ьзя считать относительным убийство! Нельзя считать относительными кровавые преступления Гитлера! Решительность и горячность в выступлении собеседника не смутили Бэкона. -- Я с вами полностью согласен... Позвольте лишь заметить, что приведенные вами примеры не имеют ничего общего ни с теорией относительности, ни с профессором Эйнштейном, -- примирительно заверил он господина Берда. -- Речь в ней идет не о социальных, а о физических явлениях... -- А по мне так все едино... -- Нет-нет... Эйнштейн говорит лишь о том, что скорость движения наблюдаемого объекта является относительной для наблюдателя, который также движется. Вот, например, те две девушки приближаются к нам быстрее, поскольку мы тоже идем к ним навстречу. И только скорость света остается неизменной независимо от расположения наблюдателя. Это научный факт, который не имеет ничего общего с моральными понятиями, господин Берд... -- И это считается великим открытием? -- Несомненно! -- Я, конечно, могу ошибаться, но, по-моему, все это чепуха. Как может существовать то, чего нет! Я же не вижу никакого четвертого измерения, и атомов не вижу, так с какой стати я должен верить всяким выдумкам! -- Знаете, вы не единственный... -- начал было Бэкон, но остановился, потеряв вдруг всякое желание рассуждать на эту тему. Не только бесполезно, но просто глупо спорить о физике с человеком, который, скорее всего, не знает даже значения числа "пи". Судя но всему, господин Берд был настолько непоколебим в своей точке зрения, что ни на секунду не признал бы правоты Эйнштейна. -- Вы именно об этом хотели со мной поговорить? -- Нет-нет, просто полюбопытствовал, прошу прощения. -- Ibcno-I дин Берд словно опомнился и даже застыдился своей горячности. -- Видите ли, мне приходилось встречаться с очень многими учеными вроде вас, так что я поневоле задался вопросом, о чем они, черт их возьми, размышляют все время? Вы, физики, способны часами сидеть или ходить туда-сюда по кабинету и думать, думать... Даже дома не перестаете вспоминать теоремы и цифры, даже в ванной, даже в постели, перед тем как заснуть... Мне иногда кажется, что ученые могут заниматься любовью с женами и при этом мысленно производить свои расчеты! -- Поверьте, таких среди нас не много, -- поспешно заверил Бэкон. -- Откуда вам столько известно о физиках? -- Пришлось познакомиться. По работе... -- А в чем конкретно заключается ваша работа, господин Берд? -- Еще узнаете, всему свое время. Лучше скажите, с какой целью вам понадобилось ежедневно следить за профессором Эйнштейном? Бэкон давно ждал, что кто-нибудь когда-нибудь задаст ему подобный вопрос, но все же оказался застигнутым врасплох и не нашелся, что ответить. -- Запираться нет смысла, -- вкрадчивым голосом проговорил господин Берд. Бэкону померещилось, что он смотрит кино про шпионов. -- Вы следили за Эйнштейном, а мы следили за вами... -- Кто -- вы? -- Вы не ответили на мой вопрос, профессор, -- голос господина Берда становился все более отчужденным. -- Если я скажу, вы не поверите, -- пробормотал Бэкон, пытаясь изобразить улыбку. -- Посмотрим! -- Сам не знаю, клянусь вам! Мне очень хотелось заговорить с Эйнштейном, пока он шел домой, но не хватило смелости, и я просто следовал за ним на расстоянии... -- Так-так, следовал за ним на расстоянии... Ну хорошо, а в остальные дни? -- И в остальные тоже. Понимаю, звучит абсурдно, но я говорю правду! -- И вы полагаете, что делали это незаметно для профессора Эйнштейна? -- Да, он видел меня один раз, но, кажется, не придал большого значения. -- А между тем профессор Эйнштейн обратился в полицию. Что вы на это скажете? -- Не может быть... -- Бэкона вдруг прошиб холодный пот. -- Я же не хотел ничего плохого... Это было что-то вроде шутки... -- Сейчас не время для шуток, профессор, -- голос Берда вновь обрел прежнюю учтивость. -- Как вам известно, нацисты ненавидят Эйнштейна. И не только они. Вокруг полно всяких недоумков... Соединенные Штаты стали для Эйнштейна второй родиной, и правительство обязано заботиться о безопасности своих граждан. В особенности таких граждан, как Эйнштейн, вы согласны? -- Так вы из полиции? -- встревожился Бэкон. -- Почти угадали, -- доверительным тоном ответил Берд. -- Только не из полиции в общепринятом понимании. Скажем, мне поручено обеспечить спокойную жизнь профессору Эйнштейну, чтобы он не испытывал никаких неудобств, чтобы его никто не беспокоил. -- Раз вы меня видели, значит, догадались, что это была лишь игра! -- Что ж с того, что догадался. Моя обязанность -- принять меры предосторожности. Я провел расследование, и, на ваше счастье, мы не обнаружили ничего подозрительного. -- Теперь, когда вы убедились, что я не готовлю покушения на Эйнштейна, мне можно идти? -- Боюсь, что нет, -- невозмутимо заявил господин Берд. -- Все отзываются о вас как о хорошем физике. Отличные характеристики. Пристойное поведение. Ну, не считая трудностей в отношениях с женским полом, которые вы себе сами создали, однако меня это мало интересует... Итак, в силу ваших профессиональных качеств мы готовы согласиться с предложением профессора Эйделотта и профессора фон Неймана относительно вашей кандидатуры. Полагаем, что именно вы способны выполнить деликатную и весьма важную для нас миссию. -- Что же я могу для вас сделать? -- Очень многое, профессор. Вы -- молодой талантливый ученый, любите рисковать, хорошо знаете немецкий язык и как нельзя кстати именно сейчас остались без работы и перспектив найти ее в ближайшее время. Так что вы для нас -- подходящий вариант. -- Подходящий для чего? -- Я уже сказал -- для сотрудничества. Если хотите знать больше, для одного расследования. Вы же любите свою родину, не так ли? -- Да, конечно. -- Ну вот, для вас наступило время сделать кое-что для нее. Не забывайте, профессор, идет война. В подобной ситуации интересы нации становятся приоритетными для всех граждан. -- Значит, отказаться я не могу... -- А вы и не откажетесь. Вы многим обязаны этой стране, и наконец пришел час, когда вы сможете хотя бы частично вернуть долг. Разве это не справедливо? -- Господин Берд словно растолковывал ребенку необходимость выполнять школьные домашние задания. -- Сами понимаете, о нашем разговоре никто не должен знать. Соблюдайте полную конфиденциальность. Разрешаю вам попрощаться только с самыми близкими родственниками, причем без лишних разъяснений причин отъезда. -- Что я могу рассказать, если сам ничего не знаю? -- возразил Бэкон. -- Скажите, что вы решили поступить на военную службу. Позже, если все пойдет гладко, сможете сообщить больше. -- Все это так неожиданно... Нельзя ли мне подумать? -- Сожалею, профессор Бэкон, на обдумывание нет времени. Вы должны верить нам так же, как родина верит в вас. Бэкон шел к дому фон Неймана с такой поспешностью, словно от их встречи зависело решение вопроса жизни и смерти. Головная боль утихла, но из-за поднявшейся температуры им овладело ощущение нереальности происходящего. -- В чем дело? -- как всегда недовольно встретил его фон Нейман. Не дожидаясь приглашения, Бэкон прямиком направился в кабинет хозяина. -- Пришел поблагодарить вас за протекцию, -- пояснил он, -- и заодно попрощаться. Фон Нейман уселся в свое кресло и созерцал Бэкона с отеческой снисходительностью. Раздраженность сменилась свойственным ему добродушием. -- Рад, что вы приняли это предложение, юноша. Уверен, вы не пожалеете. -- Значит, вам с самого начала все было известно? -- После скандала на лекции меня вызвал Эйделотт. Веблен требовал просто выгнать вас из института без всяких разговоров. Я высказал то, что думаю: вы хороший физик, но вам надо сменить обстановку. Эйделотт довольно долго думал и наконец сообщил мне, что, возможно, у него найдется для вас кое-что получше. Он назвал это "учебной командировкой". -- Тут на губах фон Неймана появилась кислая улыбка. -- Что делать, Бэкон, мы живем в такое время, когда есевынуждены чем-то жертвовать. Я, как и вы, думал поначалу, что вам все же надо остаться в институте, но теперь понял -- это было бы ошибкой. Вы человек умный и сможете принести гораздо больше пользы нации, если окажетесь за пределами славной маленькой тюрьмы, именуемой Принстоном. Знаю, как вам сейчас несладко, впереди -- тревожная неизвестность, однако поверьте: перед вами будет поставлена важнейшая задача, и выбор пал на вас именно потому, что вы физик. Вам предстоит не просто военная служба, но участие в работе, имеющей первостепенное значение. -- Я бы предпочел все же, чтобы мне дали возможность решать самому! -- Что ж, в каком-то смысле именно так и произошло, юноша. И обстоятельства сложились в пользу этого решения. Вспомните-ка нашу последнюю беседу! -- Фон Нейман торжествующе хлопнул Бэкона по плечу. -- Вы мне поведали тогда о своих амурных приключениях, о том, как оказались меж двух огней. Я еще пытался дать вам понять, что теория игр годится и для влюбленных, что в вашем случае также необходима своя стратегия. Вспоминаете? , -- Еще бы! -- Я уже тогда знал, что если вы ничего не предпримете и не добьетесь перемен в жизни, то рано или поздно потеряете все! Упорствуя в нежелании действовать, вы только ухудшали свое положение, доводя его до кризисного. Именно так все и случилось, если не ошибаюсь... -- Наверно, вы правы. Вы меня предупреждали, что я не смогу вечно балансировать между Элизабет и Вивьен, что неизбежно возникнет ситуация, когда мне придется выбирать... Либо, наоборот, одна из них бросит меня... -- И я не ошибся, как это ни прискорбно! -- Боюсь, что вы оказались даже слишком прозорливы. Все оборвалось мгновенно. Да вы и сами видели... Они все-таки столкнулись друг с другом! Так что, ко всему прочему, я, наверно, потеряю их обеих. -- Я это предвидел, -- в голосе фон Неймана проскользнула нотка сочувствия, что было ему совсем не свойственно. -- Все логично. Вообще, любить одновременно двух женщин -- любить, а не заниматься любовью, это не одно и то же, -- самое худшее, что может случиться с мужчиной. Некоторые склонны рассматривать такой феномен как благословение свыше или свидетельство мужественности, а по мне -- десять казней египетских не намного страшнее. В конце концов правда всегда выплывает на поверхность, и вот тогда говоришь себе: нет, больше я в такие игры не играю! И с одной-то женщиной проблем не оберешься, а уж с двумя!.. вырвалось у фон Неймана очень убедительно, словно он рассказывал о собственном опыте. -- Соперничество между женщинами за мужчину относится, по моему определению, к категории игр "с нулевой суммой". То, что одна выигрывает, другая обязательно проигрывает, а возможность параллельно набирать очки исключается. Что касается мужчины, то, как бы он ни старался поступать справедливо, в конечном итоге неизбежно изменит обеим женщинам. В результате у них возникнут подозрения, а в худшем случае -- например в вашем -- дело дойдет до конфронтации. Не хотел бы я оказаться в вашей шкуре, Бэкон! -- Профессор, но вы же сами говорили, что, вероятно, найдется способ распутать подобное хитросплетение логическим путем! -- И готов это повторить! -- Фон Нейман с явным удовольствием играл роль deus ex machina1, нежданного спасителя. -- На самом деле все очень просто. Поскольку стрелку не перевели вовремя и поезда столкнулись, единственной правильной стратегией будет отказаться от этой игры и начать новую! -- Отказаться от обеих женщин? -- Навсегда и бесповоротно! -- Так вот почему вы рекомендовали меня для выполнения этого задания! -- Скандал лишь послужил детонатором для того, чтобы все взорвалось к черту! Но для вас, я думаю, так будет лучше. Если говорить откровенно, то, на мой взгляд, другого выбора у вас просто нет. Учтите, речь не идет о каком-то трусливом бегстве, вы спасаете то немногое, что у вас осталось. Или вы предпочитаете и дальше жариться в маленьком аду, который с таким легкомыслием сами для себя создали? Бэкон не ответил. Ему все еще было не по себе от болезненного разрыва с Элизабет, от внезапного одиночества после исчезновения Вивьен, от мучительного краха надежд и мечтаний, связанных с работой в институте. Раньше все в жизни было ясным и надежным, а теперь вдруг стало непонятно, как существовать дальше. Что, если Эйделотт, фон Нейман и господин Берд действительно предлагают ему наилучший выход? Расстаться и с той и с другой, пока обстоятельства благоприятствуют, прежде чем та или другая решит вернуться, но ведь ни одна из них никогда не простит его и будет таить обиду, всегда готовую выплеснуться горькими напоминаниями и упреками. -- Получается, я должен вас благодарить? -- ошеломленно произнес Бэкон. -- Ну, сейчас это делать не обязательно, а в будущем вы мне сами спасибо скажете! Не так уж часто человеку выпадает честь послужить доброму делу. Не печальтесь, Бэкон! По меньшей мере, нам с вами разлука не грозит; боюсь, мне никуда не деться от того, чтобы лицезреть вас время от времени. -- О чем вы? -- Поистине сюрпризы в этот день сыпались как из рога изобилия. -- Господин Берд, конечно, не отличается высокой образованностью, зато он отличный сотрудник разведки военно-морских сил США. 1. Бог из машины (лат.) - термин в драматургии, означающий развязку, наступающую вследствие вмешательства непредвиденного обстоятельства. -- Вы его знаете? -- Конечно! Однако важно не это. Так и быть, Бэкон, поделюсь с вами большим секретом, вам надо учиться хранить тайны. Я тоже на них работаю. --Вы? -- Да, это один из моих приработков. Занятие не самое захватывающее, но довольно интересное. Дома я всегда храню наготове чемоданчик со сменой белья и пуленепробиваемой каской -- разрешается брать с собой только самое необходимое! И все же, когда не видит Клара, я ухитряюсь засунуть внутрь томик по истории Средних веков. В любой момент может последовать команда отправиться в путь, а лететь в самолете до Лондона в наше время чрезвычайно долго и скучно... -- До Лондона! -- Там, скорее всего, мы и встретимся в следующий раз, Бэкон. Это ваш пункт назначения. Сможем, по крайней мере, выпить хорошего чаю. -- Меня отправят в Лондон? -- Вы поразительно догадливы, юноша! Да, вас отправят в Лондон. Понюхаете пороху. Посмотрите мир. Там вам будет гораздо веселее, чем здесь, вот увидите. В течение нескольких секунд Бэкон молча усваивал услышанное от фон Неймана. Итак, ему предстоит стать агентом военно-морской разведки в Лондоне! Он несколько раз мысленно повторил эту фразу, пока наконец она не стала похожей на правду. -- Меня только продолжает беспокоить состояние здоровья профессора Геделя, -- неожиданно вырвалось у него. -- Полагаю, я невольно послужил виновником обострения его болезни, учитывая глубину потрясения, которое он пережил, наблюдая ту непристойную сцену... -- Ничего подобного! -- воскликнул фон Нейман, довольно улыбаясь. -- Да Курт, наверно, был единственным, кто мог войти в ваше положение! -- Что вы имеете в виду? -- Неужели вы думаете, что Геделя смутило поведение вашей невесты? -- расхохотался фон Нейман. -- Не будьте таким наивным, Бэкон! Просто Гедель, как и вы, по уши влюблен, в этом вся причина! -- Гедель? Влюблен? -- изумился Бэкон. -- А по виду не скажешь, правда? -- продолжал смеяться фон Нейман. -- Тем не менее это так: наш застенчивый тихоня Курт Гедель без ума от своей жены. Чтобы добиться от нее согласия выйти за него замуж, он без устали преследовал ее, завалил подарками и еще много чего сделал... Только женщины способны превратить мужчину из гения в скотину. -- Значит, все закончилось хорошо? -- Расскажу вам, Бэкон, но только при условии, что вы будете хранить молчание. Лишь очень немногие здесь, в Америке, посвящены в эту тайну. Жена Геделя Адель в свое время работала в Вене танцовщицей в одном из ночных клубов с плохой репутацией. Для родителей Курта было совершенно неприемлемым, чтобы их мальчик водился с подобной женщиной... -- Но ведь профессор Гедель к тому времени уже достиг почти тридцатилетнего возраста! -- В их семье царили весьма консервативные порядки, Бэкон, и сына держали в строгом подчинении. Да, ситуация сложилась по-настоящему трагическая! Прошло много лет, прежде чем он решился пойти наперекор воле родителей. Теперь понимаете? Ваша ссора с невестой напомнила профессору его прежние переживания. Вот почему он расплакался! -- Я не мог даже представить подобного! -- Да, история удивительная, -- задумчиво произнес фон Нейман, словно разделяя волнение Бэкона, тронутого тем, что выпавшее на его долю психологическое испытание привело другого человека к эмоциональному срыву. -- Несомненно, между вами есть что-то общее. Подлинная трагедия профессора Геделя заключается не в проблеме континуума и не в существовании формально неразрешимых суждений, а в том, что он мучительно и страстно любит проститутку -- свою жену. Автобиографические резюме: от теории множеств до тоталитаризма Резюме 1 Детство и конец одной эпохи Нетрудно предположить, что, ознакомившись с историей лейтенанта Фрэнсиса П. Бэкона, вы задались вопросом: если этот господин Густав Линкс, преподаватель математики Лейпцигского университета, утверждает, что излагает одни только факты, то каким образом ему стали известны самые невообразимые подробности жизни другого человека, то есть того же лейтенанта Бэкона? Что ж, ваша обеспокоенность, скорее всего, достаточно обоснованна, поэтому я взял на себя смелость включить в повествование данную главу. Да, сомнения, как говорится, имеют право на существование, но, когда они развеются, мой рассказ приобретет достоверность. Мы, ученые, знаем, что без доказательства любая теория рассыплется, как карточный домик. Не отрицаю, некоторые события не обязательно произошли в действительности (именно поэтому они обозначены здесь как гипотезы), поскольку мне и впрямь не довелось участвовать в них лично, но лейтенант Фрэнсис П. Бэкон сам поведал мне о своей жизни, когда мы вместе коротали время за нескончаемыми разговорами. Наступала минута, когда он откладывал в сторону протокол допроса, я переставал давать долгие и скучные показания, и тогда между нами возникала удивительная, похожая на заговорщическую, связь; задушевная близость двух искренних друзей; единение не только наших умов, но и сердец. В эти мгновения полного согласия и сопереживания мне доводилось выслушивать от него признания настолько откровенные, что позавидовали бы многие психоаналитики и духовники. Мы менялись ролями, и на некоторое время я превращался в дознавателя, а он становился объектом изучения. Дальше в лес -- больше дров; за одним вопросом тянутся все новые. Какие обстоятельства привели меня и лейтенанта Бэкона к месту нашей встречи? Когда впервые столкнула нас судьба? В чем состоит наше общее предназначение? Как случилось, что пересеклись параллельные линии наших жизней? Объяснить все это возможно, сказав хотя бы несколько слов о моей собственной персоне. Прошедшие годы позволяют взглянуть на собственную жизнь с расстояния, рассмотреть ее, словно какое-то постороннее явление или, образнее, будто мелкую букашку, ползающую и шевелящую усиками под увеличительным стеклом. Теперь мне понятно, что со дня рождения моя судьба неразрывно связана с историей двадцатого века, как морская минога, присосавшаяся к коже огромного кита, обрекает себя на бесконечные странствия в его неизменной компании. На мою долю выпало жить в непростое время, в обществе особенных людей, с которыми я познакомился в первой половине столетия. Чисто случайное стечение обстоятельств сделало меня свидетелем великих событий и самых разрушительных несчастий, когда-либо постигавших человечество: двух мировых войн, трагедий Аушвица1 и Хиросимы, а также рождения новой науки. Я слишком многословен. Начинать надо с самого главного, найти слова, которые создали бы ясное представление обо мне, пробудить у читателя интерес к моей личности, впечатлить каким-то эффектным ходом -- но ничего подобного у меня не получается, к сожалению. Что ж, скажу самое очевидное. Меня зовут -- повторюсь -- Густав Линкс. Родился 25 марта 1905 года в Мюнхене, столице Баварии. Мой отец, Юр-ген Линкс, преподавал в университете историю Средних веков. Мою мать звали Эльза Шварц, но мои воспоминания о ней весьма расплывчатые, поскольку она умерла во время выкидыша, когда мне было только три года. Так что не могу сказать о ней почти ничего. Из-за случившейся с ней трагедии я оказался единственным ребенком, и, вопреки принятым в то время обычаям, мне не пришлось делиться своими немногими детскими радостями с целым выводком сводных братьев и сестер; отец так и не женился больше, хотя никто бы не подумал, что раннее вдовство потрясло его до такой степени. Я родился в мире, где порядок и педантичность ценились превыше всего, легкомыслию не было места, а всякие несуразности -- войны, страдания, ужасы -- считались огорчительными исключениями из правил, ошибками, исчезающими вместе с эволюцией общества. К счастью, мир моего детства состоял не только из научно обоснованного аскетизма. Нашлось для меня занятие, которое в значительной степени сформировало мой характер: я вступил в ряды Wandervogel -- "Перелетных птиц" -- так в те времена называлось движение, похожее на заграничных бойскаутов и призванное способствовать физическому воспитанию немецких подростков. Тогда-то я и познакомился с Генрихом фон Лютцем, надолго ставшим мне лучшим другом и сыгравшим важную роль в моей жизни, а также с Вернером Гейзенбергом, который был старше нас на четыре года и уже сам руководил группой "Перелетных птиц". Резюме2, Молодость и иррационализм Мы с Генрихом были настолько преданными и неразлучными приятелями, что каждый словно существовал в оболочке другого. Оба досконально знали все привычки, наклонности и пристрастия друг друга. 1. Аушвиц -- немецкое название располагавшегося на территории Польши лагеря смерти Освенцим. В шестнадцать лет мы вместе впервые посетили публичный дом и заказали одну проститутку на двоих. Мы попросили ее обслужить нас обоих одновременно, чтобы насладиться видом своего собственного глупого выражения, отражающегося как в зеркале на лице друга. В общем, как ни воспитывали нас в строгости и благонравии, к восемнадцати годам мы с Гени накопили уже такой богатый опыт любовных похождений, как никто из сверстников. Только не подумайте, что у нас тогда не было другого занятия, как шляться по улочкам Мюнхена и глазеть на женские попки. Гени получал плохие отметки в школе, но при этом обладал блестящим умом, глубоким знанием философии и способностью видеть действие ее законов в реальной жизни. Его воодушевляли идеи патриотизма, внушаемые нам в гимназии и нашей молодежной организации, а именно: общество пришло в упадок; мы, немцы, должны обратиться к опыту прошлого, чтобы отыскать способ высвободить нацию из нынешнего унизительного положения. Эти постулаты натолкнули Генриха на далеко идущие умозаключения: он еще не знал точно, каким будет его жизненный путь, но твердо решил, что станет кем-то вроде духовного вождя и о нем узнает весь мир. Постоянно читая средневековые романы, он преисполнился каким-то мистическим почитанием "германской расы", ее традиций и идеалов. Шел 1924 год, и мы с Гени, к нашему удовольствию, только что закончили учебу в Макс-гимназии. Меня приняли в Лейпцигский университет на факультет математики, а Генрих решил отправиться в Берлин, чтобы всерьез взяться за изучение трудов своего уже тогда наиболее почитаемого философа -- Фридриха Ницше и подготовить диссертацию о последних, самых ярких годах его творческой деятельности. Резюме 3 Арифметика бесконечности В Лейпциг я приехал в сентябре 1924 года. В то время в национальной экономике наметился подъем, обеспечивший наконец Веймарской республике несколько лет относительной политической стабильности. Город оказался не таким красивым, как, скажем, Дрезден, но не менее интересным. Здесь мне предоставлялась возможность вести самостоятельное, взрослое существование вдали от родительской опеки и, следует признать, от порядком надоевшей дисциплины молодежной организации. Денег у меня было не много, но я мог сам решать, на что их тратить. Моей специализацией -- чем, полагаю, можно вполне гордиться -- была математическая логика, и прежде всего теория бесконечных множеств, разработанная Георгом Кантором в конце девятнадцатого века. Я выступал почти что в роли первопроходца, поскольку тема все еще оставалась довольно новой, а в то время немногие молодые математики посвящали свою деятельность малоизученному материалу. Теории Кантора привлекли мое внимание в последний год учебы в Макс-гимназии, и я тотчас загорелся желанием завершить начатое им дело. Мой предшественник взялся за один из наиболее интересных аспектов философских знаний -- бесконечность, подойдя к нему с позиций математики. С первых страниц его трудов я понял -- передо мной открылась золотая жила. Один из пунктов, включенных в знаменитую Гильбертову про- грамму, как раз относился к теории трансфинитных чисел Кантора, а именно -- так называемая "проблема континуума", которую тот так и не сумел решить. Проблема континуума до сих пор не решена и стала чем-то вроде обидной оплеухи, полученной человеком от Господа, чуть не проклятием, свидетельством слабосилия человеческого разума. Резюме 4 Свобода и любовь В середине октября 1926 года я получил от Генриха письмо с радостными известиями: он не только успешно осваивал университетскую науку, но вдобавок повстречал девушку своей мечты и намеревался на ней жениться. Наталия, как отмечалось в письме, была чуть моложе Генриха, красива, умна и без памяти влюблена в него. Мне предлагалось не мешкая отправляться в путь, чтобы встретиться с другом и его невестой. С не меньшим восторгом я написал в ответном письме, что предприму все возможное для скорейшего преодоления расстояния между двумя городами и сочту за честь познакомиться с любимой женщиной Генриха. До сих пор мне не доводилось бывать в столице рейха. Я думал, что Берлин похож на Мюнхен, но ошибся: в то время это была настоящая столица мира или, по выражению писателя Стефана Цвейга, "новый Вавилон". И в самом деле, в 1926 году Берлин занимал третье место среди крупнейших городов планеты. Я сидел на вокзальной скамейке в ожидании встречающих, чувствуя себя в своем лучшем сюртуке белой вороной среди снующих вокруг пассажиров. Однако неловкое ощущение улетучилось при виде приближавшегося ко мне Генриха в сопровождении двух прелестных девушек. Одна была веснушчатой блондинкой с точеной фигуркой восемнадцатилетней девочки, а другая, рыжеволосая, выглядела еще ослепительнее. -- Познакомься, -- сказал Гени, -- Наталия, моя любовь и судьба. А прелестная особа рядом с ней отзывается на имя Марианна... -- Enchante1, -- произнес я и поцеловал обеим руки. Девушки смотрели на меня с улыбкой. -- Мой друг несколько старомоден, -- извиняющимся тоном объяснил Гени. -- А теперь -- ходу, а то опоздаем! Наталия и Марианна шли в нескольких шагах впереди нас, а мы вдвоем следовали за ними. -- Ну что, разве не конфетки? -- повернувшись ко мне, тихонько и радостно процедил сквозь зубы Генрих. -- Послушай, на какие деньги мы будем их развлекать? -- завел я разговор о том, что тревожило меня больше всего. -- А их родители разрешают им?.. -- Да забудь ты о христианских нравоучениях, все это в прошлом! -- оборвал меня на полуслове Генрих. -- У тебя сегодня праздник, какого, может, не будет еще очень долго, так что просто веселись и ни о чем не думай! Гени подозвал такси и велел отвезти нас к кафе "Бауэр" на Фридрихштрассе. Там мы посидели, слегка перекусили, причем, по мере приближения вечера, вокруг становилось все оживленнее, а я мог получше узнать своих новых знакомых. Как я и подозревал, Марианна на самом деле оказалась старше нас на два года, но вела себя как маленькая избалованная девочка: заказала себе двойную порцию десерта и в течение двух часов, которые мы там провели, почти не говорила со мной. Зато все время требовала внимания Наталии, делясь с ней впечатлениями по поводу роскошного интерьера зала, элегантных нарядов посетительниц и учтивости официантов. Наталия же только слушала и почти не отвечала. В какой-то момент она расхрабрилась и спросила, действительно ли я изучаю математику. Ее внимание так меня обрадовало, что я уже вознамерился было произнести небольшую речь о Канторе и теории бесконечности, но Генрих тут же прервал меня со свойственной ему бесцеремонностью. -- Этот город преисполнен низменных страстей! -- воскликнул он, обращаясь к девушкам. -- Готовы ли вы окунуться в мир разврата? -- О да! -- немедленно отозвалась Марианна и впервые бросила на меня многозначительный взгляд. Я чувствовал, что мои щеки пылают. -- Думаю, в целой Европе нет такого количества кабаре, как здесь, -- продолжал Гени. -- В кафе "Национале" обслуживают официантки, голые по пояс. -- Он подождал, пока девушки должным образом удивятся. -- В "Аполло" можно танцевать вообще голышом, причем не важно, с женщиной или мужчиной -- в зависимости от вкуса. Еще больше свободы в "Узах верности"; там запросто встретишь мужчин в женской одежде и женщин -- в мужской... Я был впечатлен богатым опытом Гени и подумал сначала, что он, наверно, успел наведаться во все злачные места Берлина. Но, поразмыслив, решил, что, скорее всего, этими познаниями поделился с ним его отец, хотя с трудом мог вообразить их беседующими на подобные темы. Девушки же просто внимали Генриху с восхищением. -- А что еще к нашим услугам? -- попросила продолжения (не трудно догадаться!) Марианна. -- Здесь, в Берлине, выступают лучшие вокалисты мира. Доводилось слушать Ренату Мюллер? Или Эвелин Кюннеке? Но даже они не могут сравниться с Клер Вальдофф -- некрасивой коротышкой с бочкообразной фигурой. И конечно же, взошедшая в этом году новая звезда -- актриса Марлен Дитрих; все только и говорят о ее великолепной игре в пьесе "Из уст в уста"'... С каждым словом Гени передо мной словно открывался незнакомый мир, и я вдруг ощутил, что мне в этом мире хорошо, очень хорошо... -- Расскажи о певице, -- взволнованно проговорил я, -- которую мы будем слушать сегодня! -- Джозефина Бейкер -- верх совершенства! -- голос моего друга звучал не менее возбужденно. -- Сам Макс Рейнхардт2, директор Немецкого театра, был потрясен, впервые присутствуя на ее выступлении. 1. Более чем четырехчасовое представление из 18 картин под музыку Оффенбаха, поставленное популярным в то время режиссером и продюсером Эриком Чэреллом. 2. Макс Рейнхардт (1873--1943) -- немецкий театральный актер и режиссер, в 1905--1920 и в 1924--1933 гг. возглавлял крупнейший независимый театр Германии -- Немецкий театр в Берлине. Мы приехали туда, где должно было состояться представление (сейчас я уже не помню названия места), и Генрих сразу направился к администратору. Для нас оказался зарезервирован маленький столик неподалеку от сцены. Официантка принесла и поставила на него бутылку шампанского. С самого начала я как завороженный не отрывал глаз от Джозефины Бейкер; она показалась мне необыкновенно красивой, самой прекрасной женщиной, какую я когда-либо видел! Она превосходила все описания Генриха. Ее бедра были прикрыты широкими платановыми листьями, которые развевались в стремительном танце, а маленькие груди с коричневыми сосками дрожали в такт. Она и в самом деле очаровывала страстной дикостью, но в то же время техника исполнения оставалась безупречной; ни одно движение ее тела не выбивалось из напряженного барабанного ритма. -- Приятного аппетита! -- наклонясь в мою сторону, прокричал сквозь грохот Гени. -- В Лейпциге такого не попробуешь! Я промолчал, потому что не хотелось отвлекаться на разговоры. Я витал где-то на седьмом небе, я был поглощен без остатка зрелищем разгоряченной, мокрой от пота черной кожи, блестящих, гладко прилизанных волос. Сидящие рядом девушки тоже, как загипнотизированные, не отрываясь смотрели на сцену. -- И ведь все прекрасно знают, что она всего лишь шлюха, -- продолжал говорить мне на ухо Генрих, -- только очень дорогая. Посмотри, как все вокруг буквально сходят по ней с ума, но сделай она один неверный шаг, и ее тут же запрут обратно в клетку! Эх, умеют же здесь, в Берлине, веселиться, потому-то мне так нравится этот город! -- воскликнул он, поднимая бокал. Вслед завершившей выступление Джозефине Бейкер раздались неистовые аплодисменты, крики, публика, казалось, совсем потеряла голову. Я не мог успокоиться. Похоже, что остальные тоже были слишком взволнованы, потому что Наталия предложила пойти куда-нибудь еще. Мы посоветовались и остановили выбор на ресторане "Узы верности". Особенно на этом настаивала подвыпившая Марианна, которой непременно хотелось посмотреть на женщин, переодетых в мужчин. По дороге она остановила меня, подождав, когда Гени и Наталия уйдут вперед, поцеловала в губы и сказала, что я ее возбуждаю. Это необычайно возвысило меня в собственных глазах, и я гордо обхватил ее за талию. То, что мы увидели в "Узах верности", не вполне оправдало наши ожидания. За некоторыми столиками действительно сидели девушки крупного телосложения, с гладко причесанными волосами, одетые в черные смокинги с белыми галстуками-бабочками... Однако остальные посетительницы все же носили женские наряды, под которыми, очевидно, не было ни лифчиков, ни трусов. -- Они тебе нравятся? -- спросила меня Марианна. -- Да, кажется. --А я? -- Очень! -- я обхватил руками ее голову и крепко поцеловал. -- Ты меня любишь? -- Люблю! -- сказал я не колеблясь. -- Хочешь я выйду за тебя замуж? Я на мгновение запнулся и подумал, что на следующий день она вряд ли вспомнит об этом разговоре. -- Конечно хочу! Больше мы в ту ночь почти не разговаривали, а только пили, целовались и под столом залезали руками друг другу под одежду. После возвращения в Лейпциг все случившееся в Берлине казалось сном. Возобновилась обычная жизнь -- серая, однообразная, расписанная по часам, и я чувствовал себя глубоко несчастным. Без особой радости ходил на занятия и продолжал изучение континуум-гипотезы. Как-то утром по почте пришло письмо. Из Берлина. От Марианны. Дорогой Густав! Как я узнала от Генриха, тебе предстоит невеселое Рождество в Лейпциге, поскольку твоего отца не будет в Мюнхене, и ты считаешь, что ехать туда не стоит. Какое совпадение, я оказалась в похожей ситуации: моя мать уехала в Америку повидаться с братом, и я вынуждена оставаться в Берлине в одиночестве. Так что я подумала, если захочешь, мы могли бы вместе провести праздники и, взявшись за руки, встретить новый 1927 год. Если это не мешает твоим планам и ты согласен, дай мне знать. Марианна. Несколько секунд у меня ушло на то, чтобы обдумать ситуацию: с одной стороны -- заманчивое предложение Марианны, с другой -- куча недоделанной работы, подготовка к экзаменам, косые взгляды Гуттенлохера. Решение проблемы было скорым и очевидным: в ответном письме я написал, что буду счастлив встретиться с Марианной, что знаю прелестную деревеньку на полпути между Берлином и Лейпцигом, где мы оба сможем прекрасно провести время, а после, может быть, и на лыжах покататься. Она тут же согласилась. Я не мог и предположить, что от тех недолгих колебаний -- посылать ответ или нет -- зависело так много в моей будущей жизни. Узнав Марианну ближе, я открыл в ней обаяние и остроумие, о которых не подозревал поначалу. С ней было легко и радостно не только в постели -- наши тела и руки очень скоро обрели сладкую гармонию, -- но и потому, что она обладала редкостным даром слушать и понимать мужчину. Ее искренне интересовало мое увлечение математикой (чего я никак не мог ожидать от девушки); она даже попросила рассказать ей о Канторе из-за того только, что этот человек значил так много для меня. -- Да, любопытный был тип. Хотел познать Бога с помощью математики, -- пробормотал я, не отводя глаз от обнаженной груди Марианны. Мы лежали в жарко натопленной деревенской хижине, и огонь потрескивал в камине, будто гномы вели перестрелку в короткой войне. -- И ему это удалось? -- Нет, пожалуй, -- ответил я, прихватывая губами ее розовый сосок. -- У него было много врагов, и все старались отравить ему жизнь. Его считали сумасшедшим. -- Он в самом деле был сумасшедшим? -- У него была уязвимая психика. Он долго лечился от депрессии в больницах и реабилитационных клиниках. -- Бедняжка! Сколько ему пришлось пережить! -- Лишь новое поколение математиков сумело по-настоящему оценить его уже незадолго до смерти... -- Мне доставляло огромное удовольствие разговаривать с голой женщиной о любимой науке. -- Его стали награждать медалями и дипломами, однако слава пришла слишком поздно. Разум его помутился из-за непостижимости совершенных им невероятных открытий. Кантор умер в сумасшедшем доме в Галле 6 июня 1918 года, за несколько месяцев до окончания войны. Хижина, камин, Марианна -- все это слишком хорошо, чтобы быть правдой... Я вдруг очутился в раю, о каком и не мечтал. Когда пришло время расставаться, я понял, что полюбил эту женщину больше всего на свете, что не смогу жить без нее, без запаха ее кожи, без ее сочувствия, нежности... То, о чем я, пьяный, сказал Марианне в Берлине, теперь стало для меня очевидным: мне действительно хотелось прожить вместе с ней всю жизнь. Так и случилось. 30 октября 1928 года Марианна Зибер стала моей женой. Меньше чем за три месяца до этого события, 7 августа, Генрих поклялся в вечной верности Наталии Веберн. Счастье пришло легко и просто, как в сказке или как решение алгебраического уравнения. Резюме 5 Поиски абсолюта В промежутке между 1928 и 1932 годами произошло много событий, которые так или иначе потрясли Веймарскую республику: Бертольт Брехт и Курт Вайль1 поставили "Трехгрошовую оперу"; философ Рудольф Карнап2 опубликовал свое "Логическое строение мира"; Марлен Дитрих стала -- как и предсказывал Гени -- великой кинозвездой благодаря сыгранной ею роли в фильме "Голубой ангел"; дирижабль "Граф Цеппелин" совершил кругосветный перелет; писатель Альфред ДеблинЗ закончил работу над книгой "Берлин, Александерплац"; власти Мюнхена не разрешили Джозефине Бейкер выступать в местном театре; Гитлеру удалось добиться высокого представительства своей партии в рейхстаге на выборах в 1930 году Гедель сформулировал знаменитую теорему; маршала Гинденбурга4 в 1932 году вновь избрали президентом рейха, а к концу того же года сбылась заветная мечта Гитлера -- двести тридцать нацистских депутатов взяли рейхстаг под свой полный контроль. Поверхностное перечисление событий, конечно, не может передать зарождавшуюся тогда в Германии напряженную атмосферу страха и ненависти. Почему же я рассказываю об этом периоде так, словно подробности не имеют значения, почему не анализирую противоречия, послужившие причиной прихода к власти нацистского режима? Отвечу, хотя мне стыдно признаваться: потому что указанные четыре года были самыми благословенными в моей жизни. Иногда, вспоминая прошлое, мне кажется, что как раз в эти годы в нем как бы образовалась прореха; даже пытаясь восстановить в памяти день за днем, я не отмечаю ни одного существенного