ивался к ним, но я даже и не пытался подлаживаться к вам и к Маршану. Только с Маршаном было проще: его не волнуют вопросы морали, и потом я знал, что, если уж все раскроется, он поймет, а вы - возможно, нет. А это главное. Вот я и пошел за вами, чтобы поговорить с глазу на глаз. Я хотел рассказать вам кое-что из своего прошлого... Нет, сейчас мы об этом говорить не станем... Я боюсь об этом думать даже сейчас... Но я хотел рассказать вам... то, что смог бы, и просить вас сжалиться надо мной. А если б вы пригрозили разоблачить мой обман или стали бы... смеяться... - Смеяться? - Надо мной слишком долго смеялись... Тогда бы мое ружье нечаянно выстрелило, я бы привязал к вашему телу груз и бросил его в реку. Я знал, что, убрав вас с пути, сумею вить из Дюпре веревки. Вряд ли бы я это действительно сделал, - в самый решительный момент редко у кого хватает на это сил. Скорее всего застрелился бы сам. Но намерения у меня были именно такие. Когда человек загнан в угол, он способен на все. Потом я увидел пуму. Когда собираешься убить человека, а вместо этого приходится его спасать, чувствуешь себя н-немного странно. На какое-то мгновение я растерялся... а то бы я выстрелил на несколько секунд раньше. Хорошо хоть, что я опомнился не слишком поздно, и так по моей милости она разодрала вам руку... Феликс снова принялся выдергивать пучки травы. - Вот и все, - произнес он слегка охрипшим голосом. - На этом кончается одно не слишком приятное признание. Что вы с ним собираетесь делать? Приберечь для подходящего момента? - Конечно, я буду его хранить, - ведь это первый случай, когда вы добровольно приоткрыли немного свою душу. Что касается ваших тогдашних намерений... ну что же, если бы я оказался способным возмутиться или рассмеяться, меня бы стоило утопить. Ну, пошли завтракать, и давайте забудем про пуму и еще более неприятных тварей, которые смеются Маргарита права - таракан куда страшнее пумы. - Но т-тараканы же не смеются. - Не важно, я ведь не Маргарита! На семью достаточно одного любителя точности. К тому же я склонен думать, что они все-таки смеялись, - тогда в Гуаякиле, когда ползали по нас и слышали, как мы чертыхались. - Берегитесь, - заметил Феликс. - Если вы станете приписывать им такие свойства, они превратятся в богов. Рене грустно взглянул на друга, но ничего не сказал. Он давно понял, что атеизм для Феликса - ненадежное укрытие, где он ищет спасения от какой-то язвы, разъедающей ему душу, от страшного, вечно живого проклятья, которое когда-то было верой. В сентябре, оставив Феликса в Мартереле, Рене вернулся в Париж, чтобы снять и обставить квартиру для себя и сестры. Маргарита переборола в себе боязнь перед поездками и согласилась проводить зиму в Париже, а лето в замке. Анри с Бланш за спиной Рене бурно выражали свое неодобрение, но не решались высказываться против этого плана в его присутствии. - Это означает, что Рене никогда не сможет иметь собственную семью. - сказал отцу Анри. - Сейчас, когда он получил такое превосходное место, он мог бы легко выбрать себе невесту из хорошей семьи и с хорошим приданым, но если с ним будет жить больная сестра, он, конечно, не сможет жениться. - Рене пора обзавестись собственным домом, - строго добавила Бланш. Она недолюбливала Маргариту, считая, что с ней слишком много носятся. Маркиз серьезно и внимательно посмотрел на невестку, а потом на сына. "Удивительно, как изменился Анри в худшую сторону после женитьбы на этой плохо воспитанной девушке", -подумал он. Но вслух сказал лишь: - Может быть, Рене именно так и мыслит свой домашний очаг. Холостяки сделали на свете немало хорошего. - Я уверена, - заметила Анжелика, метнув на Бланш негодующий взгляд, - что Рене будет очень счастлив, живя вместе с нашей дорогой девочкой. А приданое, Бланш, это еще не все. Но когда супруги покинули комнату, она со вздохом добавила: - Не могу сказать, чтобы меня это совсем не беспокоило, я так боюсь за нее. Париж - ужасное место для молодой девушки, которая будет жить только с братом, да еще в Латинском квартале! Говорят, студенты ужасные богохульники. А смирения духа, чтобы защититься от этого, у Маргариты нет. - Быть может, физический недуг окажется для нее достаточной защитой, - сухо ответил маркиз. - Вряд ли она будет встречаться с кем-нибудь, кроме приглашенных к ним гостей. А Рене, я уверен, сумеет сделать так, чтобы ни один студент не позволил себе забыться в присутствии хозяйки дома. Анжелика всплеснула руками. - Ах, Этьен! Если бы дело было только в студентах и их манерах! Неужели вы не видите? - Анжелика была готова расплакаться. - Это ужасно! С тех пор как в наш дом вошел этот человек, ее как подменили. Зачем только Рене привез его сюда! Я так и знала, что это не к добру! Так и знала! - Уж не хотите ли вы сказать, дорогая Анжелика, что Маргарита влюбилась в господина Ривареса? - Во всем доме только вы один не догадались об этом. Она меняется в лице, когда слышит его шаги. Неужели вы не видите, что она стала совсем другой? - Я заметил, что последнее время она явно оживилась и повеселела. Но если даже вы правы, можно только порадоваться за нее, раз это скрашивает ее жизнь. - Этьен! Скрашивает на одно мгновение! А потом? Когда он женится? Такой преуспевающий человек рано или поздно женится. Да и вообще Маргарите любовь ни к чему. Кроме того, он безбожник! Бланш показала мне газету, где помещена его статья, в ней богохульственно высмеивается все святое. А вчера, когда я зашла к ней, он сидел возле кушетки и читал ей вслух Мольера, а она смеялась! Маркиз пожал плечами и ушел в кабинет. Он не понимал, как можно, любя Маргариту, приходить в ужас оттого, что она смеялась. Как ни неприязненно относился он к Феликсу, он был рад, что Маргарите блеснул хоть этот слабый луч счастья. В октябре отец отвез Маргариту в Париж, где Рене уже все приготовил, и прожил у них несколько дней. Феликс, приехавший вместе с ними, поселился поблизости и почти каждый день заходил после обеда заняться с Маргаритой испанским. Наблюдая украдкой за дочерью, когда в прихожей раздавался звонок, маркиз говорил себе, что Анжелика права. - Мы тебя ждем в июне, моя девочка, - сказал он, целуя на прощанье дочь. - Мне хочется думать, что ты не очень несчастна. Маргарита подняла глаза. Маркиз никогда не видел, чтобы они лучились таким мягким и добрым светом. - Но я счастлива, отец. На свете много радостей, и иметь возможность ходить - только одна из них. Несмотря ни на что, я бы ни с кем на свете не согласилась поменяться местами. К тому же меня ждет столько работы, - хандрить будет просто некогда. И действительно, намеченная ею на зиму программа была нелегкой. Кроме ведения хозяйства, - а она хотела непременно руководить всем сама, - Маргарита изучала испанский и математику, чтобы помогать Рене готовиться к лекциям, знакомилась с произведениями английских прозаиков и старых французских поэтов так же неутомимо, методично и обстоятельно, как она работала над рукописями отца. Еще в Мартереле Феликс вызвался дать ей несколько уроков литературы. Однажды он принес пачку английских книг. - Ох, - простонала Маргарита, - я чувствую, это стихи! Неужели вы собираетесь заставить меня их одолеть? Ненавижу английские стихи! - А много вы их читали? - Более чем достаточно. Тетя Нелли как-то прислала мне толстущую антологию, а тетя Анжелика так настаивала, что мне пришлось прочесть ее всю подряд. Скучно было ужасно. Там был Драйден, и миссис Хеманс, и "Дева озера", и "Потерянный рай"... - Ну нет, Ромашка, - вмешался брат. - Будь точна, раз это твоя специальность. Там был "Возвращенный рай". - Не важно, "Потерянный рай" я пробежала в переводе. Разницы никакой. - А Шекспир? - Нет уж! Я прочла, что сказал о нем Вольтер, и этого с меня достаточно. Да, ведь мы еще не кончили Кальдерона. Пусть английская поэзия подождет. Я лучше займусь Локком и теорией простых идей. Вскоре Феликс, так же как некогда маркиз, обнаружил, что учить Маргариту означало подвергаться непрерывному перекрестному допросу. Ее жажда знаний была беспредельна. - Придется мне освежить свою риторику, - сказал он однажды вечером Рене, когда тот, вернувшись домой, застал их за занятиями. - Мадемуазель Маргарита только что уличила меня в постыдном невежестве: она привела цитату из Аристотеля, а я не могу сказать, откуда эта цитата, и лежу поверженный в прах. - Я же предупреждал вас, что она всегда расставляет ловушки, - сказал Рене и наклонился поцеловать сестру. - И ведь ты это делаешь потому что у тебя скверный характер. Не правда ли, радость моя? Она положила руки брату на плечи и посмотрела ему в лицо. - А если и так, то это не причина, чтобы у тебя был такой усталый вид. Что случилось? - Ничего. - Рене сел и провел рукой по волосам. - Я только что встретил Леру, - добавил он, обращаясь к Феликсу. - Он остановил меня на улице и спросил, вернулись ли вы. - Я виделся с ним в августе. - Да, он сказал мне. - А он сказал вам... - Это вышло случайно. Он полагал, что я знаю, раз вы гостили у нас. Но, конечно, никаких подробностей он мне не сообщил. Маргарита переводила взгляд с одного на другого. - Значит, что-то случилось. Это секрет? - Совсем нет, - весело ответил Феликс, - только незачем докучать вам этим. Ваш чрезвычайно мягкосердечный брат р-расстроился, услышав, что состояние моего здоровья оставляет желать лучшего. Я сам во всем виноват - подорвал его в Апеннинах. - Это то самое? - помолчав, спросил Рене. - Да, опять. В то утро, когда мы встретились на набережной, я как раз шел от Леру. Мне не хотелось вас огорчать. - И нет никакой надежды? - Они говорят, что нет. Но я еще не собираюсь умирать, а между приступами у меня будет много времени. Пока что был только один. Это вполне терпимо. Вот увидите, мадемуазель Маргарита успеет еще не раз уличить меня во всевозможных ошибках... даже в погрешностях против испанской грамматики. При последних словах он взглянул на Рене, но тот не заметил вызова. - Так я пойду переоденусь к обеду, - угрюмо сказал Рене и вышел из комнаты. Маргарита посмотрела на Феликса. Во взгляде ее была боль. - И вы тоже... Услышав ее прервавшийся шепот, он повернулся к ней с лучезарной улыбкой. - Ах, мадемуазель, мир так демократичен! Даже камеру смертника приходится делить с другими. Она порывисто схватила Феликса за руку. Он нежно прикоснулся кончиками пальцев к ее волосам. Бедная девочка, - сказал он. - Бедная девочка! ГЛАВА IX  В Новый год Рене и Маргарита дали свой первый званый обед. Единственной дамой была хозяйка дома, принимавшая гостей, лежа на кушетке. Глаза Маргариты сияли, голову украшал зеленый венок, она была в белом платье, выбранном Феликсом, по рисунку Рене, для этого вечера. - Не хочу, чтоб у нас в доме появлялись женщины, - сказала Маргарита Маршану, который пришел первым. - Не выношу женщин: я не знаю ни одной, которая не была бы назойливой и мелочной. - А скольких вы знаете? - спросил доктор с улыбкой в темных, глубоко посаженных глазах. - Не так уж много, это правда, но ведь знакомых мужчин у меня тоже мало, и все же среди них найдется несколько неспособных... неспособных на мелкие гадости, которые делают самые милые женщины. Ладно уж, доктор, ну признайтесь, что я права. Вы качаете головой только из упрямства. Я еще не встречала человека, который бы так любил перечить. Между Маргаритой и Маршаном уже завязалась дружба, выражавшаяся главным образом в яростных спорах, доставлявших обоим огромное удовольствие. Не было такой темы - исключая совершенства Рене, - которая не вызывала бы у них бурных разногласий. -Я вам завидую, - отвечал Маршан. - Мне, правда, приходилось знавать людей - и мужчин и женщин, - которые удержались бы от убийства и кражи, если бы у них не было на то слишком сильного искушения, - а большего от человека нельзя и требовать. Если вы начнете придираться к пустякам, нам останется только повеситься. - Но ведь пустяки-то и важны! Я могу простить человека, которого толкнули на убийство или грабеж нужда или даже просто пьянство, но сплетника или... - Ах, пощадите, мадемуазель! - раздалось за ее спиной. - Не лишайте меня остатков самоуважения. Я ведь закоренелый сплетник, но до убийства обычно не дохожу. Разве только, как мягко выразился Маршан, если искушение бывает слишком сильно. Они не слышали, как Феликс подошел к ним своей бесшумной походкой. Маргарита, смеясь, протянула ему руку. - Тот, кто подслушивает, ничего хорошего о себе не услышит. Феликс поцеловал Маргарите руку, принес новогодние поздравления и сказал несколько комплиментов. Когда он отошел от сиявшей хозяйки, лицо Маршана уже приняло обычное выражение. - Еще подарок! - воскликнула девушка, беря сверток, который положил около нее Феликс. - Но вы же обещали не делать мне больше подарков! - В Новый год все обещания нарушаются! - беспечно отвечал он, угрюмо наблюдая, как она развязывает сверток. Кто бы мог заподозрить, что она способна на такую жестокость? Бросить в лицо старику, своему гостю, его мучительную и постыдную тайну!.. А Рене? Кто дал ему право рассказывать Маргарите секреты Маршана? Внезапно лицо его прояснилось. Какая нелепая мысль пришла ему в голову! Ей, конечно, никто ничего не говорил, - это доказывают ее слова. Если б только Маргарита знала, она, конечно, не коснулась бы этой темы. Она задела больное место в полном неведении. Как он мог подумать, что Рене проболтался? На Рене можно положиться. Восторженный возглас Маргариты прервал его размышления: - Какая прелесть! И как вы догадались выбрать душистый майоран? Рене, наверное, сказал вам, что это мои любимые цветы. Посмотрите-ка, доктор! Белая шаль, очень тонкая и мягкая, была расшита по краям цветами душистого майорана. Когда Маргарита развернула блестящие складки, оттуда выскользнула карточка. Она подняла ее и пробежала написанное на ней четверостишие. Потом перечла его еще раз, растерянно хмурясь. - Это ведь по-английски? Какое странное написание слов! Должно быть. это старинные стихи? Нет, дайте я попробую прочитать сама. Феликс наклонился над Маргаритой и стал объяснять ей непонятные слова. Он стыдился своих несправедливых подозрений. Цветы майорана - Цветы добродетели - Наряд твой девичий Узором расцветили. Девушка подняла глаза, щеки ее порозовели. - Какая прелесть! Где вы их отыскали? - Это всего-навсего английские стихи, которые вы презираете. Вы найдете их в одной из этих отвергнутых вами книг. Маргарита подняла руки вверх. - Сдаюсь! Я покорна, как граждане Кале, и завтра же возьмусь за самую толстую книгу. Вы глядите на меня с сочувствием, доктор, и вы совершенно правы - смотрите, какая она толстая. - Впервые слышу, что Маршан способен смотреть на кого-то с сочувствием, - сказал вошедший с Бертильоном Рене. - Майоран, Феликс? Но ведь вы говорили, что на шали будут маргаритки? - Я передумал, - ответил тот. - Не люблю маргаритки. - Не любите маргаритки? Но почему же?.. - в один голос удивленно воскликнули брат и сестра. Феликс рассмеялся. - Неужели это такое преступление? Нет, я их люблю, но они смущают меня. У них такие ужасно большие чистые глаза, что я пугаюсь при мысли, сколько тайн им должно быть известно... - Да, но они умеют молчать, - заметил Маршан. На другой день Рене увидел, что Маргарита пробует читать Чосера. - Его язык слишком архаичен, - сказал он. - Не попробовать ли нам Шекспира? Можно выбрать какую-нибудь пьесу и читать ее в лицах. - Но он заикается. - При чтении - никогда. Я не представлял, как могут звучать английские стихи, пока не услышал его. Когда пришел Феликс, Маргарита предложила читать Шекспира. - Если уж я обречена изучать английские стихи, я хочу послушать, что из них можете сделать вы. Рене утверждает, что в вашем исполнении самые плохие звучат великолепно. Это правда, что в Манаусе вы мучили Рене Мильтоном, а он полюбил его? Я послушная ученица, но предупреждаю - Мильтона читать не буду. Это мое окончательное решение. - Когда у Рене был приступ лихорадки, я развлекал его "Самсоном". Надеюсь, он ему понравился; но, как бы то ни было, эти стихи мне слишком дороги, чтобы расточать их на легкомысленную девицу, неспособную их оценить. Вас ждет "Генрих Шестой" - все три части - в наказание за непочтительность к Мильтону. - Смилуйтесь над ней, - запротестовал Рене. - Это слишком жестоко. Давайте возьмем "Ричарда Третьего", над ним по крайней мере не уснешь. - Нет, я не позволю обучать свою ученицу бранным словам. - Боитесь, как бы она не использовала их, если вы засадите ее за Мильтона? -Да, например "паук раздувшийся" - подходит? Конечно. Но смею заметить, кривая з-злая жаба может оказаться чувствительной. Нет, мы возьмем "Генриха Пятого" - будет урок английского языка, и только - Вы, мадемуазель, будете принцессой Катариной, она тоже недолюбливала английский язык. А Рене будет Флюэлленом. Рене посмотрел на Феликса и рассмеялся. - "Коль скоро ваша милость честный человек"? И даже если ваша милость не таковы. Не огорчайся. Ромашка, "Генрих Пятый" - вещь вполне сносная. - Что-то не верится, - надувшись, ответила Маргарита. Ее и Феликса охватило какое-то буйное веселье. За ужином они наперебой поддразнивали друг друга, а когда со стола было убрано и книги открыты, они никак не могли успокоиться. Пока читался пролог и диалог двух епископов, они вели себя как расшалившиеся дети, подзадоривая друг друга на всякие глупости. Маргарита впервые показала Феликсу, как она умеет перевоплощаться, и архиепископ кентерберийский в ее исполнении был таким великолепным шаржем на отца Жозефа, что при словах: Господь н ангелы его священный Ваш трон да защитят... Рене расхохотался. Рассуждения о салическом законе она читала и приподнято-торжественном тоне. Хотя Маргарита никогда не покидала пределов Франции, у нее было прекрасное английское произношение, а легкий акцепт лишь усиливал напыщенность, которую она вложила в заключительные слова архиепископа: Хвала Вам, храбрецы британские!.. Не окончив строки, Маргарита опустила книгу. - Меня не смущает, что львенок Его отважный жажду утолял В крови французских рыцарей. Мы давно привыкли к этому. Но почтенный старец невыносимо скучен. И Шекспир весь такой? - Не совсем. Давайте пропустим две-три страницы. Пистоль и Ним понравились Маргарите, но - когда снова появился король, она сделала грустное лицо. - Боже мой, снова длинные речи! Через мгновение она уже не поддразнивала. Феликс читал речь короля, обращенную к лорду Скрупу Мешему: А, Скруп! Что мне тебе сказать... Эти слова были произнесены таким глубоким голосом, что заставили Маргариту взглянуть на Феликса. В лице его не осталось ни кровинки. Ты, Имевший ключ ко всем моим советам И в глубине души моей читавший! "Неужели то была женщина?" - подумала Маргарита, как когда-то Рене. Она посмотрела на брата. Он слушал затаив дыхание, не двигаясь, завороженный великолепием стихов, переливами чудесного голоса. Глаз Феликса он не видел. Ты лучшее из чувств на свете - веру В людей-сомненья ядом отравил! Ведь если кто казался неподкупным - Так это ты; ученым, мудрым - ты; Кто родом благороден был - все ты же; Казался набожным и кротким - ты! Она слушала, холодея от страха. Нет, то была не женщина. В его сердце таилась незаживающая рана, но нанесла ее не женщина. Она была уверена в этом. Голос стал суровым и холодным, в нем больше не было недавней страстности: И ты таким казался, Без пятнышка единого! Набросил Ты подозренья тень своей изменой На лучших из людей. "Подозренья... подозренья..." - содрогаясь, повторяла про себя Маргарита. Казалось, в комнату вошел призрак. - Ромашка, - окликнул ее Рене, - ты пропустила свою реплику. Ты же герцог Экзетер. Маргарита торопливо стала читать: Я арестую тебя за государственную измену... При первых словах миссис Квикли к Феликсу вернулось озорное настроение, но Маргарита до конца вечера оставалась грустной и тревожно поглядывала на Феликса из-под опущенных ресниц. "Как быстро меняется у нее настроение, - подумал он. - Хорошо, что Рене такой уравновешенный". Очень скоро Маргарита серьезно увлеклась английской поэзией. Феликс проводил у них два вечера в неделю, и большая часть времени посвящалась чтению вслух. Если Рене бывал дома, они втроем читали в лицах пьесы, а без него Феликс и Маргарита занимались лирическими поэтами. Вскоре она уже познакомилась с лучшими образцами английской поэзии - от народных баллад и пьес елизаветинцев до Вордсворта и Колриджа. Правда, Феликс не сумел заразить ее своей страстью к Мильтону, но Шелли сразу покорил ее воображение. Однажды, когда они были одни, Маргарита сказала: - Я хочу, чтобы вы прочитали мне вот это. Я без конца читала эти стихи, даже выучила их наизусть, они все время звучат у меня в ушах, но я не знаю, о чем здесь говорится. Она выбрала "Будь же счастлив..." - Эта вещь мне не нравится, - последовал быстрый ответ. - Давайте возьмем что-нибудь другое, Маргарита с удивлением взглянула на Феликса: такая резкость не была ему свойственна. Потом поняла и поспешно сказала: - Конечно, как вам угодно. - Что-нибудь из песен? - Нет, прочтите первый акт "Освобожденного Прометея". Сегодня мне хочется высокой поэзии. При первых же величественных строках Феликс забыл о существовании Маргариты; его голос обволакивал ее и ввергал в бушующий водопад строф. Стихи, которые прежде казались ей просто хорошими, теперь потрясали ее, как громовые удары, вещающие о возмездии: Ну что ж, излей свой гнев. Ты всемогущ... - Знаете, - сказала Маргарита, когда он отложил книгу, - больше всего меня страшит в этой сцене то, что фурии "внутри пустые". Такой ужас даже нельзя вообразить. Не понимаю, как Шелли решился написать это. Каждый раз мне хочется забраться куда-нибудь в щель и спрятаться. Он повернулся к ней; его сияющие глаза казались огромными. - Но в этом все утешение. Неужели вам не понятно, что он хотел сказать? Ведь фурии только призраки и знают это, и оттого они так озлоблены. - Но вы не призрак, - сказала она, глядя ему в лицо, - почему же вы так озлоблены? Он резко откинулся назад и молча посмотрел на Маргариту. Потом улыбнулся, и в глазах его зажегся опасный огонек. - А откуда вы знаете, что я не пуст внутри? А з-злиться, моя дорогая, я в-вообще неспособен. Вам не удастся р-разо-злить меня, даже если вы и п-попробуете. - А бог пробовал? Он прищурился. - Я открою вам один с-секрет. Он -все равно что фурии. Он - только призрак, и знает это. - Это страшнее всего, - прошептала она. После этого вечера он долго не читал ей ничего, кроме комедий и шуточных или военных баллад. Однажды Рене попросил Феликса прочитать оду Вордсворта "О постижении сущности бессмертия", но тот прочитал ее так монотонно, что в середине Маргарита начала зевать и заявила, что не может внимательно слушать стихи поэта, который способен начать сонет с обращения "Джонс". Феликс взглянул на Маргариту, и в глазах его загорелся опасный огонек. Отбросив том Вордсворта, он мрачно проскандировал: Питер был скучен - сначала. Был скучен, так скучен! - Дело в том, - мягко заметил Рене, - что я не нахожу Вордсворта скучным. Маргарита смеялась до тех пор, пока по щекам ее не потекли слезы. - О Рене! Да ты просто агнец! Рене улыбнулся: он был рад, что сестра смеется, хотя и не понимал почему. - Я прошу прощенья, Рене, ваш упрек был справедлив, - внезапно перестав смеяться, сказал Феликс. Он взял в руки книгу и прочел оду еще раз. Он читал с таким чувством, что даже Маргарита стала совсем серьезной. - А теперь, - заключил Феликс, захлопывая книгу, - вам не кажется, Рене, что я заслужил награду? Спойте мне "Друзей с цветами майорана". Завтра я уезжаю в Лондон, а в такую погоду поездка по морю вряд ли окажется приятной. Я хочу чего-нибудь веселого, чтобы утешиться. - Вы уезжаете? - спросила Маргарита. Он пожал плечами. - Не думаю, но кто знает... Он довольно часто внезапно куда-нибудь уезжал, ссылаясь на свою журналистскую работу. И Рене и Маргарита делали вид, что верят ему, но в его отсутствие всегда страшно волновались. Однажды весной он пропал на три недели, оставив записку, что "должен был срочно уехать". А потом они узнали, что он все это время находился в Париже, - у него был новый приступ. Сперва Маргарита ничего не сказала, но через несколько месяцев напомнила об этом случае: - Разве вы не понимаете, что это жестоко? Неужели вы не могли сказать нам правду и не заставлять нас узнавать об этом от других? - Н-но я не хотел, чтобы вы знали. Вы бы и не узнали, если бы не глупость Бертильона. Рене незачем знать об этом - он принимает это до смешного близко к сердцу. - А вам не кажется, что мы... что он принимает близко к сердцу и ваши внезапные исчезновения, когда вы не оставляете даже адреса и ему начинает казаться, что вы снова в Италии? - В Италии? - Вы думаете, я не знаю? - Вам сказал Рене? - Он посмотрел на Маргариту. - Рене? Нет. Разве вы его просили? Не мог же Феликс предположить, что Рене рассказал ей об этом, если его не попросил он сам. - Кто же вам сказал? - настаивал Феликс. - Да вы сами! Вы ведь сказали, что "подорвали" свое здоровье в Апеннинах, - вы вернулись оттуда, после этих мятежей, с незажившей раной на щеке. Я же знаю, что вы антиклерикал и... Ах, неужели вы не понимаете, что я уже давно взрослая! Маргарита досадливо вздохнула. Воспоминание о больно ранивших ее словах "бедная девочка" было еще свежо. Потом она поглядела на Феликса и испугалась его молчания. - Из вас вышел бы превосходный сыщик, - сказал он наконец и взял томик Шекспира. На этот раз он действительно отправился в Англию, и целый месяц дважды в неделю Рене и Маргарита получали от него письма, адресованные им обоим. Это был настоящий дневник, в котором он весело описывал лондонское общество, зрелища, погоду, политические события и свои размышления по поводу всего этого. Стоял декабрь, и начались туманы. "Я пропитался грязью изнутри и снаружи, - писал Феликс. - Здесь считается, что человек может дышать смесью чечевичного супа с древесным углем, а улицы тут вымощены грязью. На мне не осталось ни одного чистого места. (Это относится только к моему телу и платью. Тут слишком темно, чтоб разглядеть, есть у меня душа или нет, а крохи своего интеллекта я растерял на галерее для посетителей в Вестминстере.) Сегодня я искал прибежища в Британском музее и попытался спрятаться под сенью величественной головы и длани Озимандии, царя царей. Фамилии его я не знаю, но за неимением лучшего сойдет и это. Сам он из Карнака. У него гранитная корона, но головной боли она, кажется, не вызывает, - и гранитная улыбка, вечная и неизменная. А на грязь он внимания не обращает - тот, кто велик и крепок, может себе это позволить. Для него она не страшна: он знает, что время все сотрет. В его возрасте каждый может быть философом. Возможно, и я столетий через двадцать перестану ворчать из-за мелочей. Но, - как я объяснил ему, - дни мои коротки; я не потомственный бог и не кусок камня, а всего лишь человек, да к тому же хромой. Как же можно требовать, чтоб я не скользил в грязи или был "выше" туманов? Но он меня не пожалел. Самое неприятное в этих бессмертных с каменным сердцем - их равнодушная надменность". Всю рождественскую неделю писем не было, потом, после десятидневного молчания, пришел пакет, адресованный Маргарите. В нем лежало ожерелье из разноцветных ракушек, скрепленных крохотными золотыми колечками, и длинное письмо, которое вместо обращения начиналось так: "Тысяча и одна ночь. Сказка о пьяном кучере и хромом иностранце". Спустя несколько дней Рене входил в лондонскую квартиру своего друга. Феликс, бледный и осунувшийся, лежал на диване. - Рене! - воскликнул он, вскакивая. - Ложитесь, - спокойно отвечал Рене. - Почему же вы не дали мне знать раньше? Феликс с минуту в изумлении смотрел на Рене, потом позволил уложить себя на диван, - он был еще слишком слаб, чтобы стоять. - Кто сказал вам, что я был болен? - раздраженно спросил он. - Маргарита. - А ей кто? - Не знаю. Я уже неделю не видел ее. Я читал в Амьене лекции. Она написала мне, что вы больны, и просила немедленно поехать в Лондон, чтобы ухаживать за вами. Я решил, что вы ей написали. - Наверно, опять проболтался этот дурак Бертильон, - отвечал Феликс. - Он приехал сюда на военный смотр. Ну что за осел! Ведь я специально просил его держать язык за зубами. Н-неужели вы приехали только из-за меня? Что за нелепость! Я вполне оправился, осталась только небольшая слабость. Когда Феликс достаточно окреп, они вернулись в Париж. Рене проводил выздоравливающего к нему домой, уложил его в постель и только после этого согласился отправиться к себе. - Тебе об этом сказал Бертильон? - спросил он вечером Маргариту. - Мы с ним не виделись. Он ведь, кажется, в Англии? - Тогда кто же тебе сказал? Феликса это очень взволновало. Она отперла ящик стола около своей кушетки и протянула брату письмо. - Разве этого недостаточно? - "Тысяча и одна ночь, сказка..." Это от Феликса? Почерк как будто не его... да, теперь понимаю, почему ты узнала... - И не только почерк, - прочти все письмо, и ты поймешь. Дрожащие, с трудом нацарапанные строчки ползли то вверх, то вниз, и разобрать их было нелегко. Это было бессвязное, с претензией на юмор повествование о безуспешной попытке успеть на рождественский обед при содействии подвыпившего кучера, который не любил иностранцев, и лошади, которая соглашалась тронуться с места только под звуки гимна "Правь, Британия!" Каламбуры были плоскими, многие слова повторялись, другие были пропущены. В середине описания встречи с остряком-мусорщиком рассказ обрывался на словах: "Это все, что я могу вспомнить, но я торжественно заявляю, что пьян был кучер, а не я". - Ты, конечно, права, - сказал Рене. -Подобная безвкусица не похожа на Феликса. - А похоже на него шутить о пьяных возницах и разбившихся каретах именно со мной? Он мог написать это только в горячке. Запомни, Рене, он не должен узнать, как я обо всем догадалась. Ему будет тяжело. Пусть думает, что мне рассказали. На другой день Феликс навестил Маргариту. Она была одна и к его приходу надела ожерелье из ракушек и белую шелковую шаль - его прошлогодний подарок. Он был ласков, мил и весел, но при взгляде на него у Маргариты сжалось сердце - скорбные складки вокруг рта стали глубже, и никогда еще она не видела такой печали в его глазах. Вначале Маргарита не решалась вымолвить ни слова - ей казалось, что она расплачется. Но, взяв себя в руки, она через силу заговорила о пустяках. Ни он, ни она не упомянули ни о его болезни, ни об истории с пьяным кучером. - А как поживает английская поэзия? - спросил Феликс. - С тех пор как вы уехали, я ушла с головой в сонеты Шекспира. Отчего вы никогда не говорили мне о них? - Я не был уверен, что они вам понравятся. - Я и сама не уверена в этом. По правде говоря, я думала - они мне совсем не понравятся. Но потом стала перечитывать их еще и еще. Они ставят меня в тупик. Порой я совершенно теряюсь. - Сонеты Шекспира очень трудны. - Да нет, дело не в языке - его я легко понимаю; трудно другое - проникнуть в мысль автора. Кажется, что кто-то все время заглядывает через плечо. Почитайте мне их, пожалуйста. Книга на столе. Феликс взял томик в руки. - Какой именно? Я читал эти сонеты так давно, что почти забыл их содержание. - Любой после двадцатого. Я их уже хорошо знаю, но хочется послушать, как они звучат. Феликс полистал страницы, просматривая сонет за сонетом, и наконец начал: - Я наблюдал, как солнечный восход,.. - Еще, пожалуйста, - попросила Маргарита, когда он умолк. Феликс продолжал листать сонеты, читая ей то один, то другой; и, наблюдая за ним, девушка заметила, что он ускользнул в иной, закрытый для нее мир. В некоторых местах его голос звучал так, что у нее перехватывало дыхание. Ей чудилось, она слышит вопли, долетающие из бездны, где во тьме бродят души погибших. Без тени в мире счастья не найдешь, Как мне узнать, что ты сейчас не лжешь? При этих словах его глаза стали почти черными. Но он прочитал следующий сонет и еще один, и в голосе его зазвучала угроза. Маргарита не шевелилась, стиснув под шалью руки... И лилии гниющие... Что ему пришлось пережить? Какой ужас сделал его таким? После минутного молчания он перевернул страницу и наугад начал другой сонет; Да. это правда: где я не бывал, Пред кем шута не корчил площадного! Его голос замер: он не дрогнул, просто в нем не осталось ни звука. Феликс встал, подошел к окну, откинул штору и постоял немного, глядя на улицу. - Мне показалось, что кто-то меня позвал, - сказал он, возвращаясь. - Где же мы остановились? Ах да, на сто десятом сонете. Мне кажется, он мало интересен. И в-вообще эти сонеты не очень приятное чтение. Они такие... как бы это сказать... Не то чтобы слишком вычурные... - Нет, - тихо сказала Маргарита, - они просто нагие. Он бросил на нее быстрый взгляд. - Во всяком случае, в них нет воздуха. Словно ты сырный клещ в коробке с бутербродами и видишь, как над тобой закрывается крышка. Давайте почитаем что-нибудь веселое. Маргарита отрицательно покачала головой. - Нет, на сегодня довольно - я устала. Взгляните, пожалуйста, не пришел ли Рене. Он хотел поговорить с вами. Да, оставьте книгу на столе, благодарю вас. Когда он вышел из комнаты, она опять взяла томик Шекспира и перечла еще раз три-четыре сонета. И на книгу упало несколько слез. - О, если б только он не лгал об этом... если б только он не лгал. Всю зиму Феликс выглядел так плохо, что друзья не переставали за него тревожиться. Летом он много ездил и упорно уверял, что просто путешествует ради удовольствия. Однако, когда он в октябре приехал в Мартерель, все в один голос принялись уговаривать его поехать, как советовал Леру, к морю или в горы и отдохнуть по-настоящему. - В Швейцарию ехать поздновато, - отвечал он. - Кроме того, один, без всякого дела, я умру там со скуки. Послушайте, Рене, а если нам вместе поехать в Антиб или куда-нибудь на Эстерель? Вам тоже нужно отдохнуть, а в Париж вы должны вернуться только через месяц. На обратном пути мы заедем сюда за вашей сестрой. Все лето Рене очень много работал и поэтому с радостью согласился на это предложение. Они уехали почти немедленно. Маргарита, которая осталась в замке, почти каждый день получала от них письма из Антиба. Они старались, чтобы она как можно полнее разделила с ними удовольствие поездки. Рене по большей части описывал события дня и пейзажи. Письма Феликса были веселым потоком смешных и нежных глупостей, и ей начинало казаться, что ледяная стена его недоверчивой сдержанности постепенно тает. Он уже почти верил, что она и Рене действительно к нему привязаны. "Быть может, - думала Маргарита, - он поймет, как сильно мы его любим, даже прежде, чем мы состаримся и поседеем". "Моя дорогая Маргарита. Прошлый раз вы подписались просто "Маргарита", поэтому и я отважился отбросить "мадемуазель". Порой мне приходится напоминать себе, что вы мне не сестра. Те, кто устанавливает родственные связи, как всегда что-то напутали. Ведь сестра Рене должна быть и моей сестрой. Это все их глупые формальности. Осень становится совсем дряхлой и по старческой забывчивости считает себя летом. Но склоны гор, обращенные к вам, наверное, думают, что уже зима. Поэтому берегитесь простуды. Здесь в садах еще цветут розы, и все наслаждаются щедрым солнцем и радостью бытия. С тех пор как мы сюда приехали, я бездельничаю, болтаю, ем и сплю, а посему' стал таким упитанным и здоровым, что вы меня вряд ли узнаете. Рене цветет наравне с розами, и глядеть на него - одно наслаждение. Сегодня мы, словно английские туристы, устроили пикник высоко в горах, на перекрестке дорог. Отсюда открывается прекрасный вид. Рене наслаждается им, лежа на спине, спрятав голову в куст лаванды и надвинув на нос шляпу. Проснувшись, он станет уверять, что слушал пение жаворонков. Я сижу на камне, высоко над дорогой, и единственное облачко, омрачающее сейчас мое счастье, - это облако пыли, поднятое старухой и осликом, который тащит тележку с луком. (Я знаю, что в такой божественный день тележке полагалось бы быть нагруженной нектаром и амброзией или, на худой конец, виноградом и персиками, но я человек правдивый: то был просто лук.) Однако пыль уже оседает, и опять за мной - вся Франция, а передо мной - вся Италия, справа - Средиземное море, слева - Альпы, а надо мной - сапфировый купол. И все пять - совсем рядом; они так сладостно спокойны и так близки, что стоит мне протянуть руку, и я могу выбрать из них, что захочу, и послать вам в подарок. Но если даже почтовые власти не заявят, что перевозка их связана с затруднениями (снова формальности - проклятие всякого ведомства), их прелесть пропадет в пути, и когда они достигнут вас, они станут громадными, грозными, страшными. А посему я посылаю вам на память лишь эту веточку дикого розмарина. Но все же я сердит на старуху. Она появилась со своим ослом как раз в середине сказки, которую я себе рассказывал, и все испортила. А вы когда-нибудь рассказываете себе сказки? Или вы уже совсем большая? Моя сказка была похожа на фреску Беноццо Гоццоли: по горам едет верхом маленький царь, очень нарядный и щеголеватый, как и подобает уважающему себя самодержцу; на его голове сияет зубчатая корона из чистого золота. За это я и люблю старых мастеров - они никогда не скупились на золото, никогда не морочили зрителей желтой краской и игрой света и тени, как теперешние умники. Для них царь был царем, и если ему нужна была золотая корона, художник вырезал ее из листового золота и надевал на него, как положено. Но мои цари были еще великолепнее и с презрением отвернули бы свои царственные носы от короны из простого золота, - их одежды сверкали драгоценными каменьями, и ехали они в Италию. Ну вот, Рене наконец проснулся и собирает для костра ветки розмарина. Мне нужно помочь ему, а то и цари, и луковицы, и старуха с ее осликом успеют добраться до Италии, прежде чем закипит наш чайник". Маргарита перечитывала письмо, пока не выучила его наизусть. Каждое слово, полученное от Феликса, было ей дорого, но причудливо-веселое настроение, которым дышало это письмо, было столь неуловимо и в то же время столь восхитительно, что, поддавшись его странному очарованию, она забывала даже горечь, порожденную случайным признанием: "Мне приходится напоминать себе, что вы мне не сестра". - Мне бы тоже хотелось увидеть на пыльной дороге царей в коронах и драгоценных нарядах, - сказала она задумчиво Феликсу, когда друзья заехали за ней в М