артерель. - Но я бы не увидела ничего, кроме старухи и лука. - Не сокрушайтесь, - беззаботно ответил он, - и лук и старуха имеют свои достоинства. Когда они вернулись в Париж, Маргарита прочла Рене кусочек из письма-сказки. Он доставил ей много радости, утверждая, что и не думал спать. - Я действительно лежал под кустом лаванды, и слушал пенье жаворонков, так почему же мне нельзя этого утверждать? Между прочим, ты еще не видела акварельного наброска этого места? - Твоего? - Да. Я сделал для Феликса шесть этюдов. Они у него дома, но я возьму их, чтобы показать тебе перед отъездом в Амьен. - Ты уезжаешь на этой неделе? - В субботу. Я вернусь через несколько дней, мне надо прочитать там только две лекции, В пятницу Рене, вернувшись домой поздно вечером, принес с собой папку. - Феликса не было дома, - объяснил он утром Маргарите, - но он оставил мне наброски. Я написал ему, что тебе хочется взглянуть на них, только он почему-то забыл набросок того перекрестка, но я нашел его у него на столе. Раскрыв папку, Маргарита заметила на обороте одного из листков написанные карандашом слова. - Он здесь что-то написал, - сказала она. - Не это ли вид перекрестка? Он, наверно, потому и отложил этот рисунок. Может быть, это не предназначено для посторонних глаз? - Ну, вряд ли, - отвечал Рене. - Это стихи? - Кажется, да. - Тогда я знаю, что там. Он собирался повесить этюд у себя над кроватью в рамке с вырезанными на ней стихами. Наверное, это они. Не знаю, на чем он остановился, - он подумывал об отрывке из "Лисидаса". Набросок слишком плох, чтоб вставлять его в рамку, но дает некоторое представление об этом пейзаже. Вон те голубые горы вдали - уже Италия. Но я заболтался, мне давно пора уходить. Ну конечно я буду писать тебе каждый день. Разве бывало иначе? После ухода брата Маргарита взяла акварель, изображающую перекресток, и попыталась представить себе блестящую процессию царей. Потом она вспомнила о надписи и перевернула листок, желая взглянуть, какую цитату выбрал Феликс. ПЕРЕПУТЬЕ В пыли. где сошлись три дороги, На камне я сел отдохнуть. Дорога сбегает с предгорий, Дорога ведет от моря, А третья - в Италию путь. Земные цари прискакали К дорогам, уснувшим в пыли. Сверкали их латы стальные, Короны сияли железом, Железом и горем земли. И стали цари совещаться, Куда же теперь повернуть: Дорога сбегает с предгорий, Дорога ведет от моря, А третья - в Италию путь. Одежды их были покрыты Узорами злата и тьмы, Пестры, как гниющая падаль. И следом за ними летело Дыхание черной чумы. Глядели направо, налево, Как звери в чаще лесной: Ведь с гор повеяло ветром, И с моря повеяло ветром, Но в Италии-мертвый покой. Сижу я в пыли перепутья, Видны мне дороги-все три. Сижу я в пыли перепутья, А в Италию едут цари. К вечеру неожиданно пришел Феликс. - Рене принес вам акварели? - спросил он Маргариту. - Ах, вот они. Не правда ли, он очень хорошо передал перспективу? Если бы удалось победить его необычайную скромность, он бы написал немало вещей, гораздо лучше тех, что мы видим на выставках. У него все выходит так искренне и от души. -Да, - еле слышно ответила Маргарита, не поднимая глаз. Он посмотрел на нее с нежной заботливостью. - Вы бледны. У вас болит голова? Мне, пожалуй, лучше уйти. - Нет, нет, останьтесь, прошу вас. Я чувствую себя совсем хорошо. Феликс стал просматривать наброски. - Между прочим, один из них я отложил, чтобы вставить в рамку, - беззаботно продолжал он, - а теперь никак не могу его найти. Может быть, Рене прихватил и его? Нет, здесь его нет. Маргарита отперла ящик своего стола. - Вот он, - и протянула ему листок стороной, где были написаны карандашом стихи. Феликс едва заметно вздрогнул. - Вы прочли? - Да, случайно. Рене решил, что это отрывок, который вы выбрали для рамки. Он не читал. Я дочитала почти до конца, прежде чем поняла, что это не для посторонних глаз. Простите меня. Маргарита говорила тихо и неуверенно, по-прежнему не глядя на него. Феликс сразу овладел собой. - О, какая ерунда. Не стоит обращать внимания. Конечно, я сам никогда бы не стал показывать такой в-вздор знакомым, но раз уж так случилось... Ведь это просто другой вариант нашей маленькой фрески во вкусе Беноццо Гоццоли. Вам никогда не приходило в голову, что почти все сказки имеют два смысла? Искусство жить и состоит в том, чтобы следовать тому, который приятен, и н-не думать о... Маргарита... Что с вами? Почему... Девушка разрыдалась. - Ах, как вы жестоки! Как жестоки! Я не имею права знать правду, но не рассказывайте мне сказки! Феликс, растерявшись, смотрел на Маргариту. Слезы душили ее. - Беноццо Гоццоли! И я, закрыв глаза, пыталась увидеть их... и шутила с вами... а в глубине скрывалось это! Ах. как вы только могли! Феликс присел около Маргариты и стал нежно гладить ее по голове. - Но, дитя, не могу же я навязывать вам свои отвратительные фантазии? Их надо хранить для себя. Нашим друзьям принадлежит только хорошее. Не плачьте, дорогая, мне так больно, что я огорчил вас. Мне не следовало посылать вам этого глупого письма. Ну что вас так расстроило? Просто вы узнали, что я пишу плохие стихи. Но ведь у меня хватает самолюбия не печатать их. Она поглядела ему прямо в лицо. - Чем заслужила я это? Разве я когда-нибудь старалась узнать ваши секреты или докучала вам своей любовью? Зачем вы притворяетесь и лжете мне, забавляете меня и рассказываете мне сказки, словно я ребенок, который ушибся и хочет, чтоб его утешили? Вы и с Рене такой же? Но я не в силах... Как я могу заставить вас поверить, что вы мне дороги... Собрав все силы, Маргарита взяла себя в руки. - С моей стороны глупо сердиться - вы ведь иначе не можете. Это ваша болезнь. - К-какая болезнь, дорогая? - смиренно спросил Феликс. - С-страсть к рифмоплетству? Это всего только дурная привычка, и я позволяю себе забавляться лишь на досуге. Зачем же так огорчаться? Она обернулась и посмотрела ему в глаза. - Я о другом. Вы всегда всех подозреваете, всех дурачите и не верите, что вас действительно любят. Неужели вы до самой смерти будете носить маску? И никогда никому больше не поверите только потому, что один человек вас предал? Феликс вскочил и, отвернувшись от Маргариты, нагнулся над акварелями. Его пальцы нервно перебирали листы. - А з-знаете, - наконец заговорил он нарочито легким тоном, - наш разговор напоминает мне английскую игру в перекрестные вопросы и запутанные ответы. Мне очень жаль, что я настолько туп, но я не имею ни м-малейшего представления, о чем вы говорите. - Конечно, не имеете, - с горечью ответила Маргарита. - Иначе разве стали бы вы обращаться со мной как с шестилетним ребенком? - Она схватила Феликса за руку. - Но не в этом дело! Не все ли равно, как вы обращаетесь со мной... Но что вы делаете с собой... я знаю, любимый... Она снова разрыдалась. Феликс не двигался и продолжал смотреть в сторону. Она прижалась щекой к его руке. - Я знаю, вы верили одному человеку... и он обманул вас. Я знаю, это разбило вашу молодость... уничтожило вашу веру в бога... Любимый мой... Маргарита с криком откинулась. Феликс смеялся. - Не надо! - вскрикнула она. - Не надо! Лучше бы вы меня убили - только не это. Он продолжал тихонько смеяться. Она упала лицом в подушки, а когда отняла от ушей пальцы, он все еще смеялся. Наконец смех умолк, и наступила тишина. Легкое движение, треск разрываемой бумаги, и звук осторожно закрытой двери. Маргарита лежала не шевелясь. От стука наружной двери перед ее глазами вспыхнул белый огонь. Она подняла голову и осмотрелась. Она была одна, рядом с кушеткой валялась акварель со стихами, разорванная пополам. Возвратившись из Амьена, Рене нашел Маргариту как-то странно переменившейся, но не мог понять, в чем дело. Она уверяла, что совершенно здорова, но вид у нее был совсем больной. И за все время его отсутствия она не написала ему ни строчки. Прежде этого не случалось. Рене решил, что, вероятно, она без него болела или перенесла тяжелое потрясение, а теперь, не желая его огорчать, скрывает это. "Если что-нибудь случилось, Феликс должен знать об этом", - подумал он и решил зайти к нему в тот же вечер. В окнах сиял яркий свет и по лестнице, впереди Рене, поднимались трое мужчин во фраках. Хозяйка с удивлением посмотрела на дорожное платье Рене. - У господина Ривареса званый вечер. - О, я и не знал.- Рене был озадачен. - Тогда я не буду входить. Попросите его, пожалуйста, выйти ко мне на минутку. Мне нужно поговорить с ним. Феликс вышел улыбаясь, его глаза сверкали. И у Рене впервые промелькнула мысль, что Гийоме, пожалуй, был прав, утверждая, что он похож на пантеру в лесах Амазонки. - К-какой приятный сюрприз! Я думал, вы еще в Амьене. - Я вернулся сегодня. Мне надо поговорить с вами всего одну минуту... - Да входите же. - Нет, нет, у вас гости. - Т-так что же? Вы тоже будете гостем. - Но я не могу, я же не одет. - Чепуха! Вы всегда прекрасно одеты, всегда л-лучшс всех. Заходите, п-прошу вас, я хочу представить вас одному человеку. Рене вошел в полную гостей комнату. - Т-такая удача, барон. Н-неожиданно вернулся мой друг, господин Мартель. Мой небольшой прощальный вечер без него был бы неполным. Господин Мартель - барон Розенберг. С дивана, заискивающе улыбаясь, грузно поднялось прилизанное, лоснящееся существо, надушенное, сверкающее орденами и драгоценностями. От прикосновения его пальцев Рене захотелось убежать и вымыть руки. - Тот самый господин Мартель, участник экспедиции в Южную Америку? - Тот самый, - отвечал Феликс.- Мы с господином Мартелем д-давнишние знакомые. Мы бывали с ним во всевозможных переделках и стали большими друзьями. -Счастлив познакомиться с вами, - сказал барон. - Я питаю к исследователям особое пристрастье. Жизнь, полная опасных приключений, всегда была моей несбыточной мечтой. Рене что-то невнятно пробормотал и в совершенном изумлении повернулся к Феликсу, собираясь спросить его, что все это означает, но увидел, что тот наблюдает за ним, прищурив глаза. Ему показалось, что в них горят зеленые огоньки. - Вы будете скучать без господина Ривареса, не правда ли?-спросил барон. - Я уже говорил, что, заманив его в Вену, мы его не отпустим. - В Вену? - машинально повторил Рене; перед его глазами заплясали искры. - Господин Мартель т-только что вернулся из Амьена, - любезно объяснил Феликс. - Он еще не знает об этом. Я уезжаю из Парижа и проведу эту з-зиму в Вене. Пока я еще не знаю, где я поселюсь потом. Я уезжаю завтра вечером. Прошу прощения, барон. Пришли новые гости. Рене смотрел ему вслед. Нудный голос барона не утихал ни на мгновенье. - Какой обаятельный человек. И такой оригинал! Ну кто бы еще, приняв подобное решение, успел за одну неделю окончить все приготовления и устроить прощальный вечер... - Мартель! На минутку. Рене обернулся. - Маршан! Маршан... что случилось? - Погодите. Пойдемте туда. Рене почувствовал, что его ведут по комнате. - Сядьте. Помолчите немного. Выпейте вот это. Выпив коньяку, Рене выпрямился. - У меня закружилась голова. Надеюсь, никто не заметил? - Никто, я вас загородил. Мартель, вы понимаете, что происходит? - Я ничего не понимаю. Я только что узнал. - Поговорим потом. Подождите, пока уйдут все эти дураки. Осторожней, он на нас смотрит. Маршан отошел, а Рене повернулся спиной к гостям и стал смотреть в окно. - Вы, конечно, меня не помните, господин Мартель? Перед ним стоял маленький экспансивный неаполитанец Галли, с которым он познакомился на каком-то званом обеде. - Вам, наверное, очень тяжело расставаться с господином Риваресом? Париж без него уже будет не тот, не правда ли? - Вероятно, - пробормотал Рене. - Он, видимо, очень популярен, - не унимался маленький неаполитанец, весело поблескивая белыми зубами. Я с ним едва знаком. Мы встречались два года тому назад, во Флоренции, после мятежа в Савиньо. Ваша сестра, должно быть, тоже опечалена его отъездом? - Моя сестра? - Он сию минуту сказал мне. что вы и ваша сестра - его лучшие друзья. Она живет в Париже? -Да, - отвечал Рене, хватаясь за подоконник. Ему казалось, что его медленно убивают, вонзая в него маленькие иголки. Поскорее бы ушли эти люди! Пусть случилось самое страшное - он все перенесет, лишь бы узнать, в чем дело; эта неизвестность мучительнее всего. Ему кое-как удалось отделаться от Галли, но в него снова вцепился барон. - Господин Риварес только что рассказал мне, как вы чудом спаслись от когтей пумы. Никогда не слыхал более захватывающей истории! Поразительно, как вовремя он подоспел! И как он остроумен! Порой прямо не знаешь - шутит он или говорит всерьез. Например, он уверял меня, что на близком расстоянии таракан гораздо страшнее пумы, и, право же, можно подумать, что он действительно верит этому. А с каким серьезным видом он сообщил мне, что намеревался застрелить вас и был крайне обескуражен, когда ему пришлось спасти вам жизнь. Перебежали друг другу дорогу! Должно быть, замешана дама? Сhеrсnеr 1а:*(* Французское выражение "Сhеrсnеr 1а fеmmе", означающее "В каждом деле ищите женщину".) Сударь, это оскорбление! Ведь я с вами разговариваю... Но Рене уже исчез. Он стремглав бежал по лестнице, а хозяйка квартиры кричала ему вслед: - Господин Мартель! Господин Мартель! Вы забыли вашу шляпу. Феликс стоял в дверях, провожая гостей. Улыбаясь, как автомат, он повторял одну и ту же фразу, когда гость, прощаясь, любезно желал ему счастливого пути или выражал сожаление, что они теперь долго не увидятся. Он был очень бледен, усталость затуманила лихорадочно блестевшие глаза. Маршан уходил последним. Он остался до конца и надеялся посоветоваться с Рене, прежде чем говорить с Феликсом. Но когда толпа гостей поредела, он с удивлением заметил, что Рене исчез. Все ушли. Феликс по-прежнему стоял в дверях, явно дожидаясь, чтобы доктор последовал примеру остальных. Неровной походкой, словно расталкивая толпу, Маршан подошел к Феликсу и положил руки ему на плечи. - Итак, мой мальчик, что все это означает? Феликс улыбнулся ему в лицо. - Спросите Мартеля. - Я спрашивал. Он знает не больше моего. - Неужели? - спросил Феликс, поднимая брови. - Помочь вам? - спросил Маршан. - Благодарю вас. Мне уже п-пора учиться рассчитывать только на с-себя. Н-нельзя же все время зависеть от друзей. Руки Маршана медленно сползли с плеч Феликса. Несколько секунд они молчали. - Значит, вы собираетесь порвать со своими друзьями? - Мой дорогой доктор! - Феликс протестующе показал на стол, уставленный чашками для кофе. - Р-разве меня только что не п-посетило семьдесят моих друзей? Снова наступило молчание. Маршан вышел в коридор и взял шляпу. Когда Феликс подал ему пальто, он вздрогнул. - Ну что ж, вероятно, это конец, - сказал Маршан. - Видит бог, я вас не виню. Прощайте. Доктор вышел на улицу. "Это моя вина", - подумал он, и его щеки коснулись крылышки "той, что раскрывает секреты". Только когда захлопнулась дверь парадного, Феликс понял, что подумал Маршан. Доктор решил, что он собирается застрелиться. Что ж, это, пожалуй, недалеко от истины. Он действительно покончил с личной жизнью, а то, ради чего он должен жить, Маршана не касается. Как бы то ни было, он выдержал этот вечер, а завтра ночью он будет уже далеко от Парижа. Все еще улыбаясь, Феликс позвал хозяйку, помог ей собрать грязную посуду и привести в порядок комнату. Убрав сор и расставив по местам стулья, хозяйка задержалась в дверях, чтобы спросить, не помочь ли ему собраться. - Спасибо, не надо, - отвечал он. - Сейчас уже слишком поздно. Уложим все утром. Вы, наверно, очень устали. - Конечно, час уже поздний, но ради вас я готова не спать хоть всю ночь. Мне жалко, что вы уезжаете, сударь. Такого хорошего квартиранта... - Она поднесла к глазам фартук. Феликс зевнул. - Мне хочется спать, мадам Рамбо; нам обоим пора в постель. Спокойной ночи. Он запер дверь и, прислонившись к ней, устало улыбнулся. Сначала Рене, потом Маршан, а теперь еще мадам Рамбо. Она-то, во всяком случае, горюет искренне - он платил всегда аккуратно. Ну что же, пора приниматься за работу. Вещи могут подождать, но язвы надо выжечь немедленно. Он обошел комнаты, собирая каждую вещицу, которая напоминала о Рене и Маргарите. Акварели, вышивки, рисунки в рамках - все, что они сделали, украсили или выбрали для него, было разломано или разорвано с холодным бешенством и брошено на пол. Потом наступила очередь писем, хранившихся в бюро, - немногочисленных писем Рене из Лиона, в которых он пытался выразить то, что не решался сказать при встрече, и коротенькая робкая записка, подписанная "Маргарита". А вот и письмо от Маршана, полученное два года тому назад, сдержанное и деловое: советы психиатра избегать лишних страданий и подробные объяснения, как это сделать. Тогда он не совсем понял это письмо и отложил его, чтобы потом поразмыслить над ним. Сейчас он перечел его снова. "...Раз вы решили не сдаваться, вам следует знать, какие опасности угрожают психике человека в вашем положении. Я не думаю, чтобы вам грозило какое-нибудь обыкновенное нервное заболевание, в равной мере я ни на минуту не допускаю - хотя порой не выдерживают и самые мужественные люди, - что у вас не хватит силы воли и вы будете искать спасения в опиуме. Но физическая боль коварный враг, нет конца ловушкам, которые она расставляет нашему воображению. Остерегайтесь прежде всего полюбить одиночество, на которое вы обречены, и не окружайте себя стеной из переборотых вами физических страданий". Он заколебался, ясно понимая, что это серьезное предостережение очень мудрого человека. Но потом вспомнил "ту, что раскрывает секреты". Нет, за стенами он в безопасности - туда не проникнет ни одна бабочка. Он разорвал письмо и бросил его на пол, к остальным. Лучше покончить со всем сразу. Если Рене мог предать... Его снова охватило холодное бешенство. Он никогда бы не оскорбил даже предателя, - просто ушел бы, без единого слова, не упрекнув даже взглядом, как ушел он тогда от Маргариты. Исчез бы из их жизни и пошел своим путем. Но Рене пришел к нему домой! Пришел нагло, чтобы еще раз заставить его смотреть на свое лживое лицо, которое он считал таким честным. Может быть, он пришел, чтобы первым перейти в нападение, чтобы бесстыдно потребовать объяснений: "Почему вы так обошлись с ней? Она сказала мне, что вы..." Эта воображаемая фраза заставила его снова рассмеяться. О, несомненно она многое наговорила. Они, конечно, сплетничали. Уж если человек рассказывал девушке, о чем бредил его больной друг, а она слушала его и, наверное, расспрашивала, сгорая от любопытства, то рассчитывать на их сдержанность не приходится. Ну, если уж Рене пришел требовать объяснения, барон Розенберг ему все хорошо объяснил! Если Рене допустил в святая святых тайны, доверенной ему другом, кого-то третьего, почему бы не допустить и всю улицу? Он развел огонь, сел перед камином и стал кидать в пламя то что валялось кучей на полу. На это потребовалось много времени. Когда съежилась и стала исчезать подпись Рене, он зажал рот, чтобы удержать крик боли. Ведь это горел он, он сам. Он обжег пальцы, пытаясь выхватить письмо из огня, но оно выскользнуло и сгорело. Все сгорело. Остался пепел, и остался он. Теперь до самой смерти он будет одинок. Но пепел лучше предательства. И ему не впервые приходится порывать с губительными привязанностями. Давнишние смутные воспоминания - мальчик, который, смеясь, разбивает молотком распятие. Он не думал, что на протяжении жизни ему придется еще раз совершить этот очистительный акт. Но, оказывается, человек закутывается в привязанности, точно зимой в теплую одежду. А потом они воспаляются, начинают въедаться в тело, и их приходится выжигать. К счастью, для этого нужно немало времени, а жить ему осталось немного. Однако он совсем зря разволновался по пустякам - ему и раньше причиняли боль, и было гораздо больнее. И все же, хотя Рене никогда не владел его сердцем, удар он сумел нанести неплохой. Можно восхищаться его находчивостью. Он нашел изумительно простой способ предать. Достаточно воспользоваться болезнью человека, преданно ухаживать за ним, подслушать его бред, проникнуть в самые сокровенные его горести и начать рассказывать о них направо и налево. Забавно, сколько же есть способов предать человека? К тому же это совсем излишне - человек сумеет погубить себя и без всякого предательства. Ведь не было запятнано предательством жестокое равнодушие синьора Джузеппе. Он просто пожертвовал в силу политической необходимости чужим ему человеком. Непрерывные мятежи питали душу Италии. И хотя каждую вспышку безжалостно подавляли, кровь, в которой ее топили, смывала с народной души яд покорности. Когда восстание в Савиньо потерпело поражение, великий человек невозмутимо заявил о своей полной к нему непричастности. А почему бы и нет? Это тоже было политической необходимостью, а потому вполне оправданно. Да, синьор Джузеппе может спать спокойно, - он действовал честно, и мстительный призрак не будет тревожить его совесть. Он с самого начала предупредил: "Меня не интересует ваша личная судьба". Он не просил и не предлагал любви. Дело должно было быть сделано, а во что это обойдется исполнителю, его не интересовало. Дело было сделано, и он пошел дальше своим путем. Как Гурупира, но не как Иуда. Предать любовь может только тот, кого любят... Сидя около камина и глядя на догорающие угли, Феликс перебирал в памяти тех, кто обманывал его. От рождения он, вероятно, был очень доверчив - процессия получилась весьма внушительная. Мать, которая лелеяла его и лгала ему; обожаемая мать, которая умерла в его объятьях с поцелуем и ложью на устах. Священник, выдавший тайну исповеди. Юноши, которые называли его своим товарищем и при первом же слове клеветы сразу поверили, что он способен на подлость. Девушка, которая была чутким другом, пока он, в минуту смертельного горя, не попросил ее о помощи, а тогда она дала ему пощечину. И был еще один друг - и святой, и отец, и лгун... Он вскочил и расправил плечи. Какая глупость - уже давно за полночь, впереди долгое путешествие, а он сидит не двигаясь, словно решил подхватить простуду. Эти воспоминания принадлежат той жизни, которая уже кончилась; подобно пеплу, они бледны и хрупки. А сейчас пора ложиться. Он вошел в спальню и стал раздеваться. Сзади что-то шевельнулось - оттуда пахнуло зловоньем, сверкнули зубы, блеснули белки глаз. - Значит, все твои благородные друзья предали тебя? Тогда попробуй довериться мне. Это был негр, торговец фруктами. Он с воплем отскочил, обеими руками оттолкнув гнусное черное лицо. Оно рассыпалось и расплылось на полу отвратительным пятном. Он стоял задыхаясь, весь мокрый от пота, и его била дрожь. Какой холод, какой невыносимый холод! Нужно вернуться к огню, или он умрет от холода. Он осторожно переступил через ковер, обойдя место, где упало лицо. Но оно уже совсем сгнило, от него не осталось и следа. В гостиной он опустился на колени перед камином и, поправив поленья, стал раздувать огонь. Но пламя не вспыхивало. Он нагнулся, чтобы подуть на угли, и в лицо ему пахнул густой запах мускуса. Женщины - накрашенные, бесстыдные мулатки!.. Они обступили его со всех сторон, они льнули к нему, заигрывали... Их руки обвивали его шею, их жирные волосы липли к губам... - Почему ты так ненавидишь нас? Мы никогда тебя не предавали. Если ты терял на арене сознание, мы смеялись. Но ведь смех - это пустяки. Ну же, поцелуй нас, будем друзьями. И не было сил оторвать их руки, снова и снова обнимали они его. Жеманные голоса уговаривали и увещевали, хихикали и визжали. - Доверься мне, я не предам! - Нет, не верь ей, доверься мне! Голоса слились . в издевательский смех, кудахтающий, пронзительный негритянский смех. О, если они не умолкнут, он сойдет с ума, сойдет с ума. - Хайме! Хайме, отгони женщин! только женщин... Он лежал на полу, обнимая ноги пьяного метиса, рабом которого он был. - Хайме, я никогда больше не сбегу! Буду у тебя шутом до самой смерти - только отгони женщин... - Теперь ты видишь, что есть кое-что похуже старого Хайме! Я, правда, бил тебя, но я не подслушивал твоих секретов, мне не было дела, о чем ты там бредишь. - Спасите! - взмолился он и попытался встать. - Спасите! - Приди ко мне, я спасу тебя, carino!* (* Дорогой - итал.) О, только не этот голос! Лучше уж негры и накрашенные женщины - их он никогда не любил. - Вы лгали мне, лгали! Скорее я брошусь в окно, разобьюсь о мостовую, чем приму вашу любовь! Холодный, ночной воздух ворвался в комнату. Вздувшаяся штора взвилась и опала, окутав его, как саван. Из мрака ночи распятый Христос насмешливо протягивал к нему руки. - Приди ко мне. Вокруг тебя - призраки, прыгай и не бойся. Если упадешь, то ко мне в объятия. - Ложь, ложь! - закричал он. - Все ложь! Он швырнул оконную раму в лицо видению, и мир, с грохотом рухнув, исчез. Он очнулся на полу около окна. Его окутала разорванная штора, а на щеке, которую он, падая, ушиб, ныл синяк. Ухватившись за подоконник, он с трудом приподнялся и выглянул наружу. Заря... заря... Она пришла, и наступила передышка. Даже в аду бывает несколько кратких часов передышки. ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ ФЕЛИКСА РИВАРЕСА Узри, господь, я жалок, мал и слаб. Песчинка в море смерти - жизнь моя. Когда б я мог бороться и швырнуть В лицо тебе проклятье бытия! Но нет, господь, я жалок, мал и слаб, Бескрылый, одинокий и больной... Господь, будь я твой царь, а ты мой раб, Того б не сделал я, что сделал ты со мной. Узри, господь, я жалок, мал и слаб... Из той страны, где правят боль и страх, Пришел я к людям и стучался к ним. Хотел найти приют в людских сердцах. Согреться пониманием людским. Но хоть сердца людские и теплы, Туда, где холод, изгнан я опять. Я звал их, ждал и снова звал из мглы, Услышали - и не смогли понять. ЭПИЛОГ Рене проводил в Мартереле летние каникулы. Маргарита жила там еще с прошлого лета, изучала египтологию и как секретарь помогала отцу. Париж, казалось, надоел ей, и Рене подумывал отказаться от квартиры и переехать в меблированные комнаты - незачем тратиться на квартиру, если Маргарита не собирается вернуться в Париж. - Не пойдешь ли ты со мной в церковь? - спросила тетя Анжелика, заглядывая в комнату, где Рене сидел с Анри и Бланш. - В такое чудесное утро приятно пройтись. Рене послушно встал. Теперь ему была безразлично, с кем идти в церковь. Они шли по аллее. Рене пригибал к себе и нюхал ветки цветущих лип. Анжелика чинно держала двумя руками молитвенник, лицо ее хранило важную серьезность. - Мне бы хотелось поговорить с тобой, - начала наконец Анжелика. - Я думаю, тебе пора бы уже обзавестись семьей. Годы бегут, и если ты вообще намерен жениться, то дальше откладывать нельзя. - Мне тридцать пять лет, но это еще не достаточное основание, чтобы жениться. Я вполне доволен своей судьбой. - Конечно, дорогой, у тебя легкий характер. Но теперь, когда Маргарита уехала из Парижа, тебе там так одиноко. Прямо сердце разрывается, как вспомню, что ты все время один. - Ну, не все время, тетя. У меня очень много знакомых. Кроме того, я не знаю ни одной девушки, на которой мне хотелось бы жениться. - Скажи, тебе совсем не нравится Жанна Дюплесси? Хорошая, набожная девушка, и характер чудесный. Я знаю ее с пеленок. И за ней дают хорошее приданое; хотя ты, конечно, слишком не от мира сего, чтобы об этом думать. И ты прав - набожность важнее любых богатств. Но одно другому не мешает, а поместье у них очень хорошее и недалеко от нас. Ее не назовешь красавицей, но она очень мила, и все мы будем так рады, когда ты обзаведешься семьей. Анжелика, запыхавшись, умолкла. - Но видите ли, тетя,-отвечал, улыбнувшись, Рене, - как бы ни были хороши мадемуазель Дюплесси и ее приданое, мне они не нужны. И ведь у нас в семье уже есть один женатый человек. Почему бы мне для разнообразия не остаться холостяком? Подбородок старой девы задрожал. - У Анри и Бланш нет детей. А мне бы так хотелось понянчить крошку. Маргарита выросла и стала такой холодной. Последнее время мне порой кажется, что она старше меня. Рене больше не улыбался. - Простите, тетя. - Он взял ее под руку. Теплые нотки в голосе племянника придали Анжелике смелости. - Скажи мне, Рене, что с ней такое? Дело ведь не в несчастье. С ним она примирилась. Но когда она приехала к нам в прошлом году, я сразу поняла - что-то случилось. Она словно сразу состарилась. Что с ней? Рене молчал. - Это все тот человек! - вскричала Анжелика. - Он не шлет больше писем и подарков. Я с самого начала знала, что этим все кончится. Да и чего ждать от безбожника? Он вскружил ей голову - ей, калеке, и забыл... - Замолчите! - жестко сказал Рене. Остановившись, он отпустил теткину руку. Анжелика еще никогда не видела у него в глазах такого выражения. - Если вы еще хоть раз отзоветесь плохо о Феликсе, я перестану с вами разговаривать. Запомните это. А теперь пойдемте, не то мы опоздаем в церковь. Испуганная тетка засеменила рядом с ним. Когда они вернулись домой, Рене передали, что отец хочет его видеть. Он немедленно пошел в кабинет и увидел, что отец ждет его бледный и расстроенный. - Плохие вести, Рене. Маркиз замолчал и поднес руку к задрожавшим губам. - Полковник Дюпре прислал мне вырезку из английской газеты... для тебя. Он не знал, где ты сейчас... Там... Нет, я не в силах сказать тебе... Прочти лучше сам. Рене взял из рук отца заметку, прочитал ее и долго сидел неподвижно. Наконец он встал и направился к двери. - Рене, - еле слышно позвал отец, и сын, не повернув головы, остановился. - Да? - А как же Маргарита? - Я скажу ей сам, - отвечал Рене и добавил: - Немного погодя. Спустя час кто-то тихо постучал в запертую дверь его комнаты. - Мне надо поговорить с тобой, Рене, - послышался торопливый шепот отца. Рене тут же отпер дверь. - Ты взял заметку? - Нет, она осталась на столе. - Значит, ее взяла Бланш. Я вышел на несколько минут из комнаты, а когда вернулся, заметки на столе не было. Мне страшно. Эта женщина любит вмешиваться в то, что ее не касается. Она пошла к Маргарите. Рене бросился мимо отца на лестницу и тихо, не постучавшись, открыл дверь в комнату сестры. Около кушетки стояла Бланш, Маргарита держала в руке вырезку из газеты. "Зверства в папской крепости. Бесчеловечное обращение с политическими заключенными. Вчера в палате общин член парламента А. Тейлор спросил помощника министра по иностранным делам, правда ли, что..." Рене выхватил у сестры заметку. - Не надо! Не читай! - Отдай сейчас же! - хрипло закричала Маргарита. Рене с потемневшими от гнева глазами повернулся к Бланш. - Выйдите вон. Немедленно. Я и Маргарита хотим побыть одни. Заперев за Бланш дверь, Рене подошел к сестре. - Ромашка... - Отдай мне заметку! - снова закричала она. - Он умер, Ромашка. В третий раз зазвенел ужасный вопль: - Отдай! Рене упал на колени около сестры. - Не читай! Зачем тебе знать подробности? Все кончено. Какое они теперь имеют значение? - Никакого, - помолчав, отвечала Маргарита, - и поэтому незачем скрывать их от меня. Нелепо утаивать, как именно это произошло. Она говорила ледяным тоном, и на мгновенье Рене перенесся в долину реки Пастаса и услышал другой голос: "Какое имеет значение, что бы именно могли они сделать?" Он отдал ей заметку и, отойдя к столу, уставился невидящим взглядом на вазу с розами. Тишина, как бескрылое чудовище, волочила по полу свои бесконечные кольца. - Рене, - наконец позвала Маргарита. Он подошел к сестре, обнял ее и, опустившись на колени, прижался щекой к ее щеке. Она осторожно высвободилась из его объятий, и он похолодел от ужаса. - Ромашка! - зашептал он, ловя дрожащими руками ее руки. - Что встало между тобой и мной? Мне кажется, я потерял и его и тебя: Я не понимаю... Мы живем в каком-то кошмаре или сходим с ума... Я потерял его еще до того, как он погиб, и до сих пор не знаю почему. Неужели мне суждено и тебя потерять живой? Ее взгляд заставил Рене отшатнуться. - Нет. Я уже мертва. Это случилось два года назад, в ноябре. Мне жаль тебя, Рене, но мы оба мертвы. Он - труп, а я - египтолог. Это почти одно и то же. Теперь меня интересует только то, что произошло три тысячи лет тому назад. Рене встал и, глядя сверху вниз на сестру, спросил: - Ты не объяснишь яснее, дорогая? Что же случилось? Когда два человека - единственные, кого ты любил в мире, - вот так... умирают, очень трудно жить, не зная, что же случилось. Скажи мне, причина - какой-то...-у Рене перехватило дыхание, - причиной был какой-то поступок Феликса? - Он не виноват. Он был вправе порвать. В ее голосе прозвучала горечь, но Рене почти обрадовался - все-таки это было человеческое чувство. - Ты подумала, что я виню его? Нет, для меня оправдан каждый его поступок - потому что это его поступок. Я так и не узнал, почему он порвал со мной. А теперь уже так никогда и не узнаю. Но это ничего не меняет. - Я знаю, почему он порвал со мной, - прошептала Маргарита. Лицо ее, когда она подняла глаза, было пепельно-серым. - Его оттолкнула моя любовь, которая была ему не нужна. Достаточно тебе этого? Почему он порвал с тобой, я не знаю. Но, вероятно, он решил, что лучше порвать сразу со всей семьей... А теперь оставь меня одну. Рене молча вышел. На лестнице его встретила Анжелика. - Что случилось, дорогой? Бланш плачет и бранится в гостиной. Она жалуется Анри, что ты оскорбил ее. Ах, Рене, да не смотри на меня так - ты ранишь меня в самое сердце! Я знаю, что виновата, и я прошу у тебя прощения за то, что забылась сегодня утром. Я знаю, как дорог тебе твой друг, и не хотела сделать тебе больно. Но последнее время я совсем измучилась. Бланш не стала мне настоящей племянницей, не стала дочерью и твоему дорогому отцу. А с Маргаритой я боюсь разговаривать. Вот если бы тебе понравилась Жанна! С легким смешком Рене повернулся к тетке. - Не плачьте, тетя. Жанна мне нравится. Если вам так этого хочется, поговорите с ее отцом. Что же, все люди женятся. Жанна старалась быть хорошей женой, она рожала мужу здоровых детей. Так что по крайней мере Анжелика была счастлива, но и Рене, казалось, был доволен своей участью. Маргарита успокоилась и усердно занималась египтологией. Возможно, Бланш была недалека от истины, утверждая, что раз уж женщина - беспомощная калека, то надо благодарить милосердного бога, если она к тому же сухарь и синий чулок. Египтология - один из немногих предметов, которыми может заниматься прикованный к постели человек. Когда маркиз умер, его дочь уже могла самостоятельно готовить его рукописи к изданию, и эта работа заполнила остаток ее недолгой жизни. В сорок лет Маргарита умерла от осложнения после простуды. Жанна, Анри, Анжелика и Розина искренне оплакивали ее кончину. Для Рене их горе было еще одной загадкой этого непонятного мира. Сам он уже давно оплакал сестру. Для него она умерла после одного их разговора за несколько лет перед этим, когда он, как обычно, приехал на лето в Мартерель. Как-то утром он увидел в липовой аллее безутешно рыдавшую пожилую крестьянку. Осторожно расспросив ее, он услышал печальную историю. Ее дочь, служившая в замке горничной, - Рене припомнил эту тихую, скромную девушку, - "попала в беду", а возлюбленный бросил ее. Устрашенная гневом строгого, набожного отца и безжалостным допросом Бланш, девушка бросилась в пруд. Кюре отказал ей в христианском погребении, и мать пришла просить, чтобы капеллан, которым обзавелась получившая наследство Бланш, прочитал в часовне замка над гробом молитву. Но Бланш отказалась потакать распущенности. Став хозяйкой Мартереля, она считала себя обязанной следить за нравственностью крестьян. - А что же брат? - спросил Рене. - Он говорит, это женское дело, и он не может вмешиваться. - Почему же вы не пошли тогда к мадемуазель Маргарите? Женщина зарыдала еще безутешнее. - Я к ней ходила. Она тоже не хочет помочь. - Тут, вероятно, произошло какое-то недоразумение. Я поговорю с сестрой. Он нашел ее в саду за чтением гранок. - Я говорил с матерью Лизетты, - начал Рене. -Неужели нельзя настоять, чтобы Бланш разрешила поставить гроб в часовне? - Дорогой Рене, - ровным голосом ответила Маргарита, - я не понимаю, почему ты обращаешься с этим ко мне? Ведь ты знаешь, что я не набожна. Вам, верующим, виднее, как использовать часовню. - Я говорю не об этом. Меня возмущает жестокость Бланш. - Но ведь Лизетта сама во всем виновата, пусть пожинает, что посеяла. - Маргарита! - вскричал Рене. В эту минуту он был не в силах назвать ее Ромашкой, - Маргарита! Но ведь она умерла! - Ну и что же? Ты все еще сентиментален. Смерть не избавляет человека от последствий его поступков. И она первый раз за время разговора подняла на брата глаза. - Я тоже умерла, - сказала она, поджав губы. - Я уже говорила тебе. Но мне от этого не легче. Почему же станет легче Лизетте? Для женщин существует непреложный закон целомудрия. И, нарушив его, они должны нести наказание. Но мне все разно. Если хочешь, чтобы Лизетту отпели в часовне, - поговори с Анри. Рене долго молчал. - Понимаю, - наконец вымолвил он. - Я пойду погуляю с собаками. Маргарита снова принялась читать гранки, а Рене ушел, свистнув собакам. - Боже, до чего жестоки женщины, - сказал он себе. - И это моя маленькая Ромашка!.. Как хорошо, что мои дети - мальчики. Рене стал известным профессором и дожил до старости. Его уважали коллеги и любили студенты, он был заботливым мужем и примерным отцом. Но ни в университете, ни дома у него не было близких людей. Даже дети плохо знали своего отца. Один только раз попробовал он поговорить по душам с сыном. Но попытка оказалась неудачной. Должно быть, он слишком долго молчал. Это произошло весной 1870 года, когда его сын Морис уезжал в армию. После того как молодой офицер простился с плачущими родными и выслушал их напутствия, а вестовой уехал вперед с вещами, отец с сыном отправились в Аваллон пешком. Они много раз гуляли вместе, а эта прогулка могла быть последней. Пока заросли орешника не скрыли из виду большой старый дом, доставшийся Жанне в приданое, Рене шел молча, потом с улыбкой повернулся к сыну, - Да, если тебе не удастся отличиться, то уж не из-за недостатка добрых напутствий и советов. Морис неловко рассмеялся. Милый старенький папа! Вот уж кто никогда не расчувствуется в неподходящий момент. - Разумеется! Будь это только мама и дедушка Дюплесси, я бы ничего не сказал, но когда этим занимаются все родственники, получается многовато - Когда я был в Мартереле, дядя Анри и тетя Бланш по сорок раз перечислили все искушения, которые подстерегают молодежь в армии. А потом мне пришлось подняться к тетушке Анжелике и выслушать все еще раз от бедной старушки. - Да, - сказал Рене. - Тетя Анжелика всегда