у, -- молит покупатель, -- у меня в воскресенье обедают друзья..." "Не беспокойтесь, -- отвечает продавец. -- Чуточку терпения, и все будет в порядке. Я вас извещу". -- И он потихоньку выпроваживает покупателя за дверь, расчищая таким образом путь для следующего. Для сотни, двухсот, пятисот следующих покупателей. Ибо отныне ему дорога каждая минута. И эта сцена повторяется ежедневно по сто, по двести, по пятьсот раз. Отойдет в область преданий то удручающее зрелище, когда люди слонялись взад и вперед, входили и выходили, когда им вздумается. Нет больше колеблющихся, которые переходят из магазина в магазин с наглым убеждением, что их решение зависит лишь от них самих. Нет больше тех, кто смотрит, критикует, взвешивает, рассуждает, кто тормозит торговлю своей врожденной нерешительностью, своим бесстыдным правом свободного выбора. Вместо них стройными рядами идет послушная армия. Вместо чего-то бесформенного, вялого, расплывчатого и ускользающего, что вы именуете клиентурой, -- благородная колонна безропотных покупателей. Вместо глупой суетни мух, попавших в бутылку, бесконечные, грандиозные, стройные ряды клиентов, марширующих как на параде. Последние слова Квота произнес, напряженно вытянувшись на цыпочках, выкинув вперед обе руки, и в глазах его загорелся фанатический блеск. Бретт от волнения вскочил с кресла. -- Да вы понимаете, дорогой Квота, что вы говорите? -- воскликнул он. -- Вы знаете, что это значит? -- Конечно, -- ответил Квота, спокойно опускаясь на пятки. -- Если ваши слова окажутся правдой, это означает, что во всей структуре нашей фирмы произойдут неслыханные перемены. И что вместо двух-трех десятков холодильников мы начнем продавать около тысячи? Квота некоторое время молчал, устремив на него свои черные глаза, неподвижные глаза не то ясновидящего, не то пророка. -- А для чего же, по-вашему, я нахожусь здесь? -- начал он глухим голосом, который постепенно становился все звучнее, все раскатистее. -- Для чего же я, по-вашему, в течение многих лет молча готовился к этой минуте? Променял свое место преподавателя философии в колледже Камлупи, возможно, и не блестящее, зато прочное, достойное уважения, на какую-то ненадежную и рискованную авантюру? Уж не воображаете ли вы, что все это ради того, чтобы дать вам возможность сохранить нетронутым престиж директорской лысины? Уж не думаете ли вы, что мое честолюбие ограничится тем, что я займу при вас место нашего милого Каписты? Что все мои стремления будут удовлетворены, когда мне удастся увеличить ваши доходы в два, или десять раз, или даже в сто? Неужели вы воображаете, что я, при моем уме, удовлетворюсь рамками вашей фирмы? Что я соглашусь на веки веков, изо дня в день решать жалкую проблему сбыта бог его знает какого завала холодильников? Когда я взвешиваю, когда я подвожу итоги, когда я охватываю умом весь огромный урон, какой приносят вашей стране -- да что я говорю приносят всему миру! -- миллионы подавленных желаний, нераскрывшихся бумажников, я прихожу в ужас. А ведь это в моей власти, я знаю способ заставить бумажники раскрыться, и тогда во все страны, на все континенты хлынет поток неисчислимых богатств. Внезапно в его голосе послышались теплые убедительные нотки и он, склонившись к бледному и завороженному Бретту, сказал: -- И вот вам, мой друг, мой дражайший друг, не кажется ли вам самому мысль о том, что можно удвоить цифру нашего любезного Каписты, мысль которую вы еще недавно находили весьма соблазнительной, не кажется ли она вам сейчас бесперспективной, убогой? -- Да, -- пролепетал Бретт, облизывая пересохшие губы. -- Теперь, когда у вас наконец открылись глаза, разве вы не видите сами, насколько перспектива до конца своих дней бороться за то, чтобы продать в год на несколько аппаратов больше или меньше, насколько она безрадостна и мерзка? -- Да, -- прошелестел Бретт. -- И разве стены вашего кабинета, да и не только эти облупившиеся стены, но и все -- и дом, и магазины, и филиалы, -- разве не показались вам вдруг тесными, жалкими? -- Да, -- согласился Бретт беззвучным голосом. -- А если я вам сейчас скажу: я шутил, я уезжаю в свой дорогой колледж преподавать философию и у вас все останется по-прежнему, снова потекут серые однообразные дни, -- разве не почувствуете вы всей душой острого разочарования? -- О да! -- воскликнул Бретт. -- Значит, -- торопливо заключил Квота, -- вы решились? Мы начинаем, мы идем на этот эксперимент? -- Да, -- крикнул Бретт, возбужденно подскакивая в кресле. -- Да, да и еще раз да! Какие могут быть колебания? Ведь сам Каписта -- о чудо! -- побледнел и замер, лишился дара речи. Если даже у моей осторожной племянницы блестят глаза, словно она присутствует на собственной свадьбе! Дорогой Квота, -- голос Бретта дрогнув, -- не знаю, чему будут свидетелями стены этого кабинета через несколько месяцев -- может, радостных слез и объятий, а может, криков отчаяния. Не знаю, не знаю... Знаю одно -- сейчас, и немедленно... -- В таком случае распишитесь здесь, -- сказал Квота и придвинул Бретту бумагу и ручку. -- Что это? -- пробормотал Бретт, захваченный врасплох в этот миг высшего упоения. -- Временное соглашение о сотрудничестве. -- Давайте! Он схватил ручку, поставил свою подпись и судорожно сделал вместо росчерка закорючку. -- Благодарю. -- Голос Квоты прозвучал вдруг удивительно холодно. На его лице появилось выражение ледяного безразличия. Он взял листок и аккуратно спрятал его и ручку во внутренний карман пиджака, но тут оторопевший от изумления Бретт собрался с мыслями. -- А когда... -- голос его прозвучал робко, даже боязливо, -- а когда вы начнете налаживать... Квота бросил на него надменный взгляд, в котором нельзя было ничего прочесть. -- Чуточку терпения, дорогой друг. Чуточку терпения. Не помня себя от волнения, Бретт вскочил с кресла. -- Послушайте, в среду у нас заседание правления, скажите... могу я им объяснить... -- Нет, ни в коем случае, -- бросил ему Квота через плечо, медленно направляясь к двери. -- Такие дела в один день не делаются. И даже за неделю. Будьте благоразумны. -- Тогда когда же? В следующую среду, -- настаивал Бретт, идя за Квотой и чуть ли не наступая ему на пятки. -- В следующую? Ведь это будет через десять дней... Квота уже взялся за ручку двери. Раскрыв дверь, он обернулся и сказал: -- Ничего не могу вам обещать. Чуточку терпения, и все будет в порядке. Не беспокойтесь. Я вас извещу. Среди мертвого молчания он закрыл за собой дверь. 7 Пять минут спустя Бретт уже рвал на себе волосы -- чисто символически, конечно. -- Жулик, -- стонал он. -- Я пал жертвой жульнических махинаций, в этом нет никакого сомнения. Когда первые восторги улеглись, он вдруг спохватился, что ничего не знает об этом субъекте, о так называемом Квоте, -- да и Квота ли он вообще? -- не знает ни его адреса, ни кто он такой. Мало того, он даже не прочел ни слова из того, что подписал. -- А здорово он с вами разыграл номер с ручкой, а? -- иронизировал Каписта. Этот инцидент, пожалуй, его скорее даже порадовал. -- А вы-то оба разве не могли удержать меня от этой глупости? -- проговорил Бретт, надеясь свалить свою вину на Каписту и Флоранс. -- Но вы же совершеннолетний! -- возразил Каписта. -- А я такая же идиотка, как и вы, -- в противовес Каписте призналась в своей вине Флоранс. Особенно же упрекала она себя потому, что собственноручно свела Квоту с дядей и сама на миг поверила в то, что болтал этот проклятый проходимец. Был срочно созван военный совет, чтобы разработать дальнейшую линию поведения. Прежде всего предупредили банк: никаких денег по этому документу не выдавать. Затем запросили юридический совет: "Предположим, я подписал один документ, дающий теперь его обладателю неограниченные полномочия, как выйти из этого положения?" На всякий случай совет подготовил Бретту акт о расторжении договора и текст заявления о вымогательстве подписи, которое при первых же признаках тревоги будет передано в суд. Кроме того, юрист, имевший связи в полиции, добился розысков Квоты по всем гостиницам города. Через полчаса сам Квота позвонил из гостиницы "Хилтон комодор". -- Ну, в чем дело? Вы разыскиваете меня через полицию? -- То есть... хм... да нет... мы только хотели бы знать... Совершенно запутавшись, Бретт нашел единственный выход из положения: он закашлялся. Прочистив наконец горло, он спросил: -- Но раз вы уж позвонили, дорогой Квота, скажите пожалуйста... Мне хотелось знать... что я подписал? -- Разве я вам не говорил? Просто временное обязательство. -- А... а в чем, собственно, я даю обязательство? Вы бы не могли прочесть мне текст? -- Конечно, могу. Он весьма краток. Небольшая пауза, затем голос Квоты: -- Я, нижеподписавшийся, обязуюсь сотрудничать с сеньором Квотой, проживающим в гостинице "Хилтон комодор", в Хавароне, с целью эксперимента, а в случае успеха также внедрения на предприятиях фирмы "Фрижибокс" его торгового метода. Подпись: Самюэль Бретт -- генеральный директор. -- Это все? -- Все. От радости Бретт чуть не пустился в пляс, но вовремя вспомнил, что при племяннице и Каписте звонил главному бухгалтеру банка и в юридический совет. Не удержавшись, он на всякий случай спросил Квоту: -- А вы... по-прежнему не хотите мне сказать, когда придете? -- Чуточку терпения, дорогой друг. Целую неделю терпение Бретта подвергалось серьезному испытанию: Квота не подавал признаков жизни. Однако установленная благодаря юристу тайная слежка обнаружила, что всю эту неделю Квота не покидал гостиницы "Хилтон комодор", а если и выходил, то крайне редко, что там он и питался, судя по всему, сидел в номере и чертил какие-то планы -- так, во всяком случае, определил его занятия коридорный, увидев кучу разбросанных листов бумаги. Дни этого затянувшегося ожидания были, пожалуй, самыми тяжелыми в жизни Бретта. То и дело он переходил от ничем не оправданного оптимизма к полному отчаянию. В нем боролись два человека: один -- делец, энергичный, сгорающий от нетерпения ринуться в авантюру, которая, несмотря на риск, могла привести к грандиозному успеху; другой -- осторожный директор, которого пугал этот риск и который от всего сердца желал, чтобы все оставалось по-старому. Флоранс пыталась успокоить дядю. Но у нее в силу сложных причин, в которых она и сама-то не слишком разбиралась, настроение тоже то падало, то неожиданно подымалось. Что же касается Каписты, то на лице его сохранялась скептическая усмешка, красноречиво говорившая о том, что думает лично он обо всей этой истории. И вот, как-то во вторник утром, никого заранее не оповестив, с самым безмятежным видом появился Квота, держа под мышкой туго набитый портфель. -- Наконец-то! -- воскликнула Флоранс и побежала предупредить дядю. Он сидел с удрученным видом: вместе с главным бухгалтером они изучали цифры, предвещавшие неминуемую катастрофу. Количество холодильников на складах фирмы возросло, а денежные фонды почти полностью иссякли. Через два месяца, самое большое, придется увольнять рабочих и закрыть по крайней мере один из трех цехов. -- Квота пришел, -- сказала Флоранс. -- А-а! -- Бретт неопределенно вздохнул. И на этот раз директор не знал, радоваться ли ему или ужасаться появлению Квоты. Итак, настал решающий час. Главное -- мужаться. В душе его теплилась надежда, вместе с ней зрел и ужас. Флоранс вела его почти насильно. Он вошел вслед за племянницей в ее кабинет, где Квота, бесцеремонно очистив письменный стол от всевозможных бумаг и папок, разложил свои чертежи. -- Здравствуйте. Садитесь, -- сказал он директору. Тот молча подчинился. Квота ткнул пальцем в чертежи. -- Вот это, это и это вам придется для меня изготовить. Надо только строго придерживаться расчетов и ничего не менять. Он отодвинул листы, под ними лежали другие. -- А вот общий план оборудования ваших торговых залов. Сколько их у вас? -- Шесть в каждом магазине, -- выпалил Бретт. -- Маловато. В дальнейшем нам понадобится гораздо больше. Ничего, в случае необходимости пристроим еще. Это пустяки. Пока же удовлетворимся для начала теми, что имеем, хотя бы вот в этом магазине. Как видите, торговые залы нужно разделить перегородкой, чтобы при каждом из них было нечто вроде маленькой прихожей. Следует также позаботиться о системе освещения, которая... Но Бретт уже не мог усидеть на месте. -- Но все это, дорогой Квота, -- не выдержал он, -- совершенно невозможно! -- Что? -- Да вы просто не понимаете, чего требуете?! Для изготовления вашей аппаратуры я должен буду на несколько недель нанять три бригады рабочих. А торговые залы? Вы представляете себе, во что обойдутся перегородки, окраска и все прочее? Нет, милейший Квота, у нас нет ни одного песо даже для начальных работ! -- Совершенно естественно, -- спокойно проговорил Квота. -- Что совершенно естественно? -- Что у вас нет ни одного песо. А кто у вас их требует? -- Чего требует? -- Песо. Надеюсь, у вас еще имеется небольшой кредит, а? -- Да, конечно, но я не имею права воспользоваться им для столь непроизводительных расходов... Неужели вы полагаете, что правление... -- Простите... -- Тон Квоты был так сух и резок, что Бретт даже опешил. -- Если у вас не хватает мужества что-либо предпринять без согласия дюжины старых индюков, лучше нам вообще ни о чем не говорить. Бретт перевел дыхание. -- Да вы же сами знаете, что мои полномочия ограниченны... по уставу я не имею никакого права вкладывать... -- Знаю. Это, безусловно, риск. Но надо или рискнуть, или же сразу поставить точку. Бретт захлопал глазами и молча ждал продолжения. -- Дорогой мой Бретт, вы лучше меня знаете, что ни одно правление никогда в жизни не поставит поручительскую подпись под тем временным обязательством, которое вы подписали. Это обязательство и так превышает ваши полномочия. И даже если я продам по крошкособирателю каждому из двенадцати членов правления, все равно мы вряд ли соберем все их подписи под таким документом. Не спорю: вы пошли на риск и взяли на себя немалую ответственность. И если дело провалится, то отвечать перед ними, конечно, придется вам. Но если мы добьемся успеха, то слава тоже будет ваша. Такова ставка в этой игре. А теперь, дорогой, решайте сами. Я могу, немедленно, у вас на глазах, разорвать это злосчастное соглашение, и вы успокоитесь. Для меня лично это большой роли не играет. В конце концов, я просто потеряю несколько дней, так как мне придется повторить знакомый вам опыт у Спитероса, чтобы провести у него тот эксперимент, который я пока еще предлагаю провести вам, если вы, конечно, не раздумали... Даю пять минут на размышления... -- Послушайте, дорогой Квота, но... -- Еще два слова. Вы действительно недостаточно информированы, чтобы принимать решение. Так вот, я подсчитал, сколько денег понадобится для начала. По самому грубому подсчету потребуется сто тысяч песо. Хотя сумма сама по себе не так уж велика, но, как я предполагаю, она все же превышает директорский фонд, который сейчас имеется у вас в наличии. Однако, как я уже сказал, это не проблема. Ведь вы рассчитываетесь с вашими поставщиками каждые три месяца, не так ли? А я в первый же день после того, как будут окончены подготовительные работы, -- вы меня слышите: в первый же день! -- гарантирую продажу как минимум пятисот холодильников. Другими словами, в кассу поступит приблизительно двести тысяч песо. Но даже если мы продадим, предположим, не пятьсот, а в четыре раза меньше, вам хватит и двух дней, чтобы ликвидировать пассив. Я гарантирую вам, что за три месяца мы продадим шестьдесят тысяч холодильников, и это при самых пессимистических прогнозах, следовательно, на наш счет поступит по крайней мере пятьдесят миллионов песо. Что будут значить по сравнению с этой суммой ваши жалкие сто тысяч? Бретт глубоко вздохнул и раскрыл было рот. -- Не торопитесь отвечать, подождите секунду, -- остановил его Квота. -- Вы отнюдь не обязаны мне верить. И если я не сдержу своего обещания, правление наверняка сделает вам строгое внушение. Возможно, вам даже придется уйти со своего поста. Возможно. Но что произойдет, если сейчас уйду я? За то время, что я пробыл здесь, я собрал достаточно полную информацию и могу безошибочно предсказать, что через два месяца вы будете вынуждены закрыть часть ваших цехов. А через четыре месяца -- еще часть. Через год вы окончательно прогорите. А если в то же самое время ваш друг Спитерос под моим руководством будет продавать тысячу холодильников в день, то что, по-вашему, скажут тогда ваши двенадцать индюков? -- Он прав, дядя, -- тихо проговорила Флоранс. -- Ты думаешь? -- слабым голосом спросил Бретт. Флоранс кивнула. -- К чему обманывать себя, -- сказала она. -- При сегодняшнем состоянии рынка у нас не осталось ни одной лазейки для разумной надежды. На днях Каписта весьма высокомерным тоном заявил мне: "Холодильники -- дело безнадежное". Правда, звучит это чрезмерно драматично, но вы же знаете, что он прав. Флоранс напомнила дяде о визите генерала Переса, о том, как тот шантажировал их, ссылаясь на слухи о затруднениях фирмы, которые ставят под угрозу кредит. Фирма может еще просуществовать некоторое время лишь при условии, что Бретту удастся договориться с их конкурентами о сокращении производства в соответствующих пропорциях, так чтобы общее количество выпускаемых холодильников не превышало спроса на них. Но, как он сам понимает, такая договоренность, другими словами такой картель, еще возможен в обычное время, когда требуется лишь небольшое сокращение производства, и почти немыслим в период общего кризиса. Когда каждый, чувствуя собственную погибель, яростно борется за свое существование. -- Спитерос собирался прийти ко мне... -- не особенно уверенно вставил Бретт. -- И вы многого ждете от этого свидания? Бретт скорчил грустную гримасу. -- А почему бы и нет? -- возразил он, но голос его прозвучал совсем неуверенно. -- Вот видите, -- прошептала Флоранс. -- Дядя Самюэль, -- продолжала она уже громче, -- посмотрим правде в глаза. Я не спорю, возможно, сеньор Квота и сгустил немного краски, нарисовав так мрачно наше будущее. Возможно, через год вопреки его предсказаниям мы не ликвидируем свое дело, но этого не случится лишь потому, что к тому времени одна из крупных американских фирм, -- а они уже заигрывают с вами, -- увидев, что мы при последнем издыхании, буквально сожрет нас со всеми потрохами. До сих пор правление сопротивлялось этому и продолжает сопротивляться, будет сопротивляться полгода, ну, скажем восемь месяцев... А что дальше? Вы же прекрасно знаете, дядя, чем все это кончится. И вот поэтому мне кажется, что не такой уж это большой риск с вашей стороны. Да, дядя, по моему мнению, нужно попытать счастья. Бретт выслушал племянницу, не поднимая головы. Она уже давно кончила говорить, а он по-прежнему сидел все в той же позе, будто дремал. Квота не произнес ни слова, не сделал ни единого жеста, только бросил а сторону Флоранс многозначительный взгляд, словно говоря: "Очень хорошо. Вот вы все понимаете". К своему удивлению, Флоранс почувствовала, как по телу ее разлилось тепло радости. Наконец Бретт поднял голову. Глаза у него были мутные, словно он слегка опьянел. Прежде чем заговорить, он попытался выжать из себя улыбку. Но улыбка не получилась -- лишь слегка дрогнули уголки губ. -- Все, что сказала моя девочка, весьма дельно, -- начал Бретт, не глядя на Квоту. -- Зачем обманывать себя, она права: надо выбирать -- или вы, или американцы. Я ничего не имею против американцев, но тогда уж неизбежно мне придется приспосабливаться к какому-нибудь типу, который, хотя и будет числиться моим заместителем, не даст мне шагу ступить самостоятельно. А я себя знаю. Я и трех недель не выдержу и удеру куда глаза глядят. Но ведь я привязан к этой грязной лавчонке, которой руковожу и которую, можно сказать, создал собственными руками. Мне будет очень тяжело с ней расстаться. Вот так-то. Значит, другого выхода нет. По рукам, сеньор Квота. Мы выполним ваши заказы. Переоборудуем магазины. И когда мои старые индюки из правления, как вы их величаете, увидят, что здесь творится, их хватит кондрашка. Единственное средство их успокоить -- это сказать, что переоборудования ведутся за мой счет. Вы понимаете, дорогой мой Квота, в какой мере я вам доверяю: я вкладываю в ваш эксперимент собственные сбережения. Они уйдут все или почти все. Если вы оставите меня в дураках, пусть это будет на вашей совести. Я все сказал. И не будем больше возвращаться к этому. Познакомьте меня поподробнее с вашими планами. Стоял апрель. Работы в магазине были начаты лишь после пасхальных каникул. Прежде всего переделали витрины. Их расширили, но не для того, чтобы разместить там больше холодильников. Квота устроил здесь нечто вроде выставки Холода. Среди ледяных сталактитов и сталагмитов, припорошенных снегом, в разноцветном освещении было искусно представлено все, что во все времена, в давние и теперешние, имело хоть отдаленное отношение к холоду: полярные экспедиции, животные, проводящие зиму в спячке, эскимосские чумы, рыбный промысел на Крайнем Севере, зимний спорт, производство искусственного льда, мороженицы и ледники старой конструкции, первые холодильники и тому подобное... Так в центре этого вечно залитого солнцем города, уже оцепеневшего от влажной и жаркой субтропической весны, возникло любопытное и освежающее зрелище, при виде которого, если можно так выразиться, во рту становилось прохладно. А в центре этой декорации возвышался экран, на котором демонстрировали цветной фильм -- где любимая тагуальпекская кинозвезда исполняла стриптиз среди вечных снегов Сьерра-Хероны и ледяных глыб, на которых она развешивала свою одежду и белье, постепенно обнажаясь перед зрителями. Перед столь завлекательными витринами целый день толпился народ, но два-три холодильника терялись среди всего этого великолепия и пока что ежедневная продажа не увеличилась ни на йоту. Усмешка Каписты стала еще ехиднее, а лысина Бретта постепенно бледнела. Через неделю он показал Квоте сводку, но тот, еле взглянув на нее, спросил: -- Ну и что? -- Ваши витрины не имеют успеха, -- сказал Бретт. -- А чего вы от них ждали? -- Как это чего ждал? Мы истратили на них... -- Знаю: шесть с половиной тысяч долларов. Поэтому вопреки моему совету вы настояли, чтобы их открыли немедленно. -- А как же вы думали! Пока витрины были закрыты, торговля снизилась наполовину. -- Вы все еще считаете важным, продано на два или три холодильника больше или меньше. Когда же наконец вы приобретете широкий подход к делу? -- Когда мы будем продавать по пятьсот холодильников в день, как вы мне обещали, -- с горечью ответил Бретт. -- Договорились! А пока не думайте ни о чем. Живите безмятежно, старина. Вы свободны, отдыхайте. -- Легко сказать! Но прежде всего, что вы называете "пока". -- Пока не откроются торговые залы. Аппаратура готова? -- Меня заверили, что готова. -- Перегородки -- простые и зеркальные? -- Их привезут. -- Значит, все в порядке. Скоро начнем. А теперь послушайтесь меня, закройте-ка витрины. С коммерческой точки зрения те, кто сейчас глазеет на них, для нас -- бесполезное стадо: мы еще не в состоянии доить их. -- Ладно, -- проворчал директор. -- Ладно. Нельзя сказать, чтобы Квота убедил его полностью. А по правде говоря, то и наполовину не убедил. По правде говоря, Бретт совсем извелся. 8 Тревожное состояние Бретта передалось и Флоранс. Он поручил племяннице следить за подготовительными работами, которые делались по распоряжению Квоты и ей они тоже с каждым днем казались все бессмысленнее. Дело в том, что для всех шести торговых залов центрального магазина, где собирались провести первые опыты, было по проекту Квоты изготовлено несколько странных предметов. Некоторые были еще загадочнее и нелепее, чем Пегас-крошкособиратель или скорпион-майонезовосстановитель. Другие были попроще, но в магазине холодильников все вместе они выглядели странно и дико. Так, например, пришлось заказать шесть огромных зеркал, отражающая сторона которых была чуть золотистой и придавала лицу особенно приятный цвет. Эти зеркала обладали еще одной особенностью: если вы смотрелись в них с одной стороны в освещенном помещении, вы видели свое отражение, но если смотреть с другой стороны, из темноты, то амальгама теряла свои свойства и зеркало становилось как бы прозрачным стеклом. Флоранс была благовоспитанной девушкой и, надо полагать, не знала об употреблении таких обманных зеркал в домах терпимости, через которые стареющие любострастники могут незаметно наблюдать за любовными играми ничего не подозревающей парочки. Впрочем, знай она о применении этих зеркал, она была бы удивлена и озадачена еще больше. Пришлось также более чем на полтора месяца забрать из цехов бригаду квалифицированных слесарей для изготовления шести экземпляров странного механизма с таинственными колесиками, который был величиной с карбюратор, внешне напоминал комбайн, а сложной системой зубчатых передач -- астрономические часы. Для чего предназначался этот агрегат? На вопрос Флоранс слесари ответили, что, с их точки зрения, он ни на что не пригоден. И наконец, были изготовлены на специальном предприятии шесть больших автоматов, выбрасывающих духи, румяна, пудру, шоколад, шариковые ручки и сережки, но устроены они были так, что, если вы дергали за ручку один раз, автомат выдавал требуемое, но во второй раз он действовать отказывался. Ошеломлял и висевший над автоматами рекламный плакат -- пышная, весьма откровенно выставлявшая напоказ свои прелести красавица, с улыбкой указывала куда-то вниз, а надпись на плакате гласила: "Наша фирма предлагает вам бесплатно" и еще более крупным шрифтом: "К вашим услугам". Но Квота в дополнение к этим плакатам заказал еще таблички, на которых было написано: "Не работает". Их должны были вешать на автоматы. И это казалось уже совсем непонятным. Когда Квоту просили объяснить смысл всех этих новшеств, он лишь улыбался и говорил: "Увидите сами". Иногда Флоранс с ужасом задавала себе вопрос: "А вдруг Квота один из тех гениальных сумасшедших, которые умеют убедить самых отчаянных скептиков, а потом своими безумными выдумками доводят их до нищеты?" Эта мысль мучила ее, и она чувствовала, хотя и не признавалась себе в том, что разочарование нанесет ей тяжелую душевную рану. В то же время у нее становилось спокойнее на душе, если какое-нибудь распоряжение, отданное Квотой, которое сперва казалось абсолютно бессмысленным, в дальнейшем вдруг оказывалось вполне разумным. Так, например, он приказал на последних трех моделях холодильников поставить марку "В-12" -- Что это значит? -- спросил Бретт. -- Ничего. -- Но это же наша известная модель с компенсированной морозильной установкой. -- А вы не путаете ее с моделью с "уравновешенной компрессией"? -- Подождите... да нет... хотя... -- Или с "кондиционированной коммутацией"? Вот видите, сами запутались. Что же будет с вашими покупателями? А "В-12" действительно ничего не означает, но зато кратко и легко запомнить даже женщине или кретину. Но когда Квота заказал две тысячи пачек сигарет и полтонны конфет "ассорти", Флоранс вновь одолели сомнения. Однажды, охваченная смятением, она решила разузнать о колледже Камлупи в штате Оклахома. Она отыскала справочник университетов и колледжей Соединенных Штатов. Такого колледжа там не оказалось. Она пошла на почту и спросила, сколько будет стоить разговор с Камлупи. Телефонист долго рылся в справочниках и наконец твердо заявил, что города Камлупи нет ни в Оклахоме, ни в каком-либо другом штате Америки. Флоранс вернулась на работу весьма озабоченная. Сообщить дяде? Но теперь уже поздно отступать, и она только прибавит ему волнений и страхов. Спустя несколько дней, не в силах хранить дольше про себя не дававшую ей покоя тайну, она неожиданно спросила Квоту: -- А где, в сущности, находится ваш Камлупи? Во взгляде, который он бросил из полуопущенных век, мелькнуло лукавство. -- А-а, так вы пытались его отыскать?.. Во Франции вы бывали? -- Да, несколько раз проводила там каникулы. -- Вы слышали о городке под названием Фуи-лез-Уа? -- Да, -- ответила Флоранс без улыбки. -- Он не существует. -- Так зачем же терять время на его розыски? Этим ответом Квота дал ей понять -- и довольно откровенно, -- что предпочитает не раскрывать свои карты. А может, и фамилия-то его совсем не Квота? -- Вы мне так и не сказали, как ваше имя... -- заметила она однажды. -- Зовите как хотите, -- ответил он. -- То есть как это? -- возмутилась Флоранс. Он улыбнулся: -- Не все ли вам равно, зовут меня Эзеб или Бонифас? -- Откуда вы? -- резко спросила она. -- Ведь вы не американец по происхождению. -- Да, вы правы. -- Я никак не могу понять, какой у вас акцент... То ли славянский, то ли итальянский... -- Неплохо, -- похвалил он. -- А значит, вы из Восточной Европы? -- Почему оттуда? Вовсе нет, -- удивленно протянул он. Более точного ответа ей не удалось добиться. Но дружеская ирония, какую он противопоставлял ее расспросам, в общем-то, ее успокоила: будь у него сомнительное или преступное прошлое, он бы держался иначе, старался замести следы и не стал бы признаваться в заведомой лжи, а тем более почти щеголять этим. Поэтому, по правде говоря, тайна, которой окружал себя Квота, скорее раздражала Флоранс, чем беспокоила. Она даже льстила себя надеждой, что ей понятны причины, побуждавшие его так вести себя, и в какой-то степени даже оправдывала его: взявшись за смелый эксперимент, который в случае провала мог окончиться скандалом, Квота мудро рассудил, что нужно оставить себе возможность исчезнуть, так же как он появился, то есть инкогнито. Однако подобная предосторожность явно свидетельствовала о том, что Квота вел рискованную игру, и это поначалу поколебало доверие к нему Флоранс. Но ненадолго: предельная откровенность, чуть ли не цинизм Квоты, его искренность, почти граничащая с резкостью, не давали права на мелочную подозрительность, на обидное недоверие; в конце концов грандиозная затея стоила риска. И если уж говорить начистоту, то Флоранс не могла устоять перед притягательной силой, заключавшейся в этой смеси таинственности и прямоты. Он владел искусством довести любую мысль до сухой и как бы отмытой четкости чертежа, и, хотя Флоранс сама себе в этом не признавалась, это его свойство и смущало и покоряло ее. Как-то он вошел к ней в кабинет и с первого слова сказал: -- Идемте со мной. Они шли медленно, бок о бок. -- Я должен вас научить по-новому смотреть на толпу, -- сказал Квота. -- Как вы ее видите? -- Когда как, -- ответила Флоранс. -- Если не вглядываться, то передо мной безликая масса. Но если обращать внимание на лица, то сразу замечаешь в каждом что-то свое, все люди очень разные... -- Плохо, -- сказал Квота, -- очень плохо. Срочно меняйте подход. Лицо человека, каждого человека в отдельности нам бесполезно. И наоборот, наше внимание должна привлекать толпа, которую надо уметь характеризовать. Вернее, классифицировать. -- Не понимаю, -- призналась Флоранс. -- Я говорю, естественно, с точки зрения коммерции: ведь это единственная, годная для нас точка зрения, единственная, которая должна нас интересовать. Любой другой подход -- это уже сантименты, так как неопределенность вредна. Запомните изречение непонятого писателя Конан Дойля: "Отдельные индивидуумы могут оставаться неразрешимыми ребусами, взятые в массе, они обретают определенность математических величин". Таков первый урок. -- Кому? Мне? -- Любому, кто намерен серьезно заниматься серьезными вещами. Математические величины -- вот под каким углом вы должны отныне приучить себя видеть ваших соотечественников, и никак иначе. А что такое математическая величина? Это уже второй урок. Они сделали несколько шагов молча, потом Квота снова заговорил: -- Кстати, нравы Тагуальпы значительно облегчают эту задачу. Вам сказочно повезло, ведь у вас в стране существует десять резко разграниченных классов. Это избавит вас от излишнего труда. Во многих государствах в этом смысле царит мерзейший беспорядок. Я сам видел, как во Франции, в Италии и даже в Англии богатые и бедные живут в одном и том же квартале, а иногда даже в одном и том же доме! Это усложняет дело. У вас же все по-иному. Возьмите, к примеру, три низших класса: неимущие, очень бедные и просто бедные. Известно, где они живут, где их искать. И однако, просто поразительно, что с ними делают, что делают с ними такие люди, как ваш дядя, как Спитерос, вернее, чего они с ними не делают! И впрямь невероятно! Последние слова Квота произнес осуждающим тоном, и в голосе его одновременно послышались и насмешка, и презрение, и гнев. -- О, конечно, -- продолжал он, -- знаю, знаю, что мне возразят: мол, эта толпа неграмотных оборванцев нужна только для того, чтобы в случае необходимости черпать в ней запуганную, послушную дешевую рабочую силу; благодаря ей можно не повышать заработную плату, а следовательно, не понижать прибылей. Постоянное наличие армии безработных -- лучший регулятор биржи труда. Вполне разумно. Однако забывают при этом, что безработные еще и лучшая армия в случае общественных беспорядков. А главное -- забывают другое: предприниматели лишают себя огромной клиентуры, так как безработные не имеют покупательной способности. Логика тупиц! Ваши предприниматели отстали в своих воззрениях лет на полтораста! Флоранс слушала Квоту с чувством огромного удовольствия. Этот человек высказывал вслух то, о чем она часто думала про себя, но не решалась сказать дяде, когда он в конце месяца ломал голову над тем, как свести концы с концами. Увеличить заработную плату во время экономического кризиса! Да она, видимо, с ума сошла? Вот что сказал бы ей дядя Самюэль. -- Заработная плата, -- продолжал Квота, словно отвечая на ее мысли. -- А что делают предприниматели в том случае, когда они под давлением обстоятельств вынуждены пойти на мизерное повышение заработка рабочим? Они тут же отбирают свои деньги, подняв цены на товары. Так проходит несколько недель, пока бедняги рабочие, чуть разбогатев, не растратят своих денег на самое необходимое и, войдя во вкус покупок, залезут в долги. Вот тут-то их и припирают к стенке. Нужно выплачивать взносы за взятые в кредит товары, и они уже боятся бастовать, следовательно, ничего не требуют и хотя бы временно вынуждены сидеть тихо. Великолепно. Придумано гениально. Но зачем же останавливаться на этом? До чего же убогое воображение у предпринимателей. Или им недосуг пошевелить мозгами и представить себе, что произойдет, если надбавка к заработной плате рабочих будет даваться не гомеопатическими дозами, а большими и неоднократно! -- Инфляция -- вот что произойдет! -- возразила Флоранс. -- Вы так полагаете? -- В короткий срок деньги обесценятся. -- Они будут стоить ровно столько, сколько можно будет на них купить. Все дело в другом: нужно, чтобы люди покупали, нужно заставить их тратить деньги. Деньги, лежащие в сундуке, ничего не стоят. Возьмите, к примеру, этого оборванца... Беседуя таким образом, они уже добрели до района бедняков. Квота указал Флоранс на нищенски одетого индейца, который, однако, держался с чувством собственного достоинства. -- Вот дайте ему один песо. Кому, по-вашему, вы подадите милостыню? Ему? Ничего подобного. Булочнику, к которому он, надо полагать, побежит. Зачем же подавать милостыню, зачем его унижать? Оплачивайте работу этих бедняков, оплачивайте щедро, и булочник разбогатеет. А вот этот, взгляните-ка. -- Квота кивнул на другого бедняка, плутоватого вида, у которого кожа была побелее. -- Что сделает он с вашей подачкой? Спрячет деньги у себя в берлоге, которая будет сожжена после его смерти. И никто на этом ничего не выиграет. Ни булочник, ни общество. Итак, покончим со скупостью. Каким образом? Лишив деньги сами по себе всякой ценности, пока они не будут обменены на товары. Сведем их к ценности железнодорожного билета, годного в один конец. Разве кто-нибудь станет коллекционировать просроченные билеты на поезд? Следовательно, чтобы достигнуть нашей цели, в современном обществе есть лишь один способ: хорошо оплачивать труд людей, чтобы они могли покупать. Все мы живем за счет ближнего и все мы можем сказать: "Он тратит, следовательно, я существую". Держать неимущие классы в состоянии вынужденной бережливости -- это преступление против общества. Даже с точки зрения нынешнего строя, который нуждается в сытом и мирном населении, в безвредных львах с полным желудком, с наманикюренными когтями. Удовольствие, которое испытывала Флоранс в начале беседы, постепенно угасало, увяло по мере того, как она слушала Квоту. Она уже не знала, правильно ли понимает его, одобряет или порицает такое циничное отношение к нужде, даже если за этим и кроется стремление уничтожить ее. Флоранс улавливала, что слова Квоты отдают презрением, даже бесчеловечностью, хотя, честно говоря, сама еще не до конца понимала почему. -- Никаких иллюзий, дорогая моя, -- продолжал Квота. -- Во время чумы остается только одно: как-то приспособиться к мору, попытаться извлечь из этого зла добро, другими словами, проявлять милосердие, солидарность, самопожертвование. А что такое коммерция? Не будем обольщаться, коммерция -- обман. Надо смотреть на веши трезво и постараться извлечь из обмана всю мыслимую выгоду. -- Почему же коммерция -- обман? -- возмутилась Флоранс. -- Да, да, ничего не поделаешь, это так. Любая торговля состоит из цепи обманов: уговоры, улыбки продавца, сам товар, который он предлагает. Ваши холодильники, сеньорита, своим размером, формой, отделкой производят ложное впечатление чего-то фундаментального, прочного, хотя, как вам известно, сделаны из тонкой жести. И покупателю это тоже известно, он лишь делает вид, что ему не известно... А все это бахвальство рекламы, сверхшикарная упаковка, неоправданно многообещающие инструкции, словом всесветное вранье... А так как силой обстоятельств в любом обществе каждый становится то покупателем, то продавцом, все обманывают всех, отсюда и возникает всеобщее недоверие, дело доходит до того, что мы перестаем доверять даже самим себе и подозрительно разглядываем собственное отражение в зеркале... Но если мы наведем порядок, если ложь в повседневной жизни открыто станет пружиной, действующей автоматически, она перестанет быть ложью: признанная ложь превращается в истину, возрождается взаимное доверие людей друг к другу, а с ним и социальное единение. Вот к каким результатам, хотя, быть может, это и не конечная цель, приведет мой метод интенсивной торговли. Таков, сеньорита, третий урок. Рассуждения Квоты, которые Флоранс про себя определяла как парадоксы, и возмущали ее и забавляли, а главное, вызывали чувство какого-то радостного нетерпения. Умозаключения этого человека были смелы, однако отсутствие у него всяких иллюзий, вернее, стремление быть "лишенным всяких иллюзий", слегка коробило ее, ибо она привыкла мыслить иначе, но в то же время она обнаружила в них какое-то здоровое и дезинфицирующее начало. Он напоминал ей