с это лишь скромное отделение. И с каждым днем поле нашей деятельности расширяется. Кстати, угадай, что стало со Спитеросом? -- Вы же сами писали, что он вынужден был обосноваться в провинции. Кажется, выпускает бассейны. -- Да, из пластика. Он твердо держится своих старых принципов -- производить мало, а получать много. А мы предпочитаем получать меньше, зато много производить. -- Много часов, например, -- сказала Флоранс, обводя глазами кабинет. -- Совершенно верно. А откуда ты знаешь? -- Женская интуиция. Но вот что меня удивляет... -- Что именно? -- Я не вижу здесь ни одного пианино. А Квота, по-моему, занимается теперь и этим. -- Как и многим другим, -- подтвердил Бретт. -- Что же касается пианино, то дома у нас их сколько угодно, даже типофоны есть. -- А это что такое? -- с тревогой спросила Флоранс. Ответ прозвучал с порога -- это вошел в кабинет Каписта. -- Разновидность пианино, но производит еще больше шума, -- с веселой усмешкой пояснил он. Каписта подошел к Флоранс, взял ее за руки. -- Добро пожаловать, сеньорита Флоранс. Как поживает старушка Европа? -- Кряхтит, но никто не жалуется. Во всяком случае, не особенно жалуется, -- ответила Флоранс. Они с нежной улыбкой смотрели друг на друга. -- Мои типофоны не вашего ума дело, -- проворчал Бретт, нарушая эту трогательную сцену. -- Лучше расскажите о ваших тромбонах или об офиклеидах. -- Очаровательно! -- вздохнула Флоранс. -- Вот-то, наверное, весело! Но вы по крайней мере успели в музыке? -- спросила она Бретта. -- Не знаю, -- сухо ответил он. -- Я не играю. -- На типофоне -- понятно. А на пианино? -- Ты же знаешь, я вообще ни на чем не играю! -- Так для чего же они вам? -- Для друзей. И вообще отстань, чего ты ко мне пристала? Каписта усмехнулся. -- Воистину у вас преданные друзья, -- язвительно заметил он. -- Особенно если учесть, что сейчас в Хавароне в среднем приходится по два с четвертью фортепьяно на семью, каким же нужно быть альтруистом, чтобы идти еще куда-то играть... -- А к вам приходят играть на ваших офиклеидах? -- в бешенстве крикнул Бретт. -- Не ссорьтесь, -- остановила их Флоранс. -- Право, вы меня пугаете. Хватит того, что прохожие в Хавароне и Порто-Порфиро -- я сама видела -- разгуливают с двумя, а то и с тремя транзисторами, и все три орут одновременно... -- Вы сказали, с двумя, с тремя? -- тревожно прервал ее Каписта. -- Честное слово, с тремя. -- А в прошлом месяце средняя цифра была четыре и семь сотых, -- обратился Каписта к Бретту. -- Уж не начался ли на рынке спад? -- Черт побери! Надо предупредить Квоту. -- Вы это серьезно? -- с возмущением воскликнула Флоранс, увидев, что Каписта озабоченно записывает эти данные в блокнот. Но оба как будто не поняли ее и в один голос удивленно спросили: -- Что? Что? Флоранс уже не помнила себя. Дрожащим голосом она бросила Бретту прямо в лицо: -- Какой прок от всех ваших глухонемых пианино, от всех ванн Эстебана без воды. Но дело ваше, живите, как хотите! Но если вы намерены еще увеличивать количество транзисторов на душу населения, то тогда, уж извините, я немедленно покидаю эту страну! -- Ну-ну, -- попытался остановить ее Бретт, -- не горячись. Ты боишься шума? Но ведь правительство как раз сейчас принимает закон, запрещающий пользоваться транзисторами в общественных местах. Так что... сама понимаешь. -- Когда вы об этом узнали? -- Флоранс не только не успокоилась, но разошлась еще больше. -- Месяцев пять-шесть назад. -- И вы тем не менее продолжаете продавать по четыре транзистора на голову? -- выкрикнула она. Каписта вытаращил глаза. -- А почему бы нам не продавать? -- Не понимаю, какое это имеет отношение к торговле, -- не менее удивленно заметил Бретт. -- А что же они будут с ними делать, если не смогут их включать? -- Флоранс окончательно вышла из себя. -- Да пусть... -- начал Бретт, словно только сейчас задумавшись над этим вопросом, -- пусть делают все что угодно, каждый сам себе хозяин! Пусть используют хоть в качестве пепельницы или сковородки. Нам-то какое дело! Мало того, что я занимаюсь торговлей, ты еще хочешь, чтобы я придумывал, как им развлекаться? Его тирада прозвучала столь искренне, что у Флоранс вылетели из головы все доводы и осталось только возмущение. Она посмотрела дяде прямо в лицо и прошептала: -- Вот до чего вы докатились... И, помолчав, добавила громко, но голос ее дрогнул: -- В общем, дядя Самюэль, вы довольны. Все идет так, как вы хотели. -- Бог мой! Конечно, в общем-то, так. -- Ах, только в общем? -- У Флоранс блеснул луч надежды. -- Могло бы идти еще лучше, -- поддакнул Каписта. -- Вот это меня радует, -- сказала Флоранс. -- Радует? Что тебя радует? -- крикнул Бретт. -- Да, то, что дела идут не совсем как по маслу, -- ответила она. -- Вот так номер! -- воскликнул Каписта. -- Оказывается, ваша племянница -- настоящая злючка! Но почему же это вам по душе? -- Потому что остались еще, слава богу, строптивцы, которые не дают себя механизировать. -- Строптивцы? -- дружно усмехнулись ее собеседники. -- Если ты найдешь во всем Хавароне хоть одного... -- добавил Бретт. -- Да вы только что сами сказали... -- Сказал, что дела могли бы идти еще лучше, -- прервал ее Бретт. -- Правильно! Надо охватить еще ряд секторов. Взять хотя бы, к примеру, школы... -- Да, вот наша забота, -- подтвердил Каписта. -- А что со школами? -- спросила Флоранс. -- Просто скандал! -- ответил Каписта. -- Счастье, что Квота наконец-то спохватился. -- Да что с ними происходит, со школами? -- В том-то все и дело, что ничего, -- ответил Каписта. -- Абсолютно ничего. Просто невероятно. -- Два миллиона школьников в возрасте от шести до четырнадцати лет не обладают никакой покупательной способностью. Представляешь себе? -- возмущенно сказал Бретт. -- Но будет принят закон о помощи, -- вставил Каписта. -- Закон о чем? -- переспросила Флоранс. -- О помощи экономически слаборазвитым детям, -- пояснил Каписта. -- Есть проект отпустить на это дело крупные суммы. Детишки будут получать деньги в конце каждого урока... -- ...чтобы они на перемене немедленно пускали эти деньги в оборот... -- ...быстро и в большом количестве покупая различные предметы... -- ...петарды, шарики-хлопушки, охлажденные напитки, пистолеты, пистоны, леденцы на палочке, сладости, "рудуду"... Флоранс наконец поняла, в чем дело, и ее затрясло от смеха. -- Закон Рудуду! -- воскликнула она. -- Чему ты смеешься? -- сухо спросил Бретт. -- Статистические данные говорят, что ребенок проглатывает одно "рудуду" меньше чем за двадцать четыре секунды. Следовательно, за четверть часа он может уничтожить больше тридцати пяти различных конфет. Флоранс уже не смеялась, а только повторяла убитым голосом: -- Закон Рудуду... -- Закон экономического развития школьников, -- уязвленно поправил ее Каписта. -- Правильно, так звучит солиднее, -- согласилась Флоранс и с иронией добавила: -- Но почему же такая сегрегация? Почему нужно лишать прав тех, кому еще нет шести лет? Если они не соображают сами, пусть о них подумают взрослые. А почему обходить тех, кто еще находится в утробе матери! -- Вот видите, и вам уже приходят в голову новые идеи, -- обрадовался Каписта. -- Чудесное предложение. Оно уравновесит проект кладбищенского закона! -- Разве вы собираетесь заставить покупать и мертвых? -- воскликнула Флоранс. -- Это же великолепный рынок, и не используется он только по глупости, -- пояснил Каписта. -- Надо просто-напросто восстановить мудрые старинные обычаи. Как, скажем, рождественскую елку. Какая сейчас польза от смерти? Да никакой. Разве только цветочники наживаются на ней месяц-другой, да и то еще вопрос. А ведь некогда около покойника возникала бойкая торговля. Оружие, украшения, кубки, вазы, драгоценные камни, бог его знает что еще, всякие там лакомства, мед, изысканные блюда... Все, что покойник любил при жизни, приносили ему на похороны его родственники и друзья. -- Можно приучить людей, -- подхватил Бретт, -- украшать могилы не только цветами, но, скажем, и лангустами, трюфелями, печеночным паштетом, электропечками или картинами великих художников, восточными коврами, гоночными автомобилями... Но, увидев вдруг окаменевшее лицо племянницы, Бретт осекся и схватил ее за обе руки. -- Давай поговорим начистоту, -- предложил он. -- Ты не любишь Квоту, это твое право. Но в чем ты можешь его упрекнуть лично? -- Лично? Ни в чем, -- согласилась она. -- А меня? Неужели ты предпочла бы, чтобы я по-прежнему прозябал в обшарпанном кабинете? -- Н-нет, -- протянула Флоранс. -- Так в чем же тогда дело? Кто сейчас может пожаловаться на свою судьбу? Вот ты побродила по улицам, как ты говоришь, и сама убедилась, как расцвела экономически эта недавно еще почти нищая страна. Благодаря Квоте. Благодаря нам. -- Да, -- проговорила Флоранс. -- Практически у нас нет нищеты, -- продолжал Бретт. -- Она отошла в область предания. Уже сейчас большинство людей имеют все, что им необходимо. -- Да, -- согласилась Флоранс. -- И даже больше. Намного больше. -- Так в чем же дело? -- Ни в чем, -- устало проговорила Флоранс. -- Милый дядечка, мне бы хотелось отдохнуть. И немного поразмыслить. Сейчас шесть часов, пойдемте домой, ладно? Я утомилась. 4 Спала Флоранс плохо. Все, что она увидела за несколько часов, проведенных в Тагуальпе, этот новый лик надуманного неестественного благополучия, повергло ее в смятение. Может ли честный человек радоваться процветанию страны, если в самой основе этого заложено нечто вызывающее тревогу? Но в то же время почему нужно скорбеть о прошлом, с его нищетой, хибарами, полуголодным существованием, короче, о том, что противно здравому смыслу, в сущности, бесчеловечно? Флоранс совсем запуталась и уже сама не знала, чего хочет. Больше всего она опасалась встречи с Квотой, по крайней мере до того времени, пока у нее сложится более твердое мнение обо всем происходящем. Ее отношение к этому человеку было по-прежнему двойственным -- с одной стороны, ей нравился его ум, притягательная сила, которая влекла к нему и ее и всех остальных, но, с другой стороны, ее пугала его развязность, беспринципность, то, что он так безжалостно пользуется своей силой. И она не хотела снова подпасть под его влияние. Вот почему она решила оттянуть встречу с Квотой. Первым делом надо продолжить начатое ею обследование и по рассказам людей попытаться создать себе собственное, объективное, непредвзятое мнение о том, к чему привела деятельность Квоты. Отказаться по возможности от старых предрассудков и личных пристрастий... На следующий день была пятница, Флоранс вспомнила, что рассказал ей накануне Эстебан: именно пятница для большей части тружеников Хаварона -- служащих, агентов, приказчиков, комиссионеров, людей самых различных профессий -- стала добавочным выходным днем, чтобы они могли посвятить его покупкам, и ей любопытно было посмотреть, как все это происходит. Вместо того чтобы с самого утра поехать в контору, она села в такси и попросила отвезти ее на главную площадь в центре города, где были расположены крупнейшие магазины столицы. По дороге она обратила внимание на огромное количество плакатов, больших и малых, на которых стояло одно лишь слово: "Оксигеноль". "По-видимому, какой-то новый препарат, -- подумала она, -- вот его и рекламируют так широко". Но что это -- моющее средство? Лекарство? Ничего, скоро она это выяснит. Флоранс вышла на площади и решила прогуляться. Если только уместно употребить это слово, когда ты не можешь ступить шагу, подхваченная густой толпой. Слава богу, на небе ярко сияло июльское солнце, а то бы Флоранс решила, что наступил сочельник. С лихорадочной поспешностью мчались нагруженные пакетами люди. У входов в магазины была толкотня, словно при посадке в автобус в часы пик. Все торопились, переругивались, чертыхались. Раньше так вели себя только женщины на распродаже удешевленных товаров, вырывая друг у друга остатки тканей, шляпки, чулки и перчатки, а теперь сильный пол не отставал от слабого. Флоранс видела, как весьма респектабельные мужчины штурмовали прилавки и, странное дело, бросались прежде всего на дорогие веши, такие, как кинокамеры последнего выпуска, телевизоры, акваланги для подводной охоты... Флоранс заметила скромно одетого человека, который стоял в сторонке, прислонясь к колонне, и вытирал со лба пот, у его ног лежал огромный лодочный мотор, что выглядело совсем странно, так как Тагуальпа -- горная страна и в ней нет судоходных рек. А судя по виду незнакомца, трудно было предположить, чтобы он мог себе позволить провести отпуск во Флориде или Акапулько. Флоранс подошла к нему. -- Сеньор... -- робко начала она. Мужчина поднял на нее глаза. От усталости взгляд у него был затуманенный. -- ...Простите меня за бесцеремонность, -- продолжала она, -- но я приехала в вашу страну как гостья и мне хотелось бы задать вам один вопрос. Если вы, конечно, не возражаете. Он кивнул ей, но жестом попросил ее подождать минутку. Затем он распахнул пиджак, Флоранс увидела у него под мышкой странный флакон, вроде маленькой бутылочки содовой, только с длинным носиком, задранным вверх. Мужчина нажал какой-то рычажок -- послышался свист вырвавшегося газа, потом он сделал два глубоких вдоха, прикрыв глаза. Когда он снова взглянул на Флоранс, в глазах его блеснул живой огонек. -- Грандиозно, -- сказал он. -- Слыхали? Последняя новинка. -- Нет, а что это такое? -- Оксигеноль. Кислород пастеризованный, витаминизированный и прочее. Восстанавливает силы. Только приходится часто заряжать... Да, так что же вы хотели узнать? Флоранс замялась. -- Я боюсь показаться нескромной... -- Ну, что вы, пожалуйста, не стесняйтесь. -- Вы уезжаете в отпуск? К морю, наверное? Ее вопрос несколько озадачил незнакомца. -- Нет, -- ответил он, -- я поеду к своему отцу в горы. -- Однако вы, если не ошибаюсь, купили лодочный мотор. -- Купил. Он улыбнулся и добавил: -- Красивый, правда? -- Но что же вы собираетесь с ним делать? -- Собственно говоря, я пришел за подтяжками, а продавец... Ну вы же знаете, что это за люди... -- Но лодка-то у вас есть? -- У меня? К счастью, нет. -- Так для чего же тогда мотор? И почему -- к счастью? -- Недоумение Флоранс все возрастало. -- К счастью, потому что в следующем месяце я вынужден буду купить лодку. И она, к счастью, стоит дорого. Иначе мне в два счета понизят жалованье. Только теперь Флоранс все поняла, она вспомнила слова Эстебана: заработная плата находится в прямой зависимости от количества покупок... Еще одно жестокое и гениальное изобретение этого чудовища Квоты! Так вот чем объясняется этот ажиотаж у прилавков с дорогими товарами! Ко всему еще сейчас конец месяца. Флоранс вышла из магазина с тяжелым чувством. Был уже полдень, и она стала искать кафетерий, где можно было бы позавтракать. Теперь она уже не удивлялась тому, что у всех прохожих обеспокоенные и напряженные лица. Они как маньяки лихорадочно шарили глазами по витринам в надежде обнаружить какую-нибудь вещь, которой у них еще нет, которую они еще не успели купить, на худой конец хотя бы модель нового выпуска... В баре кафетерия Флоранс уселась на высокий табурет среди двадцати посетителей. Но и здесь ее поджидало разочарование: когда она заказала салат с яйцами, на нее посмотрели с недоумением. В таком случае с тунцом или с помидорами? На лице официанта появилось выражение подозрительности и презрения. У них есть только омары по-термидорски, лангусты по-нейбургски, русская икра, седло косули, жаворонки, овсянки. И впрямь все посетители бара ели эти дорогие блюда, но с той же кислой скучающей физиономией, так же торопливо, как раньше они проглатывали кусок ветчины, горячую сосиску или рубленый бифштекс. Флоранс еще не потеряла вкуса ко всей этой гастрономической роскоши, и она получила истинное наслаждение от гусиного паштета с трюфелями, хотя тупое безразличие соседей слегка испортило ей удовольствие. Выйдя из кафетерия, она свернула на улицу генерала Гроппо, героя борьбы за независимость, и внимание ее привлекла вывеска, пробудившая уйму воспоминаний: "Священные когорты прогресса". Отец Эспосито! Она вспомнила, как святой отец месяц обхаживал Каписту, чтобы вытянуть у него пожертвования, а потом сам попался на удочку Квоты и вернул пожертвования в стократном размере. Так вот, значит, где его благотворительная столовая. Время обеда еще не наступило, однако двери были отперты. Флоранс вошла. В первую минуту она решила, что ошиблась. А может, просто забыли снять вывеску? Столовая переехала, и заведение вступило, если можно так выразиться, на иную коммерческую стезю. Ничто здесь не напоминало благотворительной столовой, к тому же в помещении не было ни души. То, что увидела Флоранс, скорее уж походило на выставку бытовых приборов: различные модели холодильников, стиральные машины и машины для мойки посуды, водонагреватели, морозильники, металлические шкафы, мойки из нержавеющей стали, из пластика и фаянса, вдоль стены тянулись душевые установки из разноцветного фаянса и сверкающей хромированной стали. Флоранс с трудом пробралась сквозь нагромождения всего этого фаянса и полированного металла. Наконец она очутилась в кухне, где стояли огромные ультрасовременные плиты с электрическими вертелами, решетками для поджаривания мяса, духовками на инфракрасных лучах, автоклавы, машины для резки овощей, усовершенствованные мясорубки, разнообразные мельницы и сотни других предметов, назначение коих было ей не известно. Недоставало здесь только одного -- запаха кухни. И поражало мертвящее бездействие всех этих механизмов. Вдруг Флоранс услышала за своей спиной глубокий вздох. Она живо обернулась. В уголке на табуретке сидел отец Эспосито, высохший, сгорбленный, с бессильно опущенными руками, он мрачно и удрученно смотрел на Флоранс. Не человек, а призрак. -- О, вы здесь, отец мой! -- воскликнула Флоранс. Видел ли он ее? Взгляд у него был отсутствующий... -- Вы меня узнаете? -- Да... Если не ошибаюсь... -- безучастно пробормотал священник. -- Вы часто приходили к нам в "Фрижибокс", -- напомнила ему Флоранс. -- Да, да... -- прошептал Эспосито и умолк. Вдруг он распахнул полы пиджака, нажал на рычажок, и Флоранс снова услышала свист выходящего газа. Несколько секунд Эспосито с лихорадочной жадностью вдыхал газ. Наконец лицо у него просветлело, взгляд оживился. Губы сложились в подобие улыбки. -- Да, да, -- повторил он. -- Вы сеньорита Флоранс. -- Племянница Самюэля Бретта, вы же хорошо его знаете. -- Да, да... Но ведь вы уезжали? -- вспомнил старик. -- Значит, вернулись... И он посмотрел на нее, словно на привидение. Внезапно глаза его увлажнились и слеза медленно поползла по носу. -- Вот до чего я дожил, -- качая головой, проговорил он униженно и безнадежно. -- По правде сказать, -- осторожно начала Флоранс, оглядывая кухню, -- я, признаться, удивилась. Почему вы один? Где же ваши кухарки? Ведь не сами же вы готовите обеды? -- Обеды! -- выкрикнул Эспосито. Его крик был похож на рыдание. -- Неужели вы сами не видите? -- Он ткнул рукой в сторону плиты. -- Какие уж там обеды! -- И голос его дрогнул. -- Откуда мне взять деньги на обеды, дорогая моя сеньорита, когда я кругом в долгах, когда у меня полно просроченных векселей, все пожертвования уходят на их оплату, и все равно денег не хватает. Бездонная бочка какая-то... Обеды! -- повторил он с отчаянием и стыдом и обхватил голову руками. -- Ну, а как же... ваши бедняки? -- с ласковым сочувствием спросила Флоранс. Эспосито поднял голову. Он посмотрел на нее с таким же недоумением, как тот официант в кафетерии. Потом, словно эхо, он переспросил: -- Мои бедняки? -- медленно поднял к потолку обе руки и бессильно уронил их. -- А где мне прикажете брать бедных, дитя мое? Здесь такого натворили, пробудили в них такие желания, для удовлетворения коих эти несчастные готовы на все: даже на то, чтобы работать. И получают они огромные деньги! Нет, просто невероятно! Но слова священника вызвали у Флоранс обратную реакцию. -- В таком случае, отец мой... раз больше нет неимущих, раз они хорошо зарабатывают, мы все должны радоваться. Раз нищета исчезла... Эспосито в возбуждении вскочил с табуретки. -- Так в том-то вся и беда, дитя мое. Вместе с нищетой исчезла и вера! Мои когорты тают на глазах, как восковые свечи. И даже те, кто еще остался, охладели к учению, верят в бога по привычке и только из вежливости ходят на мои проповеди. Но сердце их молчит, они попросту лицемерят! Что же делать? Как бороться против этого благосостояния? -- Вы проповедуете нищету, отец мой! -- возмутилась Флоранс. -- Нет, ничуть, -- живо возразил священник. -- Но что делать, если богатство губит души? Убить нужду весьма похвально, а что, если при этом убивают также и человека? Взять хотя бы меня, бедного грешника, оглянитесь вокруг и скажите искренне, дочь моя, на что мне все эти вещи? Увы, отныне, куда бы я ни обратился за пожертвованиями или для спасения гибнущей души, я выхожу, унося с собой либо термостат-подставку для стекания сока под вертел, либо автоматическую гусятницу. И каждый раз поддаюсь я соблазну, хотя никто меня не искушает. Увы, без искушения поддаться соблазну, не иметь даже этого предлога для извинения... Скажите, разве это не самый страшный из грехов, которому нет ни снисхождения, ни прощения? Возьмите хотя бы этот оксигеноль. Знаете, что это такое? -- Д-да, -- протянула Флоранс. -- Я видела рекламы.... -- Так вот я поклялся себе: не поддамся на сей раз соблазну. На сей раз подобная мерзость меня не искусит, на сей раз меня не проведут... И вот посмотрите... -- он печально распахнул полы сюртука, -- вот он здесь. Не устоял. И я вдыхаю этот газ. -- Он направил на себя струю кислорода. -- Но самое страшное, дитя мое, мне это нравится. Я уже не могу обойтись без него. Вот что ужасно! Но, кажется, этот Квота -- ваш друг? -- неожиданно спросил он, бросив на Флоранс подозрительный взгляд. -- Ничего подобного, -- ответила она, -- просто он... -- Тем лучше, тем лучше, дитя мое. Потому что я прямо скажу вам, этот человек -- настоящий преступник. Он низвергнет нас в пучину порока. -- Вы несправедливы, отец мой, -- сурово заметила Флоранс. Она сама изумилась своим словам. Что толкнуло ее на защиту Квоты. Всеобщее повышение заработной платы? Исчезновение нищеты, о чем отец Эспосито скорбит так, словно у него вырвали сердце из груди? -- Но скажите, отец мой, разве это справедливо упрекать Квоту за то, что благодаря ему столько людей могут больше не мерзнуть, не голодать... -- Этого у меня и в мыслях не было! -- возразил священник, подняв дрожащую руку. -- Но что он дал взамен? Разве вы не заметили, во что превратились люди в нашей стране? Пресыщенные автоматы, обожравшиеся до тошноты, словно гуси, которых откармливают всевозможными радиоприемниками, холодильниками, мотоциклами, лодками, пианино, и, несмотря на это, погибающие от смертельной тоски и посему жаждущие, чтобы их подвергли новым пыткам. -- Знаете, отец мой, -- пыталась еще сопротивляться Флоранс, -- роскошь как женщина: она становится пыткой только для того, кому недоступна... -- ...и еще, естественно, для того, кто вынужден ею владеть, не имея на то ни малейшего желания, -- живо отозвался священник. -- А сейчас уже никто ничего не желает. У каждого слишком много всего, и, несмотря на это, он должен покупать, покупать, покупать без конца. Так продолжаться не может. Нет, нет, не может. На этот раз Флоранс не нашлась, что возразить. Они молчали, погруженные в свои мысли. Потом Флоранс сказала: -- Отец мой, приходите хоть завтра к нам в контору. Мы вместе обсудим все эти дела, может быть даже с Квотой. 5 И действительно, Флоранс приняла теперь твердое решение: она встретится с Квотой. У них будет серьезный, возможно даже резкий, возможно даже мучительный, разговор, но иного выхода нет -- положение слишком опасное. Ибо отец Эспосито прав, прав по крайней мере в одном отношении, думала Флоранс, люди настолько пресытились всем, что у них нет больше никаких желаний, даже у тех, которые, подобно привратнику Эстебану, сами еще этого не осознали, не отдают себе в этом отчета, а посмотрите, как в день, выделенный для покупок, они носятся сломя голову по магазинам, мучительно пытаясь отыскать какую-нибудь вещь, которая еще может их прельстить. Зачем? Чтобы ее приобрести. Ведь они вынуждены покупать, иначе им понизят жалованье, а на что им столько денег? Для того чтобы покупать вещи, в которых они не нуждаются? Иными словами, покупая, они сохраняют свои высокие ставки, и это дает им возможность покупать, чтобы сохранить... У Флоранс даже голова закружилась -- так нелеп, так кошмарен был этот заколдованный круг. Она бросилась бежать. Она ворвалась в контору. Она спросила, здесь ли Квота. Она хочет его видеть. Немедленно. Пусть бросит все дела. И все же она удивилась, когда он явился к ней почти сразу же, едва ему доложили о ее желании поговорить с ним. Казалось, он был счастлив увидеть Флоранс, во всяком случае если судить по вздернувшей уголки его губ радостной улыбке, которая так редко появлялась на этом тонком, бесстрастном лице. Зато Флоранс при виде Квоты сразу же заледенела. Этот дьявол в образе человека обладал даром убивать все чувства. Она уже сама не знала, ненавидит ли его, восхищается им, презирает или боится... Однако Квота обеими руками сжал руку Флоранс -- жест вообще ему несвойственный -- и, задержав ее в своих ладонях, внимательно оглядел девушку. -- Европа пошла вам на пользу, -- сказал он. -- Вы чудесно выглядите. Флоранс не нашлась, что ответить. Она осторожно высвободила руку. Ей не хотелось обижать его, но в то же время не хотелось быть излишне приветливой и дружески интимной. В первую минуту Квота как будто удивился ее сдержанности -- видимо, он не ожидал такого приема. Потом чуть нахмурился, сморщил губы и криво усмехнулся: -- Что-нибудь случилось? Ну хотя бы поздоровайтесь со мной после двухлетней разлуки. Флоранс улыбнулась и любезно сказала: -- Здравствуйте... Она протянула ему руку, которую только что отняла, но тут же снова отняла ее. Потом она опять улыбнулась, как бы говоря: "Вы уж извините меня", тряхнула головой и опустила глаза. -- Да, -- проговорила она, -- случилось... -- Я надеялся, -- сказал Квота, -- что мы помиримся... Она подняла голову, беспомощно развела руками, глубоко вздохнула и ничего не ответила. Молчал и Квота, потом проговорил: -- Н-да, ваше поведение не слишком ободряет... Флоранс задумчиво поглядела на него. -- А вы полагаете, что мне хочется вас ободрить? -- тихо спросила она. Улыбка сошла с лица Квоты, но он, видимо, не обиделся. В его глазах сквозило любопытство, в котором были и укор и ирония. -- Неужели вас не учили в детстве говорить спасибо? Но Флоранс не сдавалась. -- Спасибо? Да я ничем не обязана вам! -- твердо возразила она. -- Вы -- нет. Ну а дядя? Флоранс с насмешливым пренебрежением поджала губы. -- Дядя Самюэль? Он или другой -- это же чистая случайность. Просто он первый попался вам на пути, вот и все. -- Но это еще не причина быть неблагодарной. -- Пожалуй, да, -- согласилась Флоранс. Она готова была признать себя неправой, чтобы хоть немного обелить Квоту. -- Больше того, -- продолжала она, -- я рада отметить, что вы повсюду добились потрясающих успехов. Вот видите, я объективна. Ваши успехи еще поразительнее, чем я представляла себе, живя вдали. В первую очередь -- высокие ставки. Взять хотя бы Эстебана -- до вас он зарабатывал сто песо, а теперь, по его словам, получает три тысячи. Думаю, это правда. Но Квота удивился ее удивлению: ведь ни для кого не секрет, сказал он, что благодаря ему в Хавароне, где раньше была самая низкая в мире заработная плата, сейчас она самая высокая. Даже выше, чем в Соединенных Штатах. Пусть так, согласилась Флоранс, но такая высокая оплата труда связана со странными, мягко говоря, обязательствами... К чему они приводят, она смогла убедиться собственными глазами утром, так как сегодня пятница, нерабочий день, выделенный для еженедельных покупок. И Флоранс весьма живо нарисовала Квоте картину, которую своими глазами наблюдала: исступленно мечущиеся, обуреваемые страхом не выполнить норму покупок люди, толкотня, ажиотаж, человек с лодочным мотором, несчастный, изможденный Эспосито, слоняющийся словно тень среди монументов современной техники, которые разорили его самого и его столовую... Квота даже бровью не повел. Он выслушал эту обвинительную речь с невозмутимым спокойствием. Когда она на секунду остановилась перевести дух, он спросил: -- Ну и что из этого? -- Неужели вы ни о чем не сожалеете? -- воскликнула Флоранс. -- И вы не чувствуете хоть капельку тревоги? Стыда? Угрызений совести? Нет, Квота не производил впечатления человека, которого мучает хотя бы одно из этих чувств. В ответ он лишь изрек как бесспорную истину: -- Раз мы производим холодильники, мы должны их продавать. -- Но зачем тогда вы их производите? -- То есть как зачем? -- Ведь у всех уже есть холодильники и даже больше, чем надо! -- крикнула Флоранс. -- Черт побери, да для того, чтобы их продавать. Сказано это было с такой искренностью и простосердечием, что Флоранс на мгновение растерялась. Может, он смеется над ней? Нет, не похоже. Просто он действительно так думает. И так же думает Эстебан и другие покупатели, которых она видела, все тагуальпеки: по их мнению, все это проще простого и само собой очевидно. Какой ужас! -- Ну вот... -- Флоранс удрученно вздохнула. -- Вы даже не замечаете, что все это превратилось в бессмыслицу, в абсурд. И дядя Самюэль не замечает. И Каписта. Вы превратили Тагуальпу в страну каторжников... Квота удивленно посмотрел на нее. -- Каторжников, приговоренных к принудительным покупкам, -- уточнила Флоранс. -- Я хочу понять наконец, в чем тут дело. -- Она снова вздохнула. -- Можно задать вам еще один вопрос? Даже если это ни к чему не ведет. -- Разумеется. Флоранс помолчала немного, стараясь собраться с мыслями. -- Мне показалось вначале... -- медленно проговорила она, -- впрочем, так думают многие... даже утверждают, что это чем-то напоминает эксперимент Мао Цзэдуна... Так вот, мне показалось вначале, что вы руководствуетесь научными целями. Что вы хотели испытать преимущества вашего опыта на первых порах в такой маленькой стране, как Тагуальпа, а уж затем внедрять его и в другие страны. Это логично. И даже прозорливо. В общем, мы служили вам в качестве подопытных кроликов. Но теперь, когда ваш метод оправдал себя, -- продолжала она взволнованно, -- когда вы доказали -- и доказали сотнями примеров, даже сверх надобности, -- что с помощью вашего метода можно продать все, даже очки слепому и ботинки безногому... когда вы победили по всем статьям, что же, черт побери, вы хотите доказать еще? Зачем вы продолжаете свои эксперименты? Квота промолчал. Потом сел на краешек стола перед Флоранс и сказал: -- А я-то считал вас умной девушкой. Флоранс поразили и слова Квоты и тон, которым они были произнесены. -- Спасибо, -- проговорила она, и в ее голосе прозвучала скрытая ирония, но, пожалуй, это была всего лишь жалкая попытка сохранить свое достоинство, ибо в душе она уже приготовилась услышать веские доводы, которые опровергнут ее обвинения. Она ждала. Она надеялась. Сумеет ли он оправдать то, что до сих пор в ее глазах не имело никакого оправдания. Но он только спросил: -- Неужели вы запамятовали, с чего я начинал? -- Не процветающая, но честная фирма, -- ответила Флоранс, делая последнюю попытку не сдать своих позиций. -- Вернее, прогорающая, если уж говорить откровенно. -- Слова эти сопровождались безжалостной усмешкой, тронувшей уголки губ Квоты. Флоранс хотела ему ответить, но Квота остановил ее движением руки. -- Это не упрек, именно такую фирму я и искал. И страна подходящая -- такая, где основным занятием особей мужского пола была игра в пулиш, а женского -- адюльтер. Торговля? Никто о ней и не думал. Она оживала лишь дважды в неделю, в базарные дни. А тем временем промышленность потихоньку угасала. Разве не так? -- Так. Флоранс никак не могла понять, куда он клонит. Квота нагнулся, не спуская с нее горящего взгляда. -- Скажите, Флоранс, скажите честно и откровенно, разве можно терпеть, чтобы в двадцатом веке, пусть даже в такой стране, как Тагуальпа, экономика находилась в столь плачевном состоянии? Ведь это угроза всей нашей цивилизации, Флоранс, -- продолжал он, отчеканивая каждое слово. -- Вот в чем истина. Единственная. И потому я считаюсь только с ней. Понятно? Флоранс слушала. Ждала. Она сама еще не знала, понимает его или нет. Он выпрямился. И жестко проговорил: -- И я взял это решение на себя. Квота сжал правую руку в кулак и повернул, как бы нажимая на ручку двери. -- Два года напряженного труда, и эти бедолаги наконец обрели смысл жизни. Они поняли дух торговли. Поняли наконец, что их жизнь имеет смысл и благодаря мне полна надежд. Последние слова Квоты не вызвали у Флоранс недоумения, словно их-то она и ожидала. Она затаила дыхание. Она ждала, что наконец-то он все объяснит. -- В чем же вы меня упрекаете? -- продолжал он. -- В том, что люди покупают теперь в три раза больше холодильников, пианино и умывальников, чем им требуется? Правда, покупают. Но почему они покупают? Квота поднял руку. Флоранс по-прежнему ждала. -- Потому что, -- отчеканил он, -- потому что они понимают все, они все одобряют и с радостью и гордостью вместе со мной ведут бой на переднем крае ради величайшей из побед. И Квота закончил: -- ...ради триумфа современной экономики, Флоранс! Может быть, Флоранс ждала продолжения. Но Квота замолчал. Рука его упала. Он сказал все. В груди у Флоранс стало совсем пусто. -- А зачем он нужен людям? -- спросила она, то ли в последнем порыве надежды, то ли уже с иронией. -- Кто? -- Триумф современной экономики? Квота взглянул на нее, как на диковинного зверя, и бесстрастно проговорил: -- Странный вопрос... Усмехнувшись, он добавил: -- С таким же успехом вы могли бы меня спросить, зачем Шаляпину нужен был триумф в "Борисе Годунове"... Не ищите здесь смысла, слава довольствуется сама собой, она увенчивает свое чело своим собственным лавровым венком. Триумф нашей экономики, Флоранс, это есть и триумф нашей цивилизации. Они неотделимы друг от друга. Они составляют единое целое, и победа одной из них -- это также победа другой. Как раз в это время какие-то часы, а их в кабинете было множество, пробили половину. -- Вот, кстати, можете сами убедиться, -- сказал Квота, -- сейчас половина шестого... Он бросил взгляд на соседние часы. -- Хм... примерно половина... Спрыгнув со стола, на котором он сидел, Квота подошел к окну. -- Школьники уже пришли домой. Каждый ребенок, выпив чашку шоколада, сядет за пианино или возьмет виолончель и примется разучивать гаммы. А в первые дни моего пребывания здесь, если я случайно оказывался в этот час на улицах, меня поражала тишина. Мне было очень неуютно. Эта тишина преследовала меня целых полтора месяца, которые мне показались бесконечными. Но наконец где-то там, в восточной части города, зазвучали первые гаммы. Мое первое пианино, Флоранс! Затем появилось еще одно, в северной части. А потом -- десять, двадцать, тридцать... Послушайте сами! Квота резким движением распахнул обе створки окна. И тотчас же в комнату, словно дикая кавалерия, ворвалась чудовищная какофония, какая-то мешанина мелодий, невообразимый винегрет, составленный из звуков пианино, скрипок, флейт, кларнетов, фаготов, гитар, а к ним еще присоединились орущие проигрыватели, радиоприемники и транзисторы. Все это взвивалось ввысь, нависало над городом, как грозовое небо, вихрилось и ничем не напоминало музыку. -- Слышите? -- с гордостью спросил Квота. -- Эти фанфары -- награда мне. О коммерческих успехах в этом городе меня извещают особым образом, шумным и торжественным. Я могу ежедневно следить за темпами развития и расширения торговли. Вы обратили внимание, насколько сильнее озвучены западные районы, где живут более состоятельные люди, нежели восточная часть города? А вот там, к югу, музыкальный провал, полное отсутствие звуков, прислушайтесь, и вы это уловите. Там район боен. И знаете, эта зона тишины терзает меня, словно больной зуб. Но погодите, я готовлю проект постановления, согласно которому убой скота будет сопровождаться игрой оркестра, я уже заручился поддержкой Общества зашиты животных. Но все же эта тишина ничто по сравнению с тем, что творится за городом, в деревне. Квота закрыл окно. В кабинете сразу стало тихо. Лишь напрягая слух, можно было уловить нестройные приглушенные звуки, и, казалось, весь город окутан саваном музыкальной суеты. -- Деревня! -- повторил Квота, и в голосе его послышались горечь, презрение, ненависть. -- У вас никогда не было желания полюбопытствовать, что она из себя представляет? А мне месяц назад случайно пришлось там побывать. Из-за плохой видимости отменили рейс самолета, и я вынужден был поехать на машине. Вы даже не представляете себе, что это за зрелище. -- Вы так думаете? -- У Флоранс еще хватило сил на иронию. Она была растерянна. Она уже ни на что больше не надеялась, но при всем своем желании не могла не слушать этого человека, поглощенного своей чудовищной маниакальной идеей. Он словно гипнотизировал ее. -- Эти луга, эти леса, холмы, -- продолжал Квота, -- повсюду эта зелень, и никакого следа промышленности и торговли, их и в помине нет! А этот идиотский боярышник вдоль дорог, по которым трусят ослы! И это в двадцатом-то веке! Просто оскорбительно! Оскорбление цивилизованному человеку. Квота зашагал взад и вперед по кабинету. Он сжал кулаки, стиснул зубы. -- Но я наведу там порядок, -- угрожающе сказал он. -- В ближайшие месяцы вся моя деятельность будет направлена на торговлю автомобилями. Сейчас они уже заполонили мостовые и даже тротуары городов. Прекрасно! Но этого мало! Пусть их будет переизбыток. Пусть выплеснутся за пределы города. Пусть, словно муравьи, наводнят все шоссе, дороги, проселки. Пусть на мертвых доселе перекрестках зачернеют скопления машин, пусть это будет походить на банку с паюсной икрой. Квота устремил взгляд в пространство, словно мысленно любовался этой воображаемой картиной, и в глазах его блеснула жестокая радость. Голос его окреп, и он продолжал лирическим тоном: -- И тогда, Флоранс, в этих деревнях, на этой пустоши разовьется современная промышленность. Тысячи и тысячи путешествующих автомобилистов, застрявших в пути, потребуют, чтобы к их услугам предоставили станции обслуживания, мотели, бассейны для купания, музыкальные автоматы, площадки для игры в гольф, бары, дансинги, рестораны. И вот тогда-то все эти пустынные долины, рощи -- места разврата, -- вся эта неискоренимая трава, эта безобразная зелень наконец-то исчезнет под