бетоном, кирпичами, железом. Не будут больше тощие ослы щипать боярышник! На смену им придет великая эра сосисок и ромштексов по-татарски, сандвичей с ветчиной, с крутыми яйцами и сыром, потребуются миллионы банок консервов. Бессмысленное журчание замшелых ручейков сменит здоровое урчание сытых желудков. Работу кишечника будут регулировать не горстка ягод земляники, а тонны слабительных средств. Вместо сирени и роз... -- Но, Квота, это же бред! -- не выдержала Флоранс. Она в ужасе выкрикнула эти слова так громко, что Квота прервал свою вдохновенную речь и удивленно спросил: -- Что это с вами? 6 Флоранс долго шагала по улицам, пытаясь успокоить расходившиеся нервы. Опять она сбежала от Квоты, как тогда, еще во время его первых опытов. "Простите, я ухожу... я хочу подумать". Конец их бестолкового разговора лишил ее последних сил. -- Значит, -- кричала она, -- под видом развития туризма вы собираетесь лишить туристов и природы и свежего воздуха? -- Ничего подобного, -- возражал Квота. -- Они будут покупать сжатый чистый воздух в баллонах на заправочных станциях. -- А ради того, чтобы распродать побольше слабительного, -- продолжала она кричать, -- вы вызовете запор у всех жителей Тагуальпы? В таком случае почему бы вам не приправлять ваши сосиски висмутом? -- Я уже думал об этом, тогда бы мы смогли одним махом сбыть залежи и висмута и касторки. "Ну как спорить с таким человеком? Он ослеплен своей манией", -- думала Флоранс, шагая по улице. А вдруг и она, Флоранс, тоже ослеплена своими чувствами? Она поддалась порыву гнева. Она не права. Ведь было бы несправедливо отрицать бесспорную заслугу Квоты хотя бы в том, что уровень жизни в Тагуальпе значительно возрос, а до его появления был ниже среднего мирового, сейчас уровень жизни в Тагуальпе превосходит не только европейский, но даже уровень жизни богатого американского соседа. Так как же можно желать возвращения к прошлому? Не она ли сама сказала бедняге Эспосито: "Вы проповедуете нищету, отец мой". Где же правда? Где? Но что будет, если Квота пойдет еще дальше? Если осуществит свои намерения? Ведь он не оставит в стране ни одного клочка земли, где люди могли бы свободно вздохнуть. "Это же необходимо, чтобы жить, Квота, чтобы жить", -- мысленно убеждала она его и тут же слышала его возражение: "А как жить без торговли?" Да, именно такими словами он и ответил бы ей. Все сводится у него к этой единственной области человеческой деятельности, только под этим углом зрения он видит мир. Кто он? Фантазер? Или просто маньяк? Ведь его маниакальные идеи граничат с идиотизмом, ибо при таких темпах через десять, а может, даже через пять лет или через несколько месяцев люди накупят автомобилей и пианино в пять, десять раз больше, чем они могут использовать... их даже некуда будет ставить... что тогда придумает Квота? Что изобретет, чтобы продолжить свой эксперимент? "Вот о чем надо было его спросить, -- думала Флоранс, -- вот как надо было ставить вопрос". Речь идет уже не о чувствах. Это чистая логика. Такая же бездушная, как сам Квота. А для объективного человека, каким считает себя Квота, это ясно как дважды два четыре, он же сам всегда с холодной улыбкой требует ясности... Флоранс решительно повернула обратно. Уже по дороге она угадала его ответ: "Займемся экспортом". Но здесь-то он заблуждается. Из-за его политики повышения заработной платы в зависимости от сумм, потраченных на покупки, неслыханно поднялась себестоимость товаров, а следовательно, и цены на них. Они настолько превышают цены, существующие в остальных странах, что там даже не придется создавать таможенных барьеров, дабы оградить себя от "тагуальпекского чуда". Сознательно или нет, но Квота добился того, чтобы его опыт не выходил за рамки in vitro и он мог, таким образом, словно в лаборатории, наблюдать на примере немногочисленного населения Тагуальпы, к чему приводит чрезмерное изобилие. Впрочем, к таким же последствиям привело бы подобное изобилие и во всем мире, если бы экспансия экономики на каждом из пяти континентов достигла столь же значительных успехов, каких добился Квота в Тагуальпе... Флоранс остановилась, пораженная. Пораженная открытием, к которому привели ее рассуждения. Оказывается, то, что сегодня верно для Тагуальпы, неизбежно будет истиной для всей планеты завтра или послезавтра. Потому что все страны -- одни быстрее, другие медленнее -- тоже изо всех сил стараются активизировать, насколько это возможно, развитие своей промышленности. Потому что, не расширяя экономической экспансии постоянно (а следовательно, беспредельно!), они не смогут сохранять экономическое равновесие, которое, подобно велосипеду, устойчиво лишь при движении вперед... Собственно говоря, что делает Квота? Он лишь торопит неотвратимую судьбу, ускоряет этот процесс, но он не вносит в него ничего нового. Эта мысль ужаснула Флоранс. Можно подумать, что на опыте Тагуальпы он хочет нам всем показать, какая судьба неизбежно ждет Америку, Европу, весь мир!.. Только сейчас она заметила, что весь обратный путь она чуть ли не бежала бегом и взлетела по ступеням лестницы почти так же быстро, как недавно спустилась по ней. Но сейчас ею владело иное чувство -- страх. Страх за те страны, которые она любит. За Францию и Италию. За Прованс и за Калабрию. И опять она ждала от Квоты каких-то новых откровений. Уж он-то наверняка все это обдумал. Иначе и быть не может. Флоранс сгорала от нетерпения, ей хотелось знать, что он ей ответит. Какой он видит выход из положения. Должен же быть какой-то выход. Непременно должен быть. Иначе невозможно! Квота, казалось, ничуть не удивился ее возвращению. Ждал ли он ее? Во всяком случае, встретил ее он без иронии и без обиды. Наоборот, он мило, с отеческой снисходительностью улыбнулся ей, как бы говоря, что может все понять. И снова он устроился на краешке стола, а Флоранс села в кресле напротив него. Она теребила носовой платок. -- Ну что? -- спросил Квота. Флоранс извинилась. Она постаралась объясниться. Она сообщила ему, к каким выводам пришла. Теперь она поняла, что вся деятельность Квоты направлена на то, чтобы экономическое развитие Тагуальпы шло в стремительном темпе, который не прочь были бы взять и другие страны, если бы это зависело только от них. Может быть, она ошибается? -- Нет, -- сказал Квота. Вот именно это-то и беспокоило, мучило, даже пугало ее. Поначалу она считала, что ею руководят сентиментальные соображения, сожаление о былых временах. Но теперь она поняла, что причины куда серьезнее. Теперь она предвидит катаклизмы. Полный и неизбежный крах. Соображения ее исходят из элементарной логики и математически точны. Возьмите хотя бы Эстебана с его восемью умывальниками, возмущалась Флоранс. Два из них за неимением места он вынужден был упрятать на чердаке. Разве может он еще покупать умывальники? Так что же Квота думает предпринять тогда, когда у каждого количество вещей -- автомобилей, холодильников и прочего -- будет в десять, в сто раз превышать их потребности? Что еще он станет им продавать? Флоранс с облегчением заметила, что ее вопрос не застал Квоту врасплох. И не смутил его, потому что он спокойно ответил: -- Постараемся понять друг друга. Он подтянул рукава. И она узнала этот характерный жест -- жест преподавателя из Камлупи. Равно как и тон, каким он сказал ей, что не следует зря бросаться словами. Что, к примеру, она подразумевает под понятием "потребности". У нее в голове явная путаница. Наши насущные потребности -- то, без чего нельзя прожить, -- действительно невелики. В чем же они состоят? В очень немногом: иметь кров, постель, хлеб. Все, что сверх этого, -- уже не "потребности". Это комфорт. Излишество. Роскошь, развлечение, короче говоря -- наши аппетиты. Здесь потребность -- это желание, принявшее хронический характер. Следовательно, Флоранс неправильно ставит вопрос. Вопрос надо ставить так: что станут делать люди, когда приобретут в десять, в сто раз больше полюбившихся им вещей. -- Хорошо, пусть будет так, -- согласилась Флоранс. -- Но разве это что-нибудь меняет? -- Решительно все! -- ответил Квота. -- Допустим, что наши аппетиты, как и наши насущные потребности, ограниченны. Но в отношении чего? Только в отношении к тем предметам, которые существуют. Ведь не могут же люди пресытиться чем-то заранее! Значит, мы будем изобретать потребности, вот и все! Разве наши предки в прошлые века могли испытывать потребность в телевизоре или телефоне? Они великолепно обходились без них. Но стоило их изобрести, и мы оказались в их власти. То же можно сказать и о таких "потребностях", как кофе, чай, аспирин, губная помада, нейлоновые чулки, не говоря уже об автомобиле. Я вижу, дорогая, как вы, нервничая, курите сигарету за сигаретой, а разве у Клеопатры, например, могла быть такая потребность? Вот видите. И такие примеры можно приводить до бесконечности. Подымитесь со мной на пятнадцатый этаж, я покажу вам наши лаборатории коммерческого психоанализа. -- Лаборатории чего? -- изумилась Флоранс. -- Коммерческого психоанализа. Разве дядя вам не говорил о них? Пока они ждали лифта, Квота рассказал Флоранс об этом новом научно-исследовательском отделе. -- Правда, он существует недавно, и результаты его работы пока еще весьма скромны, -- говорил Квота. -- Однако уже сейчас они позволяют надеяться на многое. Спустился лифт, и они вошли в него. -- Так о чем мы говорили? -- продолжал Квота. -- Ах да, об изобретении, о создании новых потребностей, по мере того как существующие будут отмирать. Каким образом? При помощи психоанализа. Ибо в каждом из нас сидят заторможенные с детства разнообразнейшие желания, которые, если их вытащить на свет божий, могут воплотиться в товары широкого потребления. Среди этих желаний есть и глупые или неосуществимые, такие, например, как желание, нажав кнопку, разом перенестись через Атлантический океан. Эти отбрасываются. Другие же, наоборот, оказываются весьма плодотворными. Возьмем хотя бы оксигеноль. Вы знаете, что это? -- Да, к сожалению, уже видела. -- Замечательное достижение. И мы обязаны этим молодому доктору Спицу, весьма увлеченному своей работой. Однажды он спросил старика, который по утрам заправляет бензином его машину: "Как самочувствие?" Тот в шутку ответил: "Неважно, вот если бы немножко подкачать..." А для специалиста по психоанализу любое слово, любая шутка имеют глубокие корни в подсознании человека. Спиц заставил старика разговориться, и тот, следуя ассоциации идей, перешел от "подкачать" к "втягивать", "вдыхать", "задыхаться" и так дошел до кислорода. "Почему?" -- спросил доктор. "Да мне кажется, не так будешь задыхаться, если глотнуть чуток кислорода", -- пояснил старик. Флоранс с Квотой вышли из лифта. -- Мы проделали опыт на наших служащих, -- продолжал Квота, -- и получили великолепные результаты. Дело тут, конечно, не столько в кислороде, сколько в самовнушении, о котором напомнила мечта старика. Самовнушение вызывает определенный рефлекс, тот, в свою очередь, порождает привычку, то есть потребность. Оксигеноль покупается нарасхват. Хотите попробовать? В комнате, куда они вошли, вдоль стен тянулись металлические шкафы. В одном из них стояли алюминиевые флаконы различной формы. Квота сунул Флоранс под жакет какой-то флакон, и он аккуратно лег между грудью и подмышкой, так что снаружи его совсем не было видно. Флоранс нажала на рычажок, и ей в лицо ударила струя газа с запахом не то перца, не то амбры. Флоранс почувствовала прилив бодрости: в этом не могло быть никаких сомнений. -- Вы уверены, что дело здесь не в кислороде? -- Только никому не говорите, но это не чистый кислород. Чистый было бы опасно. Мы смешиваем его с азотом и углекислым газом... -- Но это же просто сжатый воздух? -- Боже мой, ну конечно... Флоранс удивленно моргнула. -- Как же так... как же... -- Я уже объяснил вам: дело в самой мысли. И вы тоже поддались самовнушению. А теперь пойдемте, я вам еще кое-что покажу. Они пошли по застекленной галерее, вдоль которой помещались небольшие кабинеты. В каждом кабинете на диване лежал человек, а за ним, сидя, наблюдал психоаналитик с блокнотом в руке. Оттуда доносилось беспрерывное, похожее на молитву бормотание. Флоранс и Квота с минуту на них смотрели, потом пошли дальше. -- А где вы набираете ваших... ваших... как вы их называете, пациентов?.. -- Не бойтесь, говорите откровенно -- больных. Ведь они и впрямь больны, их болезнь -- пресыщение. И они жаждут лишь одного: чтобы из них извлекли новые желания. Причем больных мы не ищем, мы даже не в состоянии принять всех жаждущих. -- И каковы результаты? -- Пока еще весьма скромны, как я вам уже говорил. В большинстве случаев -- всякая ерунда. Но ведь это только начало. Квота достал из шкафа ботинки на толстой резиновой подошве, усеянной дырочками. -- Ботинки -- распылитель духов, -- объяснил он, -- изобретенные после сеанса психоанализа с одним почтальоном. Мы ждем жары, чтобы пустить их в продажу. Из другого шкафа Квота вынул брюки, задняя часть которых надувалась и при легком нажатии выпускала воздух. -- Результат психоанализа одного бумагомарателя, -- сказал Квота. -- Сейчас разрабатывается другая модель подобных брюк, предназначенных для кавалеристов, для потребностей армии. Из следующего шкафа Квота извлек несколько предметов, по форме напоминавших лимоны. -- Психоанализ драматурга: слезоточивые бомбы для трагедий и веселящие -- для комедий. Уменьшенные модели -- для похорон и свадеб. Квота вытащил из ящика кожаный кошелек старомодного фасона, такого не найдешь даже в захолустной деревне, но тут же бросил его обратно. -- Нет, никчемная штука, -- сказал он. -- Все-таки покажите... -- Психоанализ старой крестьянки: кошелек на резинке. В провинции на них огромный спрос. Но этот предмет противен нашей цели, поскольку он предназначен для накопления денег. Мы вынуждены были снять его с продажи. Ага, вот наша последняя новинка. Квота взял с полки какой-то предмет, напоминавший человеческую ладонь, снабженную гибким шлангом. Электрический моторчик на батарейке приводил пальцы в движение. При нажатии на кнопку из-под ногтей высыпалось немного порошка. -- Скребница для почесывания труднодосягаемых мест с головкой самонаведения и распылителем порошка, вызывающего зуд, -- объяснил Квота и кинул щепотку порошка за воротник Флоранс. -- Много совпадающих психоанализов. От возмущения и зуда у Флоранс на минуту перехватило дыхание. -- Ой! -- крикнула она наконец. -- Это отвратительно! Ой! Дайте скорее мне эту штуку! Она схватила ручку-скребницу и принялась ожесточенно чесать себе лопатки, спину, поясницу, сердясь и наслаждаясь одновременно. -- Прекрасное изобретение, не правда ли? -- осведомился Квота. -- Вы лучше скажите... ой... что это просто... не могу... ой... омерзительная шутка, -- проговорила Флоранс, продолжая, однако, с наслаждением чесаться. -- Только не уверяйте меня... Ай! Ой!.. что вы говорите серьезно. -- А почему бы и нет? -- живо возразил Квота. -- А если я вам предложу чихательный порошок, это, по-вашему, тоже будет злая шутка? А ведь потребность нюхать табак твердо держала в своих тисках наших прадедов и прабабок в течение трех веков, если не больше. Пари держу, что изысканный зуд, если его по-настоящему широко разрекламировать и найти для него подходящий лозунг, может продержаться не менее долго. "В чем ангельское наслажденье? Где чешется -- чесать, в том нет сомненья!" Посмотрите на себя, Флоранс, вы взбешены, но в то же время помимо воли вы уже попали в рабство, вы наслаждаетесь последними вспышками упоительного зуда... Флоранс хотела было возразить, но страшный зуд не давал ей сосредоточиться, и она, расчесывая себе спину, стонала от удовольствия и унижения. 7 И все-таки Флоранс еще сомневалась, что Квота говорил вполне серьезно. Ей казалось, что он относится к ней с насмешливой нежностью. Поэтому когда он сказал: "Ну, здесь мы пробыли достаточно, теперь пойдем, я покажу вам много интересного", -- у Флоранс мелькнула надежда, что все это вопреки заверениям Квоты было лишь мистификацией с целью ее испытать. В следующей комнате Квота продемонстрировал Флоранс ряд американских новинок, которые, по его словам, уже продавались в лучших магазинах Нью-Йорка на Бродвее и на Седьмой авеню, в Америке для их изобретения даже не пришлось прибегать к психоанализу: достаточно было немного воображения, а это подтверждает, что творческие возможности человека беспредельны, подчеркнул Квота; одна из новинок, показанных Флоранс, -- гребенка, всасывающая перхоть, -- предназначалась мужчинам, вторая -- парик из древесных стружек красного или палисандрового дерева в зависимости от мебели в доме -- дамам; затем специальная краска для газонов, которая окрашивала их в такой яркий цвет, что настоящая трава в соседнем саду казалась совсем бесцветной. Был там и пульверизатор для опрыскивания старых машин, что придавало им запах только что сошедших с конвейера, и они уже не производили такого удручающего впечатления; и счетная линейка, находившая за вас в Библии нужный стих, который поможет вам в каждодневных делах и будет благоприятствовать всем вашим начинаниям; и черный кружевной гарнитур против сексуальной робости: трусики и лифчик с тремя аппликациями из красного бархата -- в виде руки, сжимающей пальцы; и фарфоровая статуэтка одалиски, огромные груди которой вынимались и служили одна -- солонкой, другая -- перечницей, а что именно предназначалось для хранения горчицы -- лучше и не уточнять; и отороченное норкой сиденье унитаза с центральным отоплением -- для особо чувствительных задов; и распределитель соответствующей атмосферы для светских приемов, имитирующий смех и оживленный рокот голосов; и флюоресцирующий крем для изменения выражения лиц покойников, чтобы они во время похоронной церемонии не выглядели такими печальными; короче, когда Флоранс поняла, что "беспредельные творческие возможности человека" в действительности свидетельствуют лишь о дурном вкусе Квоты, а главное, что, к величайшему сожалению, эти творения не просто причуды свихнувшихся специалистов по психоанализу, что они уже заполонили витрины на Таймс-сквер, Мичиган-авеню и вскоре будут красоваться на Пикадилли, Виа Венето и Елисейских полях, она не выдержала: закрыла руками глаза, заткнула уши пальцами и застонала от отвращения и ужаса при мысли, что все это, возможно, и есть картина будущего, что необходимость придумывать все новые и новые потребности приведет homo economicus -- с помощью психоанализа или без оного -- к полной деградации и унижению, и она крикнула Квоте, что если груди-солонки, унитаз с норкой, оксигеноль, краска для травы, консервированный смех и сладострастный зуд станут неотъемлемой частью нашего будущего, то лучше уж сейчас, немедленно удалиться в монастырь и жить там в окружении выбеленных стен и молчаливых монахинь. Квота жестом остановил ее и принялся искать что-то в шкафу. -- Минуточку, -- сказал он, -- в таком случае у меня есть для вас... Власяница из стеклянной ваты для кающихся грешников, пластмассовые плети для самобичевания... Сейчас найду... Минуточку... На мгновение Флоранс потеряла дар речи. "Если он шутит, то это уже чересчур, -- подумала она, -- а если он говорит серьезно, значит, он сумасшедший и мир обезумел. Или же обезумела я". Она резко повернулась к Квоте спиной и вышла из комнаты; не дожидаясь лифта, она бросилась бежать по запасной лестнице. "Шутник ли Квота, циник или больной, страдающий манией величия, -- все равно он чудовище, -- думала Флоранс, перескакивая через ступеньки. -- Нельзя идти на поводу у него и ему подобных. Надо бороться с эпидемией глупости! Надо, пока не поздно, поднять всех людей, поднять Францию, Европу, весь земной шар. Даже у нас еще не все потеряно. Пусть зараза поразила дядю Самюэля, но все-таки не до такой же степени -- я ведь его знаю! -- не может он не понять наконец, что это сплошное безумие..." Флоранс продолжала бежать. В коридорах царило оживление. Она наткнулась на группу служащих, которые весело смеялись, почесываясь скребницами, распыляющими порошок. -- Сеньорита Флоранс, видели эту новинку? -- крикнул Эстебан, когда она приближалась к ним и впервые со дня приезда она заметила на благодушной физиономии швейцара прежнее веселое, даже счастливое выражение. -- Поразительно, -- хохотал он, -- ай... ой, ой, ой... "В чем ангельское наслажденье? Где чешется -- чесать, в том нет сомненья!" Возмущенная Флоранс в ярости, горя желанием мести, толкнула дверь в кабинет. Там она увидела Бретта с Капистой, которые, восторженно гогоча, тоже предавались неслыханным радостям, которые им доставляли чесательный порошок и почесывающая десница. Окаменев, Флоранс застыла на пороге. Вскоре за ее спиной появился Квота. По его лицу чувствовалось, что он торжествует, хотя и пытается скрыть это. -- Дядюшка! -- крикнула наконец Флоранс, уже ничего не соображая от ярости. -- Как вы можете?.. Как вы... Немедленно выбросьте вон эту гадость! -- Да ты что! -- удивленно возразил Бретт. -- Наоборот, это блестящая находка! -- И, повернувшись к Квоте, добавил: -- На сей раз ваши психоаналитики попали в точку, поздравляю! Ты не представляешь себе, -- вновь обратился он к племяннице. -- ...Ой-о!.. А-ах... Хочешь попробовать? Вот увидишь сама, как... Ой! Вместо ответа Флоранс схватила его за лацканы пиджака и с силой тряхнула. -- Дядя, опомнитесь! Прекратите немедленно, не то я зарычу. Эта вспышка отрезвила Бретта и Каписту, и они перестали чесаться. -- Что? -- пробормотал Бретт. -- Что такое? Что случилось? -- А то, -- дрожа от возмущения, сказала Флоранс, -- что достаточно я здесь насмотрелась, хватит. Я вижу -- бороться поздно, слишком поздно. И я уезжаю. -- Куда? -- В Европу. Первым же самолетом. Дядя вздрогнул, словно его ударили. -- Да успокойся, успокойся ты, -- уговаривал он ее. -- Не горячись. Ты ведь только что приехала. Флоранс попыталась взять себя в руки. -- Дядя, -- сказала она твердым голосом, -- выслушайте меня. Сейчас вам придется сделать выбор -- и окончательный. Бретт почувствовал, что близится катастрофа. -- Сделать выбор? Кому? Мне? -- пролепетал он. -- Но... между чем и чем? Флоранс решительным жестом показала на Квоту, который стоял за ее спиной. -- Между этим человеком и мною. После ультиматума Флоранс воцарилось глубокое молчание. -- Надеюсь... надеюсь... ты... ты пошутила, -- заикаясь, пробормотал наконец Бретт, но по голосу его чувствовалось, что он сам не верит собственным словам. Флоранс твердо повторила: -- Или он, или я. Еще никогда в жизни я не говорила так серьезно. Квота настороженно наблюдал за этой сценой. Потом шагнул вперед. -- Я действительно опасаюсь, дорогой Бретт, -- невозмутимо проговорил он, -- что у нас с вашей племянницей точки зрения на жизнь несовместимы. Но я никогда не прощу себе, дорогой мой друг, если из-за меня в вашей семье произойдет разлад. Поэтому, если вы не возражаете, не будем обсуждать этот вопрос. Его слова лишь усилили волнение Бретта. -- Не понимаю... что вы хотите этим сказать? -- Я буду в отчаянии, если стану причиной драмы в вашей семье. К тому же я и так часто укоряю себя, что слишком долго пренебрегал своими обязанностями педагога... -- Погодите, не торопитесь, черт побери, говорите яснее. Что вы собираетесь делать? -- Да просто вернуться в колледж, в Камлупи, вот и все. Эти слова, произнесенные совсем спокойным тоном, поразили Бретта и Каписту словно удар молнии. Они даже на минуту потеряли дар речи, потом вдруг Бретт взорвался. -- Вы! -- крикнул он, задыхаясь. -- Из-за какой-то вздорной болтушки! И, повернувшись всем корпусом к Флоранс, брызгая от волнения слюной, бросил: -- Противная девчонка, чего ты лезешь не в свои дела? Каписта, побагровев от ярости, тоже подошел к Флоранс. -- Ах, значит, вот зачем вы вернулись? -- крикнул он ей прямо в лицо. -- Вас за этим прислали? Что на Квоту точат зубы, это я давно подозревал, но здесь никто, слышите вы, никто не позволит... -- И вдруг он завопил: -- Это же диверсия! Вас запросто выставят из нашей страны, и гораздо быстрее, чем вы сюда прибыли! Но Флоранс не слушала его, она не спускала глаз с Бретта. -- Дядюшка, милый, дорогой, ну, прошу вас -- пусть он уедет, раз он сам предлагает, -- настойчиво твердила она. Ее ласковый, но полный тревоги голос, ее упорство подействовали на Бретта. -- Ты совсем потеряла голову, -- сказал он уже менее резким тоном. -- Да отдаешь ли ты себе отчет в том, что... Пойди-ка лучше отдохни, а завтра, когда одумаешься, мы вернемся к нашему разговору. -- Зачем, пусть она все выскажет сейчас... Бретт вздрогнул, увидев, как Квота ласково улыбается Флоранс. -- Я ее прекрасно понимаю, -- продолжал Квота, -- и не могу на нее сердиться. Неудивительно, что мои слишком реалистические взгляды на жизнь привели в смятение столь чувствительную натуру. Флоранс по-прежнему не обращала на него внимания. Она обняла дядю Самюэля. -- Дядя... Любимый мой дядюшка, послушайтесь меня. Сейчас вы богаты, и, вот видите, я, -- Флоранс повернулась к Квоте, -- благодарю его за это: спасибо, Квота, большое, большое вам спасибо. А теперь, дядюшка, милый, умоляю вас, пусть он уедет! Чего вам еще надо? Стать еще богаче? А зачем? Что вы сможете приобрести такого, чего у вас еще нет? Третий типофон? Четвертое пианино? Шестой автомобиль? Или вы собираетесь коллекционировать ваши дивиденды, как филателист марки? Или на манер Эстебана коллекционировать часы и умывальники? Неужели вы не видите сами, какое будущее ждет нас всех, если этот человек не прекратит свою деятельность? -- А ты знаешь, что нас ждет, если он прекратит? -- В голосе Бретта снова зазвучал гнев, и Флоранс опешила. -- Всего два года пробыла в Европе -- и уже забыла азы нашего ремесла? Коммерция беспощадна -- "Кто не движется вперед, тот отступает назад". Либо иди вперед, либо подыхай! Замолчи! Мне осточертели твои интеллигентские разговорчики! -- Но я же молчу... -- Слава богу! Еще бы посмела спорить со мной! Знаем мы вас, идеалистов, софистов и иже с ними! Экономику на одних добреньких чувствах не создашь! Скажи, хоть когда-нибудь, еще со времени египетских пирамид, кто-нибудь из вас, из таких вот благородных, как ты, из вас, кичащихся своим добросердечием и чистой совестью, кто-нибудь из вас спас народы от голодной смерти? Вот уже сорок веков такие, как ты, торгуют воздухом, красивыми словами, а я тем временем продаю вполне конкретный, реальный товар -- комфорт, счастье, здоровье детей, радость жизни. Знаешь, что будет, если наша торговля замрет? -- продолжал греметь Бретт. -- Я сразу же прогорю, это уж бесспорно. А если уедет Квота, моя торговля замрет! Значит, снова начнется безработица, нищета. Ты этого хочешь? -- Дядя, родненький, не сердитесь, -- мягко проговорила Флоранс, когда Бретт остановился, чтобы перевести дух. -- Но умоляю вас, взгляните трезво в лицо действительности: что вы называете комфортом? Квартиры, забитые всякими немыслимыми вещами доверху, так что они чуть из окон не вываливаются? Вы называете счастьем жизнь автоматов, в ужасе мечущихся по магазинам, лишь бы выполнить обязательную норму покупок? Вы называете радостью жизни смертельную скуку, которой охвачены эти превращенные вами в идиотов люди, да им уже ничего не хочется, они набрасываются -- как и вы сами только что -- на чесательный порошок, чтобы всласть почесаться, словно обезьяны, взгрустнувшие в неволе. Возьмите хотя бы беднягу Эстебана... -- Эстебана? На сей раз Флоранс перебил Каписта. Он слишком долго сдерживал себя, и наконец терпение его лопнуло. -- Эстебана! Вот именно -- Эстебана! -- восклицал он. -- Ну-ка, позовите его сюда, и мы посмотрим. Нет, да вы соображаете, что говорите! Каписта подошел к двери, распахнул ее и крикнул: -- Эстебан! Эстебан! -- и, повернувшись к Флоранс, добавил: -- Сейчас вы услышите, что он вам ответит! -- Эстебан, -- сказал Каписта несколько секунд спустя, стараясь говорить как можно спокойнее, -- приготовьте чемоданы, чтобы упаковать вещи сеньора Квоты. -- Сеньор Квота собирается попутешествовать? -- Да. Он снова будет преподавать в колледже Камлупи. -- Но он... не покинет нас насовсем? -- с беспокойством глядя на Квоту, спросил Эстебан. Квота сделал шаг вперед. -- Боюсь, что придется вас покинуть, Эстебан, -- с усмешкой проговорил он. -- Мои ученики меня ждут. Эстебан переменился в лице. Он побелел. -- Значит, вы уезжаете насовсем? -- Боюсь, что так, -- ответил Квота. -- Моя работа здесь кончена, дела идут хорошо, видимо, можно обойтись и без меня... -- Ну уж нет, -- прервал его Эстебан хриплым от волнения голосом. -- Ну уж нет, -- повторил он, -- вы не можете уехать! Дела, дела, как будто, кроме них, ничего и нету! А мы, а наша заработная плата, наши пятницы и все прочее? Конечно, ваши ученики -- они и есть ваши ученики, но мы тоже имеем на вас права!.. Эстебан даже весь побагровел от сдерживаемой злости, он притопывал ногами, сжимая и разжимая кулаки. -- Ежели желаете знать мое мнение, -- кричал он все громче и громче, -- то вот оно: когда вы от нас уедете, что-нибудь непременно произойдет, начнется революция, уж поверьте мне! Люди, чего доброго, спалят ваш колледж, слово даю. И я, глядишь, буду в первых рядах поджигателей! Флоранс подошла к нему и тронула его за руку. -- Эстебан, успокойтесь... -- ласково сказала она. -- Вспомните-ка, что вы мне вчера говорили. Швейцар посмотрел на нее, теперь лицо у него побледнело от ярости. -- Я помню одно -- что я зарабатываю три тысячи песо в месяц! -- Голос его дрогнул. -- Но тем не менее у вас долги... -- все так же мягко напомнила Флоранс. -- Возможно, но зато у меня две машины да три фортепьяно... -- От которых у вас лопаются барабанные перепонки. -- А может, мне нравится, чтобы у меня перепонки лопались! -- Полноте, Эстебан! Если бы вы удовлетворились одним хорошим пианино... -- А почему это я должен удовлетвориться одним, -- грубо оборвал ее Эстебан, -- раз я достаточно зарабатываю, чтобы иметь целых три? И куда вообще вы клоните, сеньорита? Несмотря на его явно враждебный тон, Флоранс решила не сдаваться. -- Когда я вас спросила, счастливы ли вы, Эстебан, вы мне ответили, что... -- Возможно, я наговорил глупостей, -- снова прервал Флоранс Эстебан, злобно и с вызовом глядя на нее. -- Но мне хорошо, вот и все. А тому или той, кто осмелится тронуть хоть волосок на голове сеньора Квоты, я первый крикну: "Руки прочь!" Уж поверьте мне! И тут, словно желая поддержать Флоранс, в разговор вмешался Квота и, не глядя на нее, сказал примирительным тоном: -- Спасибо, Эстебан! И успокойтесь, я еще не уехал, и никто не собирается заставить меня "накручивать волосы на бигуди". Впрочем, я убежден, -- тут он взглянул на Флоранс с такой самоуверенной, спокойной улыбкой, что в душе ее снова поднялась буря возмущения, -- сеньорита Флоранс, увидев воочию ваше счастье, вопреки своим личным взглядам на вопросы экономики доставит нам большую радость и останется с нами. -- Нет, ни за что! -- воскликнула Флоранс, с отчаянием глядя на Эстебана. -- Вот, значит, до чего дошло дело! Слава богу, я еще не успела распаковать свои вещи. Я уезжаю немедленно! Прощайте! Флоранс направилась к двери, Бретт побежал за ней, тщетно пытаясь удержать племянницу. -- Не надо, девочка, не надо! Ты не можешь так поступить со мной! Еще некоторое время из коридора доносились их голоса, потом все стихло. Квота, Эстебан и Каписта стояли молча. Квота, казалось, был совершенно спокоен и лишь загадочно улыбался. Эстебан и Каписта обменялись насмешливым взглядом, пытаясь держаться непринужденно, но по их лицам видно было, что давалось им это нелегко. 8 После долгих уговоров Бретту удалось добиться от Флоранс только одного: сегодня ночью она не сядет на самолет, а останется до утра. Да и то он чуть было не испортил все дело, когда, войдя вместе с Флоранс в гостиную, машинально включил все телевизоры, а числом их было ровно шесть, столько, сколько программ -- тагуальпекских, американских и мексиканских -- принимал Хаварон. Когда Флоранс увидела, а главное -- услышала, как в комнату одновременно ворвались двадцать четыре реактивных самолета, свора собак, с лаем преследующая в тундре медведя, малыш, с ревом требующий кока-колу, артиллерийская перестрелка из документальных кадров о падении Берлина, паровые прессы, штампующие новейшие кузовы "Америкен-моторс", и конкурс джазовых оркестров, мощность коих измерялась в децибелах, она поняла, что сейчас лишится чувств от нервного потрясения. Бретт едва успел выключить телевизоры, потому что Флоранс, вооружившись пресс-папье, уже готова была кинуть его в первую очередь в ревущего младенца и потом уж заняться джазом, собаками, самолетом, пушками и паровыми молотами. Ужин прошел в натянутом молчании. После ужина Флоранс принялась изучать расписание самолетов. Подняв глаза, она увидела растерянное лицо дяди Самюэля и села рядом с ним на тахту. Она взяла его за руку и грустно ему улыбнулась. После долгого молчания Бретт наконец решился и тихо спросил: -- Ты действительно хочешь меня покинуть? Флоранс ответила не сразу. Собравшись с мыслями, она мягко, но в то же время не допускающим возражения тоном попыталась объяснить ему всю серьезность создавшегося положения. Она рассказала дяде о том, что увидела и услышала за сегодняшний день: об обезумевшей толпе, о магазинах, о толкотне у прилавков, о человеке с лодочным мотором, о несчастном Эспосито с его складом бытовых приборов и, наконец, о своем разговоре с Квотой, о его образе мыслей, о его бредовых проектах, доходящих до того, что он мечтает добиться несварения желудка поголовно у всех жителей Тагуальпы, чтобы продавать им слабительное, а ее дядюшка Бретт ничего не видит, ничего не понимает, находит все это нормальным и даже замечательным... -- Квота внушает мне ужас, но вас, дядечка дорогой, мне жаль до боли. Я не хочу быть свидетелем того, что с вами произойдет. "Иди вперед или подыхай! Кто не двигается вперед, тот отступает назад! Если я остановлюсь, я разорен!" Разве вы не помните Катоблепа? Бретт удивленно поднял брови. Флоранс еще крепче сжала его руку. -- Ну как же так, вспомните у Флобера в "Искушении святого Антония"... Было такое легендарное чудовище, ужасно глупое, и именно из-за своей фантастической глупости оно чуть не увлекло святого отшельника в нирвану, в пропасть блаженного небытия... До того глупое, ну вспомните, что оно пожирает свои ступни, не понимая, что это его собственное тело. "Либо иди вперед, либо подыхай!" А Квота вместе с его Катоблепом жрут не только свои ступни, они пожирают уже ноги и зад, и пожирают с такой жадностью, что скоро подавятся собственными потрохами. Ну, а дальше-то что будет, дядя, что дальше? Насколько, по-вашему, их еще хватит, если они будут так обжираться? Бретт тщетно искал веского ответа, аргумента. Да что там, образ этого Катоблепа, словно взрывная волна, пробудил в нем былые тревоги... А вдруг Флоранс права? А вдруг это пресловутое "экономическое развитие", с которым носятся сейчас деловые круги всего мира, -- тот же Катоблеп? -- Это ужасно, -- услышала Флоранс шепот Бретта. Она не верила своим ушам. Неужели ей удалось так скоро переубедить дядю? И действительно, он продолжал: -- Надо бы повидать Квоту. Надо ему все это сказать. Прости, я накричал на тебя, но ты же знаешь, я всегда бешусь, когда сомневаюсь в своей правоте... Не уезжай. Подожди хоть несколько дней. Не оставляй меня снова одного с этим дьяволом в образе человека. Может, ты и права. Может, и впрямь ему лучше вернуться в свой колледж. Если он останется здесь, нас, возможно, ждут черные дни. -- Пусть будет так, -- согласился Квота. Когда на следующее утро после разговора Флоранс с дядей Самюэлем пришли к Квоте, тот сразу же по выражению их лиц понял все. Однако он не показал виду, что взволнован. Он предложил им сесть. Со своей обычной усмешкой он выслушал Бретта, который поделился с ним своими опасениями и даже упомянул для убедительности Катоблепа. Когда Бретт умолк, Квота принялся медленно ходить взад и вперед по кабинету. -- Пусть будет так, -- повторил он серьезным тоном. -- Вы правы, оба правы, это совершенно ясно. Бретт похолодел. Неужели и Квота сейчас признает... -- Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кого вы считаете Катоблепом. Если не ошибаюсь, это выпад против вашего покорного слуги? Квота резко остановился и повернулся лицом к Бретту и Флоранс. -- Скажите, дорогой друг, кто придумал этого самого Катоблепа? Уж не я ли, по-вашему? Как бы не так. Он родился сто лет назад, точнее, вместе с началом промышленной эры и массового производства. Я же, как и все прочие, лишь получил его в наследство, и получил таким, каков он есть: самоуверенного болвана, облизывающегося от удовольствия. И совершенно верно, что рано или поздно, с моей помощью или без нее, все равно он сожрет свои собственные потроха. Это уж вернее верного... -- Значит... -- вскричал Бретт. -- Значит, главная проблема не в этом. Вы сами выразили суть современного мира, дорогой Бретт, "Либо иди вперед, либо подыхай". И мы не в силах ничего изменить. Следовательно, проблема проста -- не сдохнуть. А значит, идти вперед, действовать. Иными словами -- продавать. Другого выхода нет. "Все прочее литература", а у нас времени нет на то, чтобы убаюкивать себя красивыми словами. Или сравнениями с мифологическими чудищами. Мы должны продавать, и опять продавать и продавать, все больше и больше. И все время выискивать новые методы, чтобы не остановиться на полпути. Если ваша страна может обойтись без моих методов, я буду только рад, пусть другие предложат что-нибудь получше. -- Но что с нами будет, когда у людей действительно окажется переизбыток всего? -- нетерпеливо спросил Бретт, ибо Квоте впервые не удалось его переубедить. -- Если у них и правда начнется несварение желудка? Если они не захотят больше ничего покупать? Совсем ничего? Если они объявят забастовку? -- А разве кто-нибудь вас уверяет, что этого не произойдет? -- спросил Квота. -- Я скажу даже больше -- ваше "если" излишне. Производить товары в изобилии -- значит постепенно подготавливать роковой финал. Это ясно, как дважды два -- четыре. -- Значит... -- повторил Бретт, покрываясь холодным потом. -- Значит, чтобы выкарабкаться, нужно сделать выбор, это ясно всякому. Есть только два выхода. Либо властной рукой уравновесить производство и потребление, другими словами, прийти к социализму. А это означает конец частного предпринимательства, конец западной цивилизации. Либо по примеру Америки -- как бы это ни претило вашей милейшей племяннице -- все время создавать новые потребности, раньше чем будут удовлетворены прежние. И действовать так, чтобы Катоблеп сжирал свою лапу медленнее, чем у него отрастет вторая. Вот в этом и заключается моя работа, job, над этим трудятся наши научно-исследовательские лаборатории. Кстати