понять, сколь дряхла оказалась хозяйка. Это и называется, должно быть, старческим маразмом. - Наш постоянный клиент, - объяснил Гэллоуэй, трогая с места и зажигая сигарету. - Я здесь бывал уже раз двенадцать. Старички-евреи всегда говорят "Бойл-хайтс" и никогда - "Холленбек" или "Восточный Лос-Анджелес". До наезда сюда чиканос тут была еврейская община. - У нее есть родные? - спросил Серж, отмечая вызов в журнале. - Ни души. Еще одна всеми покинутая, - ответил Гэллоуэй. - Уж лучше пусть меня сегодня же пристрелит на улице какая-нибудь задница, чем так вот заканчивать жизнь - убогим, дряхлым и одиноким, как перст. - А где живет эта миссис Хорвиц? - Почем я знаю! Где-нибудь в Вест-Сайде, куда перебрались все евреи с деньжатами. А может, давно померла. Серж позаимствовал у напарника еще одну сигарету и позволил себе расслабиться, пока тот медленно вел машину по городу, словно стараясь не растревожить сумерки. Сумерки позднего лета. Гэллоуэй притормозил перед винным магазином и спросил у Сержа, какую марку сигарет тот предпочитает, затем, даже не заикнувшись о деньгах, вошел внутрь. Сержу было уже известно, что это означает: этот магазинчик - "сигаретная остановка" Гэллоуэя или же "закреплен" за их машиной - Четыре-А-Сорок три. Подобные незначительные знаки внимания он принимал от любого напарника без зазрения совести: таковы обычаи; пока что только один не в меру серьезный и бдительный молодой полицейский по имени Килтон остановил машину перед заведением, где Сержу пришлось раскошеливаться за табак. Поболтав вместо оплаты с хозяином магазина несколько минут, Гэллоуэй вернулся и бросил сигареты Сержу на колени. - Как насчет кофе? - спросил Гэллоуэй. - Удачная мысль. Напарник развернулся и вырулил к маленькому ресторанчику на Четвертой улице. Припарковав автомобиль на пустой стоянке, он сделал погромче звук приемника и вышел из машины, оставив дверцу открытой, чтобы слышать радио. - Привет, детская мордашка, - сказала из-за стойки искусственная блондинка с обесцвеченными волосами и смешно нахмурилась, что явно не шло ее глазам. Если чем-то и славятся мексиканцы, так это своими шевелюрами, подумал Серж. Какого дьявола понадобилось ей портить волосы химией? - Добрый день, Сильвия, - сказал Гэллоуэй. - Познакомься вот, мой напарник, Серж Дуран. - Que tal, chicano [привет, чикано (исп.)], - сказала Сильвия, разливая по чашкам дымящийся кофе, за который Гэллоуэй и не подумал заплатить. - Привет, - сказал Серж, отхлебывая маленькими глотками обжигающий кофе и надеясь, что опасный риф им обойден. - Чикано? - повторил Гэллоуэй. - Разве ты чикано, Серж? - А ты как думал, pendejo? [негодяй (исп.)] - И Сильвия хрипло рассмеялась, обнажив золотую коронку на верхнем клыке. - С таким-то именем - Дуран! - Будь я проклят, - сказал Гэллоуэй, - будь я проклят, если не принял тебя за ирландца! Ну прямо вылитый пэдди... - Малыш, он самый настоящий huero [тухлый, испорченный (исп.)], - сказала Сильвия, наградив Сержа кокетливой улыбкой. - И почти такой же беленький, как ты сам. - Может, поговорим о чем-нибудь другом? - спросил Серж, больше злясь на себя из-за своего смущения, чем на этих двух ухмыляющихся идиотов. Он твердил себе, что вовсе и не стыдится того, что родился мексиканцем, просто быть англос - или таковым прикидываться - куда как удобнее. Вот он и был им последние пять лет. После смерти матери он наезжал в Китайский квартал всего несколько раз, причем один из них тогда, когда, получив двухнедельный отпуск, прибыл туда, чтобы вместе с братом ее похоронить. Но уже через пять дней, окончательно одурев со скуки, возвратился на базу, продав впоследствии свой неиспользованный отпуск военно-морскому флоту. - Иметь напарника, умеющего говорить по-испански, - в том есть своя выгода, - сказал Гэллоуэй. - Здесь ты можешь нам очень пригодиться. - С чего ты взял, что я говорю по-испански? - спросил Серж, изо всех сил стараясь не злиться и казаться веселым. Сильвия как-то странно посмотрела на него, убрала с лица улыбку и вернулась к мойке, где ее поджидала горка грязных чашек и стаканов. - Выходит, ты один из тех чиканос, что ни бум-бум в испанском? - рассмеялся Гэллоуэй. - У нас уже есть один такой - Монтес. Его перевели в Холленбек, а по-испански он болтает ничуть не лучше моего. - А к чему он мне? Я достаточно хорошо управляюсь и на английском, - ответил Серж. - Надеюсь, успешней меня, - улыбнулся тот. - Но если буквы для тебя такая же морока, то с составлением рапортов нам придется туго. Серж залпом допил свой кофе и с беспокойством ждал, пока Гэллоуэй тщетно пытался заново разговорить Сильвию. Шуткам его она улыбалась, но не отходила от мойки ни на шаг, бросая на Сержа холодные взгляды. - Будь здоров, детская мордашка, - только и произнесла она, когда они, прощаясь, благодарили ее за бесплатный кофе. - Хреново, что ты не силен в испанском, - сказал Гэллоуэй. Солнце на западе продиралось сквозь мутное душное зарево, приближая вечер. - С твоей ирландской физиономией мы бы подслушали здешние секреты. Те типы, что попадают к нам в лапы, ни за что бы не догадались, что ты понимаешь их не хуже самого себя. Мы могли бы узнать всю их подноготную. - А наркош частенько ловите? - спросил Серж, чтобы сменить тему, сверяя номерной знак с цифрами на "горячей простыне". - Наркош? Кто как. На мою долю выпадает где-то по одному в неделю. А вот угнанных автомобилей по всему Холленбеку - тьма-тьмущая. - А как насчет угонщиков? - спросил Серж. - Сколько машин остается невозвращенными? - Непойманные угонщики? Что ж, случается и такое. В среднем - раз в месяц. Обычно ведь то всего лишь мальчишки, пожелавшие прокатиться с ветерком. Так ты мексиканец только наполовину? Проклятье, подумал Серж, делая огромную затяжку. Нет, от Гэллоуэя ему не отделаться. - Нет, мексиканец я чистый. Только дома мы по-испански не говорили. - Даже твои родители? - Отец умер, когда я был еще совсем маленький. Мать в разговоре путала английскую речь с испанской, а отвечали мы ей всегда по-английски. Из дому я уехал, едва окончив школу, после - четыре года в армии. А дембельнулся оттуда восемь месяцев назад. Давно уж я не слышал испанского, успел его позабыть. Оно и не мудрено: я никогда и не знал его особенно хорошо. - Хреново, - буркнул Гэллоуэй. Похоже, объяснение его вполне удовлетворило. Серж развалился на сиденье, вяло гладя на ветхие домишки Бойл-хайтса, борясь с подступившей волной уныния. Из всех полицейских, с кем он работал, только двое вынудили его в подробностях растолковать им, откуда это у него вдруг испанское имя. Черт бы побрал любопытных людей, подумал он. Ему ничего ни от кого не нужно, ничего, и даже от собственного брата, Ангела, пытавшегося после возвращения Сержа из армии всеми мыслимыми и немыслимыми способами уговорить его поселиться в Китайском квартале и устроиться вместе с ним работать на бензоколонке. Серж ответил ему, что не намерен надрывать себе пуп где бы то ни было, брат же его по тринадцать часов в сутки гнет спину на грязной заправочной станции в Китайском квартале. Да, он тоже мог выбрать такую жизнь. А потом жениться на плодовитой мексиканской девчонке, и прижить с нею девять детей, и приноровиться к тому, чтобы перебиваться с маисовых лепешек на бобы - на что еще рассчитывать, когда вокруг одно убожество и нищета? Что ж, подумал он с кривой усмешкой, вот ты и работаешь, только в другом чиканском barrio, променял шило на мыло. Но едва окончится годовая стажировка, он обязательно отсюда переберется. Голливудский округ или Западный Лос-Анджелес - вот его цель. Он мог бы снять квартирку где-нибудь на океанском побережье. Конечно, это обойдется недешево, но ведь можно разделить расходы с каким-нибудь другим полицейским. Или даже с двумя. Рассказывают, на любой вест-сайдской улице тебя стерегут домогающиеся мужиков, изнывающие от желания актриски... - В Вест-Сайде работал? - спросил он вдруг Гэллоуэя. - Нет, только на Ньютон-стрит и здесь, в Холленбеке, - ответил тот. - Поговаривают, в Голливуде и Западном Лос-Анджелесе девчонки бродят толпами, - сказал Серж. - Надо думать, - сказал Гэллоуэй и плотоядно ухмыльнулся, что на фоне его веснушек выглядело довольно глупо. - Полицейские любят потравить соленые байки. Хотел бы я знать, насколько им можно верить. - Многие истории - чистая правда, - ответил Гэллоуэй. - По-моему, быть полицейским чертовски выгодно. Начать с того, что бабье к тебе вмиг проникается доверием. Другими словами, девчонке не нужно опасаться парня после работы, если во время работы она видит его в черно-белой полицейской машине, одетым в синюю форму. Это внушает уважение. Она уже знает, что ты не насильник и не какой-то там маньяк. Уж за это она может ручаться. А в нашем городе это кое-что да значит. И еще она может быть совершенно уверена в том, что если у кого рыльце в пушку, так только не у тебя. К тому же встречаются девчонки, которых привлекает сама наша профессия. И дело тут не только в твоем мундире, скорее, в твоей власти, авторитете и так далее. В каждом округе без труда насчитаешь не меньше полудюжины охотниц за нашим братом. Тебе еще предстоит кое с кем из них познакомиться. Нет такого полицейского, чтобы их не знал. Они расшибиться готовы, лишь бы перетрахать весь полицейский участок, вплоть до последнего плюгавенького замухрышки. Кстати, встречаются среди них и очень хорошенькие малышки. С Люп еще не знаком? - Кто такая? - спросил Серж. - Одна из холленбекских охотниц. У нее свой "линкольн" с откидным верхом. Долго разыскивать ее не придется. Сама тебя из-под земли достанет. Я слышал, в своем деле она мастерица. - Гэллоуэй снова с вожделением зажмурился, и Серж, глядя на его веснушки, на этот раз не смог сдержать громкого смеха. - Ты меня заинтриговал, мне уже не терпится с ней познакомиться, - сказал он. - В Голливуде, пожалуй, этого добра навалом. Конечно, наверняка утверждать не берусь, потому как работать в районах, где носят исключительно фасонистые шелковые чулочки, мне не доводилось. Но по мне, так наш Ист-Сайд в этом отношении всем даст фору. - Ты не против, если мы прошвырнемся по округу? - Нет, и куда же мы поедем? - Давай устроим объезд по всему Бойл-хайтсу. - Полуторадолларовая экскурсия за счет Холленбекского дивизиона! - объявил Гэллоуэй. Серж перестал озираться в поисках нарушителей уличного движения и изучать "горячую простыню". Он курил и разглядывал дома и людей. Здания все сплошь были старыми, большинство прохожих - мексиканцы, а большинство улочек были тесны и узки. Видно, их проектировали за несколько десятилетий до того, как впервые кому-то пригрезилось, что Лос-Анджелес станет со временем "городом на колесах". Ну а когда они себе это уяснили, было уже поздно: Ист-Сайд оказался слишком стар и слишком беден для новой эпохи, и улицы с тех пор шире так и не сделались, а дома еще больше обветшали. Серж увидел задрипанные магазинчики и лавчонки и почувствовал, как у него екнуло внутри и кровь прилила к лицу. Вот на вывеске выведено "Ropa usada" [подержанная одежда (исп.)]. А вот panaderia [булочная (исп.)] - сласти, булочки, пирожные, в которых масла, на его, Сержа, вкус, больше, чем следовало бы. Многочисленные ресторанчики, зазывающие на menudo [похлебка из потрохов (исп.)] по выходным. Неужто, размышлял Серж, и впрямь так много желающих отведать эту жидкую красную похлебку? Ему казалось невероятным, что и сам он в детстве это ел. Хотя с голодухи особенно выбирать не приходилось. Он вспомнил брата Ангела и сестру Аврору - они, бывало, выжимали в menudo половинку лимона, посыпали пряностями и окунали в похлебку кукурузные лепешки, едва мать успевала вытащить их из духовки. Страдавшего туберкулезом отца Серж запомнил как человека с костлявыми запястьями, лежавшего целыми днями в постели. Он беспрерывно кашлял, и от него дурно пахло болезнью. На этом свете он успел породить лишь троих детей. На их улице, кроме Дуранов, не было семьи, где имелось лишь трое детей, не считая Кульвинских, да ведь тех считали англос, для чиканос они вполне сходили за англос, хотя теперь это кажется ему смешным: Кульвинские были самыми чистокровными поляками. В детстве Серж думал, правда ли, что у мексиканцев прекрасные зубы оттого, что три раза в день они едят кукурузные лепешки. По мексиканским народным поверьям, так оно и было. По крайней мере его зубы, как и у большинства его мальчишек-приятелей, по крепости и остроте ничуть не уступали клыкам аллигаторов. Впервые Серж попал на прием к дантисту в армии, да и то отделался лишь двумя пломбами. Теперь, когда лето близилось к концу, ночь спускалась быстрее прежнего. Пока он глядел по сторонам да прислушивался, какое-то странное, но удивительно знакомое чувство охватило его. Сперва трепетно засосало под ложечкой, потом дрожь подобралась выше и захлестнула грудь, а по лицу разлилось тепло; его заполонила беспокойная тоска, а может, это и есть ностальгия? Мысленно произнеся это слово, он едва не расхохотался: откуда ей взяться? По большому счету Холленбек - тот же Китайский квартал. Он видел здесь тех же самых людей, занятых теми же делами, что и такие же точно люди в Китайском квартале, и размышлял о том, как странно устроен человек, коли может тосковать по местам своей юности тогда даже, когда сам же презирает эти места, и о том, откуда эта тайна берет начало, и о том, чему она дает начало. Но что бы там ни было, это были самые безмятежные годы в его жизни. И еще мать!.. Он подумал, что тоскует в действительности по ней и тому уюту, покою и надежности, что она собой олицетворяла. Должно быть, все мы об этом тоскуем, думал он. Гэллоуэй вел машину на юг по Сото, возвращаясь обратно в Бойл-хайтс и предоставив Сержу наблюдать за беснующимися по Сан-Бернардинской автостраде слепящими огнями. Ниже по шоссе случилась небольшая авария. Ярко сверкавшая табличка стопорила движение, и вереница машин растянулась по дороге насколько хватал глаз. Какой-то мужчина, приложив к лицу окровавленный носовой платок, объяснялся с полицейским дорожной службы в белом шлеме. Сунув фонарик под мышку, тот что-то записывал в блокнот. И зачем в действительности взрослеть, чтобы окунуться потом во всю эту гадость, думал Серж, глядя на ползущее впереди море назойливых точек автомобильных фар и приземистый белый тягач, растаскивающий на обочину обломки. Выходит, ты тоскуешь по детству, а не по людям или дому. Уж эти мне несчастные чиканос, подумал Серж. Жалкие, никчемные... - Проголодался, напарник? - спросил Гэллоуэй. - Я никогда не бываю сыт, - ответил Серж и решил про себя: Китайский квартал для меня уже пять лет как в прошлом; вот пусть там же, в прошлом, и остается. - Не так-то и много у нас, в Холленбеке, кормушек, - сказал Гэллоуэй. - Да и в тех, что имеются, не разгуляешься. Серж достаточно долго уже носил полицейскую форму, чтобы знать: "кормушка" - это не просто ресторан или буфет, это ресторан или буфет, где полицейских обслуживают бесплатно. Принимая даровые обеды, он по-прежнему чувствовал себя словно не в своей тарелке, тем более что в академии на сей счет их строжайше предупредили: не принимать никаких бесплатных услуг и "благодарностей", никаких угощений! Похоже, однако, что, когда дело касалось дармовых сигарет, закуски, кофе или газет, сержанты смотрели на это сквозь пальцы. - Я не прочь расплатиться за обед, - сказал Серж. - А значит, не прочь и заплатить половину? Есть тут одно местечко, где кормят за полцены. - Совсем даже не прочь, - улыбнулся Серж. - Здесь есть и в самом деле местечко высший сорт. "Эль Соберано" называется, стало быть "суверен" по-ихнему, а еще - "монарх", "повелитель". А мы зовем его "Эль Собако". Ты ведь знаешь, что это в переводе? - Нет, - солгал Серж. - Подмышка. Притончик еще тот! Вообще-то это пивная, но можно там и закусить. Настоящая таверна, где тебя так и норовят опоить трупным ядом. - Держу пари, там подают жирные-прежирные tacos [кукурузные лепешки с мясной начинкой (исп.)], - криво усмехнулся Серж, отлично себе представив, как выглядит эта забегаловка. - Все поголовно пьют и почти все поголовно танцуют, и всякий вечер какому-нибудь парню вздумается приревновать свою подружку, а потом к вам звонят и просят вмешаться. - Все именно так, как ты сказал, - согласился Гэллоуэй. - Только вот насчет жратвы я не уверен. Насколько мне известно, там готовы свалить с ног бешеного быка, чтобы тут же общими усилиями разделать его на бифштекс. - В таком случае да здравствует притон за полцены, - сказал Серж. - Попроси ее повторить! - приказал Гэллоуэй. - Что? - Нас только что вызывали по радио. - Ну и сукин я сын! Прости, напарник, придется мне настроить ухо на эту шумовую кашу. - Он нажал на красную кнопку микрофона: - Четыре-А-Сорок три, просим повторить. - Четыре-А-Сорок три, Четыре-А-Сорок три, - послышался пронзительный голос, сменивший "деву-учительницу", - Саут Мотт, три-три-семь, ищите женщину, подозреваемый четыре-пять-девять. Код номер два. - Четыре-А-Сорок три, вас понял, - ответил Серж. Гэллоуэй резко надавил на педаль акселератора, и Сержа швырнуло на спинку сиденья. - Виноват, - осклабился Гэллоуэй. - Иногда просто не поспеваю за своей ногой. И, как рысак, бью копытом, стоит только принять вызов по четыре-пять-девять. Обожаю ловить воришек. Увидев счастливый блеск в глазах напарника, Серж и сам обрадовался. Он очень надеялся, что охватывавшее его на работе приятное возбуждение будет сопутствовать ему как можно дольше. У Гэллоуэя явно задора не поубавилось. Что ж, это хороший знак, ведь в этом мире нет ничего, что бы тебе не наскучило слишком быстро. Перед светофором Гэллоуэй сбавил газ и секунду пережидал красный свет, небрежно оглядываясь по сторонам, потом вдруг с шумом ринулся вперед, пересекая Первую улицу. Спешащий на запад многоместный лимузин завизжал тормозными колодками, и тут же загудел клаксон. - О Боже, - прошептал Серж. - Виноват, - робко отозвался Гэллоуэй, немного сбавляя скорость. Проскочив пару кварталов, он помчался прямиком на стоп-сигнал над перекрестком с односторонним движением. Серж закрыл глаза, но на сей раз не услышал визга шин. - Я полагаю, нет нужды объяснять тебе, что так ездить нельзя? - спросил Гэллоуэй. - По крайней мере пока не кончился срок твоей стажировки. До той поры ты не можешь себе позволить получать нагоняи от сержантов. С этими словами Гэллоуэй лихо свернул направо, а на следующем углу так крутнул руль влево, что казалось, он участвует в скачках с препятствиями. - Если, как они требуют, подчиняться всем проклятым дорожным правилам, нам никогда не поспеть туда вовремя и не поймать вора. Я так думаю: попадем в аварию - только моя задница и пострадает, невелика потеря! Но при чем здесь мой собственный зад, ты, тупица, лихорадочно думал Серж, уперевшись одной рукой в приборный щиток, а другой вцепившись в спинку сиденья. Ему никогда и в голову не приходило, что по оживленным улицам можно носиться на такой скорости. Водителем Гэллоуэй был абсолютно бесстрашным и к тому же до глупого удачливым. Серж понимал, что заслужить репутацию зануды и смутьяна легче легкого, а потому предпочитал помалкивать. У новобранцев нет языка, есть только уши, да только ведь всему имеется предел!.. Еще немного, и он бы точно потребовал от напарника ехать помедленнее, и, когда его потная рука соскользнула с сиденья, он было решил уже, что так и поступит. - А вот и наша улица, - произнес Гэллоуэй. - Должно быть, это где-то здесь, посреди квартала. Он загасил фары и бесшумно подкатил к тротуару. От нужного адреса их отделяло теперь несколько домов. - Дверцу оставь открытой, - распорядился Гэллоуэй и, пока Серж возился с ремнем, юркнул из машины и неслышно затрусил вдоль обочины. Выбравшись из машины, Серж последовал за ним. Туфли у Гэллоуэя были на рифленой подошве, а кольцо с ключами он перепрятал в задний карман. Серж по достоинству оценил предусмотрительность напарника: его собственные ботинки на кожаной подметке на тротуаре скользили и громко скрипели. Он тоже переложил, чтобы не позвякивали, ключи в задний карман брюк и двинулся дальше так тихо, как только умел. Во мгле темной жилой улицы он упустил Гэллоуэя из виду и теперь ругался почем зря, потому что позабыл адрес, куда их направили. Он перешел на легкий бег, но вдруг услышал голос стоявшего на подъездной дорожке Гэллоуэя и замер от неожиданности: - Да будет тебе, его уж и след простыл, - сказал тот. - Раздобыл приметы? - спросил Серж и тут только заметил, что боковая дверь покосившегося оштукатуренного домишка распахнута, а рядом с Гэллоуэем стоит щуплая и маленькая смуглая женщина в незатейливом хлопчатобумажном платьице. - Ушел минут десять назад, - сказал Гэллоуэй. - У нее нет телефона, а соседа дома не оказалось. Она звонила из аптеки. - Она его видела? - Пришла домой, а квартирка обчищена. Должно быть, она застала вора врасплох, потому что слышала, как кто-то пробежал через заднюю спальню и вылез в окно. А еще через секунду по переулку рванул автомобиль. Она не видела ни преступника, ни автомобиля, ни чего-то еще. С двух разных сторон на дороге появились полицейские машины и, крадучись, приблизились друг к другу. - Иди передай по радио код номер четыре, - сказал Гэллоуэй. - Просто объясни, что преступление четыре-пять-девять произошло десять минут назад и что преступник скрылся на автомобиле, марка которого осталась невыясненной, сам он никем замечен не был. А как закончишь, входи в дом, будем составлять рапорт. Полицейским в подъехавших машинах Серж показал четыре пальца - условный знак кода номер четыре: "Помощь не требуется". Сделав радиосообщение и возвращаясь в здание, он решил, что на первую же получку купит себе ботинки на рифленой подошве или сменит свои кожаные подметки на резиновые. Подойдя к боковой двери, он услышал рыдания, а со стороны фасада дома доносился голос Гэллоуэя. У входа в гостиную Серж на мгновение задержался. Он постоял, озираясь, на кухне, вдыхая запах чилантро и лука и глядя на красные стручки перца в выложенном плиткой водостоке. Завидев пакет с кукурузными лепешками, он вспомнил о том, что мать его никогда покупных лепешек в дом не приносила. На холодильнике он заметил статуэтку мадонны в восемь дюймов высотой и школьные фотографии пяти улыбчивых детишек. Рассматривать статуэтку ему было ни к чему. Он знал и так, что мадонна обязательно окажется Богоматерью из Гваделупы. И одета будет непременно в розовую мантию и голубое покрывало. А где же припрятан другой любимый святой мексиканцев? Но в кухне Мартина де Порреса он не нашел и ступил в маленькую, скудно обставленную ветхой светлой мебелью гостиную. - Этот телевизор мы только-только купили, - сказала женщина, перестав плакать, но не отрывая глаз от слепящей белой стены. Под ней в углу, свившись кольцом, валялось фута два свежесрезанного антенного провода. - Больше ничего не пропало? - спросил Гэллоуэй. - Сейчас взгляну, - вздохнула она. - Всего-то и успели за него сделать шесть взносов. А теперь небось заставят платить за него, как если бы он еще у нас. - На вашем месте я бы не стал этого делать, - сказал Гэллоуэй. - Позвоните в магазин. Скажите, что его украли. - Мы купили его в "Бытовых товарах Фрэнка". Он человек небогатый. Он не может себе позволить оплачивать наши убытки. - Страховка на случай кражи у вас имеется? - спросил Гэллоуэй. - Только на случай пожара. От кражи мы тоже собирались застраховаться. Недавно как раз о том речь заводили: мол, многовато что-то краж в наших краях... Вслед за ней они прошли в спальню, и тут Серж увидел его - Блаженного Мартина де Порреса, черного святого в белой мантии. Рукава черного плаща ниспадали на черные кисти рук. Он будто говорил чикано: "Взгляни на мое лицо. Оно не смуглое, а черное, но даже это не мешает Всевышнему дарить мне свои чудеса". Интересно, подумал Серж, неужели и сейчас в Мексике снимают фильмы про Мартина де Порреса, Панчо Вилью и других народных героев? Мексиканцы все сплошь верующие, подумал он. Завшивевшие католики, точнее и не скажешь. Не такие, конечно, благочестивые и аккуратные прихожане, как итальянцы или ирландцы. Ацтекская кровь разбавила ортодоксальный испанский католицизм. Он размышлял о том, что у мексиканцев существует своя особая версия божественности Христа. Различные свидетельства тому он видел в свое время, наблюдая в Китайском квартале, как стоят они, коленопреклоненные, в церквушке с осыпающейся со стен штукатуркой. Одни крестились в традиционной мексиканской манере, не забывая в заключение приникнуть губами к ногтю большого пальца. Другие проделывали все это трижды, кто-то - шесть раз и более. Одни совершали малое крестное знамение большим пальцем у себя на лбу, потом касались груди и плеч, затем, для совершения нового знамения, возвращались к своим губам и снова - к груди и плечам, а после - еще одно крестное знамение у губ, за которым следовал десяток других - у лба, груди и плеч. Тогда он любил наблюдать за ними, особенно во время Сорокачасия, когда свершалось Святое Причастие, а сам он, будучи служкой, обязан был сидеть или стоять по четыре часа на коленях у подножия алтаря, покуда его не сменял на посту Мандо Рентерия, тощий хмырь двумя годами моложе его самого. Он вечно опаздывал к мессе, как и ко всем другим подобным делам. Серж часто наблюдал за ними, и теперь память подсказывала ему: пусть тот странный идол, кому они поклонялись, и не был тем Христом, которого знала традиция, но только их колена, когда они падали ниц, всегда касались пола, обмана тут не было, не в пример англос, преклоняющим колена в куда более прекрасных храмах; он убедился в этом за тот короткий срок, когда после смерти матери давал себе труд посещать мессу. И на безмолвные каменные изваяния на алтаре они, мексиканцы, умели глядеть с искренним и неподдельным благоговением. А посещают они каждую субботу мессу или нет, неважно: молясь, они причащаются всею душой. Он вспомнил, как подслушал однажды слова своего приходского священника отца Маккарти, обращенные к школьной директрисе Пречистой сестре Марии: "Пусть они и не самые прилежные католики, зато почтительны и веруют по-настоящему". Серж, тогда еще маленький послушник, стоял в ризнице, где оставил, позабыв отнести домой, свой белый стихарь. Мать послала его обратно, считая непреложным правилом после каждой мессы, на которой он прислуживал, стирать и крахмалить стихарь, даже если в том не было необходимости и даже если от такого ухода он быстрее изнашивался и тогда ей приходилось шить новый. Серж знал, кого под этим "они" имел в виду отец Маккарти в разговоре с долговязой ирландской монахиней. Лицо ее казалось твердым, как утес, и первые пять лет в школе, стоило Сержу открыть не вовремя рот или замечтаться на уроке, она безжалостно хлестала его линейкой по рукам. Но позже, на последующее трехлетие, отношение ее к Дурану резко изменилось: ведь он, нескладный и путающийся в сутане (укороченной сутане отца Маккарти, слишком длинной для мексиканского мальчишки), прислуживал у алтаря. Она стала даже благоволить к нему, ибо в латыни он преуспевал, а что касается произношения, так оно и вовсе было у него "удивительно замечательным". Особой его заслуги в том не было: тогда он еще болтал немного по-испански, и латынь не казалась ему совсем чуднОй и чуждой, и уж вовсе не была такой чуднОй, каким поначалу ему в школе показался английский. Сейчас, когда он почти забыл испанский, трудно поверить, что в свое время он не знал по-английски ни слова. - Ай-яй-яй-яй-яй, - запричитала внезапно женщина, открыв стенной шкаф в разграбленной спальне. - Деньги! Их нет! - А они были? - спросил Гэллоуэй, и она, угловатая, смуглая, маленькая, уставилась в неверии сперва на Гэллоуэя, потом на шкаф. - Там было больше шестидесяти долларов, - воскликнула она. - Dios mio! [Боже мой! (исп.)] Я положила их внутрь. Они лежали вот здесь. - И тут она принялась обыскивать спальню, которую и до нее уже обыскали достаточно добросовестно. - Может, вор их выронил, - пояснила она, и, хотя Серж знал, что ей ничего не стоит смазать отпечатки пальцев с комнатной мебели, он уже был достаточно сведущ в своем деле, чтобы знать и другое: скорее всего, отпечатков нет вовсе. Опытные грабители надевают на руки носки или перчатки или самолично стирают свои следы. Он знал, что она может лишить их важных улик, и знал, что об этом знает Гэллоуэй, но Гэллоуэй жестом показал ему на гостиную. - Пусть выпустит пар, - шепнул он. - Как ни крути, а есть лишь одно удобное местечко для отпечатков и следов - оконный выступ. А его она трогать не собирается. Серж кивнул, снял фуражку и сел. Несколько минут спустя неистовый шорох из спальни утих, и ему на смену пришла мертвая тишина, заставившая Сержа от всей души пожелать женщине поторопиться и рассказать, что там пропало еще, чтобы они могли наконец составить рапорт и убраться. - Очень скоро ты поймешь, что мы единственные люди, кто видит жертв, - сказал Гэллоуэй. - Судьи, должностные лица, осуществляющие надзор за условно осужденными, агенты социальных служб да и все остальные главным образом заботятся о преступнике и ломают головы над тем, чем бы его ублажить, чтобы он прекратил досаждать своим жертвам освоенной им "профессией", но только мы с тобой видим, как он своим жертвам досаждает, - и видим сразу после того, как дело сделано. А ведь это всего лишь мелкое ограбление... Ей самое время помолиться Богоматери из Гваделупы или Блаженному Мартину, подумал Серж. А может, и Панно Вилье. По крайней мере пользы от него будет не меньше. О, они великие верующие, эти чиканос, подумал он. 5. ЦЕНТУРИОНЫ - А вот и Лафитт, - сказал высокий полицейский. - До переклички всего три минуты, но готов он будет вовремя. Следите за ним. Гус проследил, как Лафитт осклабился, кинув взгляд на Длинного, и одной рукой открыл свой шкафчик, высвобождая другой из петель пуговицы на желтой спортивной рубашке. Когда же Гус, наведя бархоткой на ботинки последний глянец, снова поднял глаза, Лафитт уже был одет по всей форме и как раз застегивал ремень. - Бьюсь об заклад, вечером тебе нужно куда больше времени, чтобы напялить пижаму, чем чтобы накинуть сейчас на себя этот синий костюмчик, а, Лафитт, что скажешь? - спросил высокий полицейский. - Платить тебе начинают ровно с пятнадцати ноль-ноль, - ответил Лафитт. - Нет никакого смысла дарить управлению несколько лишних минут. Так ведь может и год набежать. Украдкой бросив взгляд на погоны и медные пуговицы на клапанах Лафиттовой рубашки, Гус увидел в центре пуговичных звездочек крохотные отверстия. Что и требовалось доказать, подумал он, пуговицам пришлось выдержать изрядную чистку. В самой середке отверстие было размыто. Он посмотрел на свои медные пуговицы и пришел к выводу, что отливают они золотом далеко не так, как у Лафитта. Служи я в армии, я бы тоже выучился там множеству подобных штучек, подумал Гус. Помещение для перекличек находилось напротив металлических шкафов. А сами шкафы, ряды скамеек, столы и конторка дежурного офицера перед ними - все это было втиснуто в одну комнату в тридцать футов на пятьдесят. Из разговоров Гус узнал, что через несколько лет участок переедет в новое здание, но и старое, такое как есть, вызывало у него трепет. Сегодня его первая ночная смена в Университетском дивизионе. Теперь он уже не курсант, академия окончена, а он все не может поверить, что в этой сшитой на заказ синей шерстяной рубашке с поблескивающим на ней овальным полицейским значком стоит не кто-нибудь, а он, Гус Плибсли. Он присмотрел себе место за столом во втором заднем ряду. Позиция эта казалась достаточно безопасной. За последним столом почти все места были заняты полицейскими постарше, за первый стол не садился никто. Второй ряд сзади - как раз то, что нужно, подумал он. На предвечерней перекличке присутствовало двадцать два полицейских; углядев среди них Григгса и Патцлоффа, однокашников по академии, также получивших распределение в Университетский дивизион, он несколько успокоился. Григгс и Патцлофф о чем-то тихо переговаривались, и некоторое время Гус раздумывал, не перейти ли ему через всю комнату к их столу, но после решил, что такой поступок может привлечь к нему слишком много внимания, да и потом - до переклички оставалась минута. Двери в тыльной части комнаты распахнулись, и в комнату вошел одетый в штатское мужчина. Дородный лысый полицейский за последним столом встретил его криком: - Сэлоун, что за гнусный наряд? Ты почему не в форме? - Легкое дежурство, - отозвался тот. - Сегодня я сижу за конторкой. И никаких тебе перекличек. - Ах ты, сукин сын, - сказал здоровяк, - выходит, ты слишком слаб, чтобы кататься со мной в машине да слушать радио? Что там с твоим чертовым здоровьем? - Какая-то инфекция в десне. - То, на чем ты сидишь, вроде иначе называется, Сэлоун, - сказал дородный полицейский. - Сукин ты сын. Теперь вот из-за тебя сунут мне кого-нибудь из этого пополнения, а у меня от одного вида рукавов их костюмов в глазах рябит. Все рассмеялись, и Гусу опалило жаром лицо. Он притворился, что не расслышал этого замечания, и тут только понял, почему здоровяк заговорил о рукавах. Через плечо он увидел рядки белых послужных полос, бегущих вниз от локтя по рукавам тех полицейских, что сидели за последним столом. Каждая из полос означала пять лет пройденной службы. Лишь теперь до него дошел смысл сказанного. Двери распахнулись, и в комнату шагнули два сержанта, неся с собой картонные папки и большую квадратную доску. С нее будет считываться график дежурства машин. - Три-А-Пять, Хилл и Мэттьюз, - произнес тот сержант, что курил трубку и чей лоб уже начала проедать плешь. - Есть. - Есть. - Три-А-Девять, Карсон и Лафитт. - Есть. - Есть, - отозвался Лафитт. Гус узнал его по голосу. - Три-А-Одиннадцать, Болл и Глэдстоун. - Есть, - сказал один из двух находившихся в комнате негров-полицейских. - Есть, - ответил и второй. Гус опасался, как бы его не прикрепили в пару к здоровяку, и испытал облегчение, когда услышал его "есть!" и понял, что разделить это общество придется кому-то другому. Наконец сержант произнес: - Три-А-Девяносто девять, Кильвинский и Плибсли. - Есть, - отозвался Кильвинский, и Гус, нервно улыбаясь, обернулся лицом к высокому серебристоволосому полицейскому в заднем ряду, тот не остался в долгу и тоже ответил улыбкой. - Есть, сэр, - сказал Гус и тут же отругал себя за "сэра". Он ведь не в академии. "Сэры" предназначены для лейтенантов и старших офицеров. - У нас появилось три новых сотрудника, - сказал сержант, куривший трубку. - Рады приветствовать вас, ребята. Я - сержант Бриджет, а этого розовощекого ирландца справа от меня зовут сержант О'Тул. Точная копия надутого ирландского "фараона" из какой-нибудь старой пустяковой киношки, разве нет? Сержант О'Тул широко ухмыльнулся и кивнул новичкам. - Прежде чем зачитать сводки, хочу сказать несколько слов о сегодняшнем собрании инспекторов, - сказал сержант Бриджет, листая бумаги в одной из папок. Гус внимательно оглядел развешанные по всей комнате карты Университетского округа, исколотые многоцветьем иголок, которые - он был в том почти уверен - обозначали те или иные виды преступлений или арестов по ним. Скоро он будет разбираться в каждой мелочи и непременно станет таким же, как все. Станет одним из них. Или нет, не станет? На лбу у него выступила испарина, взмокли подмышки, в мозгу пронеслось: не буду и думать об этом. Ломать над этим голову - значит уже признать свое поражение и понапрасну взвинчивать себе нервы. Я ничуть не хуже кого-то из них. Я был лучшим в классе по физподготовке. У меня нет никакого права недооценивать себя. И я обещал, что больше этого не допущу. - Первое, о чем говорил капитан на собрании инспекторов, - это контроль за временем и километражем, - сказал Бриджет. - Он пожелал, чтобы мы напомнили вам, ребята: _всякий_ раз, когда в вашей полицейской машине оказывается женщина, _независимо_ от причины, по которой она там оказалась, оповещайте по радио о точном времени, _когда_ она там оказалась, и километраже. Какая-то стерва в Ньютонском округе на прошлой неделе накапала на полицейского. Мол, завез он ее в парк и пытался трахнуть. То, что она врет, доказать было легче легкого: в десять минут двенадцатого, едва покинув ее квартирку, полицейский сообщил в диспетчерскую свой километраж, а уже в одиннадцать двадцать три, подъехав к окружной тюрьме, оповестил о нем снова. Сверка километража со временем показала, что он никак не мог подвезти ее к Елисейскому парку, хоть она то и утверждала. - Сержант! - откуда-то спереди подал голос тощий смуглый полицейский. - Не удивлюсь, что она говорит чистую правду, если тем полицейским на Ньютон-стрит был Гарри Ферндэйл. Этот грубиян может прополоть и дохлого аллигатора, а коли найдется доброволец и подержит за хвост - тогда он и живого ухайдокает. - Черт бы тебя побрал, Леони, - ухмыльнулся сержант Бриджет (остальные посмеивались), - к нам ведь сегодня пришло пополнение. По крайней мере в первый вечер мог бы обойтись без своих выходок, лучше постарался бы подать им пример. То, что я сейчас читаю, - это вполне серьезно. Следующее, что по желанию капитана мы обязаны довести до вашего сведения, - это судебное разбирательство по делу о нарушении правил уличного движения, в ходе которого адвокат ответчика поинтересовался у какого-то полицейского с Семьдесят седьмой улицы, что заставило его обратить внимание на автомобиль ответчика и привлечь к суду за поворот в неположенном месте, на что офицер сказал: сидя за рулем, ответчик обнимался с небезызвестной шлюхой-негритянкой. Комната взорвалась хохотом. Чтобы навести порядок, Бриджету пришлось поднять руку. - Знаю, это смешно и все такое, но, во-первых, вы можете крепко испортить все дело, если дадите повод предполагать, что пытались не столько следить за соблюдением правил уличного движения, сколько поприжать проституцию. И, во-вторых, то небольшое разъяснение дошло до ушей старухи того парня, и вот он подает жалобу на полицейского. Расследование уже началось. - Неужто правда? - спросил Мэттьюз. - Да. Полагаю, что шлюха там все-таки была. - Что ж, тогда пусть эта задница жалуется, - сказал Мэттьюз, и Гус понял, что здесь, в дивизионах, "задницу" вспоминают ничуть не реже, чем инструктора в академии, и что, похоже, такова любимая присказка полицейских, по крайней мере полицейских Лос-Анджелеса. - Как бы то ни было, а капитан больше на эту тему не распространялся, - продолжал Бриджет, - зато старик утверждает, что вы, ребята, вовсе не обязаны пихаться полицейскими машинами. Во время дневного дежурства Снайдер слегка подтолкнул какого-то полунищего автомобилиста, а машина возьми да и вскочи на бампер, на задних фарах у парня живого места не оставила, сделала вмятину на крышке багажника, и теперь этот хрен угрожает подать на город в суд, если его колымагу не приведут в полный порядок. Так что отныне - никаких столкновений. - А как насчет автострады или тех же заторов? - спросил Леони. - О'кей, мы-то с тобой знаем, что в нашем деле всегда найдутся исключения, но уж коли это не по крайней нужде - пихаться не сметь, о'кей? - А капитан когда-нибудь примерял шкуру полицейского, вкалывающего на улице? - спросил Мэттьюз. - Бьюсь об заклад, что не успел он объявиться у нас в департаменте, как его уже ждал тепленький уютный кабинетик. - Не будем, Майк, переходить на личности, -