двадцати лет. По трем стенам комнаты, на треть ее высоты, тянулись полки, тесно уставленные книгами - с первого взгляда видно было, что это старые друзья и потрепанные корешки их постоянно ощущают тепло человеческих рук. Их явно не раз читали и перечитывали. Взгляд не встречал тут строгого строя дорогих тисненых переплетов, какими нередко богачи украшают свои библиотеки не для того, чтобы эти тома кто-то читал, а лишь чтобы на них взирали с почтением. Не было здесь и признаков отвратительной жадности профессионального коллекционера. Если на этих полках, которыми повседневно пользовались, и попадалось первое, редкое издание какой-то книги, то лишь потому, что владелец купил ее сразу по выходе в свет - купил именно для того, чтобы прочесть. Сосновые поленья, которые потрескивали в огромном мраморном камине, отбрасывали теплые блики на эти ряды потертых переплетов, и миссис Джек с тихой радостью посмотрела на знакомые разноцветные корешки. Она узнавала любимые романы и повести, пьесы, биографии, сборники стихов, важнейшие труды по истории театрального и декоративного искусства, живописи и архитектуры, - все, что она собрала за всю свою жизнь, такую насыщенную и богатую событиями, работой, путешествиями. В сущности, все, что было в этой комнате, - все эти столы и стулья, шелка и яшмовые статуэтки, картины, рисунки и книги - все найдено было в разных городах и странах, в разное время и, собранное вместе, слилось в гармоническом согласии силою бессознательного волшебства, оттого что ко всему прикоснулась рука этой женщины. Так удивительно ли, что лицо ее просияло и стало еще прелестней, когда она обвела взглядом свою любимую комнату. Она знала - другой такой не найти. "Вот оно, - думалось ей. - Эта комната живет, это - часть меня самой. До чего же она красивая! И теплая... и настоящая! Совсем непохоже, что мы просто снимаем помещение, что это не наш собственный дом. Нет, - она оглянулась на длинный и широкий коридор, - если бы не лифт, можно бы подумать, что у нас тут великолепный старинный особняк. Сама не знаю... но... (опять меж бровей появилась морщинка, на сей раз от раздумья, от старания прояснить свою мысль) что-то во всем этом есть такое... и величие и простота..." И она была права. Даже в эти времена за арендную плату пятнадцать тысяч долларов в год можно было приобрести немалую долю простоты. И на эту мысль всего живей отозвалась душа Эстер. "То есть стоит сравнить нашу квартиру с этими новомодными апартаментами... - продолжала она про себя. - Теперь богатые люди устраивают у себя дома уж такое уродство. Никакого сравнения! Как бы ни были они богаты, все равно, тут... тут у нас есть что-то такое, чего ни за какие деньги не купишь". При мысли о том уродстве, какое устраивают у себя дома богатые люди, ноздри Эстер Джек дрогнули и губы презрительно скривились. Она всегда презирала богатство. Хоть она и вышла замуж за богатого человека и уже долгие годы вовсе не нуждалась в работе ради хлеба насущного, но была непоколебимо убеждена, что ни ее самое, ни ее семью никак нельзя назвать богатыми людьми. "Вообще-то не такие уж мы богатые, - сказала бы она. - Совсем не то, что настоящие богачи". И обратилась бы за подтверждением не к тем ста тридцати миллионам, чье место в мире невообразимо ниже и удел невообразимо тяжелее, чем у нее, но к легендарным десяти тысячам, вознесшимся над нею на самые денежные высоты - к тем, кто по сравнению с ней "настоящие богачи". А кроме того, она труженица. И всегда была труженицей. Одного беглого взгляда на ее маленькие, уверенные руки - в них столько силы, изящества, они такие проворные - довольно, чтобы понять: это руки человека, который всю жизнь работал. В этом-то и коренится ее гордость и глубокая душевная цельность. Эта женщина не искала ничьей помощи и защиты, не опиралась ни на кошелек какого-либо мужчины, ни на его плечо. "Разве я не сама себе опора?" Да, она умеет за себя постоять. Она сама пробила себе дорогу. Она человек независимый. Она создает красивые вещи - и не на один день. Она никогда не знала праздности. А потому не удивительно, что она никогда не причисляла себя к "богачам". Она была труженица. Она работала. А сейчас, удовлетворенная осмотром большой гостиной, она поспешила проверить все остальное. Из гостиной в столовую вела двустворчатая стеклянная дверь, сейчас она была затворена и полускрыта прозрачными портьерами. Миссис Джек подошла, распахнула ее настежь и застыла на пороге, порывисто прижав руку к груди. И тихонько ахнула от удивления и восторга. До чего же красиво! Просто до невозможности! Но она ведь как раз этого и хотела - так всегда бывало у нее на приемах. И, однако, всякий раз эта красота была для нее словно великое и неожиданное открытие. Все здесь было само совершенство. Огромный обеденный стол так и сиял, будто цельное полотнище золотисто-смуглого света. По середине его, на плотной кружевной салфетке, в большой красивой вазе - душистый букет только что срезанных цветов. По четырем углам аккуратно расставлены высокие стопки тарелок дрезденского фарфора и лежат рядами сверкающие приборы старого английского серебра - массивные ложки, вилки, ножи. Старинные итальянские стулья отодвинуты от стола и расставлены вдоль стен. Ужин будет a la fourchette. Гости вольны подходить и выбирать еду по своему вкусу, на этом великолепном столе найдутся соблазны, перед которыми не устоит самый капризный и пресыщенный гурман. В одном конце стола на громадном серебряном блюде красуется великолепно поджаренный, в хрусткой золотистой корочке ростбиф. Он чуть-чуть "начат" с одного боку - несколько ломтиков срезано, пусть всякий сразу видит, до чего это нежное и сочное мясо. В противоположном конце, на другом громадном блюде, так же початый с краешка, возлежит целый окорок виргинской приправленной пряностями ветчины. А между этими двумя блюдами и вокруг них теснится многое множество разнообразнейшей снеди, такой аппетитной, что при одном взгляде слюнки текут. Тут и всевозможные салаты - из всяческой зелени, из цыплят, и крабы, и розовато-белое крепкое мясо клешней омаров, в целости вынутых из жесткой скорлупы. На других блюдах лежит золотистыми брусками копченая семга - самый изысканный деликатес, какой только можно купить за деньги, - высятся горки черной и красной икры, и счету нет тарелкам со всякими иными закусками - тут и грибы, и сельдь, анчоусы, сардины и крохотные, сочные артишоки, маринованный лук и маринованная свекла, нарезанные ломтиками помидоры и фаршированные пряностями яйца под майонезом, грецкие и пекановые орехи, миндаль, оливки и сельдерей. Короче говоря, тут найдешь все, чего только можно пожелать. Да, угощенье поистине роскошное, хоть самому Гаргантюа впору. Такими представляешь себе пиршества, что стали бессмертны благодаря старинным легендам. Не многие "настоящие богачи" осмелились бы задать такой пир, и побоялись бы они не напрасно. Такое устроить могла только она одна, и только у нее все могло получиться как надо. Потому-то и славились ее приемы, и никто из приглашенных не упускал случая явиться. Ибо, как ни странно, во всем этом щедром угощении не было и намека на беспорядок или излишество. Стол был поистине чудом продуманного стройного и красивого художественного замысла. Глядя на него, никто не мог бы сказать, что тут хоть чего-то не хватает или что хоть одна мелочь тут лишняя. И все в этой просторной столовой было просто и прочно, во всем чувствовался тот же безупречный вкус, тот же стиль, словно бы все возникло и сложилось само собой - с таким непринужденным изяществом и так естественно. По одну сторону - огромный буфет со сверкающими рядами графинов, бутылок и бутылочек, сифонов и высоких, тончайшего стекла бокалов. По другую - два изящных шкафчика в колониальном стиле, словно две грации, радуют взгляд чудесным фарфором, хрусталем и серебром, великолепными старинными блюдами, блюдцами и чашками, чашами и соусниками, кувшинами и кувшинчиками. Эстер Джек окинула все это оценивающим взглядом и, довольная, быстро прошла через всю комнату к двустворчатой двери, за которой находились буфетная, кухня и комнаты прислуги. Еще из-за двери она услышала смех, оживленные голоса девушек и гортанные возгласы кухарки, как всегда, пересыпанные немецкими словами. Распахнув дверь, она очутилась среди увлеченной, деловитой суеты. Большая выложенная кафелем кухня сверкала чистотой, точно больничная лаборатория. Огромная плита с великолепной вытяжной трубой, будто в первоклассном ресторане, казалось, была только что отмыта, выскоблена и отполирована. Многочисленное собрание медных кастрюль, котлов, горшков, сотейников, сковородок всех видов и размеров - от крохотной, где только и уместится одно яйцо, до громадины, на которой можно, кажется, наготовить на полк солдат, - было до того начищено и надраено, что миссис Джек могла смотреться в них, как в зеркало. Большой стол посреди кухни белизною не посрамил бы операционной хирурга, а полки, ящики, буфеты и лари выглядели так, словно по ним только что прошлись наждачной бумагой. И, словно драгоценность, ослепительно белел гигантский электрический холодильник, чей на удивленье негромкий, ровный и мощный гул не могли заглушить возбужденные женские голоса. "Вот оно! - подумала миссис Джек. - Это лучше всего! Лучше всех комнат в доме! Другие я тоже люблю, но есть ли на свете что-нибудь великолепнее и красивее хорошей кухни? И какой у кухарки порядок! Вот бы мне все это нарисовать! Но нет... тут бы нужен Брейгель! В наше время никто не сумел бы это по-настоящему написать..." - Ой, милочка! - вслух сказала она кухарке. - Какой чудный торт! Кухарка подняла голову от огромного слоеного торта, на котором она выводила глазурью последние узоры, и на ее длинной, плоской, туповатой физиономии засветилась еле заметная улыбка. - Вам нравится, да? - сказала она. - Вы думает, он хороший торт? - Ой, милочка, - так по-детски горячо воскликнула миссис Джек, что кухарка улыбнулась чуть пошире. - Он просто красавец!.. Просто чудо!.. И она в комическом отчаянии пожала плечами, точно не находя слов. Кухарка, очень довольная, гортанно засмеялась, а Нора сказала с улыбкой: - Вот это верно, миссис Джек! Я и сама только сейчас ей хотела это самое сказать. Миссис Джек бросила на нее быстрый взгляд и вздохнула с облегчением: лицо открытое, опрятная, трезвая. Слава тебе господи, взяла себя в руки! Ясно, что с утра больше ни капли не пила. Она хмелеет мигом, если глотнет спиртного, по ней сразу видно. Джейни и Мэй сновали из кухни в гостиную для прислуги и обратно - в ловко сидящих накрахмаленных форменных платьях, розовые, улыбающиеся, просто на диво хорошенькие. Все идет прекрасно, лучше, чем можно было ждать. Ничего не забыто. Все готово. Уж конечно, прием удастся на славу! И тут раздался резкий звонок. Лицо у Эстер Джек стало испуганное. - Джейни, звонят у парадного, - быстро сказала она. И прибавила словно про себя: - Кто бы это мог быть... - Сейчас, мэм, - отозвалась Джейни, появляясь в дверях. - Я пойду открою, миссис Джек. - Да, подите, Джейни, интересно, кто бы это... - Она озадаченно посмотрела на стенные часы, потом - на свои платиновые ручные часики. - Еще только четверть девятого! Неужели кто-нибудь так рано... А! - Ее вдруг осенило. - Это, наверно, мистер Лоуген. Если это он, Джейни, проводите его в гостиную. Я сейчас туда приду. - Слушаю, миссис Джек. - И Джейни исчезла. А миссис Джек напоследок еще раз оглядела кухню, благодарно и одобрительно улыбнулась искуснице кухарке и тоже вышла. Пришел и в самом деле мистер Лоуген. Эстер Джек встретила его в прихожей, где он на минуту задержался, чтобы поставить два огромных черных чемодана - похоже, их поднял бы не всякий силач. Вид мистера Лоугена подтверждал это впечатление. Он сжал одной рукой вздувшиеся бицепсы другой и, морщась от боли, сгибал и разгибал ее. Заслышав шаги миссис Джек, он обернулся; это был крепко сбитый, плотный человек лет тридцати с густыми рыжеватыми бровями; круглое с крупными чертами лицо после недавнего бритья несколько отливало медью, низкий лоб в морщинах и плешивая макушка поблескивали бисеринками пота, и он утирал их платком. - Черт! - выдохнул мистер Свинтус Лоуген (под этим ласковым прозвищем он был известен в тесном дружеском кругу). - Черт, - снова выбранился он больше с облегчением, чем со злостью. Перестал разминать ноющие мышцы и протянул хозяйке дома крепкую короткопалую руку, до самых ногтей густо усеянную крупными веснушками. - Да вы, наверно, умираете от усталости! - воскликнула Эстер Джек. - Почему вы не предупредили меня, что у вас столько багажа! Я послала бы шофера вас встретить. Он бы сделал все, что надо. - А, пустяки, - возразил Лоуген. - Я всегда управляюсь сам. Понимаете, я все вожу с собой - все свое снаряжение. - Он показал на свои внушительные чемоданы. - Тут все, что мне надо для моего представления. Так что, сами понимаете, неохота рисковать. - Он неожиданно совсем по-мальчишески ей улыбнулся. - Больше у меня ничего нет. Если что-нибудь случится неладное... уж лучше пускай я сам буду виноват, по крайней мере, тогда я буду знать, что к чему. - Ну, ясно! - кивнула миссис Джек, она мгновенно его поняла. - Вы просто не можете ни на кого положиться. Вдруг что-нибудь случится, а вы, наверно, столько лет их мастерили! Все, кто их видел, говорят, что это просто чудо, - продолжала она. - Все прямо в восторг пришли, когда узнали, что вы приедете. Мы столько про вас слышали... право, сейчас в Нью-Йорке только и разговору... - Ну, что ж, - сказал мистер Лоуген совсем другим тоном, все еще вежливо, но уже явно не обращая ни малейшего внимания на хозяйку дома. Теперь он был поглощен делом: подошел к дверям гостиной и, озабоченно примериваясь, ее осматривал. - Очевидно, это будет здесь, так? - Да... то есть, если вам тут нравится. Если хотите, можно и в другой комнате, но эта у нас самая просторная. - Нет, спасибо, - был краткий, рассеянный ответ. - Это вполне годится. Даже очень хорошо... Гм! - Двумя веснушчатыми пальцами он ухватился за пухлую нижнюю губу. - Пожалуй, самое удобное место вон там, - он указал на противоположную стену, - напротив этой двери, а публика рассядется вдоль этих трех стен... Гм! Да... Пожалуй, вот тут, примерно посередине, на книжных полках повесим афиши. Все это, конечно, можно убрать. - Быстрым, широким взмахом руки он словно вымел из гостиной чуть ли не всю мебель. - Да! Тогда будет отлично!.. А теперь, если не возражаете, мне надо переодеться, - почти скомандовал он. - Если у вас найдется комната. - Ну конечно! - поспешно ответила миссис Джек. - По коридору первая дверь направо. Но, может быть, вы сначала хотите выпить и перекусить? Должно быть, вы ужасно... - Нет, спасибо, - решительно перебил Лоуген. - Вы очень любезны, - он мельком улыбнулся, хмуря кустистые брови, - но перед представлением я ничего не ем и не пью. А теперь, - он наклонился, ухватил огромные чемоданы за ручки и, крякнув, с усилием их поднял, - с вашего разрешения... - Мы можем вам чем-нибудь помочь? - с готовностью предложила миссис Джек. - Нет... спасибо... ничем, - пробурчал Лоуген и грузными шагами двинулся со своей ношей по коридору. - Спасибо... я... отлично... справлюсь... сам... - Пошатываясь под этой тяжестью, он переступил порог указанной ему комнаты, и уже оттуда донеслось тише: - Ничего... не надо. Миссис Джек услышала глухой стук - это грохнули о пол будто свинцом набитые чемоданы, потом: "У-уф!" - протяжно, устало, с облегчением выдохнул Лоуген. Когда молодой человек, пошатываясь, вышел из гостиной, хозяйка еще с минуту изумленно и даже чуточку испуганно смотрела ему вслед. Уж очень решительно и бесцеремонно собирался он перевернуть все вверх дном в ее любимой комнате. Но нет, - она тряхнула головой, отгоняя смутные опасения, - конечно же, все пройдет хорошо. Столько народу отзывалось о нем с восторгом, его представление - сенсация нынешнего года, все на нем просто помешались, только о нем и говорят, всюду хвалебные рецензии. Он баловень "избранного общества" - всех этих богачей с Лонг-Айленда и Парк-авеню. (Тут в нашей даме шевельнулось чувство собственного превосходства, и ноздри ее презрительно дрогнули). И все же... все же приятно, что она его заполучила! Да, Свинтус Лоуген и впрямь был сенсацией года. Он создал цирк проволочных кукол, и это странное развлечение всюду встречали необычайные овации. Кто не мог в избранных светских кругах со знанием дела потолковать о нем и его куклах, оказывался чуть ли не в положении невежды, сроду не слыхавшего о Жане Кокто и сюрреализме; это было все равно что в недоумении захлопать глазами, когда при тебе упомянут имена Пикассо, Бранкузи, Утрилло или Гертруды Стайн. О Свинтусе Лоугене и его искусстве говорили не менее оживленно и почтительно, чем говорят знатоки обо всех этих знаменитостях. И так же, как для них, для мистера Лоугена и его искусства требовался особый словарь. Чтобы рассуждать о них со знанием дела, нужно было владеть особым языком, в котором тончайшие оттенки становились день ото дня недоступней для непосвященных, по мере того как критики старались перещеголять друг друга в постижении глубин и головокружительных сложностей, бесконечных нюансов и ассоциаций, порождаемых Свинтусом Лоугеном и его кукольным цирком. Правда, на первых порах иные знатоки и любители - счастливцы, причастные к самому зарождению моды на мистера Лоугена, - называли его представление "ужасно забавным". Но это давно устарело, теперь всякого, кто осмеливался определить искусство Лоугена пресным словечком "забавно", немедля сбрасывали со счетов как совершенно некультурную личность. Цирк Лоугена перестал быть "забавным", как только один из самых сведущих газетных обозревателей сделал открытие, что "никогда еще со времен раннего Чаплина искусство трагического юмора не достигало в пантомиме столь несравненных высот". С этого и пошло, каждый следующий критик воздавал мистеру Лоугену все новые, все более громкие хвалы. За рецензиями в ежедневных газетах появились лестные эссе в более изысканных изданиях, иллюстрированные фотографиями его кукол. Потом к общему хору присоединились театральные критики, и в жертвенном огне сравнительного анализа уже обращались в дым и прах кое-какие явления современной сцены. Ведущим трагическим актерам, прежде чем выступать в роли Гамлета, предлагалось поучиться у клоунов мистера Лоугена. Всюду разгорелись ожесточенные споры. Два знаменитых критика вступили в хитроумный словесный поединок на столь сверхученом уровне, что, говорят, под конец во всем цивилизованном мире не больше семи человек могли бы разобраться в их заключительных выпадах. Ожесточенней всего спорили о том, что сильнее повлияло на Свинтуса Лоугена - кубизм раннего Пикассо или геометрические абстракции Бранкузи. У обеих теорий имелись пылкие последователи, но под конец все сошлись на том, что решающую роль сыграл все же Пикассо. Все эти сомнения мог бы разрешить одним только словом сам мистер Лоуген, но слово это так и не было произнесено. Лоуген вообще почти не говорил о переполохе, который сам же вызвал. Как многозначительно указывала критика, ему свойственна была "та простота, что отличает истинного художника - почти детская naivete [наивность, непосредственность (фр.)] речи и жеста, проникающая в самое сердце реальности". И вся его жизнь, его прошлое оставались недоступными для пытливых биографов, огражденные той же непостижимой простотой. Или, по определению еще одного критика, "так же, как было почти у всех больших мастеров, по юным годам Лоугена трудно было предвидеть, что он скажет новое слово в искусстве. Подобно всем истинно великим, он развивался медленно и, можно даже сказать, незаметно до того самого часа, когда внезапно явился публике во всем ослепительном блеске". Как бы то ни было, сейчас слава мистера Лоугена и вправду ослепляла, вокруг него и его кукол возникла в высших эстетических сферах целая литература. На этом создавались и рушились репутации критиков. Посвящен ли человек в тонкости последней моды, - об этом в тот год судили по осведомленности о мистере Лоугене и его куклах. Кто не умел в них разбираться, тот безнадежно отстал от века и достоин всеобщего презрения. Кто умел, того окончательно признавали знатоком по части искусства, и ему мгновенно открывался доступ в круги самых избранных артистических натур. Миру будущего, который, без сомнения, будет населен людьми иной, не столь утонченной и чувствительной породы, все это, быть может, покажется немного странным. Быть может... но лишь потому, что мир будущего забудет, какова была жизнь в 1929 году. В то милое нашему сердцу лето от рождества Христова 1929-е можно было, глазом не моргнув, признаться, что покойный Джон Мильтон наводит на тебя скуку смертную и вообще он был просто чванный индюк и мыльный пузырь. В ту пору господа критики очень многих объявили мыльными пузырями. Самые храбрые умы современности безжалостно исследовали сияющие всеми цветами радуги репутации таких личностей, как Гете, Ибсен, Байрон, Толстой, Уитмен, Диккенс, Бальзак, - и пришли к выводу, что репутации эти - дутые. Разоблачали все и всех, стирали позолоту, ощипывали павлиньи перья... неприкосновенными оставались только сами разоблачители да мистер Свинтус Лоуген с его куклами. В последнее время жизнь стала слишком коротка, и уже не хватало времени на многое, что люди прежде отлично успевали. Жизнь стала чересчур коротка, и уже недосуг было читать книгу, если в ней больше двухсот страниц. Что до "Войны и мира"... да, без сомнения, все, что говорят про этот роман, справедливо, но... лично я... по совести сказать, я раз попробовал, и, право, это уж чересчур... чересчур... словом, знаете ли, жизнь слишком коротка. Итак, в тот год всем было недосуг тратить время на Толстого, Уитмена, Драйзера или декана Свифта. Однако на страстное увлечение мистером Лоугеном и его кукольным цирком времени хватало. Лучшим умам тех лет, тончайшим ценителям даже среди немногих избранных, наскучило очень многое. Они перепахали пустыри, и эрозия почвы все больше входила в моду. Им наскучила любовь и наскучила ненависть. Наскучили люди, которые трудятся, и люди праздные. Наскучили те, кто что-то создает, и те, кто не создает ничего. Им наскучил брак - и наскучило блаженное одиночество. Наскучили и целомудрие и разврат. Наскучило ездить за границу - и оставаться дома. Наскучили великие поэты всего мира, чьих великих творений они ни разу не читали. Наскучили голодные люди на улицах, и убитые, и дети, погибающие от истощения, наскучили несправедливость, жестокость, гнет всюду и везде, куда ни погляди; и наскучили справедливость, свобода, право человека на жизнь. Им наскучило жить, наскучило умирать, но... в тот год им ничуть не были скучны Свинтус Лоуген и его цирк марионеток. В чем же Причина такого переполоха? Какой Силой порождена была великая сенсация в мире искусства? Как удачно выразился один критик, "это не просто новый талант, положивший начало еще одному "движению", это целая новая творческая вселенная, стремительное небесное тело - и огненным круговращением своим оно, весьма вероятно, создаст собственные звездные системы". Ладно, так чем же _Оно_ - великое Светило, с которого все и началось, - чем _Оно_ сейчас занято? _Оно_ наслаждается уединением в одной из очаровательных комнат в апартаментах миссис Джек и, словно бы нимало не подозревая о смятении, какое внесло _Оно_ в этот мир, спокойно, тихо, скромно, прозаически и деловито снимает брюки и натягивает на себя парусиновые штаны. Одновременно с этим важным событием в других частях дома все идет своим чередом и без сучка, без задоринки близится к благополучному завершению. Створки дверей между столовой и кухонным царством непрерывно распахиваются, девушки снуют взад и вперед, занятые последними приготовлениями к пиршеству. Джейни на огромном серебряном подносе пронесла через столовую бутылки, графины, чашу со льдом и высокие, изящные бокалы. Поставила поднос на стол в гостиной, и тончайшие скорлупки - бокалы - мелодично зазвенели, весело звякнули бутылки, раздалось холодное звонкое потрескивание колотого льда. Потом Джейни подошла к камину, отодвинула большой медный экран и опустилась на колени перед огнем. Поворошила поленья длинной медной кочергой и щипцами - взвился сноп искр, пламя ожило, затрещало, заплясало. Еще минуту девушка стояла перед ним на коленях - воплощенная женственность и грация. Отсветы огня озаряли ее розовое лицо, и миссис Джек любовалась ею, такой милой, опрятной и хорошенькой. Потом девушка поднялась и поставила экран на место. Миссис Джек передвинула на столике в прихожей вазу с розами на длинных стеблях, мельком глянула на себя в зеркало над столиком, повернулась и весело, быстро пошла по широкому, устланному толстым ковром коридору к себе. В эту минуту из своей комнаты появился мистер Джек. Он уже переоделся к ужину. Она окинула его наметанным глазом и тотчас оценила, как хорошо сидит на нем вечерний костюм и как свободно, непринужденно муж себя в нем чувствует, словно никогда его и не снимал. В противоположность жене мистер Джек держался спокойно, невозмутимо, как человек, всего повидавший и умудренный опытом. С первого взгляда ясно было, что он отлично умеет сам о себе позаботиться. Чувствовалось: пусть он достаточно искушен в радостях плоти, но, уж конечно, знает им меру, знает границу, за которой грозят хаос, крушение, мели и рифы. Жена уловила все это одним быстрым проницательным взглядом, ничего не упустила, хотя вид у нее при этом был простодушный, чуть ли не озадаченный, подивилась про себя, как много он знает, и немножко даже встревожилась при мысли, что он, пожалуй, знает еще больше, чем она может увидеть и вообразить. - О, добрый вечер, - сказал он с ласковой учтивостью и легонько поцеловал ее в щеку. На самый краткий миг ей стало противно, но тотчас она вспомнила, каким он всегда был безупречным мужем - заботливым, добрым, преданным и, что бы там ни скрывалось в непостижимой глубине его глаз, никогда ничего ей не говорил, и никто бы не мог доказать, что он что-нибудь замечал. "Он такой славный", - подумала она и живо отозвалась на приветствие: - Добрый вечер, дорогой. Ты уже готов, да? - И торопливо заговорила: - Пожалуйста, прислушивайся к звонкам и встречай всех, кто придет, хорошо? Мистер Лоуген переодевается в комнате для гостей - ты поможешь, если ему что-нибудь понадобится? И взгляни, готова ли Эдит. А когда станут сходиться гости, посылай женщин к ней, пускай снимают пальто у нее в комнате... нет, ты только скажи Норе, пускай она за этим присмотрит. А о мужчинах позаботься сам, хорошо, милый? Проводи их в свою комнату. Я через несколько минут вернусь. Только бы все... - В ее голосе зазвучала тревога, она быстро сняла и вновь надела кольцо. - Я так надеюсь, что все сделано как надо! - Уж наверно, все как надо, - успокоительно сказал муж. - Разве ты не смотрела? - Ну, с виду-то все прекрасно! - воскликнула миссис Джек. - Все даже слишком красиво. Девушки наши старались вовсю... только... - Меж бровей у нее обозначилась беспокойная морщинка. - Только ты за ними, пожалуйста, присматривай, хорошо, Фриц? Ты же знаешь, как они себя ведут, когда их предоставишь самим себе. Непременно что-нибудь пойдет наперекос. Так ты уж за ними последи, ладно, милый? И не забывай о Лоугене. Я так надеюсь... - Она замолчала, тревожно и рассеянно глядя куда-то в пустоту. - На что надеешься? - деловито осведомился муж, и уголки его губ дрогнули в чуть заметной иронической улыбке. - Надеюсь, он не... - с беспокойством начала она и договорила торопливо: - Он что-то такое сказал... что для его представления надо из гостиной кое-какие вещи убрать. - Она беспомощно вскинула глаза на мужа, заметила эту еле уловимую насмешливую улыбку, разом покраснела и громко расхохоталась. - О, господи! Просто не знаю, что он затевает. Он столько всего с собой натащил, что военный корабль и тот пошел бы ко дну... А все-таки, надеюсь, это сойдет благополучно. Знаешь, он ведь прямо нарасхват. Все рады случаю его посмотреть. Нет, я уверена, все будет хорошо. Как по-твоему, а? Она посмотрела на мужа с такой забавной серьезностью, так пытливо и просительно, что он на миг сбросил маску, коротко засмеялся и, уже уходя, сказал: - Да, наверно, все пройдет хорошо, Эстер. Я за всем присмотрю. Миссис Джек пошла дальше по коридору и лишь на мгновенье помедлила у двери дочери. До нее донесся ясный, звонкий молодой голос - девушка бойко напевала популярную песенку: Ты для меня - как сливки для кофе, Ты для меня - как соль для жаркого... Лицо матери осветилось улыбкой любви и нежности, и так, с улыбкой, она прошла дальше, в следующую дверь - к себе. Ее комната была прелестна - очень простая, целомудренно скромная, едва ли не чересчур строгая. У одной стены по самой середине стояла узкая деревянная кровать, такая маленькая, старая, без всяких украшений, словно в средние века она служила ложем какой-нибудь монахине, да, возможно, так оно и было. Подле кровати - столик, на нем несколько книг, телефон, стакан, серебряный кувшин и в серебряной рамке - фотография девушки лет двадцати - двадцати двух: это была дочь миссис Джек Элма. У самой двери, как войдешь, стоял огромный старый деревянный гардероб, миссис Джек вывезла его из Италии. В нем хранились все ее наряды и замечательная коллекция крохотных, точно крылышки, туфелек, все они делались на заказ, чтоб было легко и удобно ее изящным маленьким ножкам. У стены, что напротив двери, между двух высоких окон - письменный стол. Между окнами и кроватью небольшой чертежный стол: безукоризненно гладкая белая доска, а на ней в идеальном порядке разложена дюжина остро отточенных карандашей, пушистые кисти, хрусткие листы кальки, на которые нанесены были какие-то геометрические фигуры, банка клея, линейка, баночка с золотой краской. Точно над самым столом висели на стене наугольник и квадрат - в их сильных и четких линиях была какая-то особенная чистая красота. В ногах кровати стоял шезлонг, обтянутый старым выцветшим узорчатым шелком. По стенам - несколько неприхотливых рисунков и единственная картина маслом - странный экзотический цветок. То был цветок, каких нет на земле, цветок-мечта, Эстер Джек написала его много лет назад. У стены напротив кровати - старинный сундук, изделие некоего голландца из Пенсильвании, - весь в резьбе, ярко и причудливо раскрашенный; в нем хранились старые шелка, кружева, благородные индийские сари - Эстер Джек очень их любила и нередко надевала. И у той же стены старый комод, а на нем серебряный туалетный прибор - щетки, гребни и прочее - и квадратное зеркало. Миссис Джек прошла по комнате, стала перед зеркалом и поглядела на себя. Сначала чуть наклонилась и долго, серьезно, с детским простодушием рассматривала свое лицо. Потом начала поворачиваться, глядя на себя то под одним, то под другим углом. Подняла руку к виску, пригладила бровь. Должно быть, она сама себе понравилась - в глазах засветилось удовольствие, даже восхищение. С откровенным тщеславием загляделась она на массивный браслет, обвивший ее руку, - это была темная древняя индийская цепь, усыпанная странными тусклыми самоцветами. Вскинув голову, Эстер оглядела старинное ожерелье у себя на шее, провела по нему кончиками пальцев. Обвела взглядом свои шелковистые руки, обнаженную спину, сияющие плечи, очертания груди, всю себя, тут пригладила, там отряхнула, почти бессознательно, ловкими движениями расправила складки простого и очень красивого платья. Она опять подняла руку, уперлась другой в бедро и снова повернулась, завершая круг самопоклонения. Поворачивалась не спеша, восхищенно любуясь собой, и вдруг изумленно ахнула, даже вскрикнула испуганно и в тревожном порыве схватилась рукой за горло: оказалось, она не одна, подняв глаза, она встретилась взглядом с дочерью. Молодая девушка - тоненькая, безупречно сложенная, невозмутимая и прелестная, вошла через ванную, которая соединяла их комнаты, и, захватив мать врасплох, неподвижно застыла на пороге. Мать густо покраснела, долгую минуту они смотрели друг на друга, - мать, безгранично смущенная, пылала виноватым румянцем, дочь, невозмутимо спокойная, смотрела и одобрительно и насмешливо, как человек, умудренный жизнью. А затем в их скрестившихся взглядах будто вспыхнула какая-то искра. Словно поняв, что ее разоблачили и словами тут не поможешь, мать вдруг запрокинула голову и рассмеялась звонко, от души, тем истинно женским смехом чистосердечного признания, который неведом другой половине рода человеческого. - Ну что, мама, это недурно выглядело? - слегка усмехнулась дочь, подошла и поцеловала ее. И опять Эстер беспомощно, неудержимо расхохоталась. А потом, освобожденные этой удивительно емкой минутой от необходимости еще что-то говорить и обсуждать, обе разом успокоились. Так была разыграна вся потрясающая комедия Женщины. Слова излишни. Говорить больше не о чем. Все уже сказано в один безмолвный миг полного, совершенного понимания, взаимного признания и сообщничества. В мгновение ока раскрылся целый мир их пола, вся женская подноготная - мир безмерного коварства и неукротимой насмешливости. А огромный ничего не ведающий город все так же грохотал вокруг их потаенной кельи, и ни единый мужчина из миллионов его жителей не подозревал об этой изначальной силе, более могущественной, чем все города, и древней, как сама земля. 15. ПРИЕМ У СЕМЕЙСТВА ДЖЕК И вот начали съезжаться гости. Привычную тишину поминутно разрывала пронзительная трель электрического звонка у двери. Люди все прибывали и входили в комнаты привычно, непринужденно, - сразу видно, старые друзья. В прихожей и в парадных комнатах нарастал слитный многоголосый говор - переливчатый смех и торопливые возбужденные возгласы женщин смешивались с более глубокими и звучными мужскими голосами. Все это растекалось плавно, как масло, равномерно, неумолчно. С каждым резким звонком, с каждым хлопаньем входной двери в общий хор вливались новые голоса и смех, новые веселые возгласы, полные привета и радушия. Теперь уже все жилище Джеков, от парадных комнат до самых дальних, распахнулось для гостей. Людской поток переливался взад и вперед, кружил по прихожей и спальням, по большой гостиной и по столовой, образуя неожиданные красочные узоры. Женщины подходили к хозяйке и целовали ее с нежностью давних любящих подруг. Мужчины, то увлеченные серьезным разговором, то перебрасываясь шуточками, входили в кабинет хозяина и вновь выходили. Эстер Джек, сияя глазами, сновала повсюду, приветливо встречала всех и каждого, с каждым успевала поговорить. Во всей ее повадке сквозило восторженное изумление, словно она верила, что чудесам не будет конца. Она сама пригласила всех, кто здесь был, и, однако, с каждым говорила так, что казалось, она даже растерялась от радости при такой нежданной счастливой встрече со старым другом после долгой разлуки. Голос ее от волнения звучал громче обычного, а минутами даже чуточку пронзительно, лицо разгорелось, она так и сияла, и гости улыбались ей, как улыбаются взрослые счастливому ликующему ребенку. Многие расхаживали теперь с бокалами и рюмками в руках. Иные беседовали, прислонясь к стене. Какие-то почтенного вида люди, облокотясь на каминную полку, увлеклись нечаянно вспыхнувшим спором. Сквозь толпу мягко, словно на бархатных лапках, проходили красавицы с шелковистыми обнаженными спинами. Молодежь собиралась отдельными тесными кружками - этих влекло друг к другу колдовство молодости. Всюду смеялись, болтали, наклонялись, чтобы наполнить бокалы замороженными напитками, бродили вдоль нагруженного всяческими соблазнами обеденного стола и огромного буфета с видом тревожным и неуверенным, как бывает, когда теряешься перед выбором: сразу ясно, человек рад бы всего отведать, все перепробовать, но понимает, что ему это не под силу. А проворные улыбающиеся девушки были тут как тут, подавали все, что ни спросят, и уговаривали взять еще хоть немножко. Короче говоря, тут было на что полюбоваться - и белое, и черное, и золото, и власть, и богатство, и очарование, и снедь, и питье. Эстер Джек весело оглядывала полные народу комнаты. Она знала, тут поистине собралось изысканнейшее общество, все лучшее, чем мог похвастать город, самый цвет по уму, положению и красоте. И их все прибавлялось. Вот в эту самую минуту явилась мисс Лили Мэндл - высокая, огненная красавица - и порывисто прошла по коридору сбросить манто. А следом вошел Лоуренс Хирш, банкир. Он небрежно отдал пальто и шляпу горничной и, раскланиваясь направо и налево, пробирается сквозь толпу к хозяйке, его костюм и манеры безупречны, в каждом движении - привычная властность. Пожал ей руку, легонько поцеловал в щеку и говорит холодновато, насмешливо (это сейчас модно в Нью-Йорке): - Вы очаровательно выглядите, дорогая, я не видел вас такой с тех самых времен, как мы с вами отплясывали канкан - помните? И пошел дальше, лощеный, невозмутимый, весьма примечательная фигура. Густые волосы его прежде времени побелели, и, странное дело, от этого чисто выбритое лицо с правильными чертами кажется очень моложавым, почти юным. Немного утомленное, но самоуверенное, лицо это выражает бессознательное высокомерие, таков отпечаток огромной власти, которую дает богатство. Он прошел через толпу - усталый, деятельный сын человеческий - и занял свое место, принял на себя, сам того не замечая, всю полноту власти. Меж тем Лили Мэндл вернулась в большую гостиную и неторопливо направилась к миссис Джек. Эта наследница мидасовых богатств была высокая, смуглая, с буйной гривой черных кудрей. Глаза под тяжелыми веками, в сонном и, однако, выразительном лице - неуемная гордость. Изумительная женщина, все в ней поражало взгляд. Великолепное платье, скроенное из ткани цвета тусклого золота, облегало ее, как перчатка, обрисовывало всю ее высокую, соблазнительно пышную фигуру. В этом одеянии Лили Мэндл была точно прекрасная статуя, и пока она, медленно, томно покачиваясь, шла по комнате, все мужчины неотрывно следили за ней глазами. Она склонилась к маленькой хозяйке дома, поцеловала ее и глубоким звучным голосом с неподдельной нежностью спросила: - Как живешь, дорогая? Теперь Герберт, лифтер, без передышки поднимал гостей наверх; не успевала одна партия прибывших поздороваться, как дверь отворялась, впуская новую порцию. Явился Родерик Хейл, известный адвокат. Затем мисс Роберта Хайлпринн в сопровождении Сэмюела Фетцера. Этих двоих связывала с Эстер Джек старая дружба "по театру", и она встретила их не то чтобы сердечнее, приветливее, чем других гостей, но чуточку беспечней и непринужденней. Словно сбросила одну из масок не притворства, но приличий и обычаев, какие навязывает жизнь многим и многим человеческим отношениям. Она сказала просто: "А, привет, Берти, привет, Сэм", и в неуловимом тонком оттенке сказалось главное: они все трое - из театра, у них общая работа. Тут было еще немало людей, связанных со сценой. Два молодых актера Любительского театра сопровождали директоров этого театра - двух седеющих старых дев Бесси Лейн и Хетти Уоррен. А кроме видных и одаренных личностей была тут и кое-какая мелкая сошка. Молодая девушка - дублерша танцовщицы в одном из репертуарных театров, и костюмерша из того же театра, и еще женщина, которая когда-то была помощницей миссис Джек. Ибо когда к Эстер Джек пришли успех и слава,