же была явно разочарована. Она ожидала едва ли не чуда. -- По-моему, Дживс, полная чепуха, -- сказала она. -- Ну, и что будет потом? -- Если позволите, мисс, я объясню. Реакция сэра Уоткина, как правильно предположил мистер Вустер, будет иметь определенный и ярко выраженный характер. -- Да он на потолке повиснет. -- Совершенно верно, мисс. Очень выразительный образ. А если в это время появитесь вы и убедите дядю, что мистер Вустер ввел его в заблуждение и на самом деле вы помолвлены с мистером Пинкером, я думаю, с его души свалится камень и он благосклонно примет ваш союз с этим джентльменом. Лично я в жизни не слышал подобного бреда и всем своим видом это показал. Зато Стиффи пришла в восторг и закружилась в вальсе. -- Дживс, это потрясающе, потрясающе! -- Мне кажется, мисс, успех обеспечен. -- Конечно, обеспечен. Гениальный план! Вы только представьте, Берти, дорогой, как он разъярится, когда вы скажете ему, что я согласилась выйти за вас замуж. А потом я признаюсь: "Нет, дядя Уоткин, вы, пожалуйста, не волнуйтесь, на самом деле я хочу выйти замуж за чистильщика сапог", да он заключит меня в объятия и пообещает прийти на свадьбу и плясать до упаду. А когда узнает, что мой избранник -- дивный, изумительный, необыкновенный человек по имени Гарольд Пинкер, он будет на седьмом небе от счастья. Дживс, вы лапочка, вы ласточка, вы симпампушка. -- Благодарю вас, мисс. Я доволен, что доставил радость. Я встал с кресла. Все, с меня хватит. Я спокойно терплю, когда в моем присутствии несут чушь, но нельзя же доходить до полного идиотизма. И я ледяным тоном объявил Стиффи, которая продолжала в упоении кружиться: -- Стиффи, я возьму блокнот с собой сейчас. Она на минуту остановилась. -- Ах, блокнот. Он вам нужен? -- Да. И немедленно. -- Я отдам вам его после того, как вы поговорите с дядей Уоткином. -- Вот как? -- Да. Не подумайте, что я вам не доверяю, Берти, дорогой, но мне будет гораздо приятнее, если вы будете знать, что он все еще у меня. Я уверена, вам приятно доставить мне радость. Так что в путь, сразите дядю наповал, а потом поговорим. -- В путь я, конечно, отправлюсь, -- холодно сказал я, -- но сражать его наповал -- благодарю покорно. Представляю себе картину -- я сразил старого хрыча наповал! Она захлопала глазами. -- Берти, вы так говорите, будто отказываетесь принять участие в этом плане. -- Слава Богу, догадались. -- Неужели вы предадите меня? Нет, не верю! -- Еще как предам. И получу от этого большое удовольствие. -- Вам не нравится план? -- Не нравится. Дживс давеча сказал: он доволен, что доставил радость. Так вот, мне он никакой радости не доставил. Я считаю, мысль, которую он высказал, не сделала бы чести и пожизненному обитателю сумасшедшего дома, удивляюсь даже, как он до такого опустился. Будьте любезны, блокнот, Стиффи, и поживее. Она молчала. -- Я не исключала, что вы можете так поступить, -- наконец проговорила она. -- А теперь знаете это точно, -- отозвался я. -- Блокнот, Стиффи, будьте любезны. -- Никакого блокнота я вам не дам. -- Прекрасно. Сейчас же иду к Пинкеру и все ему расскажу. -- Великолепно. Ступайте. Но не успеете вы отойти от дома, как я уже буду в библиотеке и все расскажу дяде Уоткину. Она вздернула подбородок, явно считая, что ловко перехитрила противника, и, вдумавшись в сказанное ею, я был вынужден признать, что она и в самом деле ловко меня перехитрила. Я совершенно выпустил из виду возможность такого поворота событий. Что я мог ответить? Лишь растерянно кашлянул, на большее меня не хватило. Не скроешь жалкой истины: Бертрама Вустера загнали в угол. -- Вот так-то. Что теперь скажете? Легко ли мужчине, который считает себя хозяином положения, почувствовать, что он утратил эту роль, и опуститься до позорной необходимости упрашивать? Но другого пути не было. Мой голос, который до этого звучал властно и решительно, стал выше тембром и слегка задрожал. -- Какого черта, Стиффи! Неужели вы так поступите? -- Непременно, если вы не умаслите дядю Уоткина. -- Но как я могу его умаслить, как? Стиффи, не подвергайте меня этим страшным пыткам. -- Придется. И что тут такого страшного? Не съест же он вас. С этим я согласился. -- Да, разве что не съест. -- Не страшнее, чем визит к дантисту. -- Гораздо страшнее, чем десять визитов к десяти дантистам. -- Зато какое вы почувствуете облегчение, когда все кончится. Слабое утешение. Я внимательно вгляделся в ее лицо, надеясь найти хоть слабый признак того, что она смягчилась. Увы, ни тени. Эта особа и всегда была жестка, как ресторанный бифштекс, такой и осталась. Киплинг был прав. Женщина всего лишь женщина. Никуда от этого не денешься. Я сделал последнюю попытку. -- Стиффи, не будьте так жесткосердны. -- Буду. -- И это несмотря на то, что я устроил в вашу честь великолепный обед у себя дома, -- простите, что напоминаю о нем, -- не жалел расходов? -- Подумаешь. Я пожал плечами. Наверно, я в тот миг был похож на римского гладиатора -- это были когда-то такие ребята, они в числе прочего набрасывали друг на друга связанные простыни, -- который услышал, как глашатай выкрикнул на арене его номер. -- Ну что ж, ладно, -- сказал я. Она улыбнулась мне материнской улыбкой. -- Какое мужество. Узнаю моего маленького храбреца. Не будь я столь озабочен, я, естественно, возмутился бы, как она посмела назвать меня своим маленьким храбрецом, но в тот ужасный миг махнул рукой на наглую выходку. -- Где этот монстр, ваш дядюшка? -- Должно быть, в библиотеке. -- Отлично. Иду к нему. Не знаю, читали ли вам в детстве рассказ о писателе, чья собака слопала бесценную рукопись книги, которую он писал. И писатель, вместо того чтобы впасть в бешенство, если вы помните, печально посмотрел на пса и сказал: "Ах, Алмаз, Алмаз, если бы ты только знал, что сейчас сделал". Я слышал рассказ в своей детской, и он навсегда остался у меня в памяти. А сейчас всплыл, потому что, выходя из комнаты, я посмотрел на Дживса в точности как тот писатель на своего пса. Я ничего ему не сказал, но, уверен, он знает, что я подумал. Было очень неприятно, что Стиффи напутствует меня, издавая воинственные кличи. В сложившихся обстоятельствах это было гривуазно и свидетельствовало о сомнительном вкусе. ГЛАВА 9 Те, кто хорошо знает Бертрама Вустера, говорят, имея на то все основания, что моя душа наделена большим запасом жизненных сил, и потому даже в самых неблагоприятных обстоятельствах я обычно поднимаюсь в высшие пределы, как бы ни были тяжелы удары судьбы. Меня не упрекнешь, что я склоняю голову и предаюсь унынию. Однако когда я двигался к библиотеке, где должен был выполнить навязанную мне отвратительную миссию, по моему виду можно было догадаться, что жизнь обошлась со мной довольно круто, у меня нет ни малейшего желания это скрывать. Я еле передвигал ноги, казалось, они налиты свинцом, -- так вроде бы принято говорить. Стиффи сравнила предстоящую мне операцию с визитом к дантисту, но, приближаясь к упомянутой двери, я чувствовал себя как в школьные времена, когда шел к директору получать взбучку. Вы, конечно, помните, как я однажды вечером спустился тайком в кабинет преподобного Обри Апджона за печеньем и вдруг оказался нос к носу со старым чертом: на мне немнущаяся полосатая пижама, он в костюме и смотрит на меня точно удав на кролика. В тот вечер, прежде чем отпустить меня, он назначил мне свидание на завтра, в половине пятого, на том же месте, и сейчас я почти так же холодел от страха, как в тот далекий день моего детства. Вот я постучал в дверь, и голос, который трудно было принять за голос человека, пригласил меня войти. Единственная разница заключалась в том, что преподобный Обри сидел в кабинете один, а сэр Уоткин Бассет был окружен компанией друзей. Когда я поднес руку к дверной панели, мне послышался гул голосов, а войдя, я убедился, что слух не обманул меня. За столом сидел папаша Бассет, рядом стоял полицейский Юстас Оутс. Если раньше сердце у меня замирало, то при виде этой парочки заколотилось как сумасшедшее. Не знаю, доводилось ли вам когда-нибудь представать перед мировым судьей, но если доводилось, вы подтвердите, что это не забывается, и если спустя какое-то время вы вдруг видите сидящего за столом мирового судью, а рядом с ним стоит полицейский, вы вследствие неизбежно возникающих ассоциаций испытываете легкий шок и теряете присутствие духа. Старикашка Бассет бросил на меня острый взгляд, от которого сердце совсем зашлось. -- Да, мистер Вустер? -- Э... а... могу я поговорить с вами? -- Поговорить со мной? -- Я видел, что в душе сэра Уоткина Бассета борются непреодолимая неприязнь к Вустерам, которые грозят заполонить его святая святых, и чувство долга по отношению к гостю. Наконец последнее взяло верх. -- Ну что же... То есть... Если вы действительно... Да, конечно... Садитесь, пожалуйста. Я сел и почувствовал себя гораздо увереннее. В суде вы обязаны стоять. Старый хрыч метнул в мою сторону взгляд -- не краду ли я ковер? -- и снова обратился к полицейскому: -- Ну что же, Оутс, думаю, мы все обговорили. -- Очень хорошо, сэр Уоткин. -- Вы уяснили, что я прошу вас сделать? -- Да, сэр. -- Что касается другого дела, я вникну в него со всем вниманием, помня о высказанных вами подозрениях. Будет проведено самое тщательное расследование. Ревностный служака удалился, громко топая. Старикашка Бассет принялся перекладывать бумаги на столе. Потом скосил на меня глаз. -- Мистер Вустер, это был полицейский Оутс. -- Да. -- Вы его знаете. -- Я его видел. -- Когда? -- Сегодня днем. -- А позже? -- Нет. -- Вы совершенно уверены? -- Да, совершенно. -- Хм. И снова взялся за бумаги, потом завел другую пластинку. -- Мы были очень огорчены, мистер Вустер, что вы не остались с нами в гостиной после ужина. Конечно, такое признание слегка обескураживало. Не может же человек хоть сколько-нибудь деликатный признаться хозяину дома, что бегает от него, как от прокаженного. -- Вас очень не хватало. -- В самом деле? Я очень огорчен. У меня немного разболелась голова, и я пошел к себе отдохнуть. -- Понятно. И все время оставались у себя? -- Да. -- Вы случайно не вышли прогуляться и подышать свежим воздухом? Очень помогает при головной боли. -- Нет, я все время лежал. -- Понимаю. Однако странно: моя дочь Мадлен говорит, что дважды заходила к вам после ужина, но комната была пуста. -- В самом деле? Она не застала меня? -- Нет. -- Наверно, я был в другом месте. -- Та же самая мысль пришлая голову и мне. -- А, вспомнил. Я действительно выходил два раза. -- Ясно. Он взял ручку и нагнулся над столом, постукивая ручкой по указательному пальцу левой руки. -- Сегодня вечером кто-то похитил каску у полицейского Оутса, -- сообщил он, меняя тему. -- Да что вы! -- Представьте себе. К сожалению, он не разглядел злоумышленника. -- Не разглядел? -- Нет. В тот миг, когда совершалось преступление, он сидел к негодяю спиной. -- Конечно, трудно разглядеть злоумышленника, если сидишь к нему спиной. -- Да уж. -- Да. В разговоре наступила пауза. И хотя мы вроде бы соглашались друг с другом по всем пунктам, я по-прежнему чувствовал, что обстановка напряженная, и попытался разрядить ее байкой, которую помнил еще со времен in statu pupillari [Здесь: студенческих (лат.)]. -- Так и хочется спросить: "Quis custodiet ipsos custodes?" Что скажете? -- Прошу прощения? -- Это так древние римляне шутили, -- объяснил я. -- Quis -- кто, custodiet -- охранит, ipsos custodes -- самих стражников? Довольно смешно, я считаю, -- продолжал я, разжевывая шутку, чтобы его скудный умишко мог наконец уразуметь смысл, -- человек охраняет людей, чтобы у них никто ничего не украл, а кто-то приходит и грабит самого охраняющего. -- А-а, теперь понял. Что ж, могу допустить, что человек с определенным складом ума способен усмотреть в произошедшем нечто забавное. Но уверяю вас, мистер Вустер, что я как мировой судья не разделяю подобную точку зрения. Я подхожу к делу со всей возможной серьезностью, и, когда преступник будет пойман и взят под стражу, я использую все доступные мне средства, чтобы добиться от него признания моих взглядов единственно правильными. Мне все это очень не понравилось. Охватила неожиданная тревога за судьбу старого друга Пинкера. -- Скажите, а какое наказание его, по-вашему, ждет? -- Ценю вашу любознательность, мистер Вустер, но в данный момент я не готов поделиться с вами моими соображениями. Могу только сказать, повторив слова покойного лорда Асквита: поживем -- увидим. Возможно, вы очень скоро сможете удовлетворить свое любопытство. Мне не хотелось бередить старые раны, я всегда был склонен считать, что пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов, однако подумал, что подсказка не повредит. -- Меня вы оштрафовали на пять фунтов, -- напомнил я. -- Вы уже изволили сообщить мне об этом нынче, -- ответил он и облил меня холодом сквозь стекла пенсне. -- Но, если я правильно понял, нарушение закона, которое привело вас ко мне, на скамью подсудимых в полицейском суде на Бошер-стрит, было совершено вечером в день ежегодных Гребных гонок между восьмерками Оксфордского и Кембриджского университетов, когда власти по традиции смотрят сквозь пальцы на некоторые вольности. В нынешнем деле не существует смягчающих вину обстоятельств. И когда я буду судить преступника, нагло похитившего у полицейского Оутса государственную собственность, он, без сомнения, не отделается всего лишь штрафом. -- Неужели в тюрьму посадите? -- Я сказал, что не готов делиться с вами моими соображениями по этому поводу, но уж коль скоро мы зашли с вами достаточно далеко в обсуждении дела, я поделюсь. На ваш вопрос, мистер Вустер, я могу дать лишь утвердительный ответ. Гробовое молчание. Он по-прежнему стучал концом ручки по указательному пальцу, а я, если память мне не изменяет, принялся поправлять галстук. Расстроился я ужасно. Бедняга Пинкер, его вот-вот заключат в темницу, ведь я его друг, меня кровно волнует его судьба, его карьера, как тут не волноваться. Ничто так не мешает продвижению священника вверх на избранном им поприще, как отбывание срока в каталажке. Бассет положил ручку. -- Ну-с, мистер Вустер, вы, кажется, хотели поведать мне, что привело вас сюда? Я слегка вздрогнул. Не подумайте, что я забыл о миссии, которую явился выполнить, просто все эти малоприятные разговоры отодвинули ее на периферию сознания, и столь грубое напоминание о ней немного травмировало меня. Я понимал, что, прежде чем приступить к главному, необходим предварительный обмен репликами. Если отношения между двумя собеседниками натянутые, не может один просто брякнуть другому, что хочет жениться на его племяннице. Конечно, если он обладает чувством такта, а Вустеры своим тактом всегда славились. -- Ах да, конечно. Спасибо, что напомнили. -- Не за что. -- Мне просто захотелось заглянуть к вам и поболтать. -- Понятно. Теперь нужно было деликатно подойти к теме, и я этот подход нашел. -- Скажите, мистер Уоткин, вы когда-нибудь задумываетесь о любви? -- Это я положил первый мяч, удар по которому, как я надеялся, приведет к доверительному разговору. -- Простите, о чем? -- О любви. Вам доводилось размышлять об этом предмете? -- Вы что же, пришли ко мне болтать о любви? -- Да, именно о ней. Не знаю, заметили ли вы одну удивительную особенность -- она буквально окружает нас. От нее никуда не скрыться. От любви то есть. Куда ни повернись, она тут как тут, переполняет все живое. Совершенно поразительно. Возьмите, к примеру, тритонов. -- Мистер Вустер, вам, кажется, нехорошо? -- Нет, благодарю вас, я отлично себя чувствую. О чем бишь я? Ах да, о тритонах. Вы не поверите, но Гасси Финк-Ноттл рассказывал мне, что в сезон спаривания они влюбляются как безумные. Выстраиваются в ряд и буквально часами машут хвостом перед своими избранницами. Так же и морские звезды. Подводные черви от них не отстают. -- Мистер Вустер... -- И даже, как утверждает Гасси, ленточные водоросли. Вы удивлены? Я тоже удивился. Но он уверяет, что это истинная правда. Убей меня Бог, если я смогу вам объяснить, на что надеется влюбленная морская водоросль, но в полнолуние она явственно слышит зов любви и откликается на него всем Своим существом. Наверно, ее вдохновляет мечта, что ею будут восхищаться все остальные морские водоросли, которые, несомненно, испытывают на себе чары полнолуния. Как бы там ни было, я хочу сказать, что луна сейчас почти полная, и уж если она оказывает такое влияние на ленточные водоросли, можно ли обвинять человека -- например, меня, -- что он тоже не устоял? -- Боюсь... -- Неужели у кого-то повернется язык? -- решительно наступал я и для убедительности добавил: -- Ответьте по совести. Но в его глазах не зажегся ответный блеск понимания. Он смотрел на меня все тем же тупым взглядом -- будто он баран, а я новые ворота. -- Боюсь, мистер Вустер, вы сочтете мой ум недостаточно острым, но я не могу взять в толк, о чем вы ведете речь, хоть убей. Вот теперь настало время нанести ему сокрушительный удар, и я вдруг с радостью обнаружил, что той трусливой дрожи, которая начала бить меня еще в спальне Стиффи, нет и в помине. Не скажу, чтоб я обрел прежнюю галантную развязность в обхождении и сумел в случае необходимости с должным высокомерием сбить щелчком пылинку с драгоценного кружева брабантской манжеты, однако чувствовал себя вполне спокойно и уверенно. Мое волнение улеглось, потому что я знал: через минуту-другую я подложу под старого хрыча динамитную шашку, и он усвоит урок, что жизнь состоит не из одних только сплошных удовольствий. Если мировой судья содрал с вас пять фунтов в наказание за безобидную мальчишескую шалость, хотя по справедливости было бы вполне довольно погрозить вам пальцем и укоризненно покачать головой, приятно думать, что сейчас он начнет извиваться, как угорь на горячей сковородке. -- Я веду речь о себе и о Стиффи. -- О Стиффи? -- Да, о Стефани. -- О Стефани? Вы имеете в виду мою племянницу? -- Совершенно верно, вашу племянницу. Сэр Уоткин, -- произнес я подобающим в столь торжественных обстоятельствах тоном, -- сэр Уоткин, я имею честь просить руки вашей племянницы. -- Вы... как вы сказали?! -- Я имею честь просить у вас руки вашей племянницы. -- Ничего не понимаю. -- Что ж тут понимать? Я хочу жениться на Стиффи. Она хочет выйти замуж за меня. Теперь уразумели? Вспомните о ленточных водорослях. Никому бы и в голову не пришло, что я охочусь за ее деньгами, -- у нее их просто не было. После слов "прошу руки вашей племянницы" он вылетел из кресла как фазан из кустов. Сейчас он снова в него опустился и начал обмахиваться ручкой. Казалось, он постарел лет на десять. -- Она хочет выйти за вас замуж? -- В общем, да. -- Но я даже не знал, что вы знакомы. -- О, знакомы мы давно. Сколько раз мы, если можно так выразиться, прогуливались под сенью струй. Ещё бы мне не знать Стиффи. Ну как же, если бы я не был с ней знаком, разве я захотел бы на ней жениться, посудите сами. Он, видимо, согласился, что это резонно. Умолк, сидел не шевелясь и тихо постанывал. Я снова вспомнил о правилах хорошего тона. -- Вы не потеряете племянницу, сэр Уоткин. Напротив, у вас появится племянник. -- На кой он мне черт, этот племянник? Чего и следовало ожидать. Он встал и, беспрестанно повторяя: "О Боже мой, Боже мой!", подошел к камину и неверной рукой нажал кнопку звонка. Потом вернулся к столу, сел и сжал голову руками. Появился дворецкий. -- Баттерфилд, -- обратился к нему сэр Уоткин хриплым шепотом, -- нудите мисс Стефани и скажите, что я хочу поговорить с ней. Наступила сценическая пауза, но не такая длинная, как можно было ожидать. Стиффи появилась минуту спустя, не больше. Думаю, она пряталась где-то поблизости, с нетерпением ожидая приглашения. Впорхнула к нам веселая, счастливая. -- Вы хотели видеть меня, дядя Уоткин? Ах, Берти, добрый вечер. -- Добрый вечер. -- Я не знала, что вы здесь. Обсуждали с дядей Уоткином что-нибудь интересное? Старик Бассет вышел из ступора, в котором пребывал, и издал звук, напоминающий предсмертное кряканье утки. -- "Интересное" -- не то слово. -- Он провел языком по бледным до синевы губам. -- Мистер Вустер только что объявил мне, что хочет на тебе жениться. Должен признать, эта барышня превосходно сыграла свою роль. Она с изумлением посмотрела на него. Потом с таким же изумлением посмотрела на меня. Стиснула руки. По-моему, даже покраснела. -- Берти, неужели! Старик Бассет сломал ручку пополам. Я все ждал, когда это произойдет. -- Ах, Берти, я так польщена. -- Польщена? -- Я уловил в ее голосе нотку недоверия. -- Ты сказала -- "польщена"? -- Ну конечно, ведь это величайший комплимент, который мужчина может сказать женщине. Все великие умы так считают. Я бесконечно горда и благодарна... Но, Берти, дорогой, прошу вас, не сердитесь на меня. Увы, это невозможно. Я всегда считал, что лишь чудодейственные эликсиры Дживса способны так лихо извлекать нас из глубин небытия, но слова Стиффи возвратили Бассета к жизни еще быстрее. Только что перед нами был сломленный жизнью дряхлый старик, он весь сник, съежился, скукожился в кресле, казалось, никакая сила его не поднимет. И вдруг вскочил, глаза засверкали, на губах появилась улыбка. В сердце ожила надежда. -- Невозможно? Ты что, не хочешь за него замуж? -- Нет. -- Но он сказал, что хочешь. -- Наверное, он говорил о ком-то другом. Нет, Берти, дорогой. Это невозможно. Понимаете, я люблю другого. Старик Бассет так и дернулся. -- Другого? Кого же? -- Самого необыкновенного человека в мире. -- У него, надо полагать, есть имя? -- Его зовут Гарольд Пинкер. -- Гарольд Пинкер?.. Пинкер... Я знаю только одного Пинкера, это... -- Священник. Правильно, это он. -- Ты любишь священника? -- Ах! -- воскликнула Стиффи и закатила глаза с восторженным видом, напомнив мне тетю Далию, когда та произносила похвальное слово шантажу. -- Мы уже несколько недель как тайно обручены. Судя по выражению, которое появилось на физиономии папаши Бассета, он не склонен был отнести это сообщение к числу радостных. Брови его сошлись в ниточку, как у посетителя ресторана, который заказал порцию устриц и, проглотив первую, обнаружил, что они не слишком свежие. Я понял, что Стиффи проявила глубокое знание человеческой натуры, когда сказала мне, что просто так прийти к дядюшке и сказать о помолвке нельзя, надо его сначала хорошенько подготовить. Несомненно, он разделял предубеждение всех родителей и ближайших родственников, что священник незавидная партия. -- Дядя Уоткин, милый, в вашем распоряжении имеется приход. Мы с Гарольдом надеемся, что вы отдадите этот приход ему, и тогда мы сможем сразу пожениться. Вы же понимаете, ему будут не только больше платить, он начнет делать карьеру и сможет многого достичь. До сих пор Гарольд играет вторую скрипку. Он младший священник и не может развернуться. Но дайте ему приход и посмотрите, как сразу же проявятся его таланты. Поверьте, стоит ему взяться за дело, как он очень скоро поднимется на самую высокую вершину. Она с девичьей восторженностью витала под облаками, но старикашка Бассет не проявлял ни тени девичьей восторженности. То есть, конечно, было бы очень странно, он ведь не барышня, но факт остается фактом -- не проявлял, и все тут. -- Смешно! -- Почему? -- Я и во сне... -- Но почему же? -- Во-первых, ты слишком молода... -- Какая чепуха. Три мои подруги, с которыми я училась в школе, вышли замуж в прошлом году. Я древняя старуха по сравнению с нынешними невестами, которые прямо из колыбели идут к алтарю. Папаша Бассет стукнул кулаком по столу и угодил, как я с радостью заметил, в лежащую острым концом вверх кнопку. От боли он в бешенстве проревел: -- Все это безумие, бред, выкинь из головы. И слышать об этом не желаю. -- Но что вы имеете против Гарольда? -- Против него лично я ничего не имею. Он, кажется, ревностно выполняет свои обязанности, в приходе его любят... -- Он прелесть. -- Очень может быть. -- Он играл в регби в сборной Англии. -- Очень может быть. -- На теннисном корте ему нет равных. -- Охотно верю. Но все это не резон, чтобы он женился на моей племяннице. Какими средствами, кроме жалованья, он располагает -- если, конечно, располагает? -- Доход около пятисот фунтов в год. -- Ну, насмешила! -- По-моему, это совсем неплохо. Пятьсот фунтов очень хорошие деньги, если хотите знать. И потом, деньги не имеют никакого значения. -- Еще как имеют. -- Вы в самом деле так думаете? -- Конечно. Ты должна рассуждать здраво. -- Ну что же, буду рассуждать здраво. Если вы хотите, чтобы я вышла замуж из-за денег, я выйду замуж из-за денег. Берти, я согласна. Пусть ваш портной снимает мерку для свадебного костюма. Ее слова произвели эффект взорвавшейся бомбы. Старикашкин возглас "Что!" и мой крик "Вы с ума сошли!" одновременно взлетели в воздух и оглушили всех, причем мой вырвался из самого сердца и содержал еще больше лошадиных сил, чем его. Я был в полном ужасе. Жизнь научила меня, что от женщин следует ожидать всего, и я не исключал, что Стиффи в ходе боевых действий выкинет этот смертельный номер в качестве отвлекающего маневра. В маневрах я никогда не научусь разбираться. Прошлым летом в "Бринкли-Корт" я совсем запутался -- что ни шаг, то маневр. -- Берти купается в деньгах, и, как вы убеждены, вустеровские миллионы -- далеко не худший выбор. Конечно, Берти, дорогой, я выхожу за вас только потому, что хочу сделать вас счастливым. Но я никогда не полюблю вас так, как люблю Гарольда. Однако раз дядя Уоткин так решительно настроен против него... Старик Бассет снова стукнул кулаком по кнопке, но на сей раз даже не заметил боли. -- Мое дорогое дитя, не говори глупостей. Ты ошибаешься. Ты просто не поняла меня. Я вовсе не настроен против этого молодого человека Пинкера. Он мне нравится, я его уважаю. Если ты действительно уверена, что будешь с ним счастлива, я никогда не встану на твоем пути. Пожалуйста, выходи за него замуж. Что касается другого претендента... Больше он ничего не сказал, лишь поглядел со страхом. Потом отвел глаза, словно при виде меня лишился остатка и без того иссякших сил, однако вскоре опять метнул в мою сторону беглый взгляд. Наконец закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, хрипло дыша. Я решил, что мне тут больше делать нечего, и потихоньку выскользнул вон. Когда я закрывал дверь, Стиффи его радостно тормошила, а он безвольно покорялся ее объятиям. Когда имеешь дядюшкой человека, подобного сэру Уоткину, трудно ожидать, что он будет долго терпеть объятия племянницы. Через минуту Стиффи вылетела из библиотеки и снова закружилась. -- Он гений, он гений, он гений, он гений, он гений! -- пропела она, делая в воздухе разные движения руками и выказывая прочие признаки bien-etre. -- Я о Дживсе, -- пояснила она, как будто заподозрила, что я могу отнести ее слова к старому хрычу Бассету. -- Разве он не сказал, что успех обеспечен? Сказал. Разве он не оказался прав? Оказался. Берти, а Дживса можно поцеловать? -- Разумеется, нет. -- Ну, тогда я поцелую вас. -- Нет, нет, благодарю. Мне от вас нужно одно, мисс Бинг: блокнот. -- Но я непременно должна кого-нибудь поцеловать. Не целовать же мне Юстаса Оутса, черт возьми. Она осеклась. Веселья на физиономии поубавилось. -- Юстас Оутс, -- задумчиво произнесла она. -- В водовороте нынешних событий я о нем и забыла. Кстати, совсем недавно -- я как раз дожидалась на лестнице, когда же разразится скандал, -- мы с ним обменялись двумя-тремя репликами, и поверьте, Берти, его настроение мне очень не понравилось. -- Где блокнот? -- Господи, дался вам этот блокнот. Я говорю о Юстасе Оутсе и о том, что мне не понравилось его настроение. Он считает, что это я украла каску. -- Что?! -- Просто уверен. Я -- подозреваемый номер один. Сказал мне, что читает много детективных романов, а в них следователь первым делом определяет, у кого был мотив совершить преступление. Потом -- у кого была возможность. И, наконец, собирает улики. И объявил все тем же возмутительно наглым тоном, каким отчитывал меня давеча за поведение Бартоломью и нанес кровную обиду, я ему этого не спущу, -- объявил, что мотив у меня был. И возможность тоже, поскольку он видел меня на дороге незадолго до того, как было совершено преступление. Что касается улик, как вы думаете, что он мне показал? Мою перчатку! Он поднял ее на месте преступления, когда измерял отпечатки шагов, высматривал, нет ли сигаретного пепла, и бог знает что он там еще искал. Вы помните, Гарольд принес мои перчатки, но оказалась только одна. Другую он, наверно, обронил, когда тянулся за каской. Ну вот, в очередной раз Гарольд Пинкер продемонстрировал миру, какой он растяпа. Тупая боль буквально раздавила меня, казалось, чья-то сильная рука огрела меня по темени дубинкой. Какие дьявольски хитроумные способы постоянно изобретает этот болван людям на погибель. -- Да уж, еще бы ему да не обронить. -- Что значит -- еще бы ему да не обронить? -- Но ведь обронил же, правда? -- Одно дело сказать "обронил", и совсем другое -- "еще бы ему да не обронить", и к тому же таким гнусным, издевательским, высокомерным тоном, как будто вы сами знаменитый иллюзионист. Не понимаю, Берти, почему вы всегда критикуете бедного Гарольда? Мне казалось, вы его друг. -- Да, я люблю его как брата. Но это не мешает мне считать, что из всех тупоголовых нескладех, которые когда-либо читали проповеди об аммореях и назареях, он самый безнадежный олух. -- Он далеко не так безнадежен и туп, как вы. -- По самым доброжелательным оценкам, он в двадцать семь раз тупее и безнадежнее меня. Его тупость начинается там, где моя кончается. Может быть, вы сочтете, что это сильно сказано, но он еще тупее и безнадежнее, чем Гасси. Она с видимым усилием подавила вспыхнувший гнев. -- Ладно, оставим это. Важно другое: Юстас Оутс идет по моему следу, и я должна, не теряя времени, найти для его каски более надежное хранилище, чем мой комод. Я и оглянуться не успею, как полиция нагрянет обыскивать мою комнату. Как вы думаете, где ее лучше всего спрятать? Я со скукой отмахнулся от ее глупостей. -- А, к черту, сами шевелите извилинами. Вернемся к главному вопросу: где блокнот? -- Господи, Берти, до чего вы мне надоели с этим блокнотом. Неужели вы не способны ни о чем другом говорить? -- Не способен. Где он? -- Вы будете смеяться, когда узнаете. На моем лице застыло каменное суровое выражение. -- Возможно, я когда-нибудь снова обрету способность смеяться -- для этого мне надо уехать подальше от этого дома ужасов, но чтобы я засмеялся сейчас? И не надейтесь. Блокнот где? -- Ну уж если вам так хочется знать, пожалуйста: я положила его в серебряную корову. Наверно, всем приходилось читать в романах, что у героя потемнело в глазах и все поплыло и закружилось. Когда я услышал эти слова, мне показалось, что стоящая передо мной Стиффи потемнела и закружилась. Казалось, я гляжу на негритянку, которая то появляется, то исчезает. -- Вы... куда вы его положили? -- В серебряную корову. -- Но почему, черт возьми, почему?! -- Просто так. -- Как же мне его теперь достать? На губах юной авантюристки заиграла легкая улыбка. -- А, к черту, сами шевелите извилинами, -- ответила она. -- До скорой встречи, Берти. Она убежала, стуча каблучками, а я бессильно повис на перилах, пытаясь очухаться от этого кошмарного удара. Мир продолжал плыть и кружиться, и немного погодя я сообразил, что ко мне обращается плавающий в воздухе дворецкий. -- Прощу прощения, сэр. Мисс Мадлен просила меня передать вам, что будет очень рада, если вы сможете уделить ей несколько минут. Я посмотрел на него невидящим взглядом, как осужденный глядит на тюремщика, который пришел на рассвете к нему в камеру объявить, что сейчас его расстреляют. Конечно, я понимал, что означает это приглашение. И голос, сообщивший о приглашении, узнал -- это был голос Судьбы. Только одно может обрадовать Мадлен Бассет, если я уделю ей несколько минут. -- Мисс Бассет желает меня видеть? -- Да, сэр. -- А где мисс Бассет? -- В гостиной, сэр. -- Ну что ж, отлично. Я призвал на помощь все мужество Вустеров и вновь стал самим собой. Высоко поднял голову, расправил плечи. -- Указывайте путь, -- сказал я дворецкому, и он повел меня. ГЛАВА 10 Звуки тихой печальной музыки, доносившиеся из-за двери гостиной, отнюдь не способствовали поднятию духа, а когда я вошел и увидел Мадлен Бассет у пианино, за которым она сидела, поникнув как цветок, мне сразу захотелось дать деру. Однако я сдержал порыв и запустил пробный шар, спросив, как делишки. Она будто и не слышала, судя по виду. Поднялась с табурета, постояла, грустно глядя на меня, совсем как Мона Лиза, когда в одно прекрасное утро почувствовала, что ей не перенести все скорби мира. Я уже хотел перебить это настроение, заговорив о погоде, но тут она произнесла: -- Берти... Но это была лишь искра во тьме. Видно, предохранитель перегорел. Снова воцарилось молчание. -- Берти... Очередное фиаско. Ничего не получалось. Я начал немного нервничать. Мы уже однажды изображали с ней свидание глухонемых, это было летом, в "Бринкли-Корт", но тогда во время длиннейших пауз мне удавалось маскировать неловкость сценической пантомимой. В последний раз мы беседовали, как вы, возможно, помните, а может быть, и нет, в столовой "Бринкли-Корт", где был подан холодный завтрак, время от времени можно было взять яйцо под соусом карри или тертый сыр, и это очень помогало. Сейчас в отсутствие закусок нам оставалось лишь смотреть друг на друга, а это вызывает замешательство. Ее губы приоткрылись. Сейчас слова вырвутся наружу. Она сделала глотательное движение, готовясь к новой попытке. -- Берти, я хотела видеть вас... я просила вас прийти, потому что хотела сказать... хотела сказать вам... Берти, я порвала с Огастусом, мы больше не жених и невеста. -- Знаю. -- Как, вы все знаете? -- Да, он мне рассказал. -- Тогда вы знаете, зачем я просила вас прийти. Я хотела сказать... -- Что сказать? -- Что я согласна. -- Согласны? -- Подарить вам счастье. Казалось, у нее болит горло, она опять заболела ангиной, как в детстве, но, сделав еще несколько глотательных движений, она все же произнесла: -- Берти, я выйду за вас замуж. Наверно, после такого признания большинство мужчин сочли бы, что бессмысленно противиться неизбежному, но я не сдался. Когда на карту поставлено самое дорогое, что у вас есть в жизни, нужно бороться до последнего, иначе потом будешь рвать на себе волосы. -- Как это благородно с вашей стороны, -- вежливо отозвался я. -- Я высоко ценю оказанную мне честь, и так далее. Но хорошо ли вы подумали? Все ли взяли в соображение? Вам не кажется, что поступили слишком жестоко с нашим бедным Гасси? -- Жестоко? После того, что случилось нынче вечером?! -- Вот-вот, именно об этом я и хотел с вами поговорить. Я всегда считал, и уверен, вы разделяете мое мнение, что в подобных случаях, прежде чем сделать решительный шаг, стоит обсудить все с мудрым, знающим жизнь человеком и составить как можно более полную картину случившегося, вплоть до мельчайших деталей. Неужели вы хотите ломать потом руки и с рыданиями восклицать: "Ах, если бы я только знала!" Я считаю, что все нужно рассмотреть заново и подробнейше обсудить. Если вас интересует мое мнение, скажу, что вы несправедливы к Гасси. -- Я? Несправедлива? После того, что я видела собственными глазами... -- Ах, да вы смотрели не с того угла. Позвольте мне объяснить. -- Нечего здесь объяснять. Берти, не будем больше об этом. Я вычеркнула Огастуса из моей жизни. До нынешнего вечера я смотрела на него сквозь золотой туман любви, считала его идеалом. А сегодня он показал свое истинное лицо, я увидела сатира. -- Вот-вот, к этому я и веду. Именно тут вы жестоко ошибаетесь. Дело в том... -- Оставим эту тему. -- Но... -- Прошу вас! -- Как вам угодно. Я заткнулся. Можно сколько угодно твердить, что tout comprendre, c'est tout pardonner, но если женщина не желает вас слушать, слова остаются лишь словами. Она отвернулась от меня, -- без сомнения, пытаясь скрыть безмолвную слезу, и снова наступило молчание, она промокала глаза платочком, а я стал перелистывать стоящие на пюпитре рояля ноты -- чего там только не было. Наконец она снова заговорила: -- Все напрасно, Берти. Конечно, я знаю, почему вы пытаетесь меня разубедить. Это все ваша прекрасная, благородная натура. Ради того, чтобы помочь другу, вы готовы на все, даже пожертвуете своим собственным счастьем. Но что бы вы ни сказали, я не изменю своего решения. У меня все кончено с Огастусом. С нынешнего вечера он для меня лишь воспоминание, и с каждым годом это воспоминание будет бледнеть и бледнеть, а мы с вами будем становиться все ближе и дороже друг другу. Вы поможете мне забыть. С вами я смогу со временем развеять чары, которыми околдовал меня Огастус... А сейчас, я думаю, следует все сказать папе. Я отпрянул. Перед глазами до сих пор маячила искаженная ужасом физиономия хрыча Бассета, как же он испугался, что я вдруг стану его племянником. Его душа все еще содрогается при мысли, что он был на волосок от катастрофы, а теперь дочь собирается представить меня как будущего зятя, -- нет, это слишком жестоко. Я терпеть не могу папашу Бассета, но нельзя же поступать так бесчеловечно. -- О Господи! -- вырвалось у меня. -- Прошу вас, не надо? -- Но как же, я должна. Он должен знать, что я выхожу за вас замуж. Он ведь думает, что через три недели я стану женой Огастуса. Н-да, положеньице. Конечно, я ее понимаю. Родителя надлежит извещать о том, что происходит. Если не держать его в курсе, старикан заявится в церковь в цилиндре и с цветком в петлице, а никакого венчания нет, только никто не подумал, что ему надо сообщить. -- Не говорите ему хотя бы сегодня, -- умолял я. -- Пусть он немного остынет. Он только что пережил мучительное потрясение. -- Потрясение? -- Да. И сейчас еще не в себе. В ее глазах появилось встревоженное выражение, отчего они слегка выпучились. -- Значит, я не ошиблась. Когда он сейчас выходил из библиотеки и я его встретила, мне именно показалось, что он не в себе. Он вытирал лоб и словно бы задыхался. А когда я спросила, что случилось, он ответил, что все мы в этом мире должны нести свой крест и что он не имеет права жаловаться, все могло обернуться гораздо хуже. Я не поняла, о чем он. Потом папа сказал, что примет сейчас теплую ванну, выпьет три таблетки аспирина и ляжет спать. Почему он так вел себя? Что произошло? Не стоит посвящать ее во все подробности, решил я, это осложнит и без того запутанное положение. И потому лишь слегка приподнял перед ней занавес. -- Стиффи только что сказала ему, что хочет выйти замуж за священника. -- Стефани? Хочет выйти за священника? За мистера Пинкера?