кетке, сделанная рукой Маргариты. В глазах у Рене потемнело: он забыл ответить на ее письмо! Выйдя из дома, он принялся шагать взад и вперед по темному двору. Его душил бессильный гнев. Боже милостивый, что же это с ним происходит?! С ума он сошел, что ли, или уж на самом деле такая тряпка, что первый встречный бродячий клоун может перевернуть вверх дном весь привычный уклад его жизни? Если хорошенько вдуматься, ведь это что-то невероятное. Беглый клоун из низкопробного цирка, по всей вероятности преступник, скрывающийся от правосудия, - иначе с какой стати стал бы белый человек выносить издевательства Хосе и Мануэля? - отщепенец, привыкший к брани и пинкам и опустившийся до того, чтобы принимать их безропотно, бездарный лгун, которого с первого взгляда раскусили даже такие тупицы, как Лортиг и Штегер, - этот человек пришел и посмотрел на него - просто посмотрел, - и только поэтому, да еще потому, что его душа казалась сплошной раной, которой каждое прикосновение причиняло боль, он, Рене Мартель, стал его покорным орудием. Ради этого потрепанного судьбой авантюриста он сделал то, чего не сделал бы для родного брата: он сохранил его тайну, из-за него он лгал, из-за него унижался перед Дюпре, из-за него потерял всякое самообладание, как не терял никогда в жизни, кроме одного случая в детстве, когда нянька плохо обошлась с Маргаритой. И что хуже всего, из-за него он забыл про Маргариту! Все остальное он мог бы себе простить, но это уже переходило все границы. - Черт бы его побрал! - бормотал Рене. - Будь он проклят! Он ходил до тех пор, пока немного не остыл, а затем отправился писать письма домой. Было уже очень поздно, когда, осторожно ступая, чтобы не разбудить спящих, он пошел к себе в спальню. При мысли о том, что с завтрашнего дня он будет вынужден терпеть общество этого проходимца не только днем, но и ночью, есть с ним за одним столом и спать чуть ли не под одним одеялом, в нем опять поднялось раздражение. - Господин Мартель! Кто-то стоял у двери в его комнату. Рене услышал знакомый запинающийся голос и, даже не успев рассмотреть горящие глаза беглого клоуна, нахмурился еще больше. - Да? - резко сказал он. - Что вы хотите мне сказать? - Только то, что я вам очень благодарен. Рене поднял брови. - За примочку? После минутной паузы тихий голос ответил: - Да, за примочку. Спокойной ночи. - Спокойной ночи. ГЛАВА V  Не успела экспедиция перебраться через Анды, как отношение ее членов к новому переводчику сильно изменилось. Причиной этого послужило, быть может, даже не столько поведение самого Ривареса, сколько Маршана. При их первой встрече, когда маленький отряд Дюпре, в свирепую снежную бурю пробившись через перевал, добрался до хижины на Папаллакте, Маршан окинул быстрым взглядом утомленные лица голодных и замерзших людей, задыхавшихся после подъема в разреженном воздухе, оборвал коротким кивком расспросы командира и, оттолкнув Дюпре, бросился наливать в кружку горячий кофе. - Нате выпейте, - сказал он, подавая ее Риваресу. Дюпре недовольно нахмурился. Маршану, единственному в мире человеку, от которого он, не сердясь, выслушивал и шутку и горькую правду, прощалось многое, но это уже переходило всякие границы. Однако не успел он этого подумать, как Маршан разгадал его мысль и подошел к нему с добродушной усмешкой на лице. - Ничего не поделаешь, Арман, социальная иерархия может и подождать, а этот бедняга минут через пять хлопнулся бы на пол. Гийоме тоже похож на дохлую крысу. Эй, Бертильон! - повысил он голос. - Будьте умницей, помогите Гийоме раздеться и дайте ему кофе. - И снова обратился к Дюпре, на сей раз с необыкновенно хорошей улыбкой: - Прости, что я тебя перебил, но в такой тесноте обмороки совершенно ни к чему. Мы еще намучаемся с этим трусом Гийоме. А у этого такой вид, словно он умирал с голоду. Где вы его подобрали? - В Кито. Я взял его на время переводчиком. В дороге он ни на что не жаловался, но если он слишком слаб, его, конечно, придется отпустить, как только мы найдем кого-нибудь получше. Может быть, нам удастся его заменить в какой-нибудь миссии на Напо. - Вряд ли, - тихо сказал Маршан, взглянув на Ривареса. - Заменить его будет не так-то просто. Вечером Маршан подошел к переводчику, который в крайнем изнеможении скорчился у огня, прислонившись головой к грязной стене, и сел рядом. Красные отблески пламени освещали ввалившиеся щеки и закрытые глаза Ривареса. Некоторое время Маршан смотрел на него молча. - Ложитесь-ка вы спать, - сказал он наконец суровым тоном. Риварес испуганно открыл глаза и выпрямился; на лице его немедленно появилось выражение бодрой готовности. - Спасибо, но я уже вполне отдохнул. Мы все сегодня немного устали. - Можете не трудиться, меня-то вы не обманете, - спокойно заметил Маршан, беря его руку и нащупывая пульс. - Я ведь доктор. Так в чем дело? Голодали? - Не... немного. Я... они сказали вам? - Не беспокойтесь, они мне рассказали все, что знали. Уж чего-чего, а рассказчики у нас всегда найдутся. Другой вопрос - что им известно. Мартель... Он упомянул Рене совершенно случайно, но, хотя на лице, за которым он наблюдал, не дрогнул ни один мускул, по тому, как бешено забился у него под рукой пульс, Маршан понял, что Рене о чем-то умолчал. Он выпустил руку Ривареса и продолжал, теперь уже вполне намеренно: - Мартель - единственный человек, который не поведал мне после ужина свою версию вашей истории. Но он умеет молчать о чужих делах. Риварес метнул на него быстрый взгляд затравленного зверька и снова отвел глаза. - Вот что я хотел вам сказать, - продолжал Маршан с таким видом, будто ничего не заметил. - Когда молодой человек начинает искать приключений и становится поперек дороги таким крупным хищникам, как Розас, и тому подобное, он задает своим нервам порядочную трепку. Так что, если вы почувствуете, что они у вас начинают шалить - кошмары там или головные боли, - не пугайтесь и не думайте, что у вас что-то не в порядке. Просто приходите ко мне, и я дам вам успокоительного. Хорошо? У Ривареса задрожали губы, и он проговорил, заикаясь: - Б-благодарю вас... вы так д-добры ко мне... - Ну а теперь ложитесь спать, - сказал Маршан, вставая, - и помните, что вы среди друзей. С этого момента Маршан как бы молчаливо признал Ривареса разным себе - если не считать разницы в годах и опыте - и стал относиться к нему с тем же спокойным и небрежным дружелюбием, какое он проявлял к Рене. Для остальных членов экспедиции новый переводчик был чем-то средним между доверенным слугой и бедным родственником, на чье сомнительное прошлое можно было смотреть сквозь пальцы, так как это позволяло требовать от него лишней работы. Штегер первый обнаружил, какие удобства в этой знойной стране представляет для исследователя, не склонного слишком утруждать себя, присутствие человека с такими ловкими руками и всегдашней готовностью услужить. При спуске с гор разбился ящик с ботанической коллекцией; и в Арчидоне, вернувшись к ужину в миссию, Рене застал следующую картину: эльзасец покуривал, лежа в гамаке, в то время как Риварес своими быстрыми смуглыми пальцами рассортировывал крошечные семена. Штегер вынул изо рта сигару и лениво кивнул Рене. - Повезло мне, а? Я бы сам никогда не разобрал эти подлые семена, и надо же им было перемешаться. У меня не пальцы, а деревяшки. Да и глаза от этой процедуры непременно разболятся. Ну и климат! Рене смотрел на тонкий профиль склонившегося над семенами Ривареса, не понимая, как может Штегер принимать безвозмездно услуги чужого ему человека, который к тому же устал гораздо больше, чем он сам. Лортиг, однако, взглянул на дело по-иному. Посмотрев, как быстро работают пальцы Ривареса, он заметил: -- Ловко у вас это получается, господин Риварес. Вы не смогли бы насадить моих сороконожек, у которых вечно обламываются ноги? Разумеется, - продолжал он таким тоном, что Рене захотелось дать ему пощечину, - я не собираюсь злоупотреблять вашим временем, но если вы хотите немного подработать... Риварес поднял на него синие глаза, сверкнувшие стальным блеском, и сказал с напускной веселостью: - Но ведь д-даже маленькая сороконожка, господин Лортиг, иной раз делится с ближним, не требуя за это платы, хотя у нее нет ничего, кроме н-нескольких лишних ножек. Если вы принесете свою коллекцию, я посмотрю, что с ними можно сделать. Рене встретился взглядом с Маршаном и, густо покраснев, отвернулся. Лортиг зевнул: - Как хотите, дело ваше. Вскоре и другие члены экспедиции стали то и дело находить поручения для всегда готового услужить Ривареса. - Совестно злоупотреблять вашей любезностью, но у вас так хорошо все получается, - говорили они; и хотя полковник отнюдь не давал переводчику бездельничать, Риварес всегда ухитрялся сделать кроме своей работы еще и чужую. Через месяц-другой в экспедиции почти не осталось человека - за исключением Маршана и Рене, - который не воспользовался бы явным стремлением Ривареса угодить, и постепенно он завоевал всеобщее расположение. Даже молодые офицеры, вначале громогласно негодовавшие на полковника за то, что он навязал им общество "низкопробного авантюриста", вскоре примирились с присутствием веселого и остроумного спутника, который безропотно позволял себе эксплуатировать и ни при каких обстоятельствах не терял, хорошего настроения. Тем не менее его непроницаемые, никогда не улыбавшиеся глаза по-прежнему смотрели с затравленной настороженностью и мучительным, пугающим напряжением. Он старался стать незаменимым и никогда не упускал случая оказать услугу то одному, то другому, игнорируя знаки пренебрежения и мелкие обиды с видом человека, слишком занятого делом, чтобы обращать внимание на пустяки. В то же время он замечал маленькие недостатки и слабости каждого и приспосабливался к ним. Но, несмотря на всю покладистость Ривареса, в нем было что-то, не позволявшее даже Штегеру заходить слишком далеко, удерживавшее даже Лортига от повторения его ошибки. С Рене он держался подчеркнуто учтиво, избегая дальнейших попыток к сближению: по всей видимости, он не хотел, чтобы его еще раз оттолкнули. Рене же был с ним по-прежнему натянуто холоден и все чаще напоминал себе, что до переводчика ему нет никакого дела. - Мартель, - обратился к нему однажды вечером Лортиг, когда они все сидели у костра, - полковник сказал, что мы остановимся здесь дня на два, чтобы дать носильщикам передохнуть. Мы собираемся завтра съездить в гости к миссионерам. Сколько можно питаться жареными обезьянами и тушеными попугаями! Брр, мне вчера чуть дурно не сделалось, когда эти дикари рвали на куски живую обезьяну. По крайней мере, у снятых отцов хоть пообедаем по-христиански. Доктор не хочет с нами ехать - говорит, у него много работы. - У меня тоже, - сказал Рене. - Нужно заняться картой и рассортировать и подписать образцы пород. Я останусь с доктором. - Почему вы не попросите заняться образцами Ривареса? У него это великолепно получается. - С какой стати он будет делать за меня мою работу? Это не входит в его обязанности. - Но в его обязанности входит выполнение разных мелких поручений. - Ему можно позавидовать, - вставил Маршан, посасывая свою неизменную черную трубку. - В его контракте об этом, помнится, ничего не сказано, - сухо заметил Рене. - Какой там контракт! Когда человека берут чуть ли не из милости... - Какие мы все добренькие, - проворчал Маршан. - Раздаем работу направо и налево и ничего за это не берем. - А вот и он! - воскликнул Штегер. - Господин Риварес! Проходивший мимо Риварес вздрогнул и остановился. Когда он обернулся, лицо его улыбалось. "Каждый раз, когда он слышит свое имя, он, наверно, ожидает удара", - вдруг подумал Рене. Прежде чем Рене успел остановить Лортига, тот обратился к Риваресу: - Мы тут пытаемся уговорить господина Мартеля поехать завтра вместе с нами, а он говорит, что ему надо разбирать образцы пород. Я его уверял, что вы наверняка поможете ему с ними разобраться как-нибудь в другой раз; вы всегда так любезны. Переводчик медленно повернул голову и молча посмотрел на Рене. Тот поспешно ответил на его немой вопрос: - Господин Лортиг ошибается. С какой стати вам затруднять себя? Вы слишком любезны - мы скоро совсем разучимся делать свою собственную работу. - Я так и думал, что вы пожелаете сделать это сами, - ответил Риварес и обернулся к Маршану. - Вы, наверно, тоже остаетесь, доктор? Маршан кивнул, не вынимая изо рта трубки. - Да, и полковник тоже. Нас жареная обезьяна вполне устраивает, она по крайней мере не болтает без умолку. Ночью Рене долго не мог заснуть и, по обыкновению, думал о переводчике. "Может быть, я все-таки к нему несправедлив? Если бы у него действительно были задние мысли, то он стал бы льстить и угождать мне, так как он знает, что при желании я могу его погубить, или Маршану, потому что Маршан вьет из полковника веревки. Но ведь он этого не делает..." И вдруг вся кровь бросилась ему в голову. "Какой же я болван! Так ведь это и есть его способ льстить нам, показывая, что мы единственные, кого он уважает. Заставляет нас плясать под свою дудку, как и всех остальных, только по-другому. Если ты осел, он манит тебя пучком сена, если собака - костью". Это открытие так поразило Рене, что он даже привстал. Ночь была ясная, и в лунном свете лица спящих казались призрачно-бледными. Риварес, лежавший рядом с ним, ровно дышал. "Черт бы побрал этого наглеца! -подумал Рене. - Как он догадался?" Он стал всматриваться в неподвижный профиль. "Сколько он уже знает про всех нас? Наверно, порядочно. А мне о нем ничего не известно, хоть я и знаю, кем он был. Но одно ясно: только невероятное страдание могло оставить у рта такую складку. Днем она исчезает. Хотел бы я знать..." Рене лег и повернулся к Риваресу спиной. "Опять я о нем думаю! Какое мне дело до него и его секретов? По всей вероятности, они не делают ему чести". На следующий день, серьезно поразмыслив, Рене решил, что пора положить конец этим глупостям. Последние дни он вел себя в высшей степени нелепо; 'можно подумать, что в свободное время, которого у него и так мало, ему нечем заняться, кроме как без толку ломать голову над делами совершенно постороннего человека. Вопрос о том, что такое Риварес - беспринципный интриган или нет, должен волновать самого Ривареса и его друзей, если они у него есть; ему же, Рене, случайному знакомому, которого лишь каприз судьбы свел с Риваресом, нет до этого никакого дела. Просто он усвоил себе скверную привычку постоянно раздумывать над этим; надо раз и навсегда выбросить из головы подобные мысли. Рене так строго следил за собой, что почти целую неделю удерживался от размышлений о Риваресе. Но как-то на привале, во время послеобеденного отдыха, Гийоме, развалившийся в гамаке с сигарой во рту, принялся, по обыкновению, рассказывать скабрезные анекдоты. На сей раз они не имели успеха - день был невыносимо жаркий, и все устали. "Щенки", правда, вяло хихикали, но полковник зевал и проклинал москитов, и даже Лортиг не ухмылялся. Рене, нахлобучив сомбреро на глаза, тщетно пытался не слушать противный голос и уснуть. Маршан с ворчаньем перевернулся на другой бок. - Все это, конечно, прелестно, молодые люди, но шли бы вы лучше болтать на воздух. Нам с полковником хочется спокойно переварить свой обед, а Мартелю вы надоели до смерти. - Еще бы, - сказал неугомонный Бертильон. - Мартель у нас человек семейный, навеки связавший свою судьбу с необыкновенно ревнивой особой - теодолитом! Тут даже Маршан рассмеялся: Рене со своим теодолитом был законной мишенью для шуток. Несколько дней тому назад он, рискуя жизнью, кинулся из пироги в кишевшую аллигаторами реку, чтобы спасти теодолит, сброшенный в воду одним из мулов, - к счастью инструмент был в водонепроницаемом футляре. Когда полузахлебнувшегося Рене вытащили из воды, он торжествующе держался за веревку, пропущенную через ручки футляра. Бертильон, неплохо рисовавший карикатуры, схватил альбом и стал набрасывать сценку под названием "Миледи разгневана". Негодующе воздев к небесам зрительную трубу, законная супруга, мадам Теодолит, окруженная чадами - юными секстантами и магнитными компасами, - обвиняла в неверности кроткого и забитого Рене, поддавшегося чарам красавицы дождемера. Рене от всей души присоединился к общему веселью. Сон как рукой сняло, все стали рассматривать рисунок и предлагать свои дополнения. Гийоме немедленно отпустил непристойность, и Рене, с отвращением отвернувшись, снова улегся в гамак. У Гийоме была не голова, а выгребная яма: ни одна мысль не могла пройти через нее, не пропитавшись нечистыми испарениями. - Как хотите, а я буду спать, - сказал Рене. Но сонливость тут же с него слетела: он услышал бархатистый голос Ривареса: - А как же т-та смешная история, господин Гийоме? Вы ее т-так и не досказали. Рене широко раскрыл глаза: Риваресу нравятся анекдоты Гийоме!.. Польщенный Гийоме начал сначала, и на этот раз почти все смеялись, но Риварес не слушал. Он, потупившись, сидел немного в стороне; на его лице было то же выражение, что и тогда ночью, только исполненное еще большего трагизма. Линия рта была не просто скорбной - она выражала безмерную боль. Рене глядел на него из-под сомбреро. "Если ложь причиняет ему такие страдания, зачем он лжет?" - подумал Рене и тут же яростно одернул себя. То же самое повторилось на следующий день и на следующий. Но все было напрасно - он не мог ни преодолеть своей неприязни к Риваресу, ни забыть о его существовании. Он непрерывно думал о Риваресе и ненавидел его за это. Какая нелепость! Да мало ли о ком неприятно думать и о ком попросту не думаешь. За примером не надо далеко ходить: Гийоме - весьма непривлекательная личность, и, однако, на него можно не обращать внимания, так же как на москитов или метисов. Бедняга Дюпре иногда действует на нервы своими придирками и напыщенностью, однако, стоит пройти минутному раздражению, и полковник забыт. Но когда в палатку входит Риварес, он словно заполняет ее всю, хотя просто сидит в углу и глядит в пол, не открывая рта. Это наваждение преследовало Рене днем и ночью, и у него начал портиться характер. Ему стало все труднее сдерживать вспышки раздражения против Лортига и Штегера, делать скидку на возраст Дюпре и молодость Бертильона. "Это все от климата, - уверял он себя, - и от бессонницы". Он стал очень плохо спать, главным образом из-за того, что в одной палатке с ним спал Риварес. Каждую ночь, ложась спать, Рене решительно закрывал глаза и поворачивался спиной к опостылевшей фигуре, и каждую ночь он осторожно переворачивался на другой бок и, снедаемый жгучим любопытством, всматривался через накомарник в лицо, которое изучил уже до мельчайших подробностей, - сменилась ли маска искусственной веселости истинным выражением неизбывного страдания? Как-то на рассвете, когда все еще спали, Рене наблюдал за лицом Ривареса из-под полуприкрытых век, спрашивая себя в тысячный раз: "Отчего, отчего на нем такая скорбь?" Вдруг он заметил, что ресницы Ривареса дрогнули, и на лице немедленно появилась привычная маска бодрого безразличия. Рене понял, что за ним тоже наблюдают. После этого случая оба часами лежали без сна, притворяясь спящими, но ловя каждый вздох соседа. Рене все чаще охватывал странный ужас. Он спасался от него, разжигая в себе ненависть к Риваресу. Все в переводчике вызывало у Рене бессмысленную и яростную злобу: запинающаяся речь, кошачьи движения, полнейшая неподвижность лица ночью и молниеносная смена выражений днем. "Это не человек, а какой-то оборотень, - говорил себе Рене. - Он появляется неожиданно, подкравшись бесшумно, как индеец; его глаза меняют цвет, как волны моря, и когда они темнеют, то кажется, что в них потушили свет". За последнее время Маршан стал более резок и угрюм, чем обычно. С самого отъезда из Франции он не прикасался к вину: но вот пришел день, когда, войдя в палатку, Рене увидел раскрасневшегося Маршана, который, глядя в пространство остекленевшими глазами, рассказывал какой-то вздор Лортигу и Гийоме. Риварес сидел в углу и насаживал бабочек на булавки. Рене остановился в дверях как вкопанный. Он боялся вмешаться и в то же время знал, с каким жгучим стыдом Маршан будет вспоминать завтра слова, которые уже нельзя будет вернуть. - Но откуда вы все это знаете, доктор? - спросил Лортиг. - Разве генерал был вашим другом? - Пациентом, мой мальчик. Его много лет мучила печень, от этого у него и характер был скверный. А стоило мне посадить его на диету - и он сразу начинал ладить с военным министерством. Хотя нельзя сказать, чтоб он очень любил овсяную кашу и физические упражнения, - всегда скрипел, как ржавые ворота, когда я ему их прописывал. Но зато потом говорил спасибо. - Если бы вы почаще сажали его на диету, он, быть может, меньше ссорился бы с женой! - Да, кстати, - вставил Гийоме, - вы, наверно, знаете всю подноготную этой истории. Вы ведь и ее тоже лечили? У нее на самом деле было что-то с этим немецким атташе? - Доктор...- начал Рене, быстро шагнув вперед, но Риварес его опередил: - Доктор, вы не знаете, почему индейцы считают встречу с этой бабочкой дурной приметой? Они заговорили одновременно и обменялись понимающим взглядом. Гийоме сердито обернулся к переводчику. - Ну кому интересно, что думают какие-то грязные дикари? - Мне, - сказал Рене. - Именно эти бабочки приносят несчастье, господин Риварес? - Да. А знаете, как любопытно они ее называют, - "та, что открывает секреты". Маршан встал и поднес дрожащую руку к губам. - В самом деле? - проговорил он. - Действительно любопытно... Он испуганно переводил взгляд с Лортига на Гийоме. - Простите, я не помешал? - спросил Рене. - Я хотел узнать, не сможете ли вы объяснить мне значение рисунков на корзинах для рыбы. Вы говорили, что они связаны с каким-то обрядом. - Да, да, разумеется, - торопливо ответил Маршан. - Это очень интересно. Да, да... старею я... старею... Без дальнейших разговоров Рене увел его с собой и почти два часа разговаривал с ним о туземных орудиях и обрядовых рисунках. Сначала у Маршана заплетался язык, но вскоре доктор пришел в себя и к концу разговора совершенно протрезвел. - Спасибо, Мартель, - вдруг сказал он, когда они возвращались в палатку. - Вы с Риваресом славные ребята. Он запнулся и добавил сдавленным, дрожащим голосом: - Подло ведь... выдавать чужие секреты! Заразная болезнь... между прочим. Рене нагнулся за цветком. Когда он выпрямился, доктора около него уже не было. Маршан не знал, когда он снова сорвется, но не сомневался, что рано или поздно это обязательно случится. Тяга к вину сидела внутри него, словно зверь, который бьется о прутья клетки; как ни старался он ее подавить, заглушить, она жила в нем, требовала, подталкивала. Рано или поздно она обязательно его одолеет. Раньше Маршан запивал только после душевных потрясений или если что-то внезапно напоминало ему о пережитом. Он раскрыл книгу, содержавшую украденное у него открытие, в саду Тюильри, сидя напротив клумбы, засаженной красной геранью и синими лобелиями. Вернувшись из Абиссинии, он случайно увидел такую же клумбу - и снова запил. После этого он уставил свою спальню геранью и лобелиями и вскоре мог без содрогания трогать их лепестки. Тогда он во второй раз сказал себе: "Теперь ты здоров, принимайся за работу". Только после самоубийства жены он понял, что и на этот раз ошибся. А теперь? Тяга к вину уже не зависела от несчастий или напоминаний о них - достаточно было жары и москитов. Она принимала иные формы: раньше его изредка охватывало безумное желание немедленно напиться до потери сознания и забыть обо всем - теперь же ему постоянно хотелось выпить, чуть-чуть, чтобы легче было работать. Все средства, безотказно действовавшие до сих пор, потеряли силу. Каждый раз, отправляясь в экспедицию, он сосредоточивал все свои мысли на том мгновении, когда берег Европы исчезнет за горизонтом. "Жажда исчезнет вместе с ним, и ты забудешь о ней", - внушал он себе. Но если до сих пор это самовнушение оказывало действие, то на этот раз береговая линия скрылась за горизонтом, а жажда осталась, и никакие заклинания не могли изгнать из его тела этого злого духа. Кроме того, ему стали мерещиться всякие нелепости. Сколько бы он ни издевался над собой днем, каждую ночь ему являлся во сне печальный призрак белой маргаритки, которую он обрек на гниение в гробике ребенка Селестины. По мере того как экспедиция продвигалась в глубь страны, идти становилось все труднее. Как-то раз, месяца четыре спустя после того, как они перевалили через Анды, им предстояло перейти вброд хотя и мелководную, но изобилующую водопадами и водоворотами реку. Прежде чем предпринять эту опасную переправу, Дюпре сделал привал, чтобы дать отдохнуть людям и животным, и лично осмотрел каждого мула и каждый тюк, проверяя каждую мелочь. Только тут Рене понял, почему Маршан считал "Педеля" прекрасным начальником. Первыми в быструю реку вошли проводники и носильщики с ценными и хрупкими измерительными инструментами. За ними, верхом на лошадях, следовали члены экспедиции, последними двинулись вьючные мулы. Рене с Маршаном переправились одними из первых и поехали к тому месту, где были сложены инструменты. Дюпре еще оставался на другом берегу, собираясь переправляться последним. С ним были Лортиг и Риварес: первый присматривал за беспокойными мулами, а второй переводил туземцам приказания полковника. Оглянувшись, Рене увидел, как все трое спускались к воде, - Дюпре на белом муле, Лортиг на темно-сером и Риварес на гнедом - том самом норовистом муле с белой ногой, который сбросил в воду теодолит. - Не задерживайтесь, Мартель! - крикнул Маршан. - Поехали в тень, на таком солнце быть вредно. Но только они начали взбираться на высокий берег, как позади раздались крики и поднялась суматоха. Мул Рене, испугавшись, метнулся в сторону. - Эге! - воскликнул Маршан. - Там что-то случилось! Когда Рене справился наконец со своим мулом, он увидел, как мимо него пронесся гнедой мул, уже без всадника. На том берегу виднелись две человеческие фигуры, но Рене их не заметил: он смотрел на мула с белой ногой и пустым седлом. - Маршан! - закричал Штегер, подбегая к ним. - Сюда, быстрей! С Лортигом несчастье! Ледяной обруч, стиснувший сердце Рене, распался. Перед глазами пошли круги. Всего только Лортиг... Взглянув на тот берег, он увидел около воды две фигуры и, сразу прийдя в себя, последовал за Маршаном. Все уже спешились. Лортнг лежал на берегу с закрытыми глазами. С его одежды ручейками сбегала вода. Бертильон и де Винь держали над ним свои куртки, загораживая его от жгучих лучей солнца. Маршан, опустившись на колени, расстегивал на нем рубашку. Подъезжая, Рене услышал: - Ничего страшного. Его просто оглушило. Через несколько минут Лортиг пришел в себя и стал осыпать проклятиями гнедого мула. По его настоянию Риварес, который не мог справиться с этим беспокойным животным, поменялся с ним мулами, но на середине реки гнедой сбросил Лортига в воду. Гасконец остался цел и невредим, но был так взбешен, что Бертильон начал над ним подтрунивать: - А мы уже собрались было вас оплакивать. Жаль, не видели вы этого зрелища. Мартель подъехал белый как полотно. - Он, наверно, спутал вас с теодолитом, - сказал Маршан. Рене был поражен: уж не догадывается ли Маршан об этой чертовщине, которая с ним творится? "Всего только Лортиг..." Если бы тонул его родной брат, он и тогда подумал бы: "Всего только Анри". Как оборвалось у него сердце - как будто гибель грозила Маргарите. Неужели этот подозрительный авантюрист ему так же дорог, как любимая сестра? Уж не теряет ли он рассудок? Не появляются ли у него навязчивые идеи? Какое ему дело до Ривареса? Почему он думает о нем днем и ночью? И знает ли Риварес, какую власть он имеет над всеми его помыслами? Может быть, он делает это намеренно? Порабощает его волю с определенной целью? Может быть... Что за вздор! Воспитание, которое он получил в английской привилегированной школе, не подготовило его к подобным трудностям. Окончив ее, он далеко не постиг всего, что бывает в жизни, но, во всяком случае, твердо знал, чего не бывает и быть не может. Все эти россказни о порабощении воли одного человека другим - ерунда и бабушкины сказки. Рене храбро уверял себя, что никакого наваждения нет... однако оно продолжало отравлять ему существование. Если он следил за Риваресом, то и Риварес следил за ним. Рене вдруг начинал чувствовать, что на него смотрят, и, украдкой оглянувшись на переводчика, каждый раз видел эти неотступно преследующие его глаза, которые, казалось, обжигали, - такое в них было мучительное напряжение. Иногда Рене чудилось, что Риварес хочет о чем-то поговорить с ним. Эта мысль приводила его в такой ужас, что он всячески избегал оставаться с ним наедине. Натянутость и враждебность его обращения с Риваресом замечали даже менее наблюдательные люди, чем Маршан. В разговоре со "щенками" Гийоме как-то сказал, что хоть Мартель и отказался от частицы "де" перед своей фамилией и притворяется, что презирает дворянские привилегии, но все-таки нередко ведет себя как самый надутый аристократ. - Посмотрите, как он третирует Ривареса. Английский милорд, да и только! Миновав труднопроходимые болота, экспедиция вышла на открытую холмистую равнину, орошаемую полноводной рекой и изобилующую дичью. Установилась великолепная погода, с гор дул прохладный ветерок, и, к восторгу молодежи, Дюпре объявил, что на следующий день состоится большая охота. Утром все проснулись в прекрасном настроении. За завтраком и позже, укладывая рюкзаки, молодежь смеялась и перекидывалась шутками. Даже Маршан приободрился. Рене болтал вместе со всеми, но взгляд его то и дело возвращался к Риваресу. "У него такой вид, - думал Рене, глядя на изможденное, но улыбающееся лицо переводчика, - словно он посмеется-посмеется, да и пустит себе пулю в лоб". - Наши носильщики тоже, видно, веселятся, - заметил Штегер, когда снаружи раздался взрыв пронзительного хохота. - Интересно, чем это они забавляются? - Скорее всего чем-нибудь малопривлекательным, - отозвался Бертильон. - Вчера, например, они устроили бой тарантулов и подбадривали их колючками. - Ну, это все-таки лучше, чем петушиные бои. Бертильон вздрогнул от отвращения. Хотя он изо всех сил старался изображать видавшего виды циника, эта роль не всегда ему удавалась. - Брр, уж эти петушиные бои в Кито! Привязывать петухам ножи к шпорам! Ну и изуверы же здешние метисы. - Но ведь все англичане обожают петушиные бои и бокс, не так ли, Мартель? - спросил де Винь. - Насколько мне известно, не все, - ответил Рене. - Никто не видел моего патронташа? Ему хотелось поскорее замять разговор о развлечениях метисов в Кито. Лортиг подмигнул де Виню, и тог продолжал с невинно-удивленным видом: - Неужели вы в Англии ни разу не видели бокса? Я слышал, что там бокс бывает каждое воскресенье, после церковной службы. - В самом деле? - ласково спросил Рене. У де Виня побагровели уши, и он сразу сник. Гийоме потянулся так, что хрустнули суставы, зевнул и заметил: - Что до меня, то я бы не прочь посмотреть английский бокс, больше в Англии и смотреть-то нечего. - Само собой, - проворчал Маршан. - Очень уж сентиментальный народ теперь пошел, - продолжал Гийоме. - Если так будет продолжаться, то через одно-два поколения мы выродимся в законченных слюнтяев. По-моему, мужчины должны и развлекаться по-мужски. Мне, например, очень жаль, что мы не попали в Кито на пасху и не увидели боя быков, устроенного хозяином бродячего цирка. Я слышал, что это стоило посмотреть. У Рене перехватило дыхание - он не смел взглянуть на Ривареса; потом украдкой бросил на него быстрый взгляд из-за рюкзака: Риварес зашнуровывал башмак, и лица его не было видно. - Я себя слюнтяем не считаю, - вспыхнул Бертильон, - но, на мой взгляд, бой быков - зрелище отвратительное. Смотреть, как бык выпускает внутренности из лошадей, которым завязали глаза, - это, по-вашему, мужское развлечение? - К тому же - добавил Лортиг, - для настоящего боя быков здешняя публика слишком труслива. Я слышал, что бедное животное просто бессмысленно дразнят - выкручивают ему хвост, оглушают хлопушками. Вам, наверно, приходилось это видеть, Риварес? Темноволосая голова переводчика еще ниже склонилась над ботинком. -Да, - тихо ответил он. - В-весьма характерное зрелище. - Вот-вот, - подхватил Гийоме. - Испанцы любят яркие зрелища, как и все благородные нации. Вот, например, в Генте, когда я еще был мальчишкой, мы устраивали крысиные бои. Великолепная штука, скажу я вам! Лучше крысы никто не дерется - уж как вцепится зубами, так и не отпускает, пока не издохнет. Только всего и нужно, что зажечь спичку и... - Довольно, господин Гийоме! - ледяным тоном прервал его Маршал. Невольно взглянув на доктора, Рене увидел, что Маршан смотрит не на Гийоме, а на пепельно-серое лицо переводчика. - На сегодня о крысах хватит. Готовы, мальчики? Пора двигаться. - Скажите пожалуйста, какие мы нежные, - оскорблено проговорил Гийоме. - Да, удивительно, - заметил Риварес с тихим смешком, от которого у Рене мороз пробежал по коже. - Но ничего, г-господин Гийоме, есть животные и покрупнее к-крыс, которые не разожмут зубов до последнего вздоха, если сзади д-держать зажженную спичку. Рене завязал рюкзак и встал. Нужно хоть немного отдохнуть от всего этого, иначе он скоро не сможет ни работать, ни держать себя в руках. - Если вы разрешите, полковник, - сказал он, беря ружье и пороховницу, - я не пойду с вами. Я давно уже собирался нанести на карту течение реки, и сегодня как раз подходящий день. - На вашем месте я не рискнул бы заходить далеко, - заметил Лортиг. - Здесь, по-моему, должны водиться змеи и крупные хищники. - Если вы твердо решили заняться этим сегодня - сказал полковник, - вам лучше на всякий случай взять кого-нибудь с собой. - Спасибо, но это совершенно излишне - я не пойду далеко. Все, что меня интересует, можно определить, не уходя дальше чем на полмили от лагеря. Я просто выберу место для наблюдений, а потом вернусь за носильщиками и инструментами. Мне не хочется лишать кого-либо возможности поохотиться; а сам я, как вы знаете, охотой не увлекаюсь. Риварес, который все еще зашнуровывал ботинки, поднял голову. - Если вам нужна помощь, господин Мартель, я с удовольствием останусь. - Очень вам благодарен, - холодно ответил Рене, - но я предпочитаю работать в одиночестве. Чтобы положить конец уговорам, он надел сомбреро и вышел из палатки. Оказавшись один среди кустов, осыпанных душистыми цветами, он посмотрел вокруг и вздохнул с облегчением. Здесь по крайней мере ему не придется видеть, как Ривареса сначала коробит от шуток Гийоме и как через секунду он делает вид, что ему очень смешно. Именно это его и мучило. Если бы Риваресу действительно нравились грубость и непристойности, все было бы очень просто. Но видеть, как тонкая натура подделывается под низменную, сознательно старается притупить в себе все лучшее, заискивает перед этим злобным, растленным существом, оскверняя свои прекрасные губы... - Ну зачем он притворяется! - горестно вырвалось у Рене. - Если б он только не притворялся! Он заставил себя выкинуть из головы эти назойливые мысли. Ведь он ушел сюда, чтобы забыть о них, остаться наедине с природой, вернуть себе душевный покой. На краю рощицы с дерева до самой земли свисал великолепный полог страстоцвета. н на минуту остановился перед ним, стараясь думать только о том, как красивы гроздья цветов и как залюбовалась бы ими Маргарита, затем протянул руку, чтобы приподнять один из фестонов, и из зеленой завесы взметнулось облачко маленьких радуг, - он спугнул стайку колибри. Вся горечь, омрачавшая его душу, исчезла, - эти птички казались воплощением радости жизни. Рене направился к реке, мурлыча - в первый раз с тех пор, как приехал в Южную Америку, - веселые и нежные старинные французские песенки, которые он, бывало, пел Маргарите: Здесь ждет его моя любовь. Ах, только б он вернулся вновь! С победой или побежден - Навеки мой избранник он. Заросли внезапно кончились, и перед ним открылся ровный, поросший густой травой склон и широкая серебряная лента реки, извивавшаяся между пестревших цветами берегов. Рене уже давно не видел такой безмятежной красоты. Он сбежал по ковру цветов к реке и опустил руку в прозрачные струи, а потом неторопливо побрел по берегу, напевая любимую песенку Маргариты: Кто здесь проходит в поздний час, Друзья в венках из майорана? Как любила она эту радостную мелодию! "Эта песенка - как веселая девочка, - сказала она ему однажды, - только девочка, у которой никогда-никогда не болела нога". Дорогу Рене преградил впадавший в реку ручей. Он был слишком широк, чтобы перепрыгнуть через него, и, сняв ботинки, Рене перешел его вброд. Противоположный берег был невысок, но довольно крут. Взбираясь на него, Рене поскользнулся и ухватился за свисавшую над ручьем ветку, но она сломалась у него в руке. На берег он выбрался мокрый насквозь, но целый и невредимый. Надломленная ветка загораживала ему дорогу. Наклонившись, чтобы приподнять ее, он увидел, что за ней что-то шевелится, и отодвинул ветку в сторону. В скале была маленькая пещера. Из нее разило зловонием, а на полу, усеянном обглоданными костями, лежали, свернувшись клубочком, прехорошенькие котята; величиной они были с кошку, но такие пушистые, с такими невинными круглыми глазами, что казались совсем маленькими. "Семейство пумы, - подумал Рене. - Лучше мне убраться отсюда подобру-поздорову: мать, наверно, где-нибудь поблизости". Он пошел дальше по берегу реки, зорко озираясь вокруг, но продолжал машинально напевать: Что нужно этим господам, Друзья... Сзади послышался шорох; песня замерла у него на губах, а сердце словно оборвалось. Он обернулся и увидел прямо перед собой злые глаза пумы. Рене вскинул ружье, почувствовал в руке мокрый приклад и понял, что потерял единственный шанс на спасение: ружье, по-видимому, побывало под водой, когда он оступился, перебираясь через ручей. Он не чувствовал страха, - для него, казалось, не осталось места; это была не опасность, это была смерть. Тем не менее Рене машинально спустил курок и услышал, как кремень щелкнул по мокрой стали. Друзья в венках из майорана...- вновь зазвучала песенка, и Рене увидел реку; не эту, а другую - приток Верхней Йонны, где он мальчиком удил рыбу. Он ясно увидел песок в мелкой прозрачной воде, сверкающую рябь, белые водяные лилии, лысух и чибисов, прячущихся в камышах, - и в это мгновение пума прыгнула. Рене не слышал выстрела, прогремевшего у него над ухом; однако он не терял сознания, - когда пума в предсмертной агонии перекатилась через него, раздирая когтями его руку, он смутно понял, что все еще жив. Но ведь этого не может быть, это невозможно. Тут какая-то ошибка... Кто-то осторожно снял с Рене огромную лапу и помог ему сесть. Он провел руко