ко тут полеживать, со всем этим давно было б покончено. - Так-то оно так, но мы приняли вызов, - сказал Рой. - Кто-то доложил, что он тут валяется. Мы не можем отсюда смыться, бросив его. - Знаю. О своих задницах мы должны позаботиться. - Ты все равно бы его тут не оставил, верно? - Его подсушат да пропишут ему девяносто суток, а после он снова окажется здесь, как раз ко Дню Благодарения. И в конце концов здесь же, на улице, подохнет. И какое имеет значение, когда это произойдет? - Ты бы его не оставил, - Рой натянуто улыбнулся. - Ты же не такой бездушный, а, Лайт? Он все-таки человек, а не собака. - Это правда? - спросил Лайт у пьяницы, который тупо уставился из-под синих век на Роя. В уголках его глаз застыла гнойная корка. - Ты и впрямь человек? - не отступался Лайт, легко похлопывая дубинкой по подметке его башмака. - Ты уверен, что не собака? - Да, собака, - забрюзжал пьянчужка; от удивления, что он еще в состоянии говорить, полицейские переглянулись. - Я собака. Я пес. Гав-гав-гав! Мать вашу!.. - Будь я проклят, - усмехнулся Лайт, - но, может, ты и заслужил свое спасение. Рой обнаружил, что устройство бродяги в больницу общего типа в качестве пациента-заключенного представляло собой процедуру чрезвычайно усложненную, необходимым образом включавшую: остановку в Центральной приемной больнице, поездку в линкольн-хайтскую тюрьму с имуществом задержанного, что в данном случае означало пригоршню отрепьев, обреченных на сожжение в печи, а также получение медицинских карт из тюремной клиники, в качестве же достойного финала - бумажную волокиту в тюремной палате обшей больницы. К 3:30, когда Лайт вел машину назад к участку, Рой уже окончательно обессилел. Они притормозили у пирожковой на углу Слосон и Бродвея и заказали по чашке очень горячего и очень скверного кофе, запив им бесплатные пончики. Услышав голос оператора из динамика, Лайт выругался и запустил пустым бумажным стаканчиком через всю пирожковую в мусорное ведро. - Семейная ссора в четыре утра. Сукин сын. - Я бы тоже с удовольствием начхал на все это, - кивнул Рой. - Чертовски проголодался, а эти пончики сейчас мне все равно что пара трюфелей для динозавра. Мне бы пожрать чего-нибудь стоящего. - Обычно мы терпим до семи часов, - сказал Лайт, тронув с места и не дав Рою спокойно проглотить остатки кофе. - Знаю, как не знать, - сказал Рой. - В том-то и беда с этим проклятым утренним дежурством. Завтракаешь в семь утра. Потом идешь домой и укладываешься спать, а когда просыпаешься, на дворе уже сумерки и набивать кишку нет никакой охоты, поэтому ты снова просто завтракаешь, а после, где-нибудь часиков в одиннадцать, перед тем как отправиться на работу, закусываешь парочкой яиц. Господи, я завтракаю три раза на день! Лайту семейный дебош удалось усмирить наипростейшим способом: затребовав документы мужа, он связался с отделом расследований и установил, что имеются целых два предписания задержать данную личность за нарушения правил уличного движения. Когда они забирали "данную личность" из дома, жена, которая, кстати, сама их и вызвала, жалуясь на понесенные от мужа побои, умоляла теперь не арестовывать ее хозяина. Когда они усадили его в машину, она сперва обругала полицейских, а потом заверила своего незадачливого супруга: - Как-нибудь раздобуду деньги, и тебя выпустят под залог. Я добьюсь твоего освобождения, малыш. К тому времени, как были выполнены все формальности с их новым клиентом и можно было снова возвращаться в район патрулирования, стрелки показывали почти пять. - Хочешь кофе? - спросил Лайт. - У меня расстройство желудка. - У меня тоже. Каждое утро одно и то же. Гадство, и в нору зарываться поздновато. Рой был доволен. Он ненавидел "зарываться в нору", что означало спрятать машину на какой-нибудь унылой аллее или укромной автостоянке и забыться судорожной безумной полудремой полицейского утренней смены. Такой полусон скорее изнашивал нервы, чем успокаивал их. Однако, если Лайт все же "зарывался в нору", Рой никогда не возражал. Он просто сидел там, не в силах уснуть, лишь изредка погружаясь в дремоту, и думал о будущем и о Бекки, которую вырвать из грез о грядущем было так же невозможно, как и из собственного сердца. Часы показывали 8:30, и Рой с трудом боролся с сонливостью. Утреннее солнце уже начало обжигать его слезящиеся глаза, машина уже мчалась в участок, они уже готовились сдать смену и разойтись по домам, как вдруг раздались позывные: сработала сигнализация телефонной компании, подозрение на ограбление. - Тринадцать-А-Сорок один, вас понял, - ответил Рой. Чтобы сирена не заглушала радио, он поднял оконное стекло, и зря, ибо они были почти у цели и Лайт сирену решил не включать. - Тревога ложная, как считаешь? - нервно спросил Рой, пока Лайт стремительно сворачивал направо, лавируя по запруженной в этот час общественным транспортом дороге. Внезапно Рой сбросил с плеч всю свою вялость. - Наверно, - проворчал Лайт. - Какая-нибудь новенькая кассирша запустила потайную сигнализацию и даже не заметила. Но только это местечко уже обчищали раза два или три, и, между прочим, все по утрам. В последний раз бандюга стрелял в какого-то клерка. - Но ведь рано утром там особо деньжатами не разживешься, - сказал Рой. - Мало кто приходит туда чуть свет, чтобы оплатить счета. - Здешние громилы и за десять долларов поджарят тебя на сковородке, - сказал Лайт и резко свернул к обочине. Рой понял, что они приехали. Его напарник припарковал машину в пятидесяти футах от входа в здание, чей вестибюль уже заполнялся народом, желавшим оплатить коммунальные счета. Все клиенты, так же, впрочем, как и большинство сотрудников, были негры. Рой заметил, что какие-то два типа у кассы обернулись и проследили за тем, как он входил в парадную дверь. Лайт отправился перекрыть боковой вход, Рою теперь было самое время шагнуть к тем двум. Они двинулись к выходу прежде еще, чем он успел пересечь половину вестибюля, и были уже у самой двери, когда до него дошло, что, кроме них, здесь и подозревать-то некого: одни женщины да супружеские пары, кое-кто с детьми. Он подумал о том, в какую глупую они с Лайтом попадут историю, если тревога окажется ложной, и так сейчас полно болтовни про то, что черным невозможно и шагу ступить в собственном гетто без того, чтобы к ним не пристали белые полицейские, и уж кому-кому, а ему приходилось наблюдать за тем, что он называл про себя чрезмерной полицейской энергичностью. Но как бы то ни было, а он знал, что этих двух окликнуть обязан и должен быть готов ко всякому: в конце концов, сигнализация-то сработала. Он решил дать им выйти на тротуар и заговорить с ними там. Из-за окошек, где сидели кассиры, никто не подал ему никакого знака. Тревога ложная, и сомневаться тут нечего, но заговорить с ними он обязан. - Стоять! - приказал Лайт, приблизившись бесшумно сзади и нацелив пистолет в спину мужчине в черной кожаной куртке и зеленой шляпе с короткими полями, как раз изготовившемуся толкнуть вертящуюся дверь. - Лучше не тронь ее, браток, - посоветовал Лайт. - В чем дело? - спросил тот, что стоял ближе к Рою, и потянулся левой рукой к брючному карману. - Эй ты, лучше замри, не то отстрелю тебе зад, - прошипел Лайт, и тот резко задрал руку кверху. - Какого хрена? - спросил другой, одетый в коричневый свитер, и Рой подумал: такой же темнокожий, как сам Лайт, почти такой же. Только совсем не такой страшный. На Лайта сейчас и смотреть-то жутко. Рой услыхал, как одна за другой хлопнули четыре автомобильные дверцы, тут же к парадному входу заспешили трое полицейских в форме, еще один подошел к боковой двери, в которую входил перед тем Лайт. - Обыщите их, - сказал Лайт, когда обоих типов вытолкали на улицу, а сам вместе с Роем направился через вестибюль к кассам. - Кто из вас нажал на кнопку? - обратился он к собравшимся в кружок сотрудницам, большинство из которых и понятия не имело о том, что что-то произошло, пока не увидало ринувшихся к двери полицейских. - Я, - сказала щуплая блондинка, стоявшая за три окошка от места, где вертелись до этого те двое. - Они что, хотели вас ограбить? Так хотели или нет? - спросил Лайт в нетерпении. - Да вроде нет, - ответила женщина. - Но я узнала того, что в шляпе. Один из тех, что обчистили нас в июне. Наставил свой пистолет и обчистил мое окошко. Я б его где угодно признала. Когда увидела его сегодня утром, сразу нажала на кнопку, чтоб вы поскорее приехали. Может, мне просто стоило вам позвонить... - Вряд ли, пожалуй, в таких делах лучше уж пользоваться кнопкой, - усмехнулся Лайт. - Только не нужно на нее давить слишком часто, к примеру, когда вам захочется, чтобы мы арестовали какого-нибудь пьяницу на улице. - Нет-нет, что вы. Эта кнопка для экстренных случаев, я знаю. - Чем они тут занимались? - спросил Лайт у смазливой мексиканки, работавшей за той самой стойкой, где Рой впервые заметил тех типов. - Ничем, просто платили по счету, - ответила та. - Больше ничего. - Вы уверены насчет того парня? - спросил Лайт у робкой блондинки. - Абсолютно, сэр, - сказала она. - Что ж, хорошо сработано, - сказал Лайт. - Как вас зовут? Вероятно, вас скоро вызовут наши сыщики, спецы по ограблениям. - Филлис Трент. - Благодарю вас, мэм, - сказал Лайт и зашагал длинными шагами по вестибюлю, Рой последовал за ним. - Хочешь, чтоб мы их забрали с собой? - спросил полицейский, стоя у своей дежурной машины. Он, как видно, только что заступил на дневную смену. На тех двоих уже были надеты наручники. - Попал в самую точку, - ответил Лайт. - Мы свое отпахали. Так что, приятель, сам понимаешь, спешим домой. Кстати, а что вон у того красавчика в левом кармане? Очень уж ему хотелось туда залезть. - Еще бы. Пара косяков, перетянутых эластиком, да в кармане рубашки пакет из-под сандвичей, а в пакете том щепотка марихуаны. - Вот как? Кто бы мог подумать. Я уж было решил, что у него там пушка. Стоило этой заднице живее шевелить рукой, и я бы совсем перестал в том сомневаться. Сейчас бы он полоскался в святой реке Иордан. - Скорее, в Стиксе, - улыбнулся полицейский, распахивая дверцу перед типом в черной кожаной куртке, к чьему туалету теперь добавились еще и наручники. Они ехали в участок, а Рой все внушал себе, что не нужно принимать эту историю слишком близко к сердцу, однако чувствовал, что Лайт не особо счастлив тем, как он повел себя в вестибюле. В конце концов Рой не выдержал: - Как ты догадался, что то были они, а, Лайт? Может, кассирша помогла? Ну, там, как-нибудь подмигнула или еще что? - Да нет, - ответил Лайт, не переставая жевать фильтр своей сигареты, в то время как машина мчалась по Центральной авеню на север. - Там ведь больше и подумать было не на кого, или тебе оно иначе показалось? - Все это так, да только мы-то были уверены, что тревога ложная. - Почему ты их сразу не остановил, зачем меня дожидался, ответь-ка, Фелер? Они почти уже вон выбрались. И чего это ради ты не вытащил из кобуры револьвер? - Мы же не знали наверняка, что они преступники, - повторил Рой, чувствуя, как его захлестывает гнев. - Но ведь они _оказались_ преступниками, и, если б та стриженая шляпа на эту прогулку тоже прихватила с собой свою железную игрушку, ты бы, Фелер, лежал сейчас на том полу брюхом кверху, тебе хотя бы это ясно? - Дьявол тебя возьми, Лайт, я не какой-нибудь салага. Просто не считал, что в данной ситуации так уж необходимо хвататься за пушку, только и всего. - Давай-ка, Фелер, не будем напускать туману, нам с тобой работать целый месяц. Скажи мне откровенно, будь они белые, ты бы небось действовал куда шустрее и решительнее? - Что ты имеешь в виду? - Я имею в виду, что ты чертовски заботлив и пуще всего на свете боишься хоть чем обидеть черных, боишься настолько, что, по-моему, готов рисковать своей чертовой жизнью и в придачу _моей_ собственной, лишь бы не выглядеть белым громилой-штурмовиком, шарящим по карманам какого-нибудь черного в каком-нибудь общественном месте на глазах у какой-нибудь толпы, сплошь состоящей из каких-нибудь черных рож. Что ты на это скажешь? - Знаешь, что с тобой не так, Лайт? Ты стыдишься собственного народа, - выпалил Рой и тут же пожалел о сказанном. - Чего-чего? Что за хреновина! - сказал Лайт, и Рой отругал себя почем зря, но отступать уже было поздно. - Ну ладно, Лайт, я знаю о твоих сложностях и собираюсь тебе кое-что растолковать. Очень уж ты строг и несправедлив к своим собратьям. Не стоит относиться к ним так жестоко. Неужели ты сам, Лайт, этого не понимаешь? Ты испытываешь чувство вины оттого, что отдал столько сил, лишь бы вытянуть себя за уши из унизительной среды гетто. Потому тебе и стыдно, потому тебя и душит комплекс вины. - Проклятье! - произнес Лайт, глядя на Роя так, будто увидел его впервые. - Я всегда знал, ты, Фелер, парень со странностями, но вот думать не думал, что вдобавок ты еще и любитель выносить за кем-то горшки. - Я ведь, Лайт, по дружбе, - сказал Рой. - Только потому и затеял этот разговор. - Ну так послушай, дружище. В этой толпе я не различаю обычно ни черных, ни белых, ни даже людей. Для меня они просто задницы. И когда у этих задниц подрастут детишки, почти наверняка они станут такими же задницами, как их родители, хоть мне, признаться, сейчас и жаль их до чертиков. - Да, понимаю, - сказал Рой, терпеливо кивая головой, - существует такая тенденция: угнетаемый перенимает идеалы того, кто его угнетает. Разве ты не видишь, что как раз это с тобой и произошло? - Да никто меня не угнетает, Фелер. И чего это белым либералам неймется в каждом негре разглядеть угнетенную личность с черным цветом кожи? - Себя я либералом не считаю. - Типы вроде тебя еще похуже ку-клукс-клана будут. Из-за этакой проклятой отеческой заботливости. Кончай смотреть на эту публику как на какой-то клубок проблем. Когда я кончил академию, меня отправили работать в Вест-Сайд, в район шелковых чулочек, но мне и в голову не пришло ставить расовое клеймо на любой из белых задниц, что мне там попадались. Задница - она всегда задница, просто здесь они малость темней будут. Да только для тебя все иначе: коли негр, значит, нуждается в особом подходе да в защите. - Погоди, - вмешался Рой. - Ты не понял... - Черта лысого не понял, - оборвал его Лайт, на углу бульвара Вашингтона и Центральной авеню он съехал к обочине и развернулся на сиденье всем корпусом, оказавшись с Роем лицом к лицу. - Ты ведь уже год здесь работаешь. Знаешь, какая преступность в негритянских кварталах. И это при том, что окружного прокурора нужно уговаривать регистрировать уголовное преступление, если в нем оба - и жертва, и нападавший - негры. Тебе известна поговорка наших сыщиков: "Сорок швов или один выстрел - преступление. А что поменьше - так то проступок, шалость". От негров _ждут_ такого поведения. Раньше белые либералы так и говорили: "Все правильно, Мистер Черный Человек, - (они никогда не забывают сказать ему "мистер"), - все правильно, тебя так долго угнетали, что ты не можешь быть до конца ответствен за свои поступки. Это наша вина, значит, мы, белые, и должны нести за все ответ". И что же в таком случае делает черный человек? Конечно же, пользуется вовсю той выгодой, что навязывается ему не к месту употребленной добротой его терпимого белого брата, - тот бы и сам так поступил, поменяйся они местами, ведь в большинстве своем люди всего-навсего обыкновенные жопы и остаются ими до тех пор, пока их хорошенько не взнуздают. Запомни, Фелер, людям узда нужна, а не шпоры. Рой ощутил, как бросилась кровь к лицу; пытаясь выправить положение, он проклинал себя за то, что вместо связной и логичной речи способен сейчас лишь на глупое заикание. Вспышка ярости, охватившая Лайта, была настолько неожиданна и неуместна... - Да не психуй ты, Лайт, мы будто говорим на разных языках. Мы не... - Я и не психую, - ответил Лайт уже не так горячо. - Просто с той поры, как я сделался твоим напарником, порой вот-вот готов взорваться. Помнишь того пацана из Джефферсонской школы, ну, на прошлой неделе? Кража, помнишь? - Помню, так что с того? - Еще тогда хотел тебе сказать. Я чуть не задохнулся от злости, едва не чокнулся, когда увидел, как ты опекаешь этого маленького выродка. Я ведь тоже ходил здесь в школу, вот здесь же, на юго-востоке родного нашего Лос-Анджелеса. И каждый день видел, как вымогались денежки. Черных было больше, так что белым пацанам от них здорово доставалось. "Гони мелочь, мать твою... Гони мелочь, не то нарежу ремней с твоей задницы". А после при любом раскладе награждали его зуботычиной, и, давал он мелочь или нет, не имело никакого значения. А ведь это были бедные белые дети, дети от смешанных браков или вовсе прижитые на стороне, такие же бедные, как мы сами. А ты, Рой, не хотел заводить на мальчишку дела. Зато хотел употребить свою двойную мораль, как же: виновник - подавленный и растоптанный несправедливостью черный мальчуган, а жертва - какой-то белый! - Ты не желаешь меня понять, - сказал Рой уныло. - Негры ненавидят белых потому, что знают: в их глазах они всего лишь безликие нелюди. - Как же, как же, мне знакома вся эта интеллигентская белиберда. Ты ведь, Фелер, не единственный на свете полицейский, прочитавший пару-другую книжонок. - Я этого и не говорил, черт побери, - сказал Рой. - А я тебе говорю, что безликими были те белые пацанята, что учились со мной в одной школе, были безликими для _нас_. Что ты на это скажешь? Мы их попросту терроризировали, этих бедных ублюдков. Те немногие, с кем мне пришлось иметь дело, не ненавидели нас, они нас боялись, потому что на нашей стороне был численный перевес. Когда болтаешь о неграх, Фелер, лучше прибери свои коленки. Мы такие же, как белые. И по большей части - задницы. Опять же - как белые. Заставь негра так же отвечать перед законом, как и белого. И перестань его баловать да превращать в изнеженную бабу. Не делай из него домашнее животное. Все люди одинаковы. Так что сунь ему в пасть обычные удила да выбери подлинней мундштук, а как разгорячится сверх меры - дергай за вожжи, приятель! ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. АВГУСТ, 1962 10. ГОРЕЧЬ МЕДА Монотонный голос сержанта Бурка, проводившего перекличку, навевал смертельную тоску. Оглядев комнату, Серж увидел Мильтона и Гонсалвеса в окружении новых лиц - теперь, за время, что прошло со дня его возвращения в Холленбек, он уже успел перезнакомиться со всеми. Он вспомнил, как досаждали ему, бывало, Бурковы переклички. Досаждают и сейчас. Только вот раздражают куда меньше. От тех пяти месяцев - с января по июнь, - что провел он в Голливудском округе, остались лишь нелепые да приторные воспоминания о том, чего, казалось, не было вовсе. И все-таки надо признать: там он многое почерпнул. Напарник предупреждал его, что в Голливуде кого ни возьми - все жулики, мошенники и педики. Поначалу Серж был очарован: буйное веселье, какая-то волшебная сказка, в которой герой - он сам, а к услугам его самые красивые девицы, каких он когда-либо видел, - атласный блеск золотых причесок, огненный шелк рыжих волос... Лишь темнокудрых смуглянок не было: они ему еще в Холленбеке осточертели. Не все из этих восхитительных красоток, буквально отовсюду слетавшихся в Голливуд, мечтали стать актрисами, но у каждой из них имелась своя сокровенная страсть, какая именно - Сержа волновало меньше всего. Достаточно было того, что на несколько часов он сам становился их страстью, пусть порой и не обходилось с их стороны без притворства - какая разница! А потом все это начало его угнетать, в особенности нарочитость манер прожигательниц жизни. Он понял, что это за публика. Квартиру он делил с двумя полицейскими и раньше трех утра улечься спать никогда не удавалось - голубой свет, льющийся из окна, означал: одному из этих подфартило, так что, пожалуйста, не надо портить кайф. Они были настоящие счастливчики, его товарищи по комнате, - один красивее другого, пышущие здоровьем бабники, умевшие столковаться с любой юбкой. Он многому от них научился и как сосед мог, к примеру, в полной мере насладиться талантами глупенькой пустышки, если она к тому же оказывалась бледным и трепетным существом, скроенным сплошь из губ, грудей да огромных глазищ. Когда она неистово жрала таблетки или щебетала о капельке везения, необходимой ей для того, чтобы сделаться фотомоделью и очутиться на центральной вклейке "Плейбоя", - ему это не мешало вовсе. Была там и другая, что в самый разгар пылкой любовной возни вдруг заявила: "Серж, малыш, я знаю, ты полицейский и все такое, но ты ведь не какой-нибудь жлоб и не станешь возражать, если я покурю немножко травки, правда, милый? От нее получается гораздо лучше. Тебе бы тоже не мешало попробовать. Мы сразу сделаемся чудо что за любовники". Он прикинул, что может ей это позволить, но если амфетамины подпадали под разряд проступков, то марихуана - это уже преступление, и находиться там в тот самый момент, когда она будет дымить косяком, у Сержа не было никакой охоты, к тому же своим стремлением окунуться в эйфорию она убила в нем всяческое желание. Когда девица, чтобы все приготовить, скрылась в спальне, он обулся, надел пиджак и, несмотря на боль в паху, еле передвигая ноги, выскользнул за дверь. Бабья было сколько угодно, в основном официантки да секретарши, мало чем отличавшиеся друг от друга. Но была среди них и Эстер - красивей девушки он в целой жизни не встречал. Та самая Эстер, которая вызвала полицию и пожаловалась, что ей надоели постоянные подглядывания. Она снимала квартиру на первом этаже, но, переодеваясь, никогда не задергивала портьер, потому что "любила прохладный ветерок, вот почему". Серж предложил ей их задергивать хотя бы на ночь или переехать этажом выше. Услышав этот совет, она была непритворно удивлена. Между ними все началось сразу и бурно. Она была попросту уникальна. Влажные губы. И лицо. И руки. И полные влаги глаза. Влажный торс, особенно грудь, этот символ изобилия. Когда она занималась любовью, тело ее покрывалось легкой испариной, тонкой, соблазнительной пленкой, так что спать с Эстер значило почти то же, что ходить в сауну и делать там массаж, разве что не обладало тем же целебным эффектом: бессонные ночи с Эстер изнуряли его до одури, однако блаженства, наступавшего, когда он выходил из парной в полицейской академии, того чувства очищения, чувства, будто заново родился, с Эстер не возникало. Возможно, потому, что она не умела открыть его поры. Дышавший в нем жар не мог заменить чистилища. Образ жизни, который она вела, с самого начала показался ему чудным. В конце концов настал момент, когда несколько ее наиболее эксцентричных выходок заставили его слегка насторожиться и испытать к ней нечто вроде неприязни. Как-то раз, в один из выходных, в очередную "блудную" субботу, оба упились у нее на квартире, - оба, хоть она не выпила и четверти того, что выдул он. Зато частенько совершала походы в спальню, для чего - он не спрашивал. Ну а потом, когда он уже собирался овладеть ею и когда она была к тому более чем готова, когда они рухнули наземь и с трудом доползли до кровати, она вдруг перестала шептать пьяную чушь и заговорила совершенно внятно. Это не был поток похабщины, которую она так часто употребляла; то, что она говорила сейчас, буквально ошеломило его. Во влажных глазах горела уже не страсть, а затаилось дикое безумие. Наполовину раздетая, она подошла к шкафу и достала из него какие-то штуковины - целый арсенал, - о назначении большинства из которых он и догадаться не мог. Потом сказала, что молодая чета за соседней дверью, Фил и Нора, - "приятная пара", как-то раз решил он про них, - готова принять участие в совместной "потрясающей и обалденной вечеринке". Стоит ему лишь вымолвить словечко, и они тут же сюда явятся, и можно будет начинать. Когда минутой позже он покидал ее квартиру, Эстер вылила на него целый ушат нелепых ругательств. От отвращения и подступившей к горлу тошноты его всего передернуло. Несколько дней спустя напарник, Гарри Эдмондс, спросил Сержа, чего это он притих. Он ответил, что с ним полный порядок, хотя уже тогда прекрасно сознавал, что Голливуд, где жизнь одновременно эфемерна, бесплотна, легка и запутанна, - этот Голливуд не про него. Обычных, нормальных вызовов здесь нипочем не дождешься. Случится какое-нибудь ограбление, так непременно соберется консилиум врачей и приговорит несчастного неврастеника к безжалостным сеансам психоанализа, чтобы с их помощью установить истинную стоимость наручных часов или шерстяного пальто, украденных каким-нибудь голливудским лиходеем, который еще вдобавок на поверку окажется не менее чокнутым, чем его жертва. В 9:10 того же вечера Серж и Эдмондс приняли вызов и направились по нему на Уилкокс-стрит, что неподалеку от Голливудского полицейского участка. - Первоклассный домишко, - сказал Эдмондс, молодой полицейский с длинными бакенбардами и усами, которые смотрелись на нем просто смешно. - Приходилось уже там бывать? - спросил Серж. - Ага. Баба всем заправляет. Похоже, лесбиянка. Сдает одним только девкам, по крайней мере на моей памяти мужики у нее не жили. Вечно там ссоры. Обычно между хозяйкой и каким-нибудь приятелем одной из девиц, что там квартируют. Но стоит им затеять девичник - она и слова поперек не скажет. Серж сунул под мышку свой блокнот и постучал фонариком по двери домоправительницы. - Вызывали? - спросил он у худенькой женщины в свитере, в одной руке она держала окровавленное полотенце, в другой дымилась сигарета. - Входите, - сказала хозяйка. - Она здесь - та девушка, с которой вы хотите поговорить. Серж и Эдмондс прошли за ней через яркую гостиную, выкрашенную в золотисто-голубые тона, и оказались на кухне. Черный свитер и тесные брючки ей очень идут, подумал Серж. Волосы хоть и коротки, зато отливают серебром и искусно уложены. Он дал бы ей лет тридцать пять; интересно, она и в самом деле лесбиянка, как утверждает Эдмондс? А вообще-то, подумал он, разве есть еще в Голливуде нечто такое, что могло бы его удивить? За кухонным столом сидела брюнетка. Она дрожала мелкой дрожью. В руке у нее тоже было полотенце, со льдом, которое она не отрывала от левой половины лица. Правое веко вздулось, глаз заплыл, по нижней губе уже пополз синяк, но рана была не особо серьезной. Наверно, догадался Серж, кровь набежала из носа, но сейчас, похоже, совсем уже остановилась, да и перелома вроде нет. Он и в лучшие свои времена был, видать, не слишком красив, этот нос, думал Серж, потом взглянул на ее скрещенные ноги. Стройные и прекрасной формы, но обе коленки ободраны. Разорванный чулок свисал с левой ноги, спрятав под собой туфлю, однако девушка, казалось, была слишком несчастна, чтобы обращать на это внимание. - С ней проделал это ее приятель, - пояснила домоправительница и указала им на обитые кожей стальные стулья вокруг овального стола. Серж раскрыл блокнот и перелистал страницы, отведенные под донесения о грабежах и кражах, перевернул и "рапорт о преступлении смешанного типа". - Любовная ссора? - спросил он. Брюнетка попыталась проглотить комок в горле, но тут же разразилась рыданиями, роняя слезы на испачканное кровью полотенце. Серж зажег сигарету, откинулся на спинку стула и переждал, пока она успокоится, рассеянно думая о том, что, возможно, до финала мелодрамы еще далеко: ушибы-то настоящие да и болезненные наверняка. - Ваше имя? - спросил он наконец, вдруг осознав, что уже десять часов, и вспомнив, что в любимом его ресторанчике их предпочитают кормить до пол-одиннадцатого, потому что после половины одиннадцатого туда набиваются клиенты, готовые _оплачивать_ жратву. - Лола Сент-Джон, - всхлипнула она. - Этот подонок избил тебя уже во второй раз, ведь правда, милая? - спросила хозяйка. - Назови им то имя, что ты уже называла в прошлый раз. - Рэйчел Себастьян, - ответила та, коснувшись полотенцем больной губы и тщательно затем его исследовав. Серж вычеркнул "Лолу Сент-Джон" и вписал поверх этого другое имя. - В тот раз вы преследовали его судебным порядком? - спросил он. - Или отказались от обвинения? - Его арестовали. - И тогда вы отказались от обвинений и не стали обращаться в суд? - Я люблю его, - пробормотала она, трогая розовым кончиком языка разбитую губу. В уголках ее глаз из-под размазанной туши сияло по драгоценному и красноречивому доказательству кипучей страсти. - Прежде чем мы по уши влезем в эту историю, давайте-ка выясним, собираетесь ли вы _теперь_ предъявить ему иск? - На сей раз с меня довольно. Собираюсь. Клянусь всеми святыми. Серж мельком взглянул на Эдмондса и принялся заполнять бланк рапорта. - Ваш возраст? - Двадцать восемь. В третий раз соврала. А может, в четвертый? Когда-то у него было такое намерение: под каждым рапортом подбивать баланс правды и лжи. - Род занятий? - Актриса. - Чем еще занимаетесь? Я имею в виду, когда не заняты на съемках или в спектаклях. - Иногда подрабатываю ночным администратором и старшей официанткой в ресторане "Фредерик", что в Калвер-Сити. Это местечко Сержу знакомо. В графе "Род занятий жертвы" он записал: "Официантка в ресторане для автомобилистов". Домоправительница поднялась - как змея со столба размоталась, подумал Серж - и прошла к холодильнику. Заново уложила кубики льда в чистое полотенце и вернулась к избитой. - Этот сукин сын гроша ломаного не стоит. Больше я его сюда не впущу, милая. Как жиличка ты меня устраиваешь, тут и говорить нечего, но этот тип больше не может являться в мой дом. - Не беспокойся, Терри, он и не явится, - сказала та, принимая полотенце и прижимая его к скуле. - До этого он избивал вас лишь единожды? - спросил Серж, переходя в своем рапорте к повествовательному жанру и жалея, что не подточил карандаш еще в участке. - Ну, если по правде... Его арестовывали из-за меня еще один разок, - ответила та. - Как увижу какого-нибудь симпатягу ростом под потолок, прямо липну к нему, так что и не оторвешь. Она улыбнулась и подмигнула Сержу здоровым глазом, из чего он заключил, что его рост вполне бы ее устроил. - Какое имя вы тогда носили? - спросил он, размышляя о том, что грудь ее в общем-то умопомрачительной не назовешь, а вот ноги, пожалуй, хороши, да и живот по-прежнему твердый и плоский, как гладильная доска. - Кажется, тогда меня звали Констанс Девилл. Этим именем я подписала контракт с "Юниверсал". Погодите-погодите, это было в шестьдесят первом. Не думаю, чтобы... Господи, голова не варит. Мой мужичок, видать, вышиб из нее все мозги. Давайте разбираться... - Вы что-нибудь пили сегодня? - спросил Эдмондс. - Еще в баре начали, - кивнула она. Потом задумчиво добавила: - Нет, скорее всего, тогда я носила свое настоящее имя. - Это какое же? - поинтересовался Серж. - О Боже, голова раскалывается, - простонала она. - Фелиция Рэндэлл. - Хотите обратиться к своему лечащему врачу? - спросил Серж, даже не заикнувшись о том, что для жертв уголовных преступлений предусмотрено бесплатное оказание срочной медицинской помощи: возить эту особу в больницу и обратно ему совсем не улыбалось. - Не думаю, что мне нужен док... Минуточку, я сказала - Фелиция Рэндэлл? Господи всемогущий! Да ведь это не _настоящее_ мое имя. Я урожденная Долорес Миллер, под этим именем росла и воспитывалась. До шестнадцати лет была Долорес Миллер. Боже всемогущий! Чуть не забыла свое истинное имя! Чуть не забыла, кто я такая есть, - произнесла она удивленно, взглядывая поочередно на каждого из них. В том же месяце, около трех ночи патрулируя Голливудский бульвар вместе со своим напарником, которого звали Ривз и у которого слипались глаза, Серж внимательно оглядел гуляющую по улицам Волшебной Столицы Мира публику. Конечно, большинство - гомосексуалисты, кое-кого из них он уже узнавал, оно и немудрено после того, как столько ночей наблюдаешь за их охотой на солдат. Хватало здесь и других ловцов, что в свою очередь охотились на гомосексуалистов, но в этих уже говорила не похоть, а страсть поживиться, во что бы то ни стало выманить у тех денежки, используя для того все возможные средства. Этим и объяснялось внушительное число драк, ограблений и убийств, что были здесь явлением частым. До самого восхода солнца, когда кончалось наконец его дежурство, Серж вынужден был разбираться с этими поганцами по всякому дурацкому поводу, выступая в роли третейского судьи и испытывая чувство гадливости и отвращения, то самое чувство, что не оставляло его и неделю спустя, когда он возвратился в Альхамбру и снял там свою прежнюю квартирку. В Холленбекском дивизионе он имел беседу с капитаном Сэндерсом. Тот согласился уладить все формальности с обратным переводом Сержа сюда, в Холленбек, заявив при этом, что помнит Дурана как молодого и отличного сотрудника. Бурк, похоже, закруглялся. Его уже давно никто не слушал, а Серж так вообще не знал, о чем тот распространяется в данный момент. Он решил, что сядет сегодня за руль. О том, чтоб сочинять рапорта, не хотелось и думать, так что сегодня он сядет за руль. Мильтон всегда разрешал ему делать то, что его душе угодно. Он любил работать с Мильтоном. И даже любил Бурка. И даже любил его занудство. Встречается начальство и похуже. Как хорошо быть снова здесь, в своем старом участке. У Сержа стала исчезать прежняя неприязнь к этому району. Совсем не Голливуд, совсем наоборот, полная противоположность всякой роскоши и волшебству. Унылые, ветхие, нищие улицы с узкими, как могильные камни, домами. И даже вонь от Вернонских боен никуда не испарилась. Место, куда съезжаются иммигранты, едва переступив границу с Мексикой. Место, где осело два, три поколения тех, кто не в силах сменить свой жребий. Он знал теперь и о многих семьях русских молокан - бородатые мужики, не снимавшие кителей, женщины в косынках, - нашедших прибежище между Лорена-стрит и Индиана-стрит после того, как дома их превратились по чьему-то проекту в дешевые постройки, сдаваемые по низким ценам. Здесь, в Бойл-хайтс, немало было и китайцев, и китайских ресторанчиков, только вот блюда в них подавали испанские. Много было японцев, чьи старушки все еще таскали в руках солнечные зонтики. И конечно, жили здесь старые евреи, было их теперь совсем немного, и иногда горстке этих дряхлых старичков приходилось драить Бруклин-авеню, чтобы затем на измятую бумажку в десять долларов нанять какого-нибудь пьяного мексиканца и уговорить его начать в храме молебен. Скоро все эти старички перемрут, синагоги закроются, и Бойл-хайтс перестанет быть прежним. Прежний Бойл-хайтс умрет вместе с ними. Были здесь и арабы-лоточники, прямо на улице продававшие одежду и ковры. А неподалеку от Северного Бродвея, там, где по-прежнему жили целые колонии итальянцев, приютились цыгане. А на Хэнкок-стрит стоял индейский храм, чьими прихожанами по преимуществу были индейцы племен пимо и навахо. А меблированные комнаты Рамона-гарденз и Алисо-виллидж были забиты неграми, которых мексиканцы разве что терпели, но не более. И конечно, жили здесь новоявленные американцы мексиканских кровей, составлявшие восемьдесят процентов всего населения Холленбекского округа. А в остальные двадцать входили еще и несколько белых семей англо-протестантов, застрявших тут до той поры, покуда не разбогатеют. Но главное - здесь, в Холленбеке, было мало лицемеров, размышлял Серж, медленно ведя машину по Бруклин-авеню к любимому ресторанчику Мильтона. Почти у каждого на лице написано, кто он такой. Чудо, как удобно работать там, где едва ли не у каждого написано на лице, кто он такой... 11. ВЕТЕРАН - Сегодня ровно два года, как я пришел в Университет, - сказал Гус. - Сразу после академии. Даже не верится. Летит же время! - Я слышал, переводиться собираешься? - спросил Крейг. - Давно пора. Уже все сроки вышли. Жду приказа со дня на день. - И куда же ты хочешь? - Все равно. - Опять в негритянские кварталы? - Нет, не мешало бы для разнообразия сменить обстановку. Может, подамся немного севернее. - А я рад, что попал сюда. Здесь быстро всему научишься, - сказал Крейг. - Лучше поспешай не торопясь, - сказал Гус и сбавил скорость, медленно катя свой "плимут" к мигнувшему красным светофору. Он начинал ощущать усталость от долгого сидения за рулем. Вечер был на удивление тих, и после нескольких часов вялого и неспешного патрулирования полицейские со скуки забавлялись одной лишь ездой, как забавляется старой игрушкой ребенок. Не стоило им ужинать так рано, подумал Гус. Гадай теперь, чем заполнить остаток ночи. - Ты когда-нибудь попадал в перестрелку? - спросил Крейг. - Нет. - А как насчет лихой да отчаянной драчки? - Не приходилось, - ответил Гус. - Так, ничего особенного. Несколько задиристых ублюдков, но возню с ними настоящей переделкой не назовешь. - Выходит, тебе повезло. - Выходит, что так, - сказал Гус, и на какую-то секунду на него вновь накатило прежнее чувство. Только он уже научился подчинять его своей воле. Беспочвенный страх теперь посещал его редко. И если ему все же делалось страшно, то всякий раз на это имелись веские причины. Как-то во время ночного дежурства его напарник - им был тогда один старожил-полицейский - рассказал ему, что за двадцать три года службы ему так и не довелось участвовать в сколько-нибудь серьезных заварушках или палить из револьвера, долг ему этого так и не повелел, и даже не доводилось перекинуться шепотком со смертью, если не считать нескольких дорожно-транспортных происшествий, а потому он вовсе не думает, что полицейскому так уж необходимо ввязываться во все эти неприятности, да никто и не ввяжется, покуда сам того сильно не пожелает. Такое суждение не могло не утешить, только вот до седых волос тот полицейский дослужился не где-нибудь, а в Вест-вэлли да в Ван-найсском округе, но и оттуда его уволили, так что в Университетском дивизионе, вынужденный подчиниться дисциплинарному переводу, он успел проработать лишь несколько месяцев. И все же, думал Гус, хоть оба эти года мне удавалось избегать опасностей и стычек, я боюсь. Но разве страху моего не поубавилось? Синий мундир да значок на груди, бесконечная обязанность принимать решения и разрешать людские проблемы (когда он даже знать не знал, как это делается, да только в полночь на улице не было больше никого, кто бы мог лучше его с этим справиться, - и он брал на себя смелость решать за других, и случалось, что от его решений зависела чья-то жизнь), да, решения и проблемы, и синий мундир, и значок - все это придало ему уверенности, о которой он даже и не мечтал, даже не думал никогда, что способен на такую уверенность в себе. И пусть он до конца не избавился от сомнений, жизнь его сильно переменилась и он был, как никогда, счастлив. Он был бы еще счастливее, если бы ему удалось перевестись в тихий белый район и не мучиться комплексом вины. Но если он убедит себя, что достаточно храбр - а больше ему нечего себе доказывать, - то почему бы не перевестись тогда для полного счастья в Хайленд-парк, поближе к дому? Только все это вздор. Если работа в полиции чему-то его и научила, то, пожалуй, именно тому, что мечты о счастье - занятие для детей и дураков. Лучше уж взирать на мир и самого себя с легким презрением. Он вспомнил о раздавшихся бедрах Вики, о том, как лишние двадцать фунтов могут изменить даже такую хорошенькую девушку, изменить настолько, что он затруднялся сказать, почему так редко стремится к физической близости с ней - оттого ли, что она боится забеременеть, или просто потому, что она все сильней утрачивает былую привлекательность. И дело не в том, что некогда холеное тело, будто созданное для постели, стало грузным и массивным. Распадается личность - вот в чем вся штука! И винов