- Даже не знаю, когда я вспоминала Эмилию и Джона  Уэббера...  Они  оба
уже столько лет в могиле. Она лежит здесь, а он совсем один там у себя, на
другом конце города, и  вся  их  скандальная  история  вроде  давным-давно
забылась. Знаете, - она подняла глаза,  в  голосе  ее  зазвучало  глубокое
убеждение, - я верю, что они опять вместе, и помирились,  и  счастливы.  Я
верю, что когда-нибудь встречусь с ними в лучшем мире, и  со  всеми  моими
старыми друзьями, и все они счастливы, и у них новая жизнь.
   Она помолчала минуту, потом  решительно  повернулась  и  посмотрела  на
город - там в сумерках уже ярко, уверенно, не мигая горели огни.
   - Ну, поехали! - живо, весело крикнула она. -  Пора  домой!  Становится
уже совсем темно!
   Втроем они молча спустились по склону  холма  к  машине.  И  когда  уже
собирались сесть, миссис Флад остановилась и  ласково,  дружески  положила
руку Джорджу на плечо.
   - Молодой человек, - сказала она, - я  долго  жила  на  свете,  и,  как
говорится, мир не стоит на месте. У тебя вся жизнь впереди, ты  еще  много
всего узнаешь и кучу дел переделаешь... но послушай,  что  я  тебе  скажу,
мальчик! - И она вдруг посмотрела на  него  в  упор,  прямым,  беспощадным
взглядом. - Ступай, пошатайся вдоволь по свету, всего насмотрись, а  потом
вернешься и скажешь мне, есть ли где место лучше родного  дома!  Я  видела
много перемен на своем веку и еще увижу, покуда жива. Нас еще  ждет  много
великих новостей, -  великий  прогресс,  великие  изобретения  -  это  все
сбудется. Может, я и не доживу, но ты-то доживешь и сам увидишь.  Отличный
у нас город и отличные люди, они его сделают еще лучше -  и  наша  песенка
пока  что  не  спета.  У  меня  на  глазах  Либия-хилл  вырос  из   самого
обыкновенного поселка,  а  когда-нибудь  он  станет  настоящим  большим  и
славным городом.
   Она  помолчала,  словно  ждала,  что  Джордж  ответит,  подтвердит   ее
предсказания; он лишь кивнул, показывая, что слышал, но  она  приняла  это
как знак согласия и продолжала:
   - Твоя тетка Мэй  всегда  надеялась,  что  ты  вернешься  домой.  И  ты
вернешься,  да-да!  Нет  на  свете  места  лучше  и  краше  наших  гор,  и
когда-нибудь ты вернешься навсегда.



        7. ПРОЦВЕТАЮЩИЙ ГОРОД

   Всю неделю после похорон тети Мэй Джордж  заново  знакомился  с  родным
городом, и эти дни наполнили его тревогой. Маленький сонный горный поселок
его детства - а в  ту  пору  это  и  впрямь  был  только  поселок  -  стал
неузнаваем. Даже улицы, которые он знал назубок и так  часто  вспоминал  в
последние годы, - пустынные в послеполуденный час,  погруженные  в  хорошо
ему знакомую ленивую дремоту, теперь бурлили оживлением,  по  ним  мчались
дорогие машины, их заполняли люди, которых он  никогда  прежде  не  видел.
Лишь изредка попадались знакомые лица,  и  в  этой  странной,  непривычной
сутолоке они казались Джорджу маяками,  светящими  во  тьме  на  пустынном
берегу.
   Но больше всего ему бросилось в глаза - а заметив это однажды, он  стал
присматриваться и теперь замечал повсюду -  особенное  выражение  на  всех
лицах. Оно озадачивало  и  пугало,  и  когда  Джордж  пытался  его  как-то
определить, на ум приходило одно лишь слово: помешательство.  Конечно  же,
так беспокойно, так лихорадочно могут блестеть глаза только у  помешанных.
Лица коренных жителей и приезжих словно бы выдавали одно и то же затаенное
нечестивое ликование. И когда они  ловко  и  напористо  прокладывали  себе
путь, пробиваясь сквозь толпу, в каждом из  них,  во  всем  теле  чудилась
какая-то дикая порывистость, словно они двигались под  действием  сильного
наркотика. Словно в городе все до единого были  пьяны,  и  это  непонятное
опьянение  не  завершалось  усталостью,  не  убивало,  не  отупляло  и  не
кончалось, а лишь вызывало новые порывы неукротимой ликующей энергии.
   Люди, которых он знал всю свою жизнь, окликали его на  улице  и  трясли
ему руку.
   - А, здорово, друг! - говорили они. - Как  приятно,  что  ты  вернулся!
Теперь поживешь дома? Вот и хорошо! Ну, еще увидимся! А  сейчас  мне  надо
бежать, надо встретиться с одним малым, подписать  кой-какие  бумаги!  Рад
был тебя повидать!
   Все это они выпаливали одним духом, не замедляя шага; стиснув его  руку
в приветственном рукопожатии, они увлекали, почти тащили его за  собой,  а
договорив - исчезали.
   И со всех сторон толки, толки, толки - до одурения,  без  передышки.  И
вся  эта  разноголосица  сводится  к  перепевам  одной  темы:   спекуляция
недвижимостью. Люди сходятся деловитыми кружками у дверей аптек, у  почты,
у зданий суда и муниципалитета - и говорят, говорят. Торопливо  шагают  по
улицам, поглощенные разговором, и лишь изредка рассеянно  кивают  знакомым
при встрече.
   Всюду кишмя кишат агенты  по  продаже  недвижимости.  Их  легковушки  и
автобусы проносятся по улицам, мчат  за  город  все  новых  предполагаемых
клиентов. Где-нибудь на крыльце они разворачивают чертежи  и  проспекты  и
выкрикивают  тугим  на  ухо  старухам  соблазнительные  посулы  внезапного
обогащения. Охотятся  за  любой  дичью,  за  калеками,  хромыми,  слепыми,
обхаживают и ветеранов Гражданской войны, и  дряхлых,  живущих  на  пенсию
вдов, не гнушаются ни мальчишками и девчонками едва со школьной скамьи, ни
неграми  -  шоферами  грузовиков,  продавцами  содовой  воды,   лифтерами,
чистильщиками обуви.
   Землю покупали все; и все и каждый, по  названию  или  на  самом  деле,
оказались "землевладельцами". Парикмахеры, адвокаты, бакалейщики, мясники,
каменщики, портные - все поглощены и одержимы были одним и тем же.  И  для
всех,  как  видно,  существовало  одно-единственное  незыблемое   правило:
покупать, без конца покупать, за любую цену,  сколько  ни  спросят,  и  не
позже чем через два дня продавать за любую цену, какую вздумаешь назначить
сам. Это было как во сне. На  всех  улицах  Либия-хилла  земля  непрерывно
переходила из рук в руки;  а  когда  уже  не  осталось  обжитых  улиц,  на
окрестных пустырях с лихорадочной быстротой прокладывались новые, - и  еще
прежде, чем их успевали замостить и построить на них  хотя  бы  один  дом,
земля эта снова продавалась и перепродавалась - по акру,  по  участку,  по
квадратному футу, за сотни тысяч долларов.
   Всюду  царил  дух  пьяного  расточительства  и  неистового  разрушения.
Живописнейшие уголки города продавались за бешеную цену.  В  самом  сердце
Либия-хилла поднимался когда-то чудесный зеленый  холм,  он  радовал  глаз
бархатистыми  лужайками  и  величавыми  деревьями-исполинами,   цветочными
клумбами и живыми изгородями из  цветущей  жимолости,  а  на  вершине  его
стояло огромное обветшалое деревянное здание  старой-престарой  гостиницы.
Из ее окон можно было любоваться необъятными горными  грядами  в  туманной
дали.
   Джордж хорошо  помнил  эту  гостиницу,  ее  широкие  веранды  и  уютные
качалки, бесчисленные коньки и карнизы, путаницу  пристроек  и  коридоров,
просторные гостиные с толстыми красными коврами  и  вестибюль  с  красными
кожаными креслами, на которых от старости уже неизгладимы были  вмятины  и
отпечатки человеческих тел, и  запах  табака,  и  позвякиванье  льдинок  в
высоких бокалах. Великолепная столовая всегда полна была смеха и негромких
голосов, и ловкие чернокожие слуги в белых куртках сгибались, кланялись  и
посмеивались  шуточкам  богатых  северян,  искусно,  с  изяществом   почти
священнодейственным,  подавая  отличнейшую  еду  на  старинных  серебряных
блюдах. Джорджу помнились и улыбки, и нежная красота жен  и  дочерей  этих
северных  богачей.  В   детстве   все   это   поражало   его   невыразимой
таинственностью, ведь эти богатые  путешественники  приезжали  из  дальней
дали и странным  образом  приносили  с  собой  нечто  от  того  чудесного,
невиданного мира, предчувствие огромных  сказочных  городов,  что  обещали
блеск, славу и любовь.
   Это был один из лучших уголков в городе, а теперь от него не осталось и
следа. Армия людей с лопатами надвинулась на  прекрасный  зеленый  холм  и
снесла его, а безобразный плоский пустырь покрыла гнетущим, отвратительным
белесым цементом и настроила магазинов, гаражей,  контор  и  автомобильных
стоянок, - кричаще новые, они резали глаз, - и  теперь  как  раз  под  тем
местом,  где  стояла  прежде  старая  гостиница,  строился  новый   отель.
Предполагалось, что это будет здание в шестнадцать этажей, сплошь  стекло,
бетон и прессованный  кирпич.  Оно  было  словно  отштамповано  гигантской
стандартной  формой,  что  лепила  отели,  как  печенье,  -  тысячи  штук,
совершенно одинаковых по всей стране. И чтобы отличить это детище штампа и
однообразия  хоть   каким-то,   пусть   поддельным   достоинством,   отель
предполагалось назвать "Либия-Ритц".


   Однажды Джордж столкнулся с Сэмом Пенноком - товарищем  детских  лет  и
однокашником по колледжу Пайн-Рон. Сэм  мчался  по  людной,  шумной  улице
своим прежним торопливым,  стремительным  шагом  и,  даже  не  здороваясь,
заговорил -  речь  его,  и  в  былые  годы  хриплая,  резкая,  отрывистая,
показалась Джорджу совсем уж лихорадочной.
   - Ты когда приехал?.. Надолго?.. Что скажешь про наши дела?.. -  И,  не
дожидаясь   ответа,   вдруг   спросил   вызывающе,   нетерпеливо,    почти
презрительно: - Ты что ж, так и намерен оставаться всю  жизнь  учителишкой
на жалованье две тысячи в год?
   Этот пренебрежительный тон, это высокомерие, которое сквозило в повадке
всех  здешних  жителей,  раздувающихся  от  сознания  своего  богатства  и
преуспеяния, уязвило Джорджа, и он ответил в сердцах:
   - Бывают занятия и похуже, чем учить ребят в школе! К  примеру  -  быть
миллионером на бумаге. А насчет двух тысяч в год - их можно взять в  руки,
Сэм! Это не то что цена земли, это настоящие деньги. На них  можно  купить
кусок хлеба с ветчиной.
   Сэм расхохотался.
   - Вот это верно! - сказал он. - Я тебя не осуждаю. Это чистая правда! -
Он медленно покачал  головой.  -  О,  господи...  тут  все  вконец  с  ума
посходили... Отродясь ничего подобного не видал... Да, все просто спятили!
- воскликнул он. - С ними не сговоришь... Ни в чем не убедишь... Они  тебя
просто не слушают... Берут за землю такие деньги, что и в Нью-Йорке  таких
не получишь...
   - И вправду получают эти деньги?
   Сэм визгливо засмеялся.
   - Ну, видишь ли... получают первые пятьсот долларов, - сказал он.  -  А
остальные пятьсот тысяч - в рассрочку.
   - И на сколько рассрочка?
   - Господи, да я не знаю... Наверно, на  сколько  хочешь...  Навсегда!..
Это не важно... Назавтра ты сам продаешь за миллион.
   - В рассрочку?
   - Вот именно! - со смехом закричал Сэм.  -  И  в  два  счета  выручаешь
полмиллиона.
   - В рассрочку?
   - Угадал! - сказал Сэм. - Именно что в рассрочку...  Спятили,  спятили,
спятили, - повторял он, смеясь и качая головой. - Так оно и есть.
   - И ты тоже этим занимаешься?
   Сэм сразу стал напряженно серьезен.
   - Ты, пожалуй, не поверишь, -  горячо  сказал  он.  -  Я  гребу  деньги
лопатой!.. За последние два месяца  огреб  триста  тысяч  долларов!..  Вот
честное слово!.. Вчера купил участок и так ловко обернулся, через два часа
перепродал... Пятьдесят тысяч заработал вот так, в два счета! - Он щелкнул
пальцами. - А твой дядюшка не продаст дом на Локаст-стрит, где  жила  твоя
тетя Мэй?.. Ты с ним про это еще не говорил?..  Если  я  предложу  купить,
может, он подумает?
   - Да, наверно, если предложение будет выгодное.
   - А сколько он хочет? - нетерпеливо спросил Сэм. - За сто тысяч отдаст?
   - А ты можешь достать такие деньги?
   - В двадцать четыре часа  достану,  -  сказал  Сэм.  -  Я  знаю  одного
человека, он этот дом с  руками  оторвет...  Вот  что,  Обезьян,  если  ты
уговоришь дядю продать, комиссионные поделим... Я тебе дам пять тысяч.
   - Ладно, Сэм, заметано. Можешь одолжить мне  пятьдесят  центов  в  счет
этого дела?
   - Так он, по-твоему, продаст? - жадно спросил Сэм.
   - Право, не знаю, но вряд ли. Этот  дом  принадлежал  еще  моему  деду.
Старинная семейная собственность. Наверно, дядюшка захочет его сохранить.
   - Сохранить!  Да  какой  смысл  сохранять?..  Сейчас  самое  время  для
выгодной сделки. Лучшей цены ему вовек никто не даст!
   - Да я знаю, а только он рассчитывает  не  нынче-завтра  найти  там  на
задворках нефть, - со смехом сказал Джордж.
   В эту минуту что-то застопорилось в стремительном уличном движении.  От
потока более скромных машин  отделился  великолепный  дорогой  автомобиль,
плавно  скользнул  к  обочине  и  замер,  сверкая   никелем,   стеклом   и
хромированной сталью. Вылез крикливо разодетый седок,  лениво  и  надменно
шагнул на тротуар,  небрежно  сунул  под  мышку  щегольскую  тросточку  и,
картинно,  неторопливо   стягивая   с   побуревших   от   табака   пальцев
лимонно-желтые перчатки, процедил шоферу в ливрее:
   - Можете отправляться, Джеймс. Заезжайте за мной через полчасика.
   У этого субъекта была тощая  землисто-бледная  физиономия  с  запавшими
щеками. Только большой  распухший  нос  ярко  рдел,  и  на  нем  отчетливо
выделялась сложная сеть лиловых  прожилок.  Взамен  давно  выпавших  зубов
сверкали фальшивым блеском такие огромные вставные челюсти,  что  губы  не
прикрывали их, и они являли всему  свету  мрачную  кладбищенскую  ухмылку.
Весь он был грузный, расплывшийся, и, однако, что-то  в  нем  наводило  на
мысль о безудержном разврате. Он двинулся по тротуару, тяжело опираясь  на
трость, скалясь в мрачной, фальшивой улыбке, и вдруг Джордж узнал  в  этой
развалине хорошо знакомого ему с детских лет Тима Уогнера.


   Дж.Тимоти Уогнер (Дж. он счел нужным прибавить себе  совсем  недавно  и
без всяких оснований, но, конечно, для пущей важности,  ибо  полагал,  что
так оно подобает тому, кто последнее время играет столь выдающуюся роль  в
делах родного города) был  паршивой  овцой  в  одром  из  самых  старых  и
почтенных здешних семейств. Когда Джордж Уэббер был мальчишкой, Тим Уогнер
уже успел всех вконец разочаровать и растерял последние крохи чьего бы  то
ни было уважения.
   Он был первейший пьяница на весь город. Его первенство  по  этой  части
никто  и  не  подумал  бы  оспаривать.  Тут  им  в  каком-то  смысле  даже
восхищались. Как выпивоха он прославился, о  его  пьяных  подвигах  ходили
сотни  анекдотов.  К  примеру,  однажды  посетители,  от   нечего   делать
коротавшие вечерок в аптеке Мак-Кормака, увидели, как Тим что-то проглотил
и весь судорожно передернулся. Так  повторялось  несколько  раз  кряду,  и
зевакам стало любопытно.  Исподтишка  они  начали  присматриваться.  Через
несколько минут Тим украдкой запустил руку в аквариум с золотыми рыбками и
вытащил бьющееся в его пальцах  крохотное  существо.  И  снова  -  быстрый
глоток и судорожная дрожь.
   К двадцати пяти годам он унаследовал два состояния и оба  промотал.  Об
увеселительной  поездке,  которой  он   отпраздновал   получение   второго
наследства, рассказывали превеселые истории. Тим нанял частный автомобиль,
нагрузил  его  до  отказа  спиртным  и  подобрал  себе  в  спутники  самых
отъявленных  пьяниц,  бездельников  и  шлюх,  какие   только   нашлись   в
Либия-хилле. Разгул  длился  восемь  месяцев.  Компания  бродячих  выпивох
объехала всю Страну. Они разбивали  пустые  фляжки  о  неприступные  стены
Скалистых гор,  швыряли  пустые  бочонки  в  бухту  Сан-Франциско,  усеяли
равнины бутылками из-под  пива.  Наконец  они  добрались  до  столицы,  на
остатки своего наследства Тим снял целый этаж в одном из самых  знаменитых
отелен, и  здесь  кутилы  пресытились  до  изнеможения.  Один  за  другим,
выбившись из сил, они возвращались восвояси и дома  повествовали  о  таких
оргиях, каких свет не видал со времен римских императоров, а Тим под конец
остался в одиночестве в опустелых, разгромленных роскошных апартаментах.
   После этого он быстро докатился до непробудного  пьянства.  Но  даже  и
тогда сохранялись в нем  следы  какой-то  привлекательности,  чуть  ли  не
обаяния. Все относились к нему со  снисходительной  молчаливой  симпатией.
Тим не причинял  вреда  никому,  кроме  самого  себя,  это  было  существо
безобидное и добродушное.
   Все привыкли видеть его по вечерам на улицах. После захода  солнца  его
можно было встретить где угодно. О том, насколько он  уже  пьян,  нетрудно
было судить по тому, как он передвигался. Никто никогда не видел, чтобы он
шел пошатываясь. Его не заносило из  стороны  в  сторону  от  одного  края
тротуара до другого. Напротив, изрядно напившись, он шагал очень  прямо  и
очень быстро, но до смешного маленькими, короткими шажками.  Шел  наклонив
голову и презабавно  торопливо  поглядывал  то  вправо,  то  влево,  будто
опоссум. А когда чувствовал,  что  ноги  вот-вот  откажутся  ему  служить,
попросту останавливался, прислонялся  к  чему  попало,  будь  то  фонарный
столб, дверной косяк, стена или витрина аптеки,  и  преспокойно  стоял  на
одном месте. В такой торжественной  неподвижности,  которая  лишь  изредка
прерывалась икотой, он мог пребывать часами. На лице его, уже в те времена
исхудалом и дряблом, пылал, точно  маяк,  багровый  нос  и  лежала  печать
пьяной важности; при всем том он оставался на редкость  собранным,  вполне
владел собой и  соображал,  что  делается  вокруг.  Чрезвычайно  редко  он
доходил до полной потери сознания. И если его  окликали  или  здоровались,
мигом бойко отзывался.
   Даже полицейские относились к нему благосклонно  и  по-приятельски  его
опекали. Долгий опыт и наблюдение помогли всем  чинам  местной  полиции  в
подробностях изучить признаки Тимова  состояния.  С  первого  взгляда  они
могли определить, насколько именно  он  упился,  и  если  видели,  что  он
перешел предел и неминуемо свалится где-нибудь на крыльце  или  в  канаве,
сразу брали заботу о нем на себя и остерегали не зло, но строго:
   - Тим, если ты будешь еще болтаться  нынче  по  улицам,  придется  тебя
засадить под замок. Поди-ка лучше домой и проспись.
   В ответ Тим бодро кивал и тотчас дружелюбно соглашался:
   - Конечно, сэр, конечно. Я и сам собирался, капитан Крейн, в эту  самую
минуту. Сейчас же иду домой. Конечно, сэр.
   Скажет так и мелкими  быстрыми  шажками  бойко  двинется  через  улицу,
забавно шныряя взглядом то вправо, то влево, и наконец скроется за  углом.
Однако минут через пятнадцать он появлялся вновь, осторожно  пробирался  в
тени вдоль стен, крадучись, с хитрой миной  выглядывал  из-за  угла  -  не
видать ли поблизости стражей закона?
   Годы шли, Тим все больше превращался в бродягу, и вот одна его  богатая
тетушка, в надежде, что какое-то занятие хотя  бы  отчасти  его  исправит,
отдала в его распоряжение пустырь на задворках делового квартала,  в  двух
шагах от  Главной  улицы.  К  этому  времени  в  городе  развелось  немало
автомобилей, потребовались узаконенные стоянки,  и  тетка  разрешила  Тиму
содержать на этом ее участке стоянку для машин, а выручку брать  себе.  На
этом поприще он преуспел сверх всяких ожиданий. Делать  тут  было  нечего,
разве только сидеть на месте, что давалось ему без труда - было бы вдоволь
виски.
   В эту пору его жизни  иные  сборщики  голосов  перед  выборами  местных
властей пытались заручиться голосом Тима для своего кандидата,  но  никому
не удавалось узнать, где он живет. Разумеется, он уже несколько лет не жил
под одной крышей с кем-либо из родных, и все поиски его постоянного жилища
оставались напрасными. Люди все чаще спрашивали: "Да  где  же  Тим  Уогнер
живет? Где он ночует?" И никто ничего не мог разведать. А когда приставали
с расспросами к самому Тиму, он отделывался увертками.
   Но однажды все разъяснилось. Автомобиль вошел в  быт  так  прочно,  что
даже  покойников  на  кладбище  везли  на  автокатафалке.  Времена   дрог,
запряженных  лошадьми,  миновали  безвозвратно.  И  одно  похоронное  бюро
предложило Тиму даром старые дроги, лишь бы он их забрал, чтоб не занимали
места. Тим принял зловещий подарок и отвел на свою стоянку. Однажды, когда
он куда-то отлучился, опять явились сборщики, они все еще  упорствовали  в
желании узнать его адрес и заручиться лишним голосом на выборах. На  глаза
им попались старые дроги, наглухо задернутые траурные занавески не  давали
заглянуть внутрь фургона, и  пришельцам  стало  любопытно.  Они  осторожно
отворили дверцу. Внутри стояла койка. И даже стул. Это была  обставленная,
как положено, маленькая, но вполне приемлемая спальня.
   Итак, секрет был наконец раскрыт. Отныне весь город знал, где живет Тим
Уогнер.


   Таким Джордж знал Тима Уогнера пятнадцать лет назад. С тех пор Тим  все
неотвратимей спивался, прямо  на  глазах  терял  человеческий  облик  и  в
последнее время приобрел повадки заправского  придворного  шута.  Все  это
было всем известно, и однако - трудно поверить! - теперь Тим  Уогнер  стал
высшим воплощением охватившего город непостижимого безумия.
   Как игрок по сумасбродной прихоти доверяет свое состояние незнакомцу со
"счастливым" цветом волос, сует ему свои деньги  и  умоляет  поставить  на
карту, как азартный  лошадник  на  скачках  спешит  дотронуться  до  горба
калеки, веря, что это приносит удачу, так  жители  Либия-хилла  молитвенно
ловили теперь каждое слово Тима Уогнера. Не спросясь его, не заключали  ни
одной сделки и тотчас действовали по его подсказке. Он  стал  -  никто  не
знал, как и почему - верховным жрецом и пророком  охватившего  весь  город
безумия расточительства.
   Все знали, что он больной, конченый человек, что  рассудок  его  теперь
постоянно помрачен алкоголем, и, однако, обращались к  нему,  как  некогда
люди обращались к магической лозе, чтобы она подсказала, где рыть колодец.
К нему прислушивались, как некогда прислушивались в России  к  деревенским
дурачкам.  Безоглядно,  безоговорочно  верили,  что  он   обладает   неким
таинственным чутьем и потому его суждения непогрешимы.
   Вот эта личность, исполненная пьяного величия и  тупого  щегольства,  и
вылезла сейчас из машины чуть позади Джорджа Уэббера и Сэма  Пеннока.  Сэм
жадно, нетерпеливо обернулся к нему, коротко бросил Джорджу:
   - Обожди минутку! Мне надо кой о  чем  потолковать  с  Тимом  Уогнером!
Обожди, я сейчас вернусь!
   Джордж в изумлении смотрел на них. Тим  Уогнер,  все  еще  со  скучающе
небрежным видом снимая перчатки,  медленно  направлялся  к  дверям  аптеки
Мак-Кормака, он опирался на трость и уже не семенил, как бывало,  быстрыми
мелкими шажками, - а Сэм, держась на полшага позади, с видом  умоляющим  и
подобострастным, хрипло сыпал вопросами:
   - Земля в Западной Либии... Семьдесят пять тысяч долларов... Ответ надо
дать завтра в полдень... Участок Джо Ингрема как  раз  над  моим...  А  он
продавать не хочет... Дожидается, пока дадут сто  пятьдесят...  Моя  земля
расположена лучше... А Фред Байнем говорит - слишком  далеко  от  шоссе...
Как по-твоему, Тим?.. Дело стоит того?
   Настигаемый этим потоком слов, Тим даже головы не повернул, ни разу  не
поглядел на просителя. Будто ничего и не  слышал.  Вдруг  он  остановился,
сунул перчатки в  карман,  кинул  по  сторонам  несколько  быстрых  хитрых
взглядов  и  скрюченными  пальцами  начал  остервенело   чесаться.   Потом
выпрямился, точно очнувшись от забытья, и словно бы впервые заметил  рядом
Сэма.
   - Что такое? Что ты говоришь, Сэм? - быстро спросил он. - Сколько  тебе
за это дают? Не продавай, не продавай! - с  внезапной  горячностью  сказал
он. - Сейчас не продавать надо, а покупать. Цены растут. Покупай! Покупай!
Не поддавайся. Не продавай. Вот тебе мой совет!
   - Я не продаю, Тим, - в волнении отозвался Сэм. - Я думаю покупать.
   - Ну да, да-да, - быстро забормотал  Тим.  -  Понятно,  понятно.  -  Он
впервые повернулся и внимательно посмотрел  на  собеседника.  -  Где  это,
говоришь? - резко спросил он.  -  В  Старом  бору?  Хорошо!  Хорошо!  Дело
верное! Покупай! Покупай!
   Он зашагал в аптеку, и  зеваки-завсегдатаи  почтительно  посторонились,
давая ему пройти. Сэм вне себя кинулся вдогонку, ухватил  его  за  руку  и
закричал:
   - Нет, нет, Тим! Это не в Старом бору! Совсем в другой стороне...  Я  ж
тебе говорил... Западная Либия!
   - Что такое? - резко переспросил Тим. - Западная Либия? Чего ж ты сразу
не сказал? Это другой разговор. Покупай! Покупай! Дело верное! Весь  город
растет в том направлении. Через полгода цены удвоятся. Сколько просят?
   - Семьдесят пять тысяч, - задыхаясь от волнения, выговорил Сэм. - Ответ
надо дать завтра... Рассрочка на пять лет.
   - Покупай! Покупай! - рявкнул Тим и скрылся в аптеке.
   Сэм  большими  шагами  вернулся   к   Джорджу,   глаза   его   сверкали
возбуждением.
   - Слыхал? Слыхал, что говорит? - хрипло спросил он. -  Ты  все  слыхал,
да?.. Черт побери, лучшего знатока недвижимости свет не видал... Он еще ни
разу не ошибся, кого хочешь спроси...  "Покупай,  -  говорит.  -  Покупай!
Через полгода цены удвоятся!.." Ты ж тут стоял, - хрипло сказал он, словно
обвиняя, и свирепо уставился на Джорджа, - ты сам слышал, что  он  сказал,
верно?
   - Ну, слышал.
   Сэм дико огляделся вокруг, несколько раз кряду беспокойно провел  рукой
по волосам, тяжело вздохнул и в недоумении покачал головой.
   - Семьдесят  пять  тысяч  выгадать  на  одной  сделке!..  Сроду  ничего
подобного не слыхал!.. Господи боже!  -  воскликнул  он.  -  Что-то  будет
дальше?


   Каким-то образом распространился слух, что Джордж написал книгу и скоро
она будет напечатана. Об этом прослышал издатель местной газеты  и  послал
репортера взять у Джорджа интервью.
   - Так вы написали книгу? - спросил репортер. - Что же это за  книга?  О
чем?
   - Да я... я... право, не знаю, как вам  сказать,  -  заикаясь,  ответил
Джордж. - Это... это роман...
   - Роман из жизни Юга? И он как-то связан со здешними краями?
   - Ну... ну да... то есть... именно о Юге... об  одной  семье  в  Старой
Кэтоубе... но...

   МОЛОДОЙ ЮЖАНИН ПИШЕТ РОМАН О СТАРОМ ЮГЕ

   "Джордж Уэббер, сын покойного Джона Уэббера и племянник Марка Джойнера,
местного торговца скобяными изделиями,  написал  роман  по  мотивам  жизни
Либия-хилла, который будет опубликован осенью  в  Нью-Йорке  издательством
"Джеймс Родни и К<sup>o</sup>".
   Вчера вечером в беседе с нашим корреспондентом  молодой  автор  сказал,
что  его  книга  рисует  Старый  Юг,  в  центре  повествования  -  история
почтенного семейства, поселившегося  в  наших  краях  еще  до  Гражданской
войны. Жители Либия-хилла и его окрестностей будут ждать  выхода  книги  с
особенным интересом не только потому, что многие вспомнят автора,  который
здесь родился и вырос, но и потому,  что  эта  волнующая  пора  в  прошлом
Старой Кэтоубы доныне еще не занимала принадлежащего ей по праву почетного
места в литературных анналах нашего Юга".

   -  Насколько  нам  известно,   после   отъезда   из   дому   вы   много
путешествовали. Побывали в Европе, и не раз?
   - Да, это верно.
   - И как, на ваш взгляд,  выдерживают  наши  края  сравнение  с  другими
местами, которые вы повидали?
   - Ну... ну... э-э... ну конечно!.. Я хочу сказать - еще как! То есть...

   СРАВНЕНИЕ В ПОЛЬЗУ ЗДЕШНЕГО РАЯ

   "Отвечая  на  просьбу  корреспондента  сравнить  наши  края  с  другими
местами, где он побывал, недавний житель Либия-хилла заявил:
   - Ни одна страна, которую я посетил, - а  я  путешествовал  по  Англии,
Германии, Шотландии, Ирландии, Уэльсу, Норвегии, Дании, Швеции, не  говоря
уже о юге Франции, итальянской Ривьере и Швейцарских Альпах,  -  не  может
сравниться по красоте с моим родным городом.
   -  Природа  подарила  нам  поистине  райский  уголок,   -   сказал   он
восторженно. - Воздух, климат,  ландшафт,  вода,  красота  природы  -  все
словно сговорилось сделать наш край лучшим местом на свете".

   - Не думаете ли вы снова поселиться здесь?
   - Н-ну... да, я об этом подумывал... но... видите ли...

   ОН НАМЕРЕН ОСЕСТЬ ЗДЕСЬ И ПОСТРОИТЬ СЕБЕ ДОМ

   "На вопрос о том, каковы его планы на будущее, писатель ответил:
   - Многие годы моей заветной мечтой и стремлением было в один прекрасный
день вернуться домой. Кто однажды изведал колдовскую власть наших гор,  не
в силах их забыть. И потому, я надеюсь, недалек тот  час,  когда  я  смогу
вернуться домой навсегда.
   - Я чувствую, - задумчиво продолжал писатель, - что здесь, как нигде  в
другом месте, я обрету  вдохновение,  необходимое  мне  для  моей  работы.
Простая логика подсказывает, что зрительно, климатически, географически  и
во всех прочих отношениях эти места самые подходящие: именно здесь,  среди
этих гор,  должен  возникнуть  новый  современный  Ренессанс.  Почему  бы,
спрашивается,  лет  через   десять   нашей   округе   не   стать   великим
художественным центром, который будет привлекать великих людей  искусства,
поклонников музыки и красоты со всего  света,  как  сейчас  их  привлекает
Зальцбург?  Праздник  цветов  -  вот  первый  шаг,  сделанный   в   нужном
направлении.
   - Отныне, - докончил серьезный молодой писатель, - я буду всеми  силами
содействовать достижению этой великой цели  и  постараюсь  уговорить  всех
моих друзей - литераторов и художников -  поселиться  здесь  и  превратить
Либия-хилл в то, чем ему подобает быть - в американские Афины".

   - Намерены ли вы написать еще одну книгу?
   - Да... то есть... надеюсь... В сущности...
   - Не хотите ли что-нибудь о ней рассказать?
   - Право, не знаю... сейчас очень трудно сказать...
   - Ну-ну, сынок, не  стесняйтесь.  Мы  тут  все  земляки,  люди  свои...
Возьмите, к примеру, Лонгфелло. Вот кто был великий писатель. Знаете,  что
должен был бы сделать молодой человек с вашими талантами? Вернуться сюда и
сделать для этих мест то, что сделал Лонгфелло для Новой Англии...

   ОН ЗАДУМАЛ НАПИСАТЬ САГУ РОДНОГО КРАЯ

   "На наши настойчивые расспросы о планах дальнейшей литературной  работы
молодой автор ответил ясно и откровенно.
   - Я хочу вернуться сюда, - сказал он, - и увековечить жизнь, историю  и
расцвет Западной Кэтоубы в серии поэтических легенд, подобно тому как поэт
Лонгфелло  увековечил  жизнь  обитателей  Новой   Шотландии   и   народное
творчество Новой Англии. Я задумал трилогию, которая начнется появлением в
этих краях первых поселенцев, в том числе и моих  собственных  предков,  и
проследит неуклонный  прогресс  Либия-хилла  от  самого  его  основания  и
постройки  первой  железной  дороги  -  и  до  нынешней   его   широчайшей
известности, когда он завоевал гордое имя Жемчужины Гор".

   Джордж весь корчился и  ругательски  ругался,  читая  это  интервью,  в
котором было переврано все с начала до конца. Он был зол и смущен и  в  то
же время чувствовал себя виноватым.
   Наконец он сел и написал в газету  язвительное  письмо,  но  дописав  -
порвал. В  конце  концов,  что  толку?  Репортер  сплел  свой  рассказ,  в
сущности, из ничего, из дружелюбных междометий и жестов своей  жертвы,  из
нескольких отрывочных слов, которые Джордж выпалил в совершенном смущении,
а главное - из его сдержанности, нежелания говорить о будущей  работе;  и,
однако, этот газетчик явно патриот до мозга  костей,  потому  он  и  сумел
состряпать такую ловкую выдумку - и, вероятно, сам как следует не понимал,
что это выдумка.
   И потом, размышлял Джордж, если  он  начнет  с  жаром  опровергать  все
заявления,  которые  ему  приписаны,  люди  только  сочтут  его  придирой,
подумают - написал книгу и зазнался до невозможности. Впечатление от такой
вот заметки не рассеешь, если просто все отрицать. Заявишь,  что  все  это
враки, а люди скажут, будто он нападает на родной город, ополчился на тех,
кто его взрастил и воспитал. Нет уж, от худа худа не ищут.
   Итак, он промолчал. И странное дело, после этого ему  начало  казаться,
что к нему стали относиться иначе. Не то чтобы  прежде  на  него  смотрели
недружелюбно. Но теперь он чувствовал - его одобряют. И  от  одного  этого
возникло  спокойное  удовлетворение,  словно  люди  во  всеуслышание   его
признали.
   Как всякий американец, Джордж влюблен был в материальный успех и теперь
радовался мысли, что в глазах родного города  он  богач  или,  по  крайней
мере, находится на верном пути к богатству. В одном ему особенно  повезло.
Книгу его приняло старое и весьма почтенное издательство; фирма  эта  была
всем известна, и, встречая Джорджа на улице, люди крепко пожимали ему руку
ж говорили:
   - Стало быть, твоя книга выйдет у Джеймса Родни и Компании?  -  Чудесно
звучал этот простой вопрос, который задавали, заранее зная ответ.  Джорджу
слышалось: его не только поздравляют с тем, что книга  будет,  издана,  но
подразумевают еще, как повезло почтенному издательству, что  они  получили
такую рукопись. Вот как это звучало  -  и,  вероятно,  в  таком  смысле  и
говорилось. Потому-то у Джорджа и возникло ощущение, что в глазах земляков
он "своего достиг". Он уже не прежний чудной малый, который изводит себя в
обманчивой надежде, будто он - шутка сказать! - писатель. Да, он и вправду
писатель.  И  не  какой-нибудь,  а  такой   писатель,   которого   вот-вот
напечатают, и не  где-нибудь,  а  в  старинном  и  почтенном  издательстве
"Джеймс Родни и К<sup>o</sup>".
   Есть что-то очень хорошее в том, как люди радуются успеху, да и всему -
что бы это ни было, - что отмечено признаками успеха. Право  же,  тут  нет
ничего дурного. Люди любят успех, потому что для большинства  он  означает
счастье - и в какой бы форме он ни пришел, для них он - воплощение того, к
чему они в глубине души стремились сами. В Америке это верно, как нигде  в
мире. Люди называют успехом образ самых заветных своих желаний, оттого что
счастье никогда не представало перед ними ни в каком  другом  образе.  Вот
почему по сути своей эта любовь к успеху - чувство  вовсе  не  дурное,  а,
напротив, хорошее. Оно вызывает в окружающих щедрый и благородный  отклик,
даже если к этому отклику подчас примешивается и доля  своекорыстия.  Люди
радуются твоему счастью, потому что им очень хочется счастья и для себя. А
стало быть, это хорошо. Во всяком случае, в основе  лежит  нечто  хорошее.
Одна беда - чувства эти идут в ложном направлении.
   Так, по крайней мере, казалось Джорджу. Он прошел пору долгих,  суровых
испытаний - и вот заслужил одобрение. И от  этого  был  глубоко  счастлив.
Стоит задире вкусить успеха, и уже ни к чему держаться  вызывающе.  Джордж
больше не был задирой, ему уже не хотелось чуть что лезть в драку. Впервые
он почувствовал, как хорошо вернуться домой.
   Не то чтобы у него вовсе не было никаких опасений. Он знал, что в своей
книге описал родной город и его жителей. И знал, что писал о них  с  такой
прямотой и откровенностью, какие до сих  пор  были  редки  в  американской
литературе. И он спрашивал себя, как-то  люди  это  примут.  И  когда  его
поздравляли с книгой, ему все равно было неловко и он не без страха  гадал
- что-то они скажут, что подумают, когда книга выйдет и они ее прочитают.
   Эти опасения с грозной силой нахлынули на него однажды ночью, когда ему
вдруг приснился необычайно яркий и страшный сон. Он бежал, спотыкаясь,  по
опаленной солнцем  пустоши,  где-то  в  чужих  краях,  убегал,  охваченный
ужасом, сам не зная, что его преследует.  Знал  только,  что  его  терзает
невыразимый стыд. Чувство было безымянное и расплывчатое, словно удушливый
туман, но все существо Джорджа, сердце и рассудок сжимались в  невыразимой
муке отвращения и презрения к себе. И так необоримо было  чувство  вины  и
омерзения, что он рад был бы поменяться даже с убийцами, с теми,  на  кого
обращен  яростный  гнев  всего  мира.  Он  завидовал  всем  злодеям,  кого
человечество испокон веков клеймило бесчестьем:  вору,  лжецу,  мошеннику,
отщепенцу и предателю - всем, чьи имена преданы анафеме и  произносятся  с
проклятьями - но все же произносятся; ибо сам  он  совершил  преступление,
для которого нет названья, он опозорил себя скверной,  которую  нельзя  ни
постичь, ни исцелить, в нем - мерзость такой душевной гнили, что  его  уже
не могут коснуться ни месть, ни спасение, от него равно далеки и  жалость,
и любовь, и ненависть, он недостоин даже проклятия.  И  вот  он  бежит  по
огромному голому пустырю под знойным небом, изгнанник посреди необитаемого
куска нашей планеты, - в странном месте, которое, как и он сам, воплощение
позора, не принадлежит ни живым, ни мертвым, и  не  поразит  здесь  молния
отмщения и не укроет милосердная могила; ибо до самого  горизонта  нет  ни
тени, ни убежища, ни единого бугорка или ложбинки, ни холма, ни дерева, ни
лощины, только одно огромное пристальное око, палящее,  непроницаемое,  от
него  негде  укрыться,  и  оно  погружает  беззащитную  душу   беглеца   в
непостижимые бездны стыда.
   А потом с внезапной поражающей яркостью  все  во  сне  переменилось,  и
Джордж очутился среди давно знакомых лиц и картин. Он - путешественник,  и
после многолетних скитаний возвратился в места, знакомые  с  детства.  Его
все еще угнетало зловещее чувство, будто душу его  разъедает  ужасная,  но
неведомая язва, и, вновь ступив на улицы родного города, он  понимал,  что
вернулся к самым своим истокам, к родникам чистоты и здоровья, и  они  его
исцелят.
   Но, войдя в город, он убедился, что на  нем  по-прежнему  лежит  клеймо
вины. Он увидел мужчин и женщин, которых  знал  с  детства,  мальчишек,  с
которыми ходил когда-то в школу, девушек, которых водил на танцы. Все  они
заняты были каждый своими делами на службе или дома, и сразу  видно  было,
что между  собой  они  друзья,  но  стоило  ему  подойти  и  приветственно
протянуть руку - и они обращали к нему стеклянные  глаза,  их  взгляды  не
выражали ни любви, ни ненависти, ни жалости, ни отвращения, ровно  ничего.
Лица, в которых, пока эти люди разговаривали  между  собой,  было  столько
дружелюбия и приветливости, обратись к нему, разом  каменели;  ни  единого
проблеска, по которому можно бы понять, что его узнали, что ему рады;  ему
отвечали отрывисто, однотонно, отвечали на его вопросы, но все его попытки
возобновить  былую  дружбу  разбивались   об   уничтожающее   молчание   и
равнодушный невидящий взгляд. Они не смеялись, когда он проходил мимо,  не
подшучивали, не подталкивали друг друга локтями и  не  перешептывались,  -
только молчали и ждали, словно у них было единственное  желание  -  больше
его не видеть.
   Он шел по хорошо знакомым улицам, вдоль  домов,  таких  кровно  близких
ему, словно он никогда их и не покидал, мимо  людей,  которые  смолкали  и
ждали, чтобы он скрылся из виду, - и в душе все крепло сознание безымянной
вины. Он знал, что вычеркнут из их жизни бесповоротней, чем если бы  умер,
и чувствовал - отныне для людей он не существует.
   Вскоре он вышел из города и опять оказался на спаленной солнцем пустоши
и вновь бежал по ней под безжалостным небом, в котором пылало  пристальное
око, пронзая его чувством невыразимо тяжкого стыда.



        8. ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО КОМПАНИЯ

   Поселившись в комнатке над  гаражом  Шеппертонов,  Джордж  считал  себя
счастливчиком. Притом он был очень рад, что мистер Меррит приехал раньше и
получил в свое распоряжение куда более удобную комнату для гостей, ибо при
первой встрече он с удовольствием ощутил исходящее от Дэвида Меррита тепло
веселого доброжелательства. Это был цветущий, упитанный и холеный  мужчина
лет сорока пяти, всегда готовый пошутить и  неистощимо  любезный,  карманы
его набиты были отличными сигарами, которыми он щедро  угощал  при  всяком
удобном случае. Рэнди называл его уполномоченным Компании, и  хотя  Джордж
понятия не имел, какие обязанности возложены на уполномоченного  Компании,
но, глядя на мистера Меррита, нельзя было  не  подумать,  что  они  весьма
приятны.
   Джордж знал, конечно, что Меррит - начальник Рэнди и,  как  выяснилось,
приезжает  в  Либия-хилл  каждые  два-три  месяца.  Он  появляется  этаким
благодушным розовощеким Санта-Клаусом, сыплет веселыми шуточками,  раздает
толстые сигары, обнимает собеседников за плечи, - словом, при нем  у  всех
повышается настроение. Сам Меррит сказал так:
   - Я обязан наведываться время от времени, только чтоб проверить, хорошо
ли ребята себя ведут и не попадают ли впросак.
   Тут он так забавно подмигнул Джорджу, что все они поневоле заулыбались.
И предложил ему отменную сигару.
   Задача его, видимо, заключалась в представительстве. Он постоянно водил
Рэнди и других торговых агентов Компании завтракать и обедать,  в  контору
заглядывал накоротке, по преимуществу же, казалось,  занят  был  тем,  что
распространял вокруг благодушие и благоденствие. Расхаживал по городу,  со
всеми заговаривал, хлопал по спине, называл просто  по  имени  -  и  когда
отбывал из Либия-хилла, местные дельцы еще с  неделю  курили  его  сигары.
Приезжая в город, он неизменно останавливался "у своих", и все знали,  что
Маргарет станет готовить для него лучшие блюда и в доме  появится  хорошее
вино. Вино мистер Меррит поставлял  самолично,  он  неизменно  привозил  с
собой солидный запас дорогих напитков. Джордж с первой же встречи  увидел,
что  Меррит  -  из  породы  "добрых  малых",   от   него   так   и   веяло
доброжелательством, и оттого было вдвойне приятно, что  он  остановился  у
Шеппертонов.
   Но  Дэвид  Меррит  был  не  только  славный  малый.  Он   был   еще   и
уполномоченный Компании - и Джордж быстро понял, что Компания важнейшая  и
таинственная движущая сила в жизни всех обитателей города. Рэнди  поступил
туда на службу,  как  только  закончил  колледж.  Его  послали  в  главную
контору,