на конкурсе красоты в Атлантик-Сити, и каждое судно будет из золота 76-й пробы, и в каждом судне будет музыкальный ящик и будет играть "Индюшку в соломе" или секстет из "Лючии" - выбирай на вкус. - Замечательно, - сказал я. - Я ее построю, - сказал он. - Ты мне не веришь, но я построю. - Я верю каждому твоему слову, - ответил я. Я падал с ног - так мне хотелось спать. Я раскачивался с носков на пятки и видел сквозь туман, как он мечется по комнате, поворачивается и мотает большой головой с упавшим на глаза чубом. Тогда мне казалось необъяснимым, почему Люси давно не упаковала свои чемоданы. Я удивлялся, как она может не знать о том, что почти ни для кого не было секретом. Когда это началось, я не знаю. Но когда я об этом узнал, все уже было в полном разгаре. Месяцев через шесть или восемь после того, как его выбрали губернатором, Хозяин поехал в Чикаго по кое-каким частным делишкам и взял меня с собой. С городом нас знакомил Джош Конклин, человек для этого самый подходящий - большой дородный мужчина, рано поседевший, краснолицый, с черными кустистыми бровями, во фраке, который сидел на нем как корсет, с квартирой, похожей на кинодекорацию, и записной книжкой в два пальца толщиной. Он не был золотым парнем, но хорошей имитацией - безусловно, а это зачастую еще лучше, потому что золотой парень может утомиться, а имитатор не имеет права, он все время должен доказывать, что в нем хоть на золотник, да больше золота, чем в просто золотом парне. Он повел нас в ночной клуб, где на полу развернули рулон чистой воды льда и под комнатными сполохами на настоящих коньках выехали "северные нимфы" в серебряных лифчиках с серебряной бахромой на бедрах - и кружились, и скакали, и раскачивались, и вскидывали ноги под музыку, а коньки сверкали, и белые коленки сверкали, и белые руки извивались в голубом свете, а маленькие сдвоенные упруго-мягкие полоски мускулов на голых спинах ездили и работали в изумительно согласном движении, а то, что под лифчиками, дрожало в такт, и девственные распущенные серебряные шведские волосы плавали и развевались в воздухе. Мальчика из Мейзон-Сити разобрало - он в жизни не видел другого льда, кроме инея на лошадиных яслях. "Ух ты", - произнес мальчик из Мейзон-Сити в хладнокровном восхищении. И опять: "Ух ты", глотая с усилием, словно в горле у него застрял кусок черствой кукурузной лепешки. Представление окончилось, и Джош Конклин вежливо осведомился: "Вам понравилось, губернатор?" - Ничего катаются, - ответил губернатор. Потом одна из нимф со шведскими волосами появилась из своей уборной без коньков, в серебряном плаще, накинутом на голые плечи, и подошла к нашему столику. Она оказалась подругой Джоша Конклина, и такую подругу приятно иметь, даже если волосы ее не из Швеции, а из аптеки. У нее была подруга в труппе, она позвала ее, и подруга быстро подружилась с губернатором, который на все остальное время нашего пребывания в Чикаго стал для меня практически недосягаем, если не считать ежевечерних посещений клуба, где происходили танцы на льду. Там он сидел, наблюдая за теловращением и заглатывая сухую кукурузную лепешку, застрявшую у него в горле. Потом, когда кончался последний номер, он говорил: "Спокойной ночи, Джек" - и вместе с подругой подруги Джоша Конклина уходил в ночь. Люси, по-моему, так и не узнала о фигуристках, а Сэди узнала. Ибо у Сэди имелись каналы связи, недоступные домашним хозяйкам. Когда мы с Хозяином вернулись домой и "северные нимфы" стали всего лишь приятным воспоминанием, мягким сладким пятнышком на сердце, как ямка на боку побитой дыни, Сэди подняла великий ирландский содом. В то утро, когда мы с Хозяином прибыли в город и я стоял в его приемной, болтая с молоденькой секретаршей, которая сообщала мне последние сплетни, из его кабинета донесся грохот. Я услышал шум, как будто кто-то хлопнул книгой по столу, и потом голос - голос Сэди. - Скажите, что тут происходит? - спросил я у секретарши. - Сначала вы скажите, что происходило в Чикаго. - Да, - простодушно воскликнул я, - вон оно что. - Аа, - передразнила она, - оно самое. Я ретировался в свою комнатку, дверь которой выходила в приемную. Я еще стоял на пороге, не успев закрыть дверь, когда из кабинета Хозяина вылетела Сэди - так, как, должно быть, выскакивали большие кошки из клетки в дальнем конце арены, чтобы броситься на христианского мученика. Ее волосы развевались, а лицо, совершенно белое, походило из-за оспин на выщербленный гипс - скажем, на алебастровую маску Медузы, служившую какому-нибудь мальчишке мишенью для духового ружья. Но посреди алебастровой маски происходило явление, не имевшее ничего общего с алебастром: ее глаза, и они были как двойное бедствие, как черный взрыв, как пожар. Она неслась на всех парах - вот-вот взорвется, - и было слышно, как трещит по швам ее юбка. Потом она заметила меня, не сбавляя хода, завернула ко мне в комнату и захлопнула за собой дверь. - Сукин сын, - проговорила она, тяжело дыша и сверкая глазами. - Я ни в чем не виноват, - сказал я. - Сукин сын, - повторила она, не сводя с меня глаз, - я его убью, клянусь богом, я убью его. - Вижу, вы чем-то озабочены, - сказал я. - Я его уничтожу, выживу из штата, клянусь богом. Сукин сын, обманывать меня после всего, что я для него сделала. Слушайте, - сказала она, схватила меня сильными руками за лацканы и тряхнула. (Руки у нее были широкие, сильные и жесткие, как у мужчины.) - Слушайте... - Душить меня не обязательно, - сварливо запротестовал я, - а слушать вас я не хочу. Я и так знаю черт знает сколько лишнего. Я не шутил. Я не хотел ее слушать. Мир был полон вещей, о которых я не желал знать. - Слушайте, - она опять тряхнула меня, - кто сделал из этой свиньи человека? Кто его сделал губернаторам? Кто подобрал его, когда он был Первым Растяпой страны, и сделал ему карьеру? Кто вел всю его игру, ход за ходом, чтобы он не проиграл? - По-видимому, вы хотите, чтобы я сказал, что это сделали вы. - Да, я, - подтвердила она, - и в награду за все этот двуличный... - Нет, - возразил я, пытаясь освободить лацканы из ее клешней, - о двуличии могла бы говорить Люси, а вам тут нужна какая-то другая арифметика. Не знаю только, умножать или делить надо в подобных случаях. - Люси! - крикнула она, кривя губы. - Люси дура. Если бы она могла поставить на своем, он пас бы теперь свиней в Мейзон-Сити, и он это знает. Он знает, что бы она из него сделала. Если бы он ее слушался. У нее была возможность, она... - Сэди остановилась, чтобы перевести дух, но было ясно, какие слова горят у нее в мозгу, пока она ловит ртом воздух. - Я вижу, вы думаете, что время Люси истекает, - сказал я. - Люси, - произнесла она и замолчала, но тон ее выразил, все, что следовало сказать о Люси, которая была деревенской девушкой, ходила в заштатный баптистский колледж, где верили в бога, учила белобрысых сопляков в школе округа Мейзон, вышла за Вилли Старка, родила ему ребенка и прозевала свое счастье. Потом Сэди добавила, тихо и с какой-то мрачной деловитостью: - Вот увидите, он ее вытурит, сукин сын. - Вам лучше знать, - ответил я просто потому, что не мог устоять перед этой логикой; но не успел а кончить фразу, как она дала мне пощечину. На что вы и напрашиваетесь, когда лезете в чужие дела, частные и общественные. - Вы ошиблись адресом, - сказал, я, трогая щеку и отступая на шаг от жара, потому что она была на грани воспламенения, - не я герой этой пьесы. Вдруг весь ее пыл погас. Она как будто оцепенела в своем мешковатом костюме. Я увидел, как во внутренних уголках ее глаз собираются слезы, собираются очень медленно, набухают и обе одновременно, с правильностью крохотных заводных игрушек ползут вниз по обе стороны от ее рябоватого носа и разливаются по жирному темному пятну губной помады. Я увидел, как высунулся кончик языка и осторожно прошелся по верхней губе, словно пробуя вкус соли. Она все время смотрела мне в лицо, точно надеялась, что если будет смотреть достаточно упорно, то прочтет в нем какой-то ответ. Потом она прошла мимо меня к стене, где висело зеркало, и стала в него смотреть, близко придвинув лицо к стеклу и поворачивая из стороны в сторону. Ее отражения я не видел - только затылок. - Какая она из себя? - спросила она надменно и бесстрастно. - Кто? - спросил я, искренне недоумевая. - В Чикаго, - сказала она. - Нормальная потаскушка, - ответил я, - с фальшивыми шведскими волосами на голове, с коньками на ногах и почти без ничего в промежутке. - Хорошенькая? - произнес высокомерный, бесстрастный голос. - Черт, - сказал я, - я ее не узнаю, если встречу завтра на улице. - Она была хорошенькая? - повторил голос. - Да почем я знаю, - сказал я сварливо, - в той обстановке, в которой она зарабатывает свой хлеб, просто не успеваешь заметить, какое у нее лицо. - Она была хорошенькая? - Да забудьте вы о ней, Христа ради, - взмолился я. Она повернулась и пошла на меня, держа руки примерно на уровне подбородка, слегка согнув пальцы, но не касаясь щек. Она подошла ко мне вплотную и остановилась. - Забыть? - повторила она, будто только что услышала мои слова. Потом она немного подняла руки и прикоснулась к выщербленной алебастровой маске, чуть-чуть дотронулась до щек, словно они распухли и болели. - Смотрите, - приказала она. Она придвинула лицо, чтобы я мог получше его разглядеть. - Смотрите! - мстительно приказала она и вонзила ногти в кожу. Потому что это была живая кожа, а совсем не алебастр. - Да, смотрите, - сказала она, - мы валялись в нашей богом забытой халупе - оба, брат и я, - еще маленькие - у нас была оспа, а отец был пьяница - пил без просыпу, плакал, и пил в салуне, и клянчил медяки - плакал и рассказывал, как его детки болеют, милые ангельские детки, - он был никчемный, добрый, запойный слезливый ирландец и бил нас немилосердно - и брат умер - а ему бы жить, ему бы это было не страшно - мужчине все равно, - а я не умерла - я не умерла и выздоровела, - а отец, он смотрел на меня, а потом хватал и начинал целовать, все лицо, каждую дырку и плакал и пускал слюни и дышал перегаром - или вдруг посмотрит и скажет: "У-у" и начинает бить меня по лицу - это было одно и то же - все равно, потому что не я умерла - я осталась... Придушенный речитатив вдруг оборвался. Она протянула ко мне руки, схватила меня за пиджак и прижалась головой к моей груди. И я стоял, обняв ее правой рукой за плечи, похлопывал ее, похлопывал и делал такие разглаживающие движения ладонью по ее спине, которая вздрагивала, как я понял, от беззвучных рыданий. Потом, не поднимая головы, она заговорила: - Так всегда будет, от этого никуда не денешься, это на всю жизнь... Это, подумал я, и подумал, что она говорит о лице. По она говорила о другом: всегда... целуют и пускают слюни... а потом бьют по лицу... что бы ты для них ни сделала, как бы ни старалась... вытаскиваешь их из канавы, делаешь из них людей... и они бьют тебя по лицу... при первом удобном случае... потому что у тебя была оспа... увидят голую шлюху на коньках - и плюют тебе в морду... Я продолжал похлопывать и делать разглаживающие движения, потому что ничего другого мне не оставалось. - ...всегда так будет - какая-нибудь шлюха на коньках - какая-нибудь... - Слушайте, - сказал я, продолжая похлопывать, - все обойдется. Не все ли равно вам, как он развлекается? Она вскинула голову. - Что вы в этом понимаете? Ни черта, - сказала она и, вцепившись пальцами в мой пиджак, снова тряхнула меня. - Если вам так тяжело, - сказал я, - отпустите его на все четыре стороны. - Отпустите! Отпустите! Я его убью сначала! - крикнула она, свирепо глядя на меня покрасневшими глазами. - Отпустите? Вот что, - она снова тряхнула меня, - если он побежал за какой-то шлюхой, он все равно вернется. Должен вернуться. Должен, понятно? Потому что он не может без меня обойтись. И он это знает. Без этих шлюх он может обойтись, а без меня - нет. Он знает, что ему не обойтись без Сэди Берк. Она подняла ко мне лицо так, будто я должен был чертовски гордиться тем, что мне его показали. - Он всегда будет возвращаться, - заверила она меня угрюмо. И она была права. Он всегда возвращался. На свете было полно шлюх на коньках, даже если некоторые из них были без коньков. Некоторые из них танцевали в мюзик-холле, некоторые стучали на пишущей машинке, некоторые выдавали номерки на вешалке, некоторые были замужем за членами законодательного собрания, но он всегда возвращался. Правда, его не обязательно встречали с распростертыми объятиями и нежной улыбкой. Иногда это было холодное молчание, подобное полярной ночи. Иногда - белая горячка для всех сейсмографов на континенте. Иногда - один хорошо подобранный эпитет. Однажды, например, нам с Хозяином пришлось совершить небольшую поездку на север штата. Когда мы вернулись и вошли в Капитолий, там в пышном вестибюле под большим бронзовым куполом нас встретила Сэди. Мы подошли к ней. Она дождалась, пока мы приблизимся, и тогда сказала, просто и без всяких предисловий: - Ты, выродок. - Ну-у, Сэди, - сказал Хозяин и улыбнулся улыбкой обаятельного шалунишки, - у тебя даже не хватает терпения выслушать человека. - Ты просто не можешь ходить застегнувшись, выродок, - сказала она так же лаконично и пошла прочь. - Ну вот, - удрученно сказал мне Хозяин, - в этот раз я ничего не сделал, а посмотри, что получается. Знала ли что-нибудь Люси Старк? Не знаю. Судя по всему, она не знала ничего. Даже когда она сказала Хозяину, что уходит, она объяснила это тем, что он не отдал под суд Байрама Б.Уайта. Но она и тут не ушла. Она не ушла потому, что была слишком благородной, слишком доброй или слишком еще какой-то, чтобы толкнуть его, когда он и без того, как ей казалось, падал. Или был на грани этого. Она не хотела и пальцем тронуть ту чашу весов, где лежало нечто похожее на аккуратный сверток несчастий с пятнами крови, проступавшими на оберточной бумаге. Ибо преследование Байрама Б.Уайта отошло на задний план. Они откопали настоящую жилу: дело Вилли Старка. Не знаю, так ли они его планировали. Или они были вынуждены начать атаку раньше запланированного срока, когда увидели, что Хозяин загнал их в угол и у них нет другого способа отбить его нападение. А может, они решили, что господь отдал врага в их руки и теперь любой суд признает его виновным в попытке подкупа, принуждения и шантажа законодателей, не говоря уже о прочих мелких злодеяниях и злоупотреблениях. Возможно, они уже нашли героев, готовых присягнуть, что губернатор оказывал на них давление. А для этого действительно были нужны герои (или хорошие деньги), потому что ни один человек в здравом уме не поверил бы, памятуя о прошлой деятельности Хозяина, что сейчас он блефует. Но, по-видимому, они решили, что им удалось найти (или купить) таких героев. Во всяком случае, они сделали попытку, и жизнь наша завертелась так, что все вокруг слилось. Я сильно сомневаюсь, чтобы Хозяин спал хоть раз за две недели. Вернее, спал в постели. Конечно, ему удавалось урвать несколько минут на задних сиденьях автомобилей, носившихся ночью по шоссейным дорогам, или в кресле, в промежутке между тем, как из кабинета выходил один человек и входил другой. Он носился по штату со скоростью восемьдесят миль, ревя клаксоном, из города в город, из поселка в поселок - от пяти до восьми выступлений в день. На трибуну он поднимался лениво, вразвалочку, словно времени у него было сколько угодно и он не знал, куда его девать. Он начинал спокойно: - Друзья, в городе у нас начинается небольшая заваруха. Между мной и гиеноголовыми, собакорожими, вислобрюхими, брыластыми сукиными детьми, которые засели в законодательном собрании. Вы знаете, о ком я говорю. Я так долго смотрел на них и на их родичей, что решил, не пора ли мне проехаться и поглядеть, на что похожи человеческие лица, пока я их начисто не забыл. Ну вот, вы тут похожи на людей. Более или менее. И на людей разумных. Несмотря на то что они говорят о вас в законодательном собрании - и получают за эти разговоры по пять долларов в день из вашего кармана. Они говорят, что у вас куриные мозги, если вы выбрали меня губернатором штата. Может, у вас и вправду куриные мозги. Меня не спрашивайте, я - лицо заинтересованное. Но... - и он уже не стоял в небрежной позе, задумчиво наклонив голову и глядя из-под опущенных век, он вдруг бросал массивную голову вперед, и глаза, красные от недосыпа, выкатывались, - я задам вам один вопрос и хочу получить ответ. Я хочу, чтобы вы ответили мне честно, как на духу. Отвечайте: обманул я вас? Обманул? - И не успевало еще затихнуть последнее слово, как он, резко подавшись вперед, вскидывал правую руку и выкрикивал: - Стоп! Не отвечайте, пока не заглянете к себе в душу и не увидите правды. Потому что правда - там. Не в книгах. Не в сводах законов. Она - не на бумаге. В вашем сердце. - Потом в долгой тишине он обводил взглядом толпу. Потом: - Отвечайте! Я ждал рева. Тут ничего не поделаешь. Я знал, что он будет, но все равно ждал его, и молчание перед ним казалось невыносимо долгим. Это похоже на глубокий нырок. Ты начинаешь всплывать к свету, и знаешь, что вдохнуть еще нельзя, еще нет, и чувствуешь только одно - стук крови в висках, в невыносимом безвременье. Потом раздавался рев, и ощущение было такое, как будто ты выскочил на поверхность, воздух хлынул в легкие и свет пошел кругом. Нет ничего подобного реву толпы, когда он вырывается вдруг и одновременно у всех людей в толпе - из того, что сидит в каждом из них, но не является им самим. Рев поднимался и нарастал, затихал и снова рос, а Хозяин стоял, воздев правую руку к небесам, с выпученными красными глазами. И когда рев умолкал, он говорил, не опуская руки: - Я заглянул в ваши лица! И они ревели. Он говорил: - О господи, я увидел знак! И они опять ревели. Он говорил: - Я видел росу на шерсти, а землю - сухую. И снова рев. Потом: - Я видел кровь на луне! Бочки крови! Я знаю, чья это будет кровь. - Потом, наклонившись вперед и хватая правой рукой воздух, словно что-то висело в нем: - Дайте мне топор! Это или что-нибудь похожее происходило каждый раз. И, гудя, завывая клаксоном, носился по штату "кадиллак", и Рафинад проскакивал под носом у бензовозов, и слюна его брызгала на стекло, и беззвучно работали губы, выговаривая застрявшее в горле: "З-з-зар-раза". И Хозяин стоял на возвышении, с поднятой рукой (иногда - под дождем, иногда - под ярким солнцем, иногда - ночью при красном свете бензиновых факелов, зажженных на крыльце деревенской лавки), и толпа ревела. И голова у меня пухла от недосыпа, становилась огромной, как небо, а ноги были ватными, и казалось, будто ходишь не по земле, а по облакам взбитого хлопка. Вот как это было. Но бывало и так: Хозяин сидит в машине с потушенными огнями, в переулке, возле дома, поздно за полночь. Или за городом, у ворот. Хозяин наклоняется к Рафинаду или к одному из приятелей Рафинада, Большому Гарису или Элу Перкинсу, и говорит, тихо и быстро: "Вели ему выйти. Я знаю, что он дома. Скажи, пусть лучше выйдет и поговорит со мной. А не захочет - скажи, что ты друг Эллы Лу. Тогда он зашевелится". Или: "Спроси его, слыхал ли он о Проныре Уилсоне". Или что-нибудь в этом роде. И вскоре выходил человек в пижамной куртке, заправленной в брюки, дрожащий, с лицом, белеющим в темноте, как мел. И еще: Хозяин сидит в прокуренной комнате, на полу возле него - кофейник или бутылка; он говорит: "Впусти гада. Впусти". И когда гада впускают, Хозяин не торопясь оглядывает его с головы до ног и произносит: "Это твой последний шанс". Он произносит это спокойно и веско. Потом он внезапно наклоняется вперед и добавляет, уже не сдерживаясь: "Сволочь ты такая, знаешь, что я могу с тобой сделать?" И он правда мог. У него были средства. Во второй половине дня 4 апреля 1933 года улицы, ведущие к Капитолию, были запружены народом, но не тем народом, какой вы привыкли видеть на этих улицах. По крайней мере - видеть в таких количествах. Вечером "Кроникл" сообщила, что, по слухам, готовится поход на Капитолий, но заверила, что никакие запугивания не пошатнут законности. К полудню пятого апреля число загорелых лиц, войлочных шляп, синих комбинезонов и крепдешиновых, неровно подрубленных платьев с запорошенными красной пылью подолами заметно увеличилось; к ним прибавилось множество лиц и одежд менее захолустного происхождения - в стиле окружных центров и заправочных станций. Толпа двигалась к Капитолию без пения и криков и рассеивалась по большой лужайке, где стояли статуи. В толпе сновали люди со штативами и фотоаппаратами, расставляли свои треножники на ступенях Капитолия и карабкались на постаменты фрачных статуй, чтоб снимать оттуда. Там и сям вокруг толпы возвышались синие мундиры конных полицейских, а на свободном пространстве лужайки, между толпой и Капитолием, тоже стояли полицейские и несколько патрульных из службы движения, очень складные и деловитые с виду в своих ярко-синих мундирах, черных ботинках и широких черных ремнях с отвисшими кобурами. Толпа начала скандировать: "Вилли, Вилли, Вилли, мы хотим Вилли!" Все это я увидел из своего окна на втором этаже. Интересно, подумал я, доходит ли этот шум до тех, кто спорит, причитает и разглагольствует сейчас в палате представителей? Снаружи, на лужайке, под ярким весенним солнцем все было очень просто. Никаких споров. Очень просто. "Мы хотим Вилли, Вилли, Вилли, Вилли!" В протяжном ритме, с хриплыми подголосками, как прибой. Потом я увидел, как к Капитолию медленно подъехала большая черная машина и остановилась. Из нее вылез человек, помахал рукой полицейским и подошел к эстраде на краю лужайки. Это был толстый человек. Крошка Дафи. Потом он обратился к толпе. Я не мог расслышать его слов, но знал, что он говорит. Он говорил, что Вилли Старк просит их мирно разойтись, подождать до темноты и вернуться сюда, на лужайку, к восьми часам - тогда он сможет им кое-что сказать. Я знал, что он скажет. Я знал, что он встанет перед ними и скажет, что он еще губернатор этого штата. Я знал это потому, что накануне вечером, около половины восьмого, Хозяин вызвал меня и дал мне большой коричневый конверт. - Лоудан в гостинице "Хаскел", - сказал он. - У себя в номере. Пойди туда и покажи ему это, но в руки не давай. И скажи, чтобы оттащил свою свору. Впрочем, не так уж важно, согласится он или нет, потому что они все-равно передумали. (Лоудан был вожаком у ребят Макмерфи в палате представителей.) Я пошел в гостиницу и поднялся в номер Лоудана, не предупредив о своем приходе. Я постучал в дверь и, услышав его голос, сказал: "Почта". Он открыл мне - большой жизнерадостный человек с хорошими манерами, в цветастом халате. Сначала он меня не узнал - он увидел просто большой коричневый конверт и над ним какое-то лицо. Но когда он протянул руку, я отвел конверт и шагнул в дверь. Тогда он, наверно, заметил и лицо. - А, добрый вечер, мистер Берден, - сказал он, - говорят, последние дни вы в хлопотах. - Слоняюсь, - ответил я, - просто не знаю, куда себя девать. Случайно оказался в вашем районе и решил зайти, показать вам одну вещь, которую мне дал приятель. - Я вынул из конверта длинный лист бумаги и поднес к его глазам. - Нет, не трогайте, бо-бо, - сказал я. Он не тронул, но стал смотреть очень пристально. Его кадык подпрыгнул раз или два; потом он вынул изо рта сигару (хорошую сигару, центов на двадцать пять, не меньше, судя по запаху) и сказал: - Фальшивка. - Подписи, по-моему, настоящие, - сказал я, - но, если вы сомневаетесь, можете позвонить одному из ваших друзей, чье имя стоит здесь, и спросить его как мужчина мужчину. Он подумал над моим предложением, кадык его подпрыгнул, уже с усилием, по он принял удар как солдат. Или все еще думал, что это фальшивка. Затем он сказал: - Рискну вам не поверить, - и пошел к телефону. Дожидаясь соединения, он оглянулся на меня и сказал: - Может быть, присядете? - Нет, спасибо, - ответил я, ибо не рассматривал свой визит как светский. Наконец его соединили. - Монти, - сказал он в трубку, - тут у меня заявление, в котором сказано, что нижеподписавшиеся считают привлечение губернатора к ответственности необоснованным и вопреки любому давлению будут голосовать против. Так и сказано: "любому давлению". Под заявлением ваша фамилия. Как это объяснить? Наступило долгое молчание, потом мистер Лоудан сказал: - Ради бога, перестаньте крутить и мямлить, скажите по-человечески! Опять наступило молчание, после чего мистер Лоудан завопил: "Вы... вы..." Но, так и не подобрав слова, бросил трубку и поворотил свое еще недавно жизнерадостное лицо ко мне. Он ловил воздух ртом, но не издавал ни звука. - Ну что, - сказал я, - сделаем еще попытку? - Это шантаж, - сказал он очень спокойно, но сипло, словно в его легких не осталось воздуха. Потом, как будто слегка отдышавшись: - Это шантаж. Насилие. Подкуп, это подкуп. Говорю вам, вы запугали, вы подкупили этих людей... - Я не знаю, почему эти люди подписали заявление, - ответил я, - но если ваши подозрения справедливы, то я вывожу отсюда такую мораль: Макмерфи не должен был выбирать законодателей, склонных к мздоимству или совершивших поступки, которыми можно шантажировать. - Макмерфи... - начал он и опять погрузился в молчание, склонив свой расцвеченный корпус над тумбочкой с телефоном. У него еще будут неприятные разговоры с Макмерфи. - Маленькая деталь, - сказал я. - И вам, и в особенности подписавшим этот документ, по-видимому, будет спокойнее снять свой проект, не доводя его до голосования. Вы могли бы проследить, чтобы это было сделано к завтрашнему вечеру. У вас будет достаточно времени, чтобы предпринять все необходимые шаги и найти наиболее достойный путь отступления. Разумеется, губернатор добился бы большего политического эффекта, если бы этот вопрос был поставлен на голосование, но он не хочет доставлять вам лишних огорчений, тем более что в городе наблюдается повышенный интерес к этому делу. Насколько я мог судить, он не обращал на меня ни малейшего внимания. Я подошел к двери, открыл ее и обернулся. - В конечном счете губернатору безразлично, какой путь вы предпочтете. Затем я закрыл дверь и стал спускаться. Это было вечером четвертого апреля. А пятого я смотрел из высокого окна на толпы, заполнившие улицы и просторную лужайку за статуями перед Капитолием, испытывая легкую грусть оттого, что знаю всю подоплеку происходящего. Если бы я не знал, то, может быть, стоял бы здесь, с волнением ожидая исхода, гадая, что будет дальше. Но я знал, чем кончится пьеса. Это было похоже на генеральную репетицию после того, как пьесу сняли с репертуара. Я стоял у окна и чувствовал себя, как Господь Бог, размышляющий над ходом Истории. А это, должно быть, скучное занятие для Господа Бога, который заранее знает, чем все кончится. Который, в сущности, знал это еще тогда, когда не знал, что История вообще будет. Впрочем, это рассуждение - полная бессмыслица, ибо предполагает наличие Времени, а Бог - вне Времени, ибо Бог - это Полнота Бытия и в Нем Конец есть Начало. О чем вы можете прочесть в брошюрах, которые пишет и раздает на перекрестках толстый неопрятный старик с обсыпанными перхотью плечами и в очках с железной оправой, бывший некогда Ученым Прокурором и женившийся где-то в Арканзасе на девушке с золотыми косами и свежими, слегка впалыми щеками. Но брошюрки его безумны, думал я. Я думал тогда, что Бог не может быть Полнотой Бытия. Ибо Жизнь - это Движение. (Я пользуюсь заглавными буквами, как и старик в своих брошюрах. Я сидел напротив него, за столом, заваленным с одного конца грязной посудой, а с другого - бумагами и книгами, в комнате, смотревшей окном на железную дорогу, и старик говорил, и я слышал в его голосе эти заглавные буквы. Он сказал; "Бог - это Полнота Бытия". А я ответил: "Ты неправильно к этому подходишь. Потому что Жизнь - это Движение. Потому что..." Потому что Жизнь - это Движение к Знанию. Если Бог - это Полное Знание, то Он - Полная Неподвижность, то есть Безжизненность, то есть Смерть. Следовательно, если есть такой Бог Полноты Бытия, значит, мы поклоняемся Смерти-Отцу. Вот что ответил я старику, который, мигая склеротическими глазами, смотрел на меня из-за стола, заваленного грязной посудой и бумагами, поверх железной оправы очков, сползших на кончик носа. Он тряхнул головой, и несколько хлопьев перхоти выпало из редких седых волос, окаймлявших череп, в чьей волокнистой, губчатой, напитанной кровью темноте маленькие электрические судороги складывались в слова. Затем он сказал: "Аз есмь Воскресение и Жизнь". И я ответил; "Ты неправильно к этому подходишь". Ибо Жизнь - это огонь, бегущий по фитилю (или по запальному шнуру к пороховой бочке, которую мы называем Богом?), и фитиль - это то, чего мы не знаем, наше Неведение, а хвостик пепла, который сохраняет строение фитиля, если его не сдует ветром, - это История, человеческое Знание, но оно мертво, и, когда огонь добежит до конца фитиля, человеческое Знание сравняется с Божьим Знанием и огонь, который есть Жизнь, погаснет. Или если фитиль ведет к пороховой бочке, то вспыхнет чудовищное пламя и разнесет даже этот хвостик пепла. Так я сказал старику. Но он ответил: "Ты мыслишь конечными категориями". А я сказал: "Я вообще не мыслю, я просто рисую картинку". Он воскликнул: "Ха!" - и я вспомнил, что он восклицал так давным-давно, играя в шахматы с судьей Ирвином в длинной комнате, в белом доме у моря. Я сказал: "Я нарисую тебе другую картину. Картину человека, который пытается написать картину заката. Но не успеет он окунуть кисть, как все перед ним меняется - и цвет и контуры. Дадим название картине, которую он пытается написать: Знание. Следовательно, если предмет, на который смотрит этот человек, непрерывно меняется, так что Знание постоянно оказывается ложным и потому остается Незнанием, то Вечное Движение возможно. И Вечная Жизнь. Следовательно, мы только тогда можем верить в Вечную Жизнь, когда отрицаем Бога, который есть Полное Знание". Старик сказал; "Я буду молиться о спасении твоей души".) Но, хотя я и не верил в его Бога, в то утро, стоя у окна в Капитолии и глядя на толпу, я чувствовал себя Богом, ибо знал, что из этого выйдет. Я чувствовал себя как Бог, размышляющий над ходом Истории, потому что маленький отрезок Истории был сейчас у меня перед глазами. На лужайке на пьедесталах стояли бронзовые люди - во фраках, с правой рукой за пазухой; в военных мундирах, с правой рукой на эфесе сабли; и даже один в штанах из оленьей кожи, с правой рукой на стволе длинного ружья, поставленного прикладом на пьедестал. Они уже стали Историей, и трава вокруг них была коротко подстрижена, а цветы на клумбах рассажены звездами, кругами и полумесяцами. Дальше за статуями были люди, которые еще не стали Историей. Не совсем. Они были Историей для меня - потому что я знал исход событий, в которых они участвуют. Или думал, что знал. К