если бы она толкнула его только на смерть, а не на что-либо худшее! Подробно, безжалостно вспоминала Джемма весь ад его прошлой жизни. И так ярко предстал этот ад в ее воображении, словно она видела и испытала все это сама: дрожь беззащитной души, надругательства, ужас одиночества и муки горше смерти, не дающие покоя ни днем, ни ночью. Так ясно видела она эту грязную лачугу, как будто сама была там, как будто страдала вместе с ним на серебряных рудниках, на кофейных плантациях, в бродячем цирке... Бродячий цирк... Отогнать от себя хотя бы эту мысль... Ведь так можно потерять рассудок! Джемма выдвинула ящик письменного стола. Там у нее лежало несколько реликвий, с которыми она не могла заставить себя расстаться. Она не отличалась сентиментальностью и все-таки хранила кое-что на память: это была уступка той слабой стороне ее "я", которую Джемма всегда так упорно подавляла в себе. Она очень редко заглядывала в этот ящик. Вот они - первое письмо Джиованни, цветы, что лежали в его мертвой руке, локон ее ребенка, увядший лист с могилы отца. На дне ящика лежал портрет Артура, когда ему было десять лет, - единственный его портрет. Джемма опустилась на стул и глядела на прекрасную детскую головку до тех пор, пока образ Артура-юноши не встал перед ней. Как ясно она видела теперь его лицо! Нежные очертания рта, большие серьезные глаза, ангельская чистота выражения - все это так запечатлелось в ее памяти, как будто он умер вчера. И медленные слепящие слезы скрыли от нее портрет. Как могла ей прийти в голову такая мысль! Разве не святотатство навязывать этому светлому далекому духу грязь и скорбь жизни? Видно, боги любили его и дали ему умереть молодым. В тысячу раз лучше перейти в небытие, чем остаться жить и превратиться в Овода, в этого Овода, с его дорогими галстуками, сомнительными остротами и язвительным языком... Нет, нет! Это страшный плод ее воображения. Она ранит себе сердце пустыми выдумками - Артур мертв! - Можно войти? - негромко спросили у двери. Джемма вздрогнула так сильно, что портрет выпал у нее из рук. Овод прошел, хромая, через всю комнату, поднял его и подал ей. - Как вы меня испугали! - сказала она. - П-простите, пожалуйста. Быть может, я помешал? - Нет, я перебирала разные старые вещи. С минуту Джемма колебалась, потом протянула ему портрет: - Что вы скажете об этой головке? И пока Овод рассматривал портрет, она следила за ним так напряженно, точно вся ее жизнь зависела от выражения его лица. Но он только критически поднял брови и сказал: - Трудную вы мне задали задачу. Миниатюра выцвела, а детские лица вообще читать нелегко. Но мне думается, что этот ребенок должен был стать несчастным человеком. И самое разумное, что он мог сделать, это остаться таким вот малышом. - Почему? - Посмотрите-на линию нижней губы. В нашем мире нет места таким натурам. Для них с-страдание есть с-страдание, а неправда - неправда. Здесь нужны люди, которые умеют думать только о своем деле. - Портрет никого вам не напоминает? Он еще пристальнее посмотрел на миниатюру. - Да. Как странно!.. Да, конечно, очень похож... - На кого? - На к-кардинала М-монтанелли. Быть может, у этого безупречного пастыря имеется племянник? Позвольте полюбопытствовать, кто это? - Это детский портрет друга, о котором я вам недавно говорила. - Того, которого вы убили? Джемма невольно вздрогнула. Как легко и с какой жестокостью произнес он это страшное слово! - Да, того, которого я убила... если он действительно умер. - Если? Она не спускала глаз с его лица: - Иногда я в этом сомневаюсь. Тела ведь так и не нашли. Может быть, он, как и вы, убежал из дому и уехал в Южную Америку. - Будем надеяться, что нет. Вам было бы тяжело жить с такой мыслью. В свое время мне пришлось препроводить не одного человека в царство теней, но если б я знал, что какое-то живое существо по моей вине отправилось в Южную Америку, я потерял бы сон, уверяю вас. - Значит, вы думаете, - сказала Джемма, сжав руки и подходя к нему, - что, если бы этот человек не утонул... а пережил то, что пережили вы, он никогда не вернулся бы домой и не предал бы прошлое забвению? Вы думаете, он не мог бы простить? Ведь и мне это многого стоило! Смотрите! Она откинула со лба тяжелые пряди волос. Меж черных локонов проступала широкая серебряная полоса. Наступило долгое молчание. - Я думаю, - медленно сказал Овод, - что мертвым лучше оставаться мертвыми. Прошлое трудно забыть. И на месте вашего друга я продолжал бы ос-ставаться мертвым. Встреча с привидением - вещь неприятная. Джемма положила портрет в ящик и заперла его на ключ. - Жестокая мысль, - сказала она. - Поговорим о чем-нибудь другом. - Я пришел посоветоваться с вами об одном небольшом деле, если возможно - по секрету. Мне пришел в голову некий план. Джемма придвинула стул к столу и села. - Что вы думаете о проектируемом законе относительно печати? - начал он ровным голосом, без обычного заикания. - Что я думаю? Я думаю, что проку от него будет мало, но лучше это, чем совсем ничего. - Несомненно. Вы, следовательно, собираетесь работать в одной из новых газет, которые хотят здесь издавать? - Да, я бы хотела этим заняться. При выпуске новой газеты всегда бывает много технической работы: поиски типографии, распространение и... - И долго вы намерены губить таким образом свои способности? - Почему "губить"? - Конечно, губить. Ведь для вас не секрет, что вы гораздо умнее большинства мужчин, с которыми вам приходится работать, а вы позволяете им превращать вас в какую-то подсобную силу. В умственном отношении Грассини и Галли просто школьники в сравнении с вами, а вы сидите и правите их статьи, точно заправский корректор. - Во-первых, я не все время трачу на чтение корректур, а во-вторых, вы сильно преувеличиваете мои способности: они не так блестящи, как вам кажется. - Я вовсе не считаю их блестящими, - спокойно ответил Овод. - У вас твердый и здравый ум, что гораздо важнее. На этих унылых заседаниях комитета вы первая замечаете ошибки ваших товарищей. - Вы несправедливы к ним. У Мартини очень хорошая голова, а в способностях Фабрицци и Леги я не сомневаюсь. Что касается Грассини, то он знает экономическую статистику Италии лучше всякого чиновника. - Это еще не так много. Но бог с ними! Факт остается фактом: с вашими способностями вы могли бы выполнять более серьезную работу и играть более ответственную роль. - Я вполне довольна своим положением. Моя работа не так уж важна, но ведь всякий делает, что может. - Синьора Болла, нам с вами не стоит говорить друг другу комплименты и скромничать. Ответьте мне прямо: считаете ли вы, что ваша теперешняя работа может выполняться людьми, стоящими гораздо ниже вас по уму? - Ну, если вы уж так настаиваете, то, пожалуй, это до известной степени верно. - Так почему же вы это допускаете? Молчание. - Почему вы это допускаете? - Потому что я тут бессильна. - Бессильны? Не понимаю! Она укоризненно взглянула на него: - Это неделикатно... так настойчиво требовать ответа. - А все-таки вы мне ответите. - Ну хорошо. Потому, что моя жизнь разбита. У меня нет сил взяться теперь за что-нибудь настоящее. Я гожусь только в труженицы, на партийную техническую работу. Ее я, по крайней мере, исполняю добросовестно, а ведь кто-нибудь должен ею заниматься. - Да... Разумеется, кто-нибудь должен, но не один и тот же человек. - Я, кажется, только на это и способна. Он посмотрел на нее прищурившись. Джемма подняла голову: - Мы возвращаемся к прежней теме, а ведь у нас должен быть деловой разговор. Зачем говорить со мной о работе, которую я могла бы делать? Я ее не сделаю теперь. Но я могу помочь вам обдумать ваш план. В чем он состоит? - Вы начинаете с заявления, что предлагать вам работу бесполезно, а потом спрашиваете, что я предлагаю. Мне нужно, чтобы вы не только обдумали мой план, но и помогли его выполнить. - Расскажите сначала, в чем дело, а потом поговорим. - Прежде всего я хочу знать вот что: слыхали вы что-нибудь о подготовке восстания в Венеции? - Со времени амнистии ни о чем другом не говорят, как о предстоящих восстаниях и о санфедистских заговорах, но я скептически отношусь к к тому и к другому. - Я тоже в большинстве случаев. Но сейчас речь идет о серьезной подготовке к восстанию против австрийцев. В Папской области - особенно в четырех легатствах - молодежь намеревается тайно перейти границу и примкнуть к восставшим. Друзья из Романьи сообщают мне... - Скажите, - прервала его Джемма, - вы вполне уверены, что на ваших друзей можно положиться? - Вполне. Я знаю их лично и работал с ними. - Иначе говоря, они члены той же организации, что и вы? Простите мне мое недоверие, но я всегда немного сомневаюсь в точности сведений, получаемых от тайных организаций. Мне кажется... - Кто вам сказал, что я член какой-то тайной организации? - резко спросил он. - Никто, я сама догадалась. - А! - Овод откинулся на спинку стула и посмотрел на Джемму, нахмурившись. - Вы всегда угадываете чужие тайны? - Очень часто. Я довольно наблюдательна и умею устанавливать связь между фактами. Так что будьте осторожны со мной. - Я ничего не имею против того, чтобы вы знали о моих делах, лишь бы дальше не шло. Надеюсь, что эта ваша догадка не стала достоянием... Джемма посмотрела на него не то удивленно, не то обиженно. - По-моему, это излишний вопрос, - сказала она. - Я, конечно, знаю, что вы ничего не станете говорить посторонним, но членам вашей партии, быть может... - Партия имеет дело с фактами, а не с моими догадками и домыслами. Само собой разумеется, что я никогда ни с кем об этом не говорила. - Благодарю вас. Вы, быть может, угадали даже, к какой организации я принадлежу? - Я надеюсь... не обижайтесь только за мою откровенность, вы ведь сами начали этот разговор, - я надеюсь, что это не "Кинжальщики". - Почему вы на это надеетесь? - Потому что вы достойны лучшего. - Все мы достойны лучшего. Вот вам ваш же ответ. Я, впрочем, состою членом организации "Красные пояса". Там более крепкий народ, серьезнее относятся к своему делу. - Под "делом" вы имеете в виду убийства? - Да, между прочим и убийства. Кинжал - очень полезная вещь тогда, когда за ним стоит хорошая организованная пропаганда. В этом-то я и расхожусь с той организацией. Они думают, что кинжал может устранить любую трудность, и сильно ошибаются: кое-что устранить можно, но не все. - Неужели вы в самом деле верите в это? Овод с удивлением посмотрел на нее. - Конечно, - продолжала Джемма, - с помощью кинжала можно устранить конкретного носителя зла - какого-нибудь шпика или особо зловредного представителя власти, но не возникнет ли на месте прежнего препятствия новое, более серьезное? Вот в чем вопрос! Не получится ли, как в притче о выметенном и прибранном доме и о семи злых духах? Ведь каждый новый террористический акт еще больше озлобляет полицию, а народ приучает смотреть на жестокости и насилие, как на самое обыкновенное дело. - А что же, по-вашему, будет, когда грянет революция? Народу придется привыкать к насилию. Война есть война. - Это совсем другое дело. Революция - преходящий момент в жизни народа. Такова цена, которою мы платим за движение вперед. Да! Во время революций насилия неизбежны, но это будет только в отдельных случаях, это будут исключения, вызванные исключительностью исторического момента. А в террористических убийствах самое страшное то, что они становятся чем-то заурядным, на них начинают смотреть, как на нечто обыденное, у людей притупляется чувство святости человеческой жизни. Я редко бывала в Романье, и все же у меня сложилось впечатление, что там привыкли или начинают привыкать к насильственным методам борьбы. - Лучше привыкнуть к этому, чем к послушанию и покорности. - Не знаю... Во всякой привычке есть что-то дурное, рабское, а эта, кроме всего прочего, воспитывает в людях жестокость. Но если, по-вашему, революционная деятельность должна заключаться только в том, чтобы вырывать у правительства те или иные уступки, тогда тайные организации и кинжал покажутся вам лучшим оружием в борьбе, ибо правительства боятся их больше всего на свете. А по-моему, борьба с правительством - это лишь средство, главная же наша цель - изменить отношение человека к человеку. Приучая невежественных людей к виду крови, вы уменьшаете в их глазах ценность человеческой жизни. - А ценность религии? - Не понимаю. Он улыбнулся: - Мы с вами расходимся во мнениях относительно того, где корень всех наших бед. По-вашему, он в недооценке человеческой жизни... - Вернее, в недооценке человеческой личности, которая священна. - Как вам угодно. А по-моему, главная причина всех наших несчастий и ошибок - душевная болезнь, именуемая религией. - Вы говорите о какой-нибудь одной религии? - О нет! Они отличаются одна от другой лишь внешними симптомами. А сама болезнь - это религиозная направленность ума, это потребность человека создать себе фетиш и обоготворить его, пасть ниц перед кем-нибудь и поклоняться кому-нибудь. Кто это будет - Христос, Будда или дикарский тотем, - не имеет значения. Вы, конечно, не согласитесь со мной. Можете считать себя атеисткой(*74), агностиком(*75), кем заблагорассудится, - все равно я за пять шагов чувствую вашу религиозность. Впрочем, наш спор бесцелен, хотя вы грубо ошибаетесь, думая, что я рассматриваю террористические акты только как способ расправы со зловредными представителями власти. Нет, это способ - и, по-моему, наилучший способ - подрывать авторитет церкви и приучать народ к тому, чтобы он смотрел на ее служителей, как на паразитов. - А когда вы достигнете своей цели, когда вы разбудите зверя, дремлющего в человеке, и натравите его на церковь, тогда... - Тогда я скажу, что сделал свое дело, ради которого стоило жить. - Так вот о каком деле шла речь в тот раз! - Да, вы угадали. Она вздрогнула и отвернулась от него. - Вы разочаровались во мне? - с улыбкой спросил Овод. - Нет, не разочаровалась... Я... я, кажется, начинаю бояться вас. Прошла минута, и, взглянув на него, Джемма проговорила своим обычным деловым тоном: - Да, спорить нам бесполезно. У нас слишком разные мерила. Я, например, верю в пропаганду, пропаганду и еще раз пропаганду и в открытое восстание, если оно возможно. - Тогда вернемся к моему плану. Он имеет отношение к пропаганде, но только некоторое, а к восстанию - непосредственное. - Я вас слушаю. - Итак, я уже сказал, что из Романьи в Венецию направляется много добровольцев. Мы еще не знаем, когда вспыхнет восстание. Быть может, не раньше осени или зимы. Но добровольцев нужно вооружить, чтобы они по первому зову могли двинуться к равнинам. Я взялся переправить им в Папскую область оружие и боевые припасы... - Погодите минутку... Как можете вы работать с этими людьми? Революционеры в Венеции и Ломбардии стоят за нового папу. Они сторонники либеральных форм и положительно относятся к прогрессивному церковному движению. Как можете вы, такой непримиримый антиклерикал, уживаться с ними? Овод пожал плечами: - Что мне до того, что они забавляются тряпичной куклой? Лишь бы делали свое дело! Да, конечно, они будут носиться с папой. Почему это должно меня тревожить, если мы все же идем на восстание? Побить собаку можно любой палкой, и любой боевой клич хорош, если с ним поднимешь народ на австрийцев. - Чего же вы ждете от меня? - Главным образом, чтобы вы помогли мне переправить оружие через границу. - Но как я это сделаю? - Вы сделаете это лучше всех. Я собираюсь закупить оружие в Англии, и с доставкой предстоит немало затруднений. Ввозить через порты Папской области невозможно; значит, придется доставлять в Тоскану, а оттуда переправлять через Апеннины. - Но тогда у вас будут две границы вместо одной! - Да, но все другие пути безнадежны. Ведь привезти большой контрабандный груз в неторговую гавань нельзя, а вы знаете, что в Чивита-Веккиа(*76) заходят самое большее три парусные лодки да какая-нибудь рыбачья шхуна. Если только мы доставим наш груз в Тоскану, я берусь провезти его через границу Папской области. Мои товарищи знают там каждую горную тропинку, и у нас много мест, где можно прятать оружие. Груз должен прийти морским путем в Ливорно, и в этом-то главное затруднение. У меня нет там связей с контрабандистами, а у вас, вероятно, есть. - Дайте мне подумать пять минут. Джемма облокотилась о колено, подперев подбородок ладонью, и вскоре сказала: - Я, вероятно, смогу вам помочь, но до того, как мы начнем обсуждать все подробно, ответьте на один вопрос. Вы можете дать мне слово, что это дело не будет связано с убийствами и вообще с насилием? - Разумеется! Я никогда не предложил бы вам участвовать в том, чего вы не одобряете. - Когда нужен окончательный ответ? - Время не терпит, но я могу подождать два-три дня. - Вы свободны в субботу вечером? - Сейчас скажу... сегодня четверг... да, свободен. - Ну, так приходите ко мне. За это время я все обдумаю. x x x В следующее воскресенье Джемма послала комитету флорентийской организации мадзинистов письмо, в котором сообщала, что намерена заняться одним делом политического характера и поэтому не сможет исполнять в течение нескольких месяцев ту работу, за которую до сих пор была ответственна перед партией. В комитете ее письмо вызвало некоторое удивление, но возражать никто не стал. Джемму знали в партии как человека, на которого можно положиться, и члены комитета решили, что, если синьора Болла предпринимает неожиданный шаг, то имеет на это основательные причины. Мартини Джемма сказала прямо, что берется помочь Оводу в кое-какой "пограничной работе". Она заранее выговорила себе право быть до известной степени откровенной со своим старым другом - ей не хотелось, чтобы между ними возникали недоразумения и тайны. Она считала себя обязанной доказать, что доверяет ему. Мартини ничего не сказал ей, но Джемма поняла, что эта новость глубоко его огорчила. Они сидели у нее на террасе, глядя на видневшийся вдали, за красными крышами, Фьезоле. После долгого молчания Мартини встал и принялся ходить взад и вперед, заложив руки в карманы и посвистывая, что служило у него верным признаком волнения. Несколько минут Джемма молча смотрела на него. - Чезаре, вас это очень обеспокоило, - сказала она наконец. - Мне ужасно неприятно, что вы так волнуетесь, но я не могла поступить иначе. - Меня смущает не дело, за которое вы беретесь, - ответил он мрачно. - Я ничего о нем не знаю и думаю, что, если вы соглашаетесь принять в нем участие, значит, оно того заслуживает. Но я не доверяю человеку, с которым вы собираетесь работать. - Вы, вероятно, не понимаете его. Я тоже не понимала, пока не узнала ближе. Овод далек от совершенства, но он гораздо лучше, чем вы думаете. - Весьма вероятно. - С минуту Мартини молча шагал по террасе, потом вдруг остановился. - Джемма, откажитесь! Откажитесь, пока не поздно. Не давайте этому человеку втянуть вас в его дела, чтобы не раскаиваться впоследствии. - Ну что вы говорите, Чезаре! - мягко сказала она. - Никто меня ни во что не втягивает. Я пришла к своему решению самостоятельно, хорошо все обдумав. Я знаю, вы не любите Ривареса, но речь идет о политической работе, а не о личностях. - Мадонна, откажитесь! Это опасный человек. Он скрытен, жесток, не останавливается ни перед чем... и он любит вас. Она откинулась на спинку стула: - Чезаре, как вы могли вообразить такую нелепость! - Он любит вас, - повторил Мартини. - Прогоните его, мадонна! - Чезаре, милый, я не могу его прогнать и не могу объяснить вам почему. Мы связаны друг с другом... не по собственной воле. - Если это так, то мне больше нечего сказать, - ответил Мартини усталым голосом. Он ушел, сославшись на неотложные дела, и долго бродил по улицам. Все рисовалось ему в черном свете в тот вечер. Было у него единственное сокровище, и вот явился этот хитрец и украл его. Глава X В середине февраля Овод уехал в Ливорно. Джемма свела его там с одним пароходным агентом, либерально настроенным англичанином, которого она и ее муж знали еще в Англии. Он уже не раз оказывал небольшие услуги флорентийским радикалам: ссужал их в трудную минуту деньгами, разрешал пользоваться адресом своей фирмы для партийной переписки и тому подобное. Но все это делалось через Джемму, из дружбы к ней. Не нарушая партийной дисциплины, она могла пользоваться этим знакомством по своему усмотрению. Но теперь успех был сомнителен. Одно дело - попросить дружески настроенного иностранца дать свой адрес для писем из Сицилии или спрятать в сейфе его конторы какие-нибудь документы, и совсем другое - предложить ему перевезти контрабандой огнестрельное оружие для повстанцев. Джемма не надеялась, что он согласится. - Можно, конечно, попробовать, - сказала она Оводу, - но я не думаю, чтобы из этого что-нибудь вышло. Если б вы пришли к Бэйли с моей рекомендацией и попросили пятьсот скудо(*77), отказа не было бы: он человек в высшей степени щедрый. Может одолжить в трудную минуту свой паспорт или спрятать у себя в подвале какого-нибудь беглеца. Но, если вы заговорите с ним о ружьях, он удивится и примет нас обоих за сумасшедших. - Но, может, он посоветует мне что-нибудь или сведет меня с кем-нибудь из матросов, - ответил Овод. - Во всяком случае, надо попытаться. Через несколько дней, в конце месяца, он пришел к ней одетый менее элегантно, чем всегда, и она сразу увидела по его лицу, что у него есть хорошие новости. - Наконец-то! А я уж начала бояться, не случилось ли с вами чего-нибудь. - Я решил, что писать опасно, а раньше вернуться не мог. - Вы только что приехали? - Да, прямо с дилижанса. Я пришел сказать, что все улажено. - Неужели Бэйли согласился помочь? - Больше чем помочь. Он взял на себя все дело: упаковку, перевозку - все решительно. Ружья будут спрятаны в тюках товаров и придут прямо из Англии. Его компаньон и близкий друг, Вильямс, соглашается лично наблюдать за отправкой груза из Саутгэмптона, а Бэйли протащит его через таможню в Ливорно. Потому-то я и задержался так долго: Вильямс как раз уезжал в Саутгэмптон, и я проводил его до Генуи. - Чтобы обсудить по дороге все дела? - Да. И мы говорили до тех пор, пока меня не укачало. - Вы страдаете морской болезнью? - быстро спросила Джемма, вспомнив, как мучился Артур, когда ее отец повез однажды их обоих кататься по морю. - Совершенно не переношу моря, несмотря на то, что мне много приходилось плавать... Но мы успели поговорить, пока пароход грузили в Генуе. Вы, конечно, знаете Вильямса? Славный малый, неглупый и заслуживает полного доверия. Бэйли ему в этом отношении не уступает, и оба они умеют держать язык за зубами. - Бэйли идет на большой риск, соглашаясь на такое дело. - Так я ему и сказал, но он лишь мрачно посмотрел на меня и ответил: "А вам-то что?" Другого ответа от него трудно было ожидать. Попадись он мне где-нибудь в Тимбукту, я бы подошел к нему и сказал: "Здравствуйте, англичанин!" - Все-таки не понимаю, как они согласились! И особенно Вильямс - на него я просто не рассчитывала. - Да, сначала он отказался наотрез, но не из страха, а потому, что считал все предприятие "неделовым". Но мне удалось переубедить его... А теперь займемся деталями. Когда Овод вернулся домой, солнце уже зашло, и в наступивших сумерках цветы японской айвы темными пятнами выступали на садовой стене. Он сорвал несколько веточек и понес их в дом. У него в кабинете сидела Зита. Она кинулась ему навстречу со словами: - Феличе! Я думала, ты никогда не вернешься! Первым побуждением Овода было спросить ее, зачем она сюда пожаловала, однако, вспомнив, что они не виделись три недели, он протянул ей руку и холодно сказал: - Здравствуй, Зита! Ну, как ты поживаешь? Она подставила ему лицо для поцелуя, но он, словно не заметив этого, прошел мимо нее и взял вазу со стола. В ту же минуту дверь позади распахнулась настежь - Шайтан ворвался в кабинет и запрыгал вокруг хозяина, лаем, визгом и бурными ласками выражая ему свою радость. Овод оставил цветы и нагнулся к собаке: - Здравствуй, Шайтан, здравствуй, старик! Да, да, это я. Ну, дай лапу! Зита сразу помрачнела. - Будем обедать? - сухо спросила она. - Я велела накрыть у себя - ведь ты писал, что вернешься сегодня вечером. Овод быстро поднял голову: - П-прости, бога ради! Но ты напрасно ждала меня. Сейчас, я только переоденусь. Поставь, п-пожалуйста, цветы в воду. Когда Овод вошел в столовую, Зита стояла перед зеркалом и прикалывала ветку айвы к корсажу. Решив, видимо, сменить гнев на милость, она протянула ему маленький букетик красных цветов: - Вот тебе бутоньерка. Дай я приколю. За обедом Овод старался изо всех сил быть любезным и весело болтал о разных пустяках. Зита отвечала ему сияющими улыбками. Ее радость смущала Овода. У Зиты была своя жизнь, свой круг друзей и знакомых - он привык к этому, и до сих пор ему не приходило в голову, что она может скучать по нем. А ей, видно, было тоскливо одной, если ее так взволновала их встреча. - Давай пить кофе на террасе, - предложила Зита. - Вечер такой теплый! - Хорошо! Гитару взять? Может, ты споешь мне? Зита так и просияла. Овод был строгий ценитель и не часто просил ее петь. На террасе вдоль всей стены шла широкая деревянная скамья. Овод устроился в углу, откуда открывался прекрасный вид на горы, а Зита села на перила, поставила ноги на скамью и прислонилась к колонне, поддерживающей крышу. Живописный пейзаж не трогал ее - она предпочитала смотреть на Овода. - Дай мне папиросу. Я ни разу не курила с тех пор, как ты уехал. - Гениальная идея! Для полного б-блаженства не хватает только папиросы. Зита наклонилась и внимательно посмотрела на него: - Тебе правда хорошо сейчас? Овод высоко поднял свои тонкие брови: - Ты в этом сомневаешься? Я сытно пообедал, любуюсь видом, прекраснее которого, пожалуй, нет во всей Европе, а сейчас меня угостят кофе и венгерской народной песней. Кроме того, совесть моя спокойна, пищеварение в порядке. Что еще нужно человеку? - А я знаю - что! - Что? - Вот, лови! - Она бросила ему на колени маленькую коробку. - Ж-жареный миндаль! Почему же ты не сказала раньше, пока я еще не закурил? - Глупый! Покуришь, а потом примешься за лакомство... А вот и кофе! Овод с сосредоточенным видом грыз миндаль, прихлебывал маленькими глотками кофе и наслаждался, точно кошка, лакающая сливки. - Как п-приятно пить настоящий кофе после той б-бурды, которую подают в Ливорно! - протянул он своим мурлыкающим голосом. - Вот и посидел бы подольше дома. - Долго не усидишь. Завтра я опять уезжаю. Улыбка замерла у Зиты на губах: - Завтра?.. Зачем? Куда? - Да так... в два-три места. По делам. Посоветовавшись с Джеммой, он решил сам съездить в Апеннины и условиться с контрабандистами о перевозке оружия. Переход границы Папской области грозил ему серьезной опасностью, но от его поездки зависел успех всей операции. - Вечно одно и то же! - чуть слышно вздохнула Зита. А вслух спросила: - И это надолго? - Нет, недели на две, на три. - Те же самые дела? - вдруг спросила она. - Какие "те же самые"? - Да те, из-за которых ты когда-нибудь сломаешь себе шею. Политика? - Да, это имеет некоторое отношение к п-политике. Зита швырнула папиросу в сад. - Ты меня не проведешь, - сказала она. - Я знаю, эта поездка опасная. - Да, я отправлюсь п-прямо в ад кромешный, - лениво протянул Овод. - У тебя, вероятно, есть там друзья, которым ты хочешь послать в подарок веточки плюща? Только не обрывай его весь. Зита рванула с колонны целую плеть и в сердцах бросила ее на пол. - Поездка опасная, - повторила она, - а ты даже не считаешь нужным четно сказать мне все как есть. По-твоему, со мной можно только шутить и дурачиться! Тебе, может быть, грозит виселица, а ты молчишь! Политика, вечная политика! Как мне это надоело! - И мне т-тоже, - проговорил Овод сквозь зевоту. - Поэтому давай побеседуем о чем-нибудь другом. Или, может быть, ты споешь? - Хорошо. Дай гитару. Что тебе спеть? - "Балладу о коне". Это твой коронный номер. Зита запела старинную венгерскую песню о человеке, который лишился сначала своего коня, потом крыши над головой, потом возлюбленной и утешал себя тем, что "больше горя принесла нам битва на Мохачском поле(*78)". Это была любимая песня Овода. Ее суровая мелодия и горькое мужество припева трогали его так, как не трогала сентиментальная музыка. Зита была в голосе. Звуки лились из ее уст - чистые, полные силы и горячей жажды жизни. Итальянские и славянские песни не удавались ей, немецкие и подавно, а венгерские она пела мастерски. Овод слушал, затаив дыхание, широко раскрыв глаза. Так хорошо Зита еще никогда не пела. И вдруг на последних словах голос ее дрогнул: Ну так что же! Больше горя принесла нам... Она всхлипнула и спрятала лицо в густой завесе плюща. - Зита! - Овод взял у нее гитару. -Что с тобой? Но она всхлипнула еще громче и закрыла лицо ладонями. Он тронул ее за плечо: - Ну, что случилось? - Оставь меня! - проговорила она сквозь слезы, отстраняясь от него. - Оставь! Овод вернулся на место и стал терпеливо ждать, когда рыдания стихнут. И вдруг Зита обняла его за шею и опустилась перед ним на колени: - Феличе! Не уезжай! Не уезжай! - Об этом после. - Он осторожно высвободился из ее объятий. - Сначала скажи мне, что случилось? Ты чем-то напугана? Зита молча покачала головой. - Я тебя обидел? - Нет. - Она коснулась ладонью его шеи. - Так что же? - Тебя убьют, - прошептала она наконец. - Ты попадешься... так сказал один человек, из тех, что ходят сюда... я слышала. А на мои расспросы ты отвечаешь смехом. - Зита, милая! - сказал Овод, с удивлением глядя на нее. - Ты вообразила бог знает что! Может, меня и убьют когда-нибудь - революционеры часто так кончают, но п-почему это должно случиться именно теперь? Я рискую не больше других. - Другие! Какое мне дело до других! Ты не любишь меня! Разве с любимой женщиной так поступают? Я лежу по ночам не смыкая глаз и все думаю, арестован ты или нет. А если засыпаю, то вижу во сне, будто тебя убили. О собаке, вот об этой собаке ты заботишься больше, чем обо мне! Овод встал и медленно отошел на другой конец террасы. Он не был готов к такому объяснению и не знал, что сказать ей. Да, Джемма была права - его жизнь зашла в тупик, и выбраться из этого тупика будет трудно. - Сядем и поговорим обо всем спокойно, - сказал он, подойдя к Зите. - Мы, видно, не поняли друг друга. Я не стал бы шутить, если б знал, что ты серьезно чем-то встревожена. Расскажи мне толком, что тебя так взволновало, и тогда все сразу выяснится. - Выяснять нечего. Я и так вижу, что ты ни в грош меня не ставишь. - Дорогая моя, будем откровенны друг с другом. Я всегда старался быть честным в наших отношениях и, насколько мне кажется, не обманывал тебя насчет своих... - О да! Твоя честность бесспорна! Ты никогда не скрывал, что считаешь меня непорядочной женщиной, - чем-то вроде дешевой побрякушки, побывавшей до тебя в других руках! - Замолчи, Зита! Я не позволяю себе так думать о людях! - Ты меня никогда не любил, - с горечью повторила она. - Да, я тебя никогда не любил. Но выслушай и не суди строго, если можешь. - Я не осуждаю, я... - Подожди минутку. Вот что я хочу сказать: условности общепринятой морали для меня не существуют. Я считаю, что в основе отношений между мужчиной и женщиной должно быть чувство приязни или неприязни. - Или деньги, - вставила Зита с резким смешком. Овод болезненно поморщился: - Да, это самая неприглядная сторона дела. Но, уверяю тебя, я не позволил бы себе воспользоваться твоим положением, и между нами ничего бы не было, если бы я тебе не нравился. Я никогда не поступал так с женщинами, никогда не обманывал их в своих чувствах. Поверь мне, что это правда. Зита молчала. - Я рассуждал так, - снова заговорил Овод. - Человек живет один как перст в целом мире и чувствует, что присутствие женщины скрасит его одиночество. Он встречает женщину, которая нравится ему и которой он тоже не противен... Так почему же не принять с благодарностью то, что она может ему дать, зачем требовать и от нее и от себя большего? Я не вижу тут ничего дурного - лишь бы в таких отношениях все было по-честному, без обмана, без ненужных обид. Что же касается твоих связей с другими мужчинами до нашей встречи, то я об этом как-то не думал. Мне казалось, что наша дружба будет приятна нам обоим, а лишь только она станет в тягость, мы порвем друг с другом. Если я ошибся... если ты смотришь теперь на это по-иному, значит... Он замолчал. - Значит?.. - чуть слышно повторила Зита, не глядя на него. - Значит, я поступил с тобой дурно, о чем весьма сожалею. Но это получилось помимо моей воли. - Ты "весьма сожалеешь", "это получилось помимо твоей воли"! Феличе! Да что у тебя - каменное сердце? Неужели ты сам никогда не любил, что не видишь, как я люблю тебя! Что-то дрогнуло в нем при этих словах. Он так давно не слышал, чтобы кто-нибудь говорил ему "люблю". А Зита уже обнимала его, повторяя: - Феличе! Уедем отсюда! Уедем из этой ужасной страны, от этих людей, у которых на уме одна политика! Что нам до них? Уедем в Южную Америку, где ты жил. Там мы будем счастливы! Страшные воспоминания, рожденные этими словами, отрезвили его. Он развел ее руки и крепко сжал их: - Зита! Пойми, я не люблю тебя! А если б и любил, то все равно не уехал бы отсюда. В Италии все мои товарищи, к Италии меня привязывает моя работа. - И один человек, которого ты любишь больше всех! - крикнула она. - Я тебя убью!.. При чем тут товарищи? Я знаю, кто тебя держит здесь! - Перестань, - спокойно сказал он. - Ты сама себя не помнишь, и тебе мерещится бог знает что. - Ты думаешь, я о синьоре Болле? Нет, меня не так легко одурачить! С ней ты говоришь только о политике. Она значит для тебя не больше, чем я... Это кардинал! Овод пошатнулся, будто его ударили. - Кардинал? - машинально повторил он. - Да! Кардинал Монтанелли, который выступал здесь с проповедями осенью. Думаешь, я не заметила, каким взглядом ты провожал его коляску? И лицо у тебя было белое, как вот этот платок. Да ты и сейчас дрожишь, услышав только его имя! Овод встал. - Ты просто не отдаешь себе отчета в своих словах, - медленно и тихо проговорил он. - Я... я ненавижу кардинала. Это мой заклятый враг. - Враг он или не враг, не знаю, но ты любишь его больше всех на свете. Погляди мне в глаза и скажи, что это неправда! Овод отвернулся от нее и подошел к окну. Зита украдкой наблюдала за ним, испугавшись того, что наделала, - так страшно было наступившее на террасе молчание. Наконец она не выдержала и, подкравшись к нему, робко, точно испуганный ребенок, потянула его за рукав. Овод повернулся к ней. - Да, это правда, - сказал он. Глава XI - А не м-могу ли я встретиться с ним где-нибудь в горах? В Бризигелле опасно. - Каждая пядь земли в Доманье опасна для вас, но сейчас Бризигелла - самое надежное место. - Почему? - А вот почему... Не поворачивайтесь лицом к этому человеку в синей куртке: он опасный субъект... Да, буря была страшная. Я такой и не помню. Виноградники-то как побило! Овод положил руки на стол и уткнулся в них головой, как человек, изнемогающий от усталости или выпивший лишнее. Окинув быстрым взглядом комнату, "опасный субъект" в синей куртке увидел лишь двоих крестьян, толкующих об урожае за бутылкой вина, да сонного горца, опустившего голову на стол. Такую картину можно было часто наблюдать в кабачках маленьких деревушек, подобных Марради, и обладатель синей куртки, решив, по-видимому, что здесь ничего интересного не услышишь, выпил залпом свое вино и перекочевал в другую комнату, первую с улицы. Опершись о прилавок и лениво болтая с хозяином, он поглядывал время от времени через открытую дверь туда, где те трое сидели за столом. Крестьяне продолжали потягивать вино и толковали о погоде на местном наречии, а Овод храпел, как человек, совесть которого чиста. Наконец сыщик убедился, что в кабачке нет ничего такого, из-за чего стоило бы терять время. Он уплатил, сколько с него приходилось, вышел ленивой походкой из кабачка и медленно побрел по узкой улице. Овод поднял голову, зевнул, потянулся и протер глаза рукавом полотняной блузы. - Недурно у них налажена слежка, - сказал он и, вытащив из кармана складной нож, отрезал от лежавшего на столе каравая ломоть хлеба. - Очень они вас донимают, Микеле? - Хуже, чем комары в августе. Просто ни минуты покоя не дают. Куда ни придешь, всюду сыщики. Даже в горах, где их раньше и не видывали, теперь то и дело встречаешь группы по три-четыре человека... Верно, Джино?.. Потому-то мы и устроили так, чтобы вы встретились с Доминикино в городе. - Да, но почему именно в Бризигелле? Пограничные города всегда полны сыщиков. - Лучше Бризигеллы ничего не придумаешь. Она кишит богомольцами со всех концов страны. - Но Бризигелла им совсем не по пути. - Она недалеко от дороги в Рим, и многие паломники делают небольшой крюк, чтобы послушать там обедню. - Я не знал, что в Бризигелле есть к-какие-то достопримечательности. - А кардинал? Помните, он приезжал во Флоренцию в октябре прошлого года? Так это здешний кардинал Монтанелли. Говорят, он произвел на всех вас большое впечатление. - Весьма вероятно. Но я не хожу слушать проповеди. - Его считают святым. - Почему же у него такая слава? - Не знаю. Может, потому, что он раздает все, что получает, и живет, как приходский священник, на четыреста - пятьсот скудо в год. - Мало того, - вступил в разговор тот, которого звали Джино, - кардинал не только оделяет всех деньгами - он все свое время отдает бедным, следит, чтобы за больными был хороший уход, выслушивает с утра до ночи жалобы и просьбы. Я не больше твоего люблю попов, Микеле, но монсеньер Монтанелли не похож на других кардиналов. - Да, он скорее блаженный, чем плут! - сказал Микеле. - Но как бы там ни было, а народ от него без ума, и в последнее время у паломников вошло в обычай заходить в Бризигеллу, чтобы получить его благословение. Доминикино думает идти туда разносчиком с корзиной дешевых крестов и четок. Люди охотно покупают эти вещи и просят кардинала прикоснуться к ним. А потом вешают их на шею своим детям от дурного глаза. - Подождите минутку... Как же мне идти? Под видом паломника? Мой теперешний костюм мне очень нравится, но я знаю, что п-показываться в Бризигелле в том же самом обличье, как и здесь, нельзя. Если меня схватят, это б-будет уликой против вас. - Никто вас не схватит. Мы припасли вам костюм, паспорт и все, что требуется. - Какой же это костюм? - Старика богомольца из Испании - покаявшегося убийцы. В прошлом году в Анколе он заболел, и один из наших товарищей взял его из сострадания к себе на торговое судно, а потом высадил в Венеции, где у старика были друзья. В знак благодарности он оставил нам свои бумаги. Теперь они вам пригодятся. - П-покаявшийся убийца? Как же быть с п-полицией? - С этой стороны все обстоит благополучно. Старик отбыл свой срок каторги несколько лет тому назад и с тех пор ходит по святым местам, спасает душу. Он убил своего сына по ошибке, вместо кого-то другого, и сам отдался в руки полиции. - Он совсем старый? - Да, но седой парик и седая борода состарят и вас, а все остальные его приметы точка в точку совпадают с вашими. Он отставной солдат, хромает, на лице шрам, как у вас,