ицу, мне назад не вернуться. Мартини подошел к нему и положил руку на спинку его кресла: - Слушайте, Риварес, я отказываюсь понимать эту метафизическую галиматью, но мне ясно одно: с такими предчувствиями ехать нельзя. Самый верный способ попасться - это убедить себя в провале заранее. Вы, наверно, больны или чем-то расстроены, если у вас голова забита такими бреднями. Давайте я поеду, а вы оставайтесь. Все будет сделано как надо, только дайте мне письмо к вашим друзьям с объяснением... - Чтобы вас убили вместо меня? То-то было бы умно! - Не убьют! Меня там не знают, не то что вас! Да если даже убьют... Он замолчал, и Овод посмотрел на него долгим, вопрошающим взглядом. Мартини снял руку со спинки кресла. - Ей будет гораздо тяжелее потерять вас, чем меня, - сказал он своим самым обычным тоном. - А кроме того, Риварес, это дело общественного значения, и подход к нему должен быть только один: как его выполнить, чтобы принести наибольшую пользу наибольшему количеству людей. Ваш "коэффициент полезности", как выражаются экономисты, выше моего. У меня хватает соображения понять это, хотя я не особенно благоволю к вам. Вы большая величина, чем я. Кто из нас лучше, не выяснено, но вы значительнее как личность, и ваша смерть будет более ощутимой потерей. Все это Мартини проговорил так, будто речь у них шла о котировке биржевых акций. Овод посмотрел на него и зябко повел плечами. - Вы хотите, чтобы я ждал, когда могила сама поглотит меня? Уж если суждено мне умереть, Смерть, как невесту, встречу я!(*81) Друг мой, какую мы с вами несем чепуху! - Вы-то несомненно несете чепуху, - угрюмо пробормотал Мартини. - И вы тоже. Так не будем увлекаться самопожертвованием на манер дона Карлоса и маркиза Позы(*82). Мы живем в девятнадцатом веке, и, если мне положено умереть, я умру. - А если мне положено уцелеть, я уцелею! Счастье на вашей стороне, Риварес! - Да, - коротко подтвердил Овод. - Мне всегда везло. Они молча докурили свои сигары, потом принялись обсуждать детали предстоящей поездки. Когда Джемма пришла, они и виду не подали, насколько необычна была их беседа. Пообедав, все трое приступили к деловому разговору. Когда пробило одиннадцать, Мартини встал и взялся за шляпу: - Я схожу домой и принесу вам свой дорожный плащ, Риварес. В нем вас гораздо труднее будет узнать, чем в этом костюме. Хочу кстати сделать небольшую разведку: надо посмотреть, нет ли около дома шпиков. - Вы проводите меня до заставы? - Да. Две пары глаз вернее одной на тот случай, если за нами будут следить. К двенадцати я вернусь. Смотрите же, не уходите без меня... Я возьму ключ, Джемма, чтобы не беспокоить вас звонком. Она внимательно посмотрела на него и поняла, что он нарочно подыскал предлог, чтобы оставить ее наедине с Оводом. - Мы с вами поговорим завтра, - сказала она. - Утром, когда я покончу со сборами. - Да, времени будет вдоволь... Хотел еще задать вам два-три вопроса, Риварес, да, впрочем, потолкуем по дороге к заставе... Джемма, отошлите Кэтти спать и говорите по возможности тише. Итак, до двенадцати. Он слегка кивнул им и, с улыбкой выйдя из комнаты, громко хлопнул наружной дверью: пусть соседи знают, что гость синьоры Боллы ушел. Джемма пошла на кухню отпустить Кэтти и вернулась, держа в руках поднос с чашкой черного кофе. - Не хотите ли прилечь немного? - спросила она. - Ведь вам не придется спать эту ночь. - Нет, что вы! Я посплю в Сан-Лоренцо, пока мне будут доставать костюм и грим. - Ну, так выпейте кофе... Подождите, я подам печенье. Она стала на колени перед буфетом, а Овод подошел и вдруг наклонился к ней: - Что у вас там такое? Шоколадные конфеты и английский ирис! Да ведь это п-пища богов! Джемма подняла глаза и улыбнулась его восторгу. - Вы тоже сластена? Я всегда держу эти конфеты для Чезаре. Он радуется, как ребенок, всяким лакомствам. - В с-самом деле? Ну, так вы ему з-завтра купите другие, а эти дайте мне с собой. Я п-положу ириски в карман, и они утешат меня за все потерянные радости жизни. Н-надеюсь, мне будет дозволено пососать ириску, когда меня поведут на виселицу. - Подождите, я найду какую-нибудь коробочку - они такие липкие. А шоколадных тоже положить? - Нет, эти я буду есть теперь, с вами. - Я не люблю шоколада. Ну, садитесь и перестаньте дурачиться. Весьма вероятно, что нам не представится случая толком поговорить, перед тем как один из нас будет убит и... - Она н-не любит шоколада, - тихо пробормотал Овод. - Придется объедаться в одиночку. Последняя трапеза накануне казни, не так ли? Сегодня вы должны исполнять все мои прихоти. Прежде всего я хочу, чтобы вы сели вот в это кресло, а так как мне разрешено прилечь, то я устроюсь вот здесь. Так будет удобнее. Он лег на ковре у ног Джеммы и, облокотившись о кресло, посмотрел ей в лицо: - Какая вы бледная! Это потому, что вы видите в жизни только ее грустную сторону и не любите шоколада. - Да побудьте же серьезным хоть пять минут! Ведь дело идет о жизни и смерти. - Даже и две минуты не хочу быть серьезным, друг мой. Ни жизнь, ни смерть не стоят того. Он завладел обеими ее руками и поглаживал их кончиками пальцев. - Не смотрите же так сурово, Минерва(*83). Еще минута, и я заплачу, а вам станет жаль меня. Мне хочется, чтобы вы улыбнулись, у вас такая неожиданно добрая улыбка... Ну-ну, не бранитесь, дорогая! Давайте есть печенье, как двое примерных деток, и не будем ссориться - ведь завтра придет смерть. Он взял с тарелки печенье и разделил его на две равные части, стараясь, чтобы глазурь разломилась как раз посередине. - Пусть это будет для нас причастием, которое получают в церкви благонамеренные люди. "Примите, идите; сие есть тело мое". И мы должны в-выпить вина из одного стакана... Да, да, вот так. "Сие творите в мое воспоминание..."(*84) Джемма поставила стакан на стол. - Перестаньте! - сказала она срывающимся голосом. Овод взглянул на нее и снова взял ее руки в свои. - Ну, полно. Давайте помолчим. Когда один из нас умрет, другой вспомнит эти минуты. Забудем шумный мир, который так назойливо жужжит нам в уши, пойдем рука об руку в таинственные чертоги смерти и опустимся там на ложе, усыпанное дремотными маками. Молчите! Не надо говорить. Он положил голову к ней на колени и закрыл рукой лицо. Джемма молча провела ладонью по его темным кудрям. Время шло, а они сидели, не двигаясь, не говоря ни слова. - Друг мой, скоро двенадцать, - сказала наконец Джемма. Овод поднял голову. - Нам осталось лишь несколько минут. Мартини сейчас вернется. Быть может, мы никогда больше не увидимся. Неужели вам нечего сказать мне? Овод медленно встал и отошел в другой конец комнаты. С минуту оба молчали. - Я скажу вам только одно, - еле слышно проговорил он, - скажу вам... Он замолчал и, сев у окна, закрыл лицо руками. - Наконец-то вы решили сжалиться надо мной, - прошептала Джемма. - Меня жизнь тоже никогда не жалела. Я... я думал сначала, что вам... все равно. - Теперь вы этого не думаете? Не дождавшись его ответа, Джемма подошла и стала рядом с ним. - Скажите мне правду! - прошептала она. - Ведь если вас убьют, а меня нет, я до конца дней своих так и не узнаю... так и не уверюсь, что... Он взял ее руки и крепко сжал их: - Если меня убьют... Видите ли, когда я уехал в Южную Америку... Ах, вот и Мартини! Овод рванулся с места и распахнул дверь. Мартини вытирал ноги о коврик. - Пунктуальны, как всегда, - м-минута в минуту! Вы ж-живой хронометр, Мартини. Это и есть ваш д-дорожный плащ? - Да, тут еще кое-какие вещи. Я старался донести их сухими, но дождь льет как из ведра. Скверно вам будет ехать. - Вздор! Ну, как на улице - все спокойно? - Да. Шпики, должно быть, ушли спать. Оно и не удивительно в такую скверную погоду... Это кофе, Джемма? Риваресу следовало бы выпить чего-нибудь горячего, прежде чем выходить на дождь, не то простуда обеспечена. - Это черный кофе. Очень крепкий. Я пойду вскипячу молоко. Джемма пошла на кухню, крепко сжав зубы, чтобы не разрыдаться. Когда она вернулась с молоком, Овод был уже в плаще и застегивал кожаные гетры, принесенные Мартини. Он стоя выпил чашку кофе и взял широкополую дорожную шляпу. - Пора отправляться, Мартини. На всякий случай пойдем к заставе кружным путем... До свидания, синьора. Я увижу вас в пятницу в Форли, если, конечно, ничего не случится. Подождите минутку, в-вот вам адрес. Овод вырвал листок из записной книжки и написал на нем несколько слов карандашом. - У меня он уже есть, - ответила Джемма безжизненно ровным голосом. - Разве? Ну, в-все равно, возьмите на всякий случай... Идем, Мартини. Тише! Чтобы дверь даже не скрипнула. Они осторожно сошли вниз. Когда наружная дверь затворилась за ними, Джемма вернулась в комнату и машинально взглянула на бумажку, которую дал ей Овод. Под адресом было написано: Я скажу вам все при свидании. Глава II В Бризигелле был базарный день. Из соседних деревушек и сел съехались крестьяне - кто с домашней птицей и свиньями, кто с молоком, с маслом, кто с гуртами полудикого горного скота. Люди толпами двигались взад и вперед по площади, смеясь, отпуская шутки, торгуясь с продавцами дешевых пряников, винных ягод и семечек. Загорелые босоногие мальчишки валялись на мостовой под горячими лучами солнца, а матери их сидели под деревьями с корзинами яиц и масла. Монсеньер Монтанелли вышел на площадь поздороваться с народом. Его сразу окружила шумная толпа детей, протягивающих ему пучки ирисов, красных маков и нежных белых нарциссов, собранных по горным склонам. На любовь кардинала к диким цветам смотрели снисходительно, как на одну из слабостей, которые к лицу мудрым людям. Если бы кто-нибудь другой на его месте наполнял свой дом травами и растениями, над ним бы, наверно, смеялись, но "добрый кардинал" мог позволить себе такие невинные причуды. - А, Мариучча! - сказал он, останавливаясь около маленькой девочки и гладя ее по головке. - Как ты выросла! А бабушка все мучается ревматизмом? - Бабушке лучше, ваше преосвященство, а вот мама у нас заболела. - Бедная! Пусть зайдет к доктору Джордано, он ее посмотрит, а я поищу ей какое-нибудь место здесь - может быть, она и поправится... Луиджи! Как твои глаза - лучше? Монтанелли проходил по площади, разговаривая с горцами. Он помнил имена и возраст их детей, все их невзгоды и беды, заботливо справлялся о корове, заболевшей на рождество, о тряпичной кукле, попавшей под колесо в прошлый базарный день. Когда он вернулся в свой дворец, торговля на базаре шла полным ходом. Хромой человек в синей блузе, со шрамом на левой щеке и шапкой черных волос, свисавших ему на глаза, подошел к одному из ларьков и, коверкая слова, спросил лимонаду. - Вы, видно, нездешний, - поинтересовалась женщина, наливая ему лимонад. - Нездешний. С Корсики. - Работы ищите? - Да. Скоро сенокос. Один господин - у него под Равенной своя ферма - приезжал на днях в Бастию и говорил мне, что около Равенны работы много. - Надо думать, пристроитесь; только времена теперь тяжелые. - А на Корсике, матушка, и того хуже. Что с нами, бедняками, будет, прямо не знаю... - Вы один оттуда приехали? - Нет, с товарищем. Вон с тем, что в красной рубашке... Эй, Паоло! Услыхав, что его зовут, Микеле заложил руки в карманы и ленивой походкой направился к ларьку. Он вполне мог сойти за корсиканца, несмотря на рыжий парик, который должен был сделать его неузнаваемым. Что же касается Овода, то он был само совершенство. Они медленно шли по базарной площади. Микеле негромко насвистывал. Овод, сгибаясь под тяжестью мешка, лежавшего у него на плече, волочил ноги, чтобы сделать менее заметной свою хромоту. Они ждали товарища, которому должны были передать важные сообщения. - Вон Марконе верхом, у того угла, - вдруг прошептал Микеле. Овод с мешком на плече потащился по направлению к всаднику. - Не надо ли вам косаря, синьор? - спросил он, приложив руку к изорванному картузу, и тронул пальцами поводья. Это был условный знак. Всадник, которого можно было по виду принять за управляющего имением, сошел с лошади и бросил поводья ей на шею. - А что ты умеешь делать? Овод мял в руках картуз. - Косить траву, синьор, подрезать живую изгородь... - И он продолжил, не меняя голоса: - В час ночи у входа в круглую пещеру. Понадобятся две хорошие лошади и тележка. Я буду ждать в самой пещере... И копать умею... и... - Ну что ж, хорошо. Косарь мне нужен. Тебе эта работа знакома? - Знакома, синьор... Имейте в виду, надо вооружиться. Мы можем встретить конный отряд. Не ходите лесной тропинкой, другой стороной будет безопасней. Если встретите сыщика, не тратьте времени на пустые разговоры - стреляйте сразу... Уж так я рад стать на работу, синьор... - Ну еще бы! Только мне нужен хороший косарь... Нет у меня сегодня мелочи, старина. Оборванный нищий подошел к ним и затянул жалобным, монотонным голосом: - Во имя пресвятой девы, сжальтесь над несчастным слепцом... Уходите немедленно, едет конный отряд... Пресвятая царица небесная, непорочная дева... Ищут вас, Риварес... через две минуты будут здесь... Да наградят вас святые угодники... Придется действовать напролом, сыщики шныряют всюду. Незамеченными все равно не уйдете. Марконе сунул Оводу поводья: - Скорей! Выезжайте на мост, лошадь бросьте, а сами спрячьтесь в овраге. Мы все вооружены, задержим их минут на десять. - Нет. Я не хочу подводить вас. Не разбегайтесь и стреляйте вслед за мной. Двигайтесь по направлению к лошадям - они привязаны у дворцового подъезда - и держите наготове ножи. Будем отступать с боем, а когда я брошу картуз наземь, режьте недоуздки - и по седлам. Может быть, доберемся до леса... Разговор велся вполголоса и так спокойно, что даже стоявшие рядом не могли бы заподозрить, что речь идет о чем-то более серьезном, чем сенокос. Марконе взял свою кобылу под уздцы и повел ее к коновязи. Овод плелся рядом, а нищий шел за ним с протянутой рукой и не переставал жалобно причитать. Микеле, посвистывая, поравнялся с ними. Нищий успел сказать ему все, а он, в свою очередь, предупредил троих крестьян, евших под деревом сырой лук. Те сейчас же поднялись и пошли за ним. Таким образом, все семеро, не возбудив ничьих подозрений, стояли теперь у ступенек дворца. Каждый придерживал одной рукой спрятанный за пазухой пистолет. Лошади, привязанные у подъезда, были в двух шагах от них. - Не выдавайте себя, прежде чем я не подам сигнала, - сказал Овод тихим, но внятным голосом. - Может быть, нас и не узнают. Когда я выстрелю, открывайте огонь и вы. Но не в людей - лошадям в ноги: тогда нас не смогут преследовать. Трое пусть стреляют, трое перезаряжают пистолеты. Если кто-нибудь станет между нами и лошадьми - убивайте. Я беру себе чалую. Как только брошу картуз на землю, действуйте каждый на свой страх и риск и не останавливайтесь ни в коем случае. - Едут, - сказал Микеле. Продавцы и покупатели вдруг засуетились, и Овод обернулся; на лице его было написано простодушное удивление. Пятнадцать вооруженных всадников медленно выехали из переулка на базарную площадь. Они с трудом прокладывали себе дорогу в толпе, и если бы не сыщики, расставленные на всех углах, все семеро заговорщиков могли бы спокойно скрыться, пока толпа глазела на солдат. Микеле придвинулся к Оводу: - Не уйти ли нам теперь? - Невозможно. Мы окружены сыщиками, один из них уже узнал меня. Вон он послал сказать об этом капитану. Единственный выход - стрелять по лошадям. - Где этот сыщик? - Я буду стрелять в него первого. Все готовы? Они уже двинулись к нам. Сейчас кинутся. - Прочь с дороги! - крикнул капитан. - Именем его святейшества приказываю расступиться! Толпа раздалась, испуганная и удивленная, и солдаты ринулись на небольшую группу людей, стоявших у дворцового подъезда. Овод вытащил из-под блузы пистолет и выстрелил, но не в приближающийся отряд, а в сыщика, который подбирался к лошадям. Тот упал с раздробленной ключицей. Почти в ту же секунду раздались один за другим еще шесть выстрелов, и заговорщики начали отступать. Одна из кавалерийских лошадей споткнулась и шарахнулась в сторону. Другая упала, громко заржав. В толпе, охваченной паникой, послышались крики, но они не смогли заглушить властный голос офицера, командующего отрядом. Он поднялся на стременах и взмахнул саблей: - Сюда! За мной! И вдруг закачался в седле и упал навзничь. Овод снова выстрелил и не промахнулся. По мундиру капитана алыми ручейками полилась кровь, но яростным усилием воли он выпрямился, цепляясь за гриву коня, и злобно крикнул: - Убейте этого хромого дьявола, если не можете взять его живым! Это Риварес! - Дайте пистолет, скорей! - крикнул Овод товарищам. - И бегите! Он бросил наземь картуз. И вовремя: сабли разъяренных солдат сверкнули над самой его головой. - Бросьте оружие! Между сражающимися вдруг выросла фигура кардинала Монтанелли. Один из солдат в ужасе крикнул: - Ваше преосвященство! Боже мой, вас убьют! Но Монтанелли сделал еще шаг вперед и стал перед дулом пистолета Овода. Пятеро заговорщиков уже были на конях и мчались вверх по крутой улице. Марконе только успел вскочить в седло. Но прежде чем ускакать, он обернулся: не нужно ли помочь предводителю? Чалая стояла близко. Еще миг - и все семеро были бы спасены. Но как только фигура в пунцовой кардинальской сутане выступила вперед, Овод покачнулся, и его рука, державшая пистолет, опустилась. Это мгновение решило все. Овода окружили и сшибли с ног; один из солдат ударом сабли выбил пистолет у него из руки. Марконе дал шпоры. Кавалерийские лошади цокали подковами в двух шагах от него. Задерживаться было бессмысленно. Повернувшись в седле на всем скаку и послав последний выстрел в ближайшего преследователя, он увидел Овода. Лицо его было залито кровью. Лошади, солдаты и сыщики топтали его ногами. Марконе услышал яростную брань и торжествующие возгласы. Монтанелли не видел, что произошло. Он успокоил объятых страхом людей, потом наклонился над раненым сыщиком, но тут толпа испуганно всколыхнулась, и это заставило его поднять голову. Солдаты пересекали площадь, волоча своего пленника за веревку, которой он был связан по рукам. Лицо его посерело от боли, дыхание с хрипом вырывалось из груди, и все же он обернулся в сторону кардинала и, улыбнувшись побелевшими губами, прошептал; - П-поздравляю, ваше преосвященство!.. x x x Пять дней спустя Мартини подъезжал к Форли. Джемма прислала ему по почте пачку печатных объявлений - условный знак, означавший, что события требуют его присутствия. Мартини вспомнил разговор на террасе и сразу угадал истину. Всю дорогу он не переставал твердить себе: нет оснований бояться, что с Оводом что-то случилось. Разве можно придавать значение ребяческим фантазиям такого неуравновешенного человека? Но чем больше он убеждал себя в этом, тем тверже становилась его уверенность, что несчастье случилось именно с Оводом. - Я догадываюсь, что произошло. Ривареса задержали? - сказал он, входя к Джемме. - Он арестован в прошлый четверг в Бризигелле. При аресте отчаянно защищался и ранил начальника отряда и сыщика. - Вооруженное сопротивление. Дело плохо! - Это несущественно. Он был так серьезно скомпрометирован, что лишний выстрел вряд ли что-нибудь изменит. - Что же с ним сделают? Бледное лицо Джем мы стало еще бледнее. - Вряд ли нам стоит ждать, пока мы это узнаем, - сказала она. - Вы думаете, что нам удастся его освободить? - Мы /должны/ это сделать. Мартини отвернулся и стал насвистывать, заложив руки за спину. Джемма не мешала ему думать. Она сидела, запрокинув голову на спинку стула и глядя прямо перед собой невидящими глазами. В ее лице было что-то напоминающее "Меланхолию" Дюрера(*85). - Вы успели поговорить с ним? - спросил Мартини, останавливаясь перед ней. - Нет, мы должны были встретиться здесь на следующее утро. - Да, помню. Где он сейчас? - В крепости, под усиленной охраной я, говорят, в кандалах. Мартини пожал плечами: - На всякие кандалы можно найти хороший напильник, если только Овод не ранен... - Кажется, ранен, но насколько серьезно, мы не знаем... Да вот послушайте лучше Микеле: он был при аресте. - Каким же образом уцелел Микеле? Неужели он убежал и оставил Ривареса на произвол судьбы? - Это не его вина. Он отстреливался вместе с остальными и исполнил в точности все распоряжения. Никто ни в чем не отступал от них, кроме самого Ривареса. Он как будто вдруг забыл, что надо делать, или допустил в последнюю минуту какую-то ошибку. Это просто необъяснимо... Подождите, я сейчас позову Микеле... Джемма вышла из комнаты и вскоре вернулась с Микеле и с широкоплечим горцем. - Это Марконе, один из наших контрабандистов, - сказала она. - Вы слышали о нем. Он только что приехал и сможет, вероятно, дополнить рассказ Микеле... Микеле, это Мартини, о котором я вам говорила. Расскажите ему сами все, что произошло на ваших глазах. Микеле рассказал вкратце о схватке между заговорщиками и отрядом. - Я до сих пор не могу понять, как все это случилось, - добавил он под конец. - Никто бы из нас не уехал, если б мы могли подумать, что его схватят. Но распоряжения были даны совершенно точные, и нам в голову не пришло, что, бросив картуз наземь, Риварес останется на месте и позволит солдатам окружить себя. Он был уже рядом со своим конем, перерезал недоуздок у меня на глазах, и я собственноручно подал ему заряженный пистолет, прежде чем вскочить в седло. Должно быть, он оступился из-за своей хромоты - вот единственное, что я могу предположить. Но ведь в таком случае можно было бы выстрелить... - Нет, дело не в этом, - перебил его Марконе. - Он и не пытался вскочить в седло. Я отъехал последним, потому что моя кобыла испугалась выстрелов и шарахнулась в сторону, но все-таки успел оглянуться на него. Он отлично мог бы уйти, если бы не кардинал. - А! - негромко вырвалось у Джеммы. Мартини повторил в изумлении: - Кардинал? - Да, он, черт его побери, кинулся прямо под дуло пистолета! Риварес, вероятно, испугался, правую руку опустил, а левую поднял... вот так. - Марконе приложил руку к глазам. - Тут-то они на него и набросились. - Ничего не понимаю, - сказал Микеле. - Совсем не похоже на Ривареса - терять голову в минуту опасности. - Может быть, он опустил пистолет из боязни убить безоружного? - сказал Мартини. Микеле пожал плечами: - Безоружным незачем совать нос туда, где дерутся. Война есть война. Если бы Риварес угостил пулей его преосвященство, вместо того чтобы дать себя поймать, как ручного кролика, на свете было бы одним честным человеком больше и одним попом меньше. Он отвернулся, закусив усы. Еще минута - и гнев его прорвался бы слезами. - Как бы там ни было, - сказал Мартини, - дело кончено, и обсуждать все это - значит терять даром время. Теперь перед нами стоит вопрос, как организовать побег? Полагаю, что все согласны взяться за это? Микеле не счел нужным даже ответить на такой вопрос, а контрабандист сказал с усмешкой: - Я убил бы родного брата, если б он отказался. - Ну что ж! Тогда приступим к делу. Прежде всего, есть у вас план крепости? Джемма выдвинула ящик стола и достала оттуда несколько листов бумаги: - Все планы у меня. Вот первый этаж крепости. А это нижний и верхние этажи башен. Вот план укреплений. Тут дороги, ведущие в долину; а это тропинки и тайные убежища в горах и подземные ходы. - А вы знаете, в какой он башне? - В восточной. В круглой камере с решетчатым окном. Я отметила ее на плане. - Откуда вы получили эти сведения? - От солдата крепостной стражи, по прозвищу Сверчок. Он двоюродный брат Джино, одного из наших. - Скоро вы со всем этим справились! - Да, мы времени не теряли. Джино сразу пошел в Бризигеллу, а кое-какие планы были у нас раньше. Список тайных убежищ в горах составлен самим Риваресом: видите - его почерк. - Что за люди в охране? - Это еще не выяснено. Сверчок здесь не так давно и не знает своих товарищей. - Нужно еще расспросить Джино, что за человек этот Сверчок. А решено, где будет суд - в Бризигелле или в Равенне? - Пока нет. Равенна - главный город легатства(*86), и, по закону, важные дела должны разбираться только там, в трибунале. Но в Папской области с законом не особенно считаются. Его заменяют по прихоти того, кто в данную минуту стоит у власти. - В Равенну Ривареса не повезут, - сказал Микеле. - Почему вы так думаете? - Я в этом уверен. Полковник Феррари, комендант Бризигеллы, - дядя офицера, которого ранил Риварес. Это лютый зверь, он не упустит случая отомстить врагу. - Вы думаете, он постарается задержать Ривареса в Бризигелле? - Я думаю, что он постарается повесить его. Мартини быстро взглянул на Джемму. Она была очень бледна, но ее лицо не изменилось при этих словах. Очевидно, эта мысль была не нова для нее. - Нельзя, однако, обойтись без необходимых формальностей, - спокойно сказала она. - Полковник, вероятно, под каким-нибудь предлогом добьется военного суда на месте, а потом будет оправдываться, что это было сделано ради сохранения спокойствия в городе. - Ну, а кардинал? Неужели он согласится на такое беззаконие? - Военные дела ему не подведомственны. - Но он пользуется огромным влиянием. Полковник, конечно, не отважится на такой шаг без его согласия. - Ну, согласия-то он никогда не добьется, - вставил Марконе. - Монтанелли был всегда против военных судов. Пока Риварес в Бризигелле, положение еще не очень опасно - кардинал защитит любого арестованного. Больше всего я боюсь, как бы Ривареса не перевезли в Равенну. Там ему наверняка конец. - Этого нельзя допустить, - сказал Микеле. - Побег можно устроить в дороге. Ну, а уйти из здешней крепости будет потруднее. - По-моему, бессмысленно ждать, когда Ривареса повезут в Равенну, - сказала Джемма. - Мы должны попытаться освободить его в Бризигелле, и времени терять нельзя. Чезаре, давайте займемся планом крепости и подумаем, как организовать побег. У меня есть одна идея, только я не могу разрешить ее до конца. - Идем, Марконе, - сказал Микеле, вставая, - пусть подумают. Мне нужно сходить сегодня в Фоньяно, и я хочу, чтобы ты пошел со мной. Винченце не прислал нам патронов, а они должны были быть здесь еще вчера. Когда они оба ушли, Мартини подошел к Джемме и молча протянул ей руку. Она на миг задержала в ней свои пальцы. - Вы всегда были моим добрым другом, Чезаре, - сказала Джемма, - и всегда помогали мне в тяжелые минуты. А теперь давайте поговорим о деле. Глава III - А я, ваше преосвященство, еще раз самым серьезным образом заявляю, что ваш отказ угрожает спокойствию города. Полковник старался сохранить почтительный тон в разговоре с высшим сановником церкви, но в голосе его слышалось раздражение. Печень у полковника была не в порядке, жена разоряла его непомерными счетами, и за последние три недели его выдержка подвергалась жестоким испытаниям. Настроение у жителей города было мрачное; недовольство зрело с каждым днем и принимало все более угрожающие размеры. По всей области возникали заговоры, всюду прятали оружие. Гарнизон Бризигеллы был слаб, а верность его более чем сомнительна. И ко всему этому кардинал, которого в разговоре с адъютантом полковник назвал как-то "воплощением ослиного упрямства", доводил его почти до отчаяния. А уж Овод - это поистине воплощение зла. Ранив любимого племянника полковника Феррари и его самого лучшего сыщика, этот "лукавый испанский дьявол" теперь точно околдовал всю стражу, запугал всех офицеров, ведущих допрос, и превратил тюрьму в сумасшедший дом. Вот уже три недели, как он сидит в крепости, и власти Бризигеллы не знают, что делать с этим сокровищем. С него снимали допрос за допросом, пускали в ход угрозы, увещания и всякого рода хитрости, какие только могли изобрести, и все-таки не подвинулись ни на шаг со дня ареста. Теперь уже начинают думать, что было бы лучше сразу отправить его в Равенну. Однако исправлять ошибку поздно. Посылая легату доклад об аресте, полковник просил у него, как особой любезности, разрешения лично вести следствие, И, получив на свою просьбу милостивое согласие, он уже не мог отказаться от этого без унизительного признания, что противник оказался сильнее его. Как и предвидели Джемма и Микеле, полковник решил добиться военного суда и таким путем выйти из затруднения. Упорный отказ кардинала Монтанелли согласиться на этот план был последней каплей, переполнившей чашу терпения полковника. - Ваше преосвященство, - сказал он, - если б вы знали, сколько пришлось мне и моим помощникам вынести из-за этого человека, вы иначе отнеслись бы к делу. Я понимаю, что можно возражать против нарушения юридической процедуры, и уважаю вашу принципиальность, но ведь это исключительный случай, требующий исключительных мер. - Несправедливость, - возразил Монтанелли, - не может быть оправдана никаким исключительным случаем. Судить штатского человека тайным военным судом несправедливо и незаконно. - Мы вынуждены пойти на это, ваше преосвященство! Заключенный явно виновен в нескольких тяжких преступлениях. Он принимал участие в мятежах, и военно-полевой суд, назначенный монсеньером Спинолой, несомненно, приговорил бы его к смертной казни или к каторжным работам, если бы ему не удалось скрыться в Тоскану. С тех пор Риварес не переставал организовывать заговоры. Известно, что он очень влиятельный член одного из самых зловредных тайных обществ. Имеются большие основания подозревать, что с его согласия, если не по прямому его наущению, убиты по меньшей мере три агента тайной полиции. Он был почти пойман на контрабандной перевозке оружия в Папскую область. Кроме того, оказал вооруженное сопротивление властям и тяжело ранил двух должностных лиц при исполнении ими служебных обязанностей. А теперь он - постоянная угроза спокойствию и безопасности города. Всего этого достаточно, чтобы предать его военному суду. - Что бы этот человек ни сделал, - ответил Монтанелли, - он имеет право быть судимым по закону. - На обычную процедуру потребуется много времени, ваше преосвященство, а нам дорога каждая минута. Притом же я в постоянном страхе, что он убежит. - Ваше дело усилить надзор. - Я делаю все, что могу, ваше преосвященство, но мне приходится полагаться на тюремный персонал, а этот человек точно околдовал всю стражу. В течение трех недель мы четыре раза сменили всех приставленных к нему людей, налагали взыскания на солдат, но толку никакого. Я даже не могу добиться, чтобы они перестали передавать его письма на волю и приносить ему ответы на них. Идиоты влюблены в него, как в женщину. - Это очень интересно. Должно быть, он необыкновенный человек. - Он необыкновенно хитрый дьявол. Простите, ваше преосвященство, но, право же, Риварес способен вывести из терпения даже святого. Вы не поверите, но мне самому приходится вести все допросы, потому что офицер, на котором лежала эта обязанность, не мог выдержать... - То есть как?.. - Это трудно объяснить, ваше преосвященство, но вы бы поняли меня, если бы увидели хоть раз, как Риварес держится на допросе. Можно подумать, что офицер, ведущий допрос, преступник, а он - судья. - Но что он может сделать? Отказаться отвечать на ваши вопросы? Так ведь у него нет другого оружия, кроме молчания. - Да еще языка, острого, как бритва. Все мы люди грешные, ваше преосвященство, кто из нас не совершал ошибок! И никому, конечно, не хочется, чтобы о них везде кричали. Такова человеческая натура. А тут вдруг выкапывают грешки, содеянные вами лет двадцать назад, и бросают их вам в лицо. - Разве Риварес разоблачил какую-нибудь тайну офицера, который вел допрос? - Да... видите ли... этот бедный малый наделал долгов, когда служил в кавалерии, и взял взаймы небольшую сумму из полковой кассы... - Другими словами, украл доверенные ему казенные деньги? - Разумеется, это было очень дурно с его стороны, ваше преосвященство, но друзья сейчас же внесли за него всю сумму, и дело таким образом замяли. Он из хорошей семьи и с тех пор ведет себя безупречно. Не могу понять, каким образом Риварес раскопал эту старую скандальную историю, но на первом же допросе он начал с того, что раскрыл ее, да еще в присутствии младшего офицера! И говорил с таким невинным видом, как будто читал молитву. Само собой разумеется, что теперь об этом толкуют во всем легатстве. Если бы вы, ваше преосвященство, побывали хоть на одном допросе, вам стало бы ясно... Риварес, конечно, не будет об этом знать. Вы могли бы услышать все из... Монтанелли повернулся к полковнику. Не часто устремлял он на людей такие взгляды! - Я служитель церкви, - сказал он, - а не полицейский агент. Подслушивание не входит в круг моих обязанностей. - Я... я не хотел оскорбить вас. - Я думаю, что дальнейшее обсуждение этого вопроса ни к чему хорошему не приведет. Если вы пришлете заключенного ко мне, я поговорю с ним. - Позволю себе со всей почтительностью возразить против этого, ваше преосвященство. Риварес совершенно неисправим. Безопаснее и разумнее поступиться на этот раз буквой закона и избавиться от него, пока он не натворил новых бед. После того, что вы, ваше преосвященство, сказали, я боюсь настаивать на своем, но ведь в конце концов ответственность перед монсеньером легатом за спокойствие города придется нести мне... - А я, - прервал его Монтанелли, - несу ответственность перед богом и его святейшеством за то, что в моей епархии не будет совершено ни одного противозаконного деяния. Если вы настаиваете, полковник, я позволю себе сослаться на свою привилегию кардинала. Я не допущу тайного военного суда в нашем городе в мирное время. Я приму заключенного без свидетелей завтра, в десять часов утра. - Как вашему преосвященству будет угодно, - хоть и хмуро, но почтительно ответил полковник и вышел, ворча про себя: - Что касается упрямства, то в этом они могут поспорить друг с другом. Он никому не сказал о предстоящей встрече Овода с кардиналом вплоть до той минуты, когда нужно было снять с заключенного кандалы и вести его во дворец. - Достаточно уж того, - заметил он в разговоре с раненым племянником, - что этот сын валаамовой ослицы - Монтанелли - берется толковать законы. Не хватает только, чтобы солдаты сговорились с Риваресом и его друзьями и устроили ему побег по дороге. Когда Овод под усиленным конвоем вошел в комнату, где Монтанелли сидел за столом, покрытым бумагами, ему вдруг вспомнился жаркий летний день, папка с проповедями, которые он перелистывал в кабинете, так похожем на этот. Ставни были притворены, как и сейчас, а на улице продавец фруктов кричал: "Fragola! Fragola!" Гневно тряхнув головой, он откинул назад волосы, падавшие ему на глаза, и изобразил на лице улыбку. Монтанелли взглянул на него. - Вы можете подождать в передней, - сказал он конвойным. - Простите, ваше преосвященство, - начал сержант вполголоса, явно робея, - но полковник считает заключенного очень опасным и думает, что лучше... Глаза Монтанелли вспыхнули. - Вы можете подождать в передней, - повторил он спокойным голосом, и перепуганный сержант, отдав честь и бормоча извинения, вышел с солдатами из кабинета. - Садитесь, пожалуйста, - сказал кардинал, когда дверь затворилась. Овод сел, сохраняя молчание. - Синьор Риварес, - начал Монтанелли после короткой паузы, - я хочу предложить вам несколько вопросов и буду благодарен, если вы ответите на них. Овод улыбнулся. - Мое г-главное занятие теперь - в-выслушивать предлагаемые мне вопросы. - И не отвечать на них? Да, мне говорили об этом. Но те вопросы вам предлагали офицеры, ведущие следствие. Они обязаны использовать ваши ответы как улики против вас... - А в-вопросы вашего преосвященства?.. Желание оскорбить чувствовалось скорее в тоне, чем в словах Овода. Кардинал сразу это понял. Но лицо его не потеряло своего серьезного и приветливого выражения. - Мои вопросы, - сказал он, - останутся между нами, ответите ли вы на них или нет. Если они коснутся ваших политических тайн, вы, конечно, промолчите. Но, хотя мы совершенно не знаем друг друга, я надеюсь, что вы сделаете мне личное одолжение и не откажетесь побеседовать со мной. - Я в-весь к услугам вашего преосвященства. Легкий поклон, сопровождавший эти слова, и выражение лица, с которым они были сказаны, у кого угодно отбили бы охоту просить одолжения. - Так вот, вам ставится в вину ввоз огнестрельного оружия. Зачем оно вам понадобилось? - Уб-бивать крыс. - Страшный ответ. Неужели вы считаете крысами тех людей, которые не разделяют ваших убеждений? - Н-некоторых из них. Монтанелли откинулся на спинку кресла и несколько секунд молча глядел на своего собеседника. - Что это у вас на руке? - спросил он вдруг. - Старые следы от зубов все тех же крыс. - Простите, но я говорю про другую руку. Там - свежая рана. Узкая, гибкая рука была вся изранена. Овод поднял ее. На вспухшем запястье был большой кровоподтек. - С-сущая безделица, как видите. Когда меня арестовали по милости вашего преосвященства, - он снова сделал легкий поклон, - один из солдат наступил мне на руку. - С тех пор прошло уже три недели, почему же она в таком состоянии? - спросил он. - Вся воспалена. Монтанелли взял его руку в свою и стал пристально рассматривать ее. - Возможно, что к-кандалы не пошли ей на пользу. Кардинал нахмурился. - Вам надели кандалы на свежую рану? - Р-разумеется, ваше преосвященство. Свежие раны для того и существуют. От старых мало проку: они будут только ныть, а не жечь вас, как огнем. Монтанелли снова взглянул на Овода пристальным вопрошающим взглядом, потом встал и вынул из стола ящик с хирургическими инструментами. - Дайте руку, - сказал он. Овод повиновался. Лицо его было неподвижно, словно высечено из камня. Монтанелли обмыл пораненное место и осторожно перевязал его. Очевидно, такая работа была для него привычной. - Я поговорю с тюремным начальством насчет кандалов, - сказал он. - А теперь позвольте задать вам еще один вопрос: что вы предполагаете делать дальше? - От-твет очень прост, ваше преосвященство: убегу, если удастся. В противном случае - умру. - Почему же? - Потому что, если полковник не добьется расстрела, меня приговорят к каторжным работам, а это р-равносильно смерти. У меня не хватит здоровья вынести каторгу. Опершись о стол рукой, Монтанелли задумался. Овод не мешал ему. Он откинулся на спинку стула, полузакрыл глаза и наслаждался всем своим существом, не чувствуя на себе кандалов. - Предположим, - снова начал Монтанелли, - что вам удастся бежать. Что вы станете делать тогда? - Я уже сказал вашему преосвященству: убивать крыс. - Убивать крыс... Следовательно, если бы я дал вам возможность бежать - предположим, что это в моей власти, - вы воспользовались бы свободой, чтобы способствовать насилию и кровопролитию, а не предотвращать их? Овод посмотрел на распятие, висевшее на стене: - "Не мир, но меч..."(*87) Как в-видите, компания у меня хорошая. Впрочем, я предпочитаю мечу пистолеты. - Синьор Риварес, - сказал кардинал с непоколебимым спокойствием, - я не оскорблял вас, не позволял себе говорить пренебрежительно о ваших убеждениях и ваших друзьях. Не вправе ли я надеяться на такую же деликатность и с вашей стороны? Или вы желаете убедить меня в том, что атеист не может быть учтивым? - А! Я з-забыл, что ваше преосвященство считает учтивость одной из высших христианских добродетелей. Стоит только вспомнить проповедь, которую вы произнесли во Флоренции по по