она не забыла старых друзей. Вот почему, сделавшись знаменитостью, она избежала пошлой скуки и однообразия, которые стали уделом столь многих знаменитостей. Она слишком любила жизнь, чтобы отгородиться от обыкновенных простых и добрых людей. В юности ей были хорошо знакомы печаль, неуверенность, невзгоды, горе и разочарования, и она этого не забывала. Не забывала она и тех, с кем когда-либо свела ее жизнь. Она обладала редким даром крепкой и верной дружбы и почти со всеми нынешними гостями, даже самыми знаменитыми, дружила многие годы, а были среди них и друзья ее детства. В числе новых гостей появилась тихая женщина с печальным лицом по имени Маргарет Этингер. Она привела с собою мужа, известного распутника. А муж ее, Джон Этингер, прихватил с собой цветущую молодую женщину, свою очередную любовницу. И это престранное трио резало глаз, неприятно выделяясь в столь достойном и изысканном обществе. Гости еще прибывали со всей быстротой, с какой успевал их поднимать лифт. Пришел Стивен Хук со своей сестрой Мэри и, здороваясь, протянул хозяйке слабую, вялую руку. При этом он наполовину отвернулся с преувеличенно скучающим, устало-равнодушным видом, чуть ли не с презрением. - Ну, здравствуйте, Эстер... - пробормотал он; потом слегка повернул к ней голову и прибавил, словно только сейчас вспомнив: - Послушайте, я вам кое-что принес. - Подал ей книгу и опять отвернулся. - Это, пожалуй, небезынтересно, - скучливо пояснил он. - Может быть, захотите поглядеть. А принес он великолепный альбом рисунков Питера Брейгеля, - Эстер Джек прекрасно знала этот альбом, цена ему была такова, что даже ее приводила в ужас. Она быстро глянула на титульный лист - тонким почерком там выведена была чопорная надпись: "Эстер - от Стивена Хука". И вдруг она вспомнила, как однажды, недели две назад, в разговоре с ним мельком упомянула, что ее интересует альбом Брейгеля; так вот что значит этот подарок: Стивен, по своему обыкновению, старательно прикрывается маской деланного равнодушия, а поступок его, словно быстрый яркий луч, высветил глубинную сущность его прекрасной и щедрой души. Эстер залилась ярким румянцем, что-то перехватило ей горло, на глаза навернулись слезы. - Ох, Стив! - выдохнула она. - Вы самый добрый... самый удивительный... Он буквально шарахнулся от нее. На бледном вялом лице появилось выражение презрительной скуки, наигранное, нарочитое до того, что это показалось бы смешным, если бы карие глаза не смотрели с такой мольбой. Это был взгляд человека благородной и гордой души, странной, больной и страдающей, взгляд испуганного ребенка, - так смотрит тот, кто, даже отпрянув от людской близости и защиты, в которых он так нуждается и которых так жаждет, в то же время немо, жалобно умоляет: "Ради всего святого, если можешь, помоги! Мне страшно!" Эстер прочла все это в глазах Стивена в тот миг, когда он надменно от нее отвернулся, и этот взгляд пронзил ее, как ножом. В озарении жгучей жалости она ощутила, как странен и удивителен человек, какое это непостижимое чудо. "Ах ты бедняга! - думалось ей. - Что же это с тобой? Чего ты боишься? Что тебя терзает, скажи на милость?.. Странное существо, - думала она уже спокойнее. - А ведь он такой тонкий, хороший и чистый!" И тут, словно прочитав ее мысли, на помощь пришла ее дочь Элма. Хладнокровная, невозмутимая, очаровательная, она прошла через всю гостиную к Хуку, сказала небрежно: - А, Стив, добрый вечер. Хотите чего-нибудь выпить? Спасительный вопрос. Стивен Хук очень любил эту девушку. Ему нравилось, что она так безукоризненно держится и с таким вкусом одевается, такая приветливая и в то же время неприступно замкнутая. С нею он чувствовал себя словно бы защищенным, в ней находил покровительство, которого ему так не хватало. И он тотчас откликнулся. - То, что вы изволили предложить, для меня весьма соблазнительно, - промямлил он, отошел к камину и прислонился к нему, точно скучающий зритель, повернулся чуть ли не спиной к присутствующим, словно вид всех этих угнетающе нудных и тусклых личностей был ему несносен. Этот изощренно уклончивый, вычурный ответ был очень характерен для Стивена Хука и давал своеобразный ключ к его литературному стилю. Автор множества рассказов, которые он печатал в журналах, чтобы прожить вдвоем с матерью, он написал также несколько превосходных книг. Они принесли ему заслуженную известность, но не имели спроса. Он и сам иронически заметил однажды, что, как видно, чуть ли не все прочли его книги, но никто ни одной не купил. В книгах этих, как и среди людей, он пытался напускной презрительной скукой, сложными стилистическими изысками и многословными хитроумными иносказаниями прикрыть робость и застенчивость. Миссис Джек не без растерянности посмотрела вслед Хуку, потом повернулась к его сестре (эта жизнерадостная старая дева с весело блестящими глазами и заразительным смехом обладала тем же обаянием, что и брат, но отнюдь не терзалась, как он, душевными муками и сомнениями) и шепнула: - Что это сегодня со Стивом? У него такое лицо, словно ему являлись привидения. - Нет, его только напугало очередное чудище, - возразила Мэри Хук и засмеялась. - На прошлой неделе у него на носу вскочил прыщик, и он все разглядывал его в зеркале, покуда не уверил себя, что это рак. Мама чуть с ума не сошла. Он заперся у себя в комнате, не выходил оттуда и несколько дней ни с кем не разговаривал. Четыре дня назад послал ей записку с подробными наставлениями насчет своих похорон - он ни за что не хочет, чтобы его сожгли. А третьего дня вышел в пижаме и со всеми нами простился. Заявил, что больше ему не жить, все кончено. Ну, а сегодня он передумал и решил одеться и пойти к вам на прием. Мэри Хук опять добродушно рассмеялась, комически пожала плечами, покачала головой и смешалась с толпою гостей. А миссис Джек, все еще с несколько озабоченным лицом, обернулась к Джейку Абрамсону, который подошел к ней в конце этого странного разговора и уже минуту-другую ласково поглаживал ее руку. Невоздержанность наложила на Джейка Абрамсона неизгладимую печать. Это был изнеженный, сластолюбивый, изрядно потрепанный жизнью старик с лицом хищной птицы. Но, как ни странно, лицо это не лишено было своеобразной притягательной силы. Оно дышало и бесконечным терпением, и какой-то цинической умудренностью, и усталым юмором. Казалось, этот человек умеет по-отечески все на свете понять. Словно он безмерно старый и усталый посланник жизни - и жил так долго, повидал так много, изъездил столько разных стран, что даже носить фрак ему так же привычно, как дышать, он держится с такой усталой, небрежной грацией, словно во фраке и родился. Несколько минут назад, отдав горничной пальто и шелковый цилиндр, он утомленной походкой вошел в гостиную и направился к хозяйке. Сразу видно было, что он относится к Эстер Джек с неподдельной нежностью. Пока она беседовала с Мэри Хук, он молча заботливо глядел на нее, словно благодушный ястреб. Он не сводил глаз с ее лица. Под крючковатым носом пряталась улыбка; потом он взял морщинистой лапой ее маленькую руку и принялся легонько поглаживать атласную кожу повыше кисти. Была в этом и откровенная стариковская ленивая чувственность, и в то же время удивительная отеческая мягкость. Видно было, что этот человек обладал на своем веку многими прелестными женщинами и еще не разучился их ценить и восхищаться ими, но уже перешел от сильных страстей к родственной благожелательности. И так же отечески благожелательно он заговорил. - Вы премило выглядите! - сказал он. - Вы нынче прехорошенькая! - Он все улыбался своей ястребиной улыбкой и все поглаживал руку миссис Джек. - Цветет, как роза! - докончил он, по-прежнему не сводя с нее стариковских усталых глаз. - О, это вы, Джейк! - удивленно и радостно воскликнула она, словно только сейчас его заметила. - Как мило, что вы пришли! Я и не знала, что вы вернулись. Я думала, вы еще в Европе. - Был, да сплыл! - усмехнулся старик. - Вы чудно выглядите, Джейк! Путешествие пошло вам на пользу. Вы похудели. Наверно, лечились в Карлсбаде, да? - Нет, я не лечился, - с важностью сообщил старик. - Я соблюдал убиету... Эстер Джек бурно расхохоталась. Вся красная, еле держась на ногах, она ухватилась за Роберту Хайлпринн и беспомощно простонала: - О, господи! Нет, ты слышала? Он сидел на диете! Ручаюсь, она его чуть не прикончила! Ведь он так любит поесть! Мисс Хайлпринн превесело фыркнула, по приветливому лицу ее расплылась широчайшая улыбка, так что глаза превратились в чуть заметные щелочки. - Я соблюдал убиету с самого отъезда, - сказал Джейк. - Уезжал я совсем больной. А вернулся на английском пароходе, - докончил он самым грустным тоном, но с такой многозначительной усмешкой, что обе женщины неудержимо расхохотались. - Ох, Джейк! - воскликнула Эстер. - Как же вы, бедняжка, исстрадались! Я ведь знаю, вы всегда не слишком жаловали английскую кухню! - Ну, теперь я ее жалую еще в десять раз меньше, - горестно и покорно молвил старик. Она опять зашлась от смеха, потом насилу выговорила: - Брюссельская капуста? - Она самая, - пресерьезно подтвердил Джейк. - Та же самая, которой меня там кормили десять лет назад. В эту поездку я у них видел брюссельскую капусту, которой место в Британском музее. И еще они кормят все той же доброй старой рыбой, - прибавил он, многозначительно усмехаясь. - Рыбка из Мертвого моря? - проворковала Роберта Хайлпринн и расплылась в улыбке и стала похожа на Будду. - Нет, - печально возразил старик, - рыба Мертвого моря для них недостаточно мертвая. Теперь они подают на стол вареную фланель - да еще под добрым старым соусом!.. Помните этот их прекрасный соус? - И он так ехидно усмехнулся, что миссис Джек снова вся затряслась в приступе неодолимой веселости. - Это вы про тот жуткий... безвкусный... мутно-желтый клейстер? - спросила она сквозь смех. - Вот именно. - Старик устало покивал, у него был облик утомленного жизнью мудреца. - Вот именно... Вы угадали... Они и сейчас кормят тем соусом... Так что всю обратную дорогу я сидел на убиете! - Впервые с начала разговора в его томном голосе послышалась нотка оживления. - Карлсбад просто ничто по сравнению с убиетой, которую мне пришлось выдержать на английском пароходе. - Он чуть помедлил, усталые глаза его блеснули язвительной насмешкой. - Такая еда годится только для несчастных христиан. Это упоминание об иноплеменниках, в котором сквозила пренебрежительная усмешка, как-то по особенному соединило всех троих, и внезапно они предстали в новом свете. На губах старика играла чуть заметная умная и холодная улыбка, а женщины веселились безмерно, и все они отлично понимали друг друга. И теперь видно было, что они по-настоящему заодно - дети древнего, одаренного, всезнающего племени, - и со стороны, отчужденно, с насмешливым презрением глядят на темных и невежественных людей иной, низшей породы, не причастных к их познаниям, не отмеченных той же печатью. И тотчас оно миновало - мгновенье, в котором сказалась их извечная обособленность. На лицах женщин теперь светилась лишь спокойная улыбка, все трое вновь принадлежали всему миру. - Бедняжка Джейк! - сочувственно промолвила Эстер. - И худо же вам было! - И вдруг, вспомнив, восторженно воскликнула: - А Карлсбад красив просто до невозможности, правда?.. Знаете, ведь когда-то мы с Берти там побывали! - При этих словах она ласково взяла Роберту под руку и весело, оживленно продолжала: - Я вам никогда не рассказывала о той поездке, Джейк?.. Это было чудесно! О, господи! - громко рассмеялась она и повернулась к улыбающейся подруге. - Разве можно забыть те первые три-четыре дня, Берти? Помнишь, какие мы были голодные? Думали, что больше не выдержим! Вот был ужас, правда? - И серьезно, даже с недоумением попыталась объяснить: - А потом... сама не знаю... это очень странно... но мы как-то привыкли, правда, Берти? Первые дни были просто ужасные, а потом стало вроде как все равно. Наверно, от слабости, что ли... Я знаю только, что мы с Берти три недели не вставали с постели - и после первых дней это было уже не так страшно. - Она вдруг от души рассмеялась. - Я помню, мы совсем замучили друг друга - все вспоминали разную самую вкусную снедь. Мы тогда задумали: как только закончим курс лечения, сразу пойдем в какой-нибудь шикарный ресторан и закажем громаднейший, роскошнейший обед!.. Ну и вот, - она опять засмеялась, - хотите верьте, хотите нет, настал день, когда лечение кончилось и доктор нам разрешил встать и поесть... а мы с Берти еще несколько часов лежали и мечтали о разной вкусной еде. Это было чудесно! - Она сжала кончики пальцев и комически причмокнула, изображая наслаждение от чего-то неслыханно лакомого, и восторженно взвизгнула, как маленькая, сощуренные глаза ее весело блестели. - Вы и не слыхали про все вкусности, которыми мы с Берти собирались объедаться. Мы решили устроить самый настоящий пир!.. Ну и вот, наконец мы встали и оделись. И подумать только! Мы до того ослабели, едва держались на ногах, но все равно надели свои самые нарядные платья и наняли по такому торжественному случаю "роллс-ройс" и шофера в ливрее! Уж наверно, вы за всю свою жизнь не видали таких шикарных дам! Мы уселись в машину и покатили прямо как королевы. Велели шоферу отвезти нас в самый дорогой, роскошный ресторан. И он отвез нас за город, там было очень красиво. Этот ресторан был как настоящий замок! - Она оглядела слушателей сияющими глазами. - Нас увидели еще издали и, наверно, решили, что мы члены королевской семьи, так они все переполошились. Лакеи выстроились в ряд чуть ли не на полквартала и все время кланялись и расшаркивались. О, это было великолепно! Ради такого стоило мучиться, выстрадать весь этот курс лечения... Ну и вот! - Она обвела собеседников взглядом и испустила тяжкий вздох, исполненный глубочайшего уныния и разочарования. - Хотите верьте, хотите нет, сели мы наконец за стол, и оказалось, кусок не идет в горло! Мы так долго мечтали об этом пиршестве... так старательно, до мелочей продумали меню... а только всего и съели, что по яйцу всмятку, да и то целиком не одолели! И уже сыты вот так! - Она провела маленькой рукой поперек горла. - Мы чуть не расплакались от огорчения! Как странно, правда? Наверно, пока сидишь на голодной диете, желудок съеживается и становится совсем крошечный. Столько дней лежишь в постели и все думаешь, какой огромный обед уплетешь, как только встанешь, а когда садишься за стол, не можешь даже справиться с несчастным яйцом всмятку! Миссис Джек замолчала, пожала плечами и развела руками с такой забавной недоумевающей миной, что все вокруг рассмеялись. Даже усталый, видавший виды старик Джейк Абрамсон, который, в сущности, вовсе и не слушал ее оживленных речей, а только все время с застывшей улыбкой смотрел ей в лицо, теперь улыбнулся чуть теплее, прежде чем отойти и заговорить с другими. Мисс Хайлпринн и миссис Джек остались вдвоем посреди гостиной - два столь разных и столь ярких олицетворения богато одаренной женской натуры. Каждая была словно создана для своей роли. Каждая превосходно с нею освоилась и нашла способы полней и свободней, без помех, проявить свой талант. Мисс Хайлпринн была женщина весьма достойная, и это явственно читалось во всем ее облике. Прирожденный организатор, она умела наладить любое дело, и с первого взгляда ясно было, что в передрягах и стычках практической жизни эта любезная дама даст сто очков вперед всякому мужчине. В ней было что-то маслянистое - маслянистость горючего, которое наделяет жизнью и движением самые мощные моторы. Уже многие годы она царила на Бродвее, возглавляя прославленный театр, и ее острым умом и деловой хваткой поневоле восхищались даже ярые противники. В ее задачу входило продвигать пьесу, руководить постановкой, следить за сборами и при том, как они скудны и ненадежны, не позволить бродвейским хищникам обобрать труппу до нитки. Блистательные успехи этой женщины, сила ее воли, стойкость и мужество видны были во всем ее чеканном облике. Даже не слишком искушенный наблюдатель мог понять, что в неравном поединке между мисс Хайлпринн и хищниками с Бродвея победа доставалась не хищникам. Быть может, в этой яростной, непрестанной борьбе, пробуждающей такие злые страсти, такую неугасимую ненависть, что глаза наливаются желчью, а рот кривится недоброй гримасой, будто застарелый шрам на изможденном лице, - быть может, черты мисс Хайлпринн посуровели и огрубели? Быть может, губы ее угрюмо поджались? И подбородок выступает вперед, словно гранитный утес? Заметны ли на ней следы сражений? Ничуть не бывало. Чем ожесточенней борьба, тем любезней ее лицо. Чем коварней интриги, в которые вовлекает ее жизнь Бродвея, тем благодушней и мелодичней звучит ее сочный смешок. На этой-то почве она и процветает. Кто-то из ее коллег так и сказал: "Роберта и сама не понимает, что она всего счастливей и вполне чувствует себя в своей стихии, когда резвится среди гремучих змей". И вот она стоит и разговаривает с миссис Джек, удивительно красивая и ни на кого не похожая. Седые волосы зачесаны а-ля Помпадур, невозмутимо уверенная осанка еще подчеркнута великолепным свободным и изящным платьем. И во всем облике почти неправдоподобная мягкость и вкрадчивость, но без тени лицемерия. И, однако, приглядевшись, замечаешь, что эти весело блестящие глаза, которые так добродушно щурятся в улыбке, на самом деле остры, точно стальные лезвия, и от них ничто не укроется. Как ни странно, миссис Джек была натура несложней, чем ее милая и любезная подруга. По существу, ничуть не менее проницательная, искушенная, хитроумная, полная не меньшей решимости добиваться своего в этом суровом мире, она, однако же, шла к цели иными путями. Почти все считали, что она "очень романтичная особа". Друзья говорили о ней: "такая красивая", "такая добрая", "совсем ребенок". Да, все это было верно. Ибо она рано поняла, что это очень удобно, когда у тебя веселое розовое личико и от тебя так и веет наивным удивлением и детским простодушием. Ее неуверенная, но добродушная улыбка, обращенная к друзьям, словно говорила: "Вы, кажется, надо мной смеетесь? А почему? Уж не знаю, что я такого сделала и сказала. Конечно, мне за вами не угнаться, вы все ужасно умные и сообразительные... но все равно мне весело и я вас всех очень люблю". Почти для всех Эстер Джек была именно и только такая. И лишь немногие знали, сколько в ней скрыто всякого, чего сразу не разглядишь. Знала это и любезная дама, которая сейчас с нею разговаривала, стоя посреди ее гостиной. От взгляда мисс Роберты Хайлпринн не ускользала ни единая уловка этого почти бессознательно обманчивого простодушия. Быть может, как раз поэтому, когда Эстер досказала свою забавную историю и с комическим недоумением посмотрела на Джейка Абрамсона, смешливая искорка в глазах мисс Хайлпринн вспыхнула чуть ярче, загадочная улыбка, подобная улыбке Будды, стала еще немного безмятежней, а сочный смех - еще чуточку заразительней. И, может быть, оттого-то, повинуясь внезапному порыву всепонимающего сочувствия и неподдельной нежности, мисс Хайлпринн наклонилась и поцеловала румяную щечку Эстер. А та, хоть выражение удивленного восторженного простодушия ни на миг не сошло с ее лица, прекрасно понимала, что происходит в душе подруги. Ибо на краткий, едва уловимый миг женщины посмотрели друг другу прямо в глаза, не туманя взгляд пеленою лукавой уклончивости. И это был миг, достойный гомерического смеха богов. Миссис Джек, сияя улыбкой, приветливо встречала друзей, а меж тем в дальнем уголке ее сознания таилась совсем другая забота. Ибо один гость еще не явился, и она неотступно думала о нем. "Где он, хотела бы я знать? - думалось ей. - Почему не пришел? Хоть бы не выпил вчера лишнего! - Она окинула тревожным взглядом нарядную толпу гостей. - Если б он так не избегал бывать в обществе! - нетерпеливо подумала она. - Если б ему было приятно встречаться с людьми... ходить куда-нибудь по вечерам! Ну да что там... уж такой он есть. Его не переделаешь, и стараться нечего. Да я и не хотела бы, чтоб он был другим". И тут он пришел. "Наконец-то! - радостно и с облегчением подумала она. - Пришел - и в полном порядке!" По правде говоря, перед тем как выйти из дому, Джордж Уэббер изрядно хватил крепкого, чтобы получше приготовиться к предстоящему испытанию. От него разило дешевым джином, в глазах был диковатый блеск, а движения - быстрей и несколько порывистей обычного. И все же он был, как выразилась про себя Эстер, "в полном порядке". "Если б только он поспокойней относился к людям... к моим друзьям... ко всем моим знакомым, - думала она. - Просто не понимаю, отчего они его так раздражают. Вчера, когда он мне позвонил, он был такой странный! Наговорил какого-то вздора. Что это на него нашло? А, ладно... сейчас это не важно. Главное, он пришел. Как я его люблю!" Лицо ее засветилось нежностью, сердце забилось быстрей, и она пошла навстречу Джорджу. - А, здравствуйте, милый! - сказала она ласково. - Наконец-то. Как я рада! Я уж боялась, что вы и правда не придете. Он поздоровался и ласково и грубовато, тут все смешалось: застенчивость и воинственность, смирение и вызов, гордость, надежда, любовь, подозрительность и сомнения. Он вовсе не желал идти на этот прием. С первой же минуты, как она его пригласила, он яростно отбивался, так и сыпал отговорками. День за днем они препирались и, наконец, она взяла верх и вырвала у него обещание прийти. Но близился назначенный день, и Джордж снова заколебался, а накануне часами шагал из угла в угол, мучился нерешительностью и клял себя на чем свет стоит. Наконец, уже за полночь, с отчаяния схватился за телефонную трубку, перебудил у Джеков весь дом, пока дозвался Эстер, и заявил ей, что не придет. И заново привел ей все свои резоны. Он и сам их толком не понимал, но суть была в том, что он и Эстер существуют в слишком разных, несовместимых мирах - и он уверен, так ему подсказывают и чутье и рассудок, что ему необходимо сохранять полную независимость от ее, Эстер, мира, иначе он просто не сможет делать свое дело. В совершенном отчаянии он силился ей все это объяснить, а она, видно, никак не могла взять в толк, куда он клонит. Под конец она и сама чуть не пришла в отчаяние. Сперва слушала с досадой и сказала: хватит валять дурака. Потом разобиделась, вспылила и напомнила - ведь он дал слово! - Мы уже сто раз все это переговорили! - почти крикнула она со слезами в голосе. - Ты обещал, Джордж, ты же и сам знаешь! А теперь все устроено. Отменить ничего нельзя, поздно. Неужели ты меня так подведешь! Перед такой жалобной мольбой он не устоял. Конечно же, этот прием устроен был не ради него одного, и если он не придет, ничего не сорвется. Его отсутствие заметит одна только Эстер. Но он и вправду, хоть и скрепя сердце, обещал прийти и понимал, что все его рассуждения сводятся для нее к единственному простому вопросу: сдержит ли он слово? Итак, он снова покорился. И вот он здесь, смущенный, растерянный, и хотел бы только одного - очутиться где-нибудь за тридевять земель. - Я уверена, тебе будет очень весело! - с живостью говорила между тем Эстер. - Вот увидишь! - Она крепко сжала его руку. - Я тебя познакомлю с кучей всякого народу. Но ты, наверно, голодный. Сперва поди поешь. Тут масса всяких вкусных вещей, все твое любимое. Я нарочно для тебя постаралась. Поди в столовую и подкрепись. А мне еще надо побыть тут, принимать гостей. Она отошла поздороваться с вновь прибывшими, а Джордж неловко застыл на месте, исподлобья оглядывая блестящее общество. Выглядел он в эту минуту довольно нелепо. Низкий лоб, обрамленный коротко подстриженными черными волосами, горящие глаза, мелкие и словно сплюснутые черты лица, длинные, чуть не до колен свисающие руки с подогнутыми широкими кистями... больше чем когда-либо он походил на обезьяну, и сходство еще подчеркивал нескладно сидевший на нем смокинг. Заметив его, люди смотрели с недоумением, потом равнодушно отворачивались и продолжали говорить о своем. "Так вот они, ее распрекрасные друзья! - смущенно и зло думал Джордж. - Я бы мог заранее догадаться, - бормотал он про себя, сам не зная, о чем это он мог бы догадаться. Такие холеные физиономии, такое в них хладнокровие, самоуверенность и многоопытность, что Джорджу всюду мерещилась оскорбительная усмешка, хотя никто и не думал его задеть и оскорбить. - Я им покажу!" - преглупо проворчал он сквозь зубы, сам не зная, что имеет в виду. С этими словами он круто повернулся и, пробираясь через праздничную толчею, двинулся в столовую. - Вы знаете... Послушайте!.. Это говорилось быстро, с жаром, хрипловатым голосом, полным странного очарования - и, заслышав этот голос, миссис Джек невольно улыбнулась тем, кто окружал ее в эту минуту. - А вот и Эми! - сказала она. Обернулась и увидела головку лукавой феи в буйном ореоле смоляных кудрей, вздернутый носик, россыпь крохотных веснушек, премилую рожицу, которая излучала прямо-таки мальчишеское восторженное оживление. И подумала: "Какая же она красивая! И есть в ней что-то такое... такая она прелесть, такая чистая душа!" Но едва отдав мысленно дань восхищения кудрявой и словно бы совсем юной фее, миссис Джек почувствовала, что это не совсем верно. Нет, у Эми Карлтон было немало разных достоинств, но никто не назвал бы ее чистой. Правду сказать, женщиной с дурной славой она не считалась по одной-единственной причине: даже по меркам Нью-Йорка эта ее слава перешла все пределы. Карлтон была известна всем, и все про нее известно было всем, но что тут правда и каково подлинное лицо под этой очаровательной маской девичьей веселости, этого не знал никто. Основные вехи? Что ж, родилась она под счастливейшей звездой, в сказочно богатой семье. Детство ее прошло как у настоящей долларовой принцессы, ее холили и лелеяли, оберегали и ограждали, она росла, точно в золотой теплице, и ни в чем не знала отказа. Потом, как положено всем отпрыскам "сливок общества", училась в самых дорогих заведениях и путешествовала то по Европе, то в Саутгемптон, в Нью-Йорк, на Палм-бич. К восемнадцати годам начала "выезжать в свет" и славилась красотой. К девятнадцати вышла замуж. А к двадцати была уже разведена, и на имя ее легло пятно. Процесс был громкий и скандальный. Даже в ту пору она вела себя столь безнравственно, что муж без труда выиграл дело. С тех пор, - а прошло уже семь лет, - жизнь ее невозможно было разметить какими-либо датами. Хоть ей было еще далеко до тридцати, она словно целую вечность провела в беззаконии. Станет кто-нибудь вспоминать иную скандальную историю, связанную с ее именем, и вдруг спохватится, только руками разведет: "Да нет же! Не может быть! Ведь это случилось всего три года назад, а с тех пор она еще успела... да ведь она же..." - и ошеломленно уставится на кудрявую головку юной феи, на вздернутый носик и мальчишески оживленную рожицу, и смотрит с таким чувством, будто перед ним грозная голова Медузы или некая коварная Цирцея, чей возраст - вечность и чье сердце старо, как сама преисподняя. И время словно бы теряло смысл, действительность лишалась всякого правдоподобия. Видишь ее, вот как сейчас в Нью-Йорке, - смеющееся олицетворение счастливой невинности в детских веснушках, - а пройдет неделя, отправишься по делам в Париж - и застанешь там ее в сборище гнуснейших распутников; обеспамятев от опиума, оскверненная, перепачканная, наслаждается она объятиями какого-нибудь подонка, так глубоко погрязнув в мерзостной клоаке, словно родилась и выросла в трущобах, а другой жизни никогда и не знала. После первого брака и развода она еще дважды была замужем. Второй брак длился всего лишь двадцать часов и признан был недействительным. Третий кончился тем, что муж Эми застрелился. А до этих замужеств и после, и в промежутках, и между делом, и заодно, опять и опять, там и тут, на родине и за границей, на семи морях и на любом клочке всех пяти частей света, ныне, и присно, и во веки веков... можно ли ее назвать безнравственной? Нет, так о ней не скажешь. Ибо она была как вольный ветер, а ведь воздух не определишь жалким словечком "безнравственный". Просто она спала со всеми без разбору - с белыми и черными, с желтыми, розовыми, зелеными и лиловыми... но она никогда не была безнравственной. То было время, когда романтическая литература воспевала прекрасное, но падшее создание, очаровательную даму в зеленой шляпе, никогда не упускавшую случая согрешить. История эта всем знакома: героиня ее - страдалица, жертва злого рока и несчастного случая, чью погибель повлекли трагические обстоятельства, ей не подвластные, и она за них не в ответе. Были люди, которые всячески старались оправдать Эми Карлтон, изображая ее вот такой романтической героиней. Ходили многочисленные легенды о том, что же "впервые толкнуло ее на путь греха". Одна трогательная версия относила начало конца к тому часу, когда восемнадцатилетняя наивная проказница просто из озорства на званом обеде в Саутгемптоне в присутствии множества именитых вдовствующих особ закурила сигарету. По уверениям рассказчиков, этой-то безобидной легкомысленной шуточкой Эми и навлекла на себя беду. Тогда-то, говорили они, титулованные вдовицы и осудили ее окончательно и бесповоротно. Заработали злые языки, как снежный ком росла сплетня, доброе имя девушки вываляли в грязи. Доведенная до отчаяния бедная девочка и правда сбилась с пути истинного - сперва пристрастилась к вину, за вином пошли любовники, а там и опиум, и... и все прочее. Разумеется, все это были попросту романтические бредни. Эми и вправду стала жертвой трагического жребия, только сотворила она его своими же руками. Как то было с дражайшим Брутом, вина тут крылась не в расположении звезд, но в ней самой. Ибо, наделенная столь многими редкостными и драгоценными дарами, которых не хватает большинству людей, - богатством, красотою, обаянием, умом и жизненной энергией, - она лишена была воли, стойкости, выдержки. А лишенная всего этого, она оказалась рабою своих преимуществ. Непомерное богатство позволяло ей потакать любым своим прихотям и капризам, и никто никогда не учил ее от чего бы то ни было отказываться. В этом смысле она была истинное дитя своего времени. Вся ее жизнь проходила под знаком бешеных скоростей, потрясающих перемен, бурного лихорадочного движения, - неистощимое, оно в самом себе черпало силы и неукротимо, безумно нарастало, не зная ни передышки, ни предела. Она успела всюду побывать, "все видела" - как можно что-либо увидеть из окна скорого поезда, который пожирает восемьдесят миль в час. И, очень быстро истощив запас всего, что можно пересмотреть в калейдоскопе общепризнанных зрелищ и диковинок, давно уже принялась исследовать тайны более причудливые и зловещие. Здесь снова богатство и связи среди сильных мира сего открыли перед нею двери, замкнутые наглухо перед простыми смертными. И теперь она была на короткой ноге со многими кружками самых изощренных декадентов "высшего света" в крупнейших городах мира. В своем преклонении перед всем необычным она проникала на самые темные окраины жизни. Ее знакомству с "дном" Нью-Йорка, Лондона, Парижа и Берлина могла бы позавидовать полиция. Да и полиция сквозь пальцы смотрела на опасные похождения этой сказочно богатой женщины. Какими-то путями, которые ведомы лишь власть имущим, финансовым или политическим воротилам, она получила полицейское удостоверение, а с ним - право водить свою низкую и длинную гоночную машину, не соблюдая никаких правил уличного движения. И хоть Эми была близорука, она вихрем носилась по самым оживленным магистралям Манхэттена, да еще полицейские отдавали честь этой летящей мимо бешеной машине. А ведь один автомобиль она уже разбила, и молодой спутник ее при этом погиб, и вдобавок полиция знала, что однажды Эми участвовала в попойке, во время которой был убит один из главарей преступного мира. Вот потому-то и казалось, что, при своем богатстве, власти и неистовой энергии, Эми в любой стране может получить все, чего ни пожелает. Когда-то люди говорили: "Ну, что еще Эми начудит в следующий раз?" А теперь говорили иначе: "Да неужели она еще не все перепробовала?" Если бы жизнь сводилась только к стремительному движению и острым ощущениям, Эми, кажется, и вправду бы уже всю ее исчерпала. Только и осталось бы - мчаться еще быстрей, испытывать новые перемены, новые неистовства и острые ощущения - до конца. А что в конце? Конец мог быть только один - разрушение, и печать разрушения была уже заметна. Оно отразилось на глазах Эми, зрение ей изменяло, мир представал перед него в искаженном и расщепленном болезненном обличье. Она перепробовала в жизни все - но не пробовала жить. А теперь было уже поздно, слишком давно и слишком непоправимо она сбилась с пути. И оставалось только одно - умереть. "Вот если бы все для нее сложилось по-другому!" - с сожалением думали люди, как думала сейчас Эстер Джек, глядя на прелестную чернокудрую головку. И пускались в безнадежные поиски по лабиринтам прошлого: где же секрет, в какую минуту она заблудилась? И твердили: "Беда подстерегала вот здесь... или тут... нет, вон там, видите?.. Ах, если бы..." Ах, если бы люди слеплены были не из плоти и крови, не из чувств и страстей, а просто из глины! Если бы! - Вы знаете... Послушайте!.. С этими восклицаниями, в которых так часто выражалась беспредметная восторженность и еле пробудившаяся мысль, Эми выхватила изо рта сигарету и хрипло, порывисто рассмеялась, сразу видно было - ей не терпится всем открыть, что же переполняет ее таким ликованьем. - Послушайте! - опять выкрикнула она. - Вы только сравните это с ерундой, которую нам преподносят теперь! Послушайте! Ну, никакого сравнения! Она победоносно рассмеялась, словно все и каждый наверняка поняли, что она хотела сказать этими невнятными возгласами, яростно затянулась и вновь рывком отняла от губ сигарету. Эми была точно некое светило в тесном кольце спутников, среди которых находился и ее очередной возлюбленный - молодой японец, и его непосредственный предшественник, молодой еврей; теперь весь этот кружок передвинулся к камину и рассматривал висящий над ним портрет миссис Джек. Портрет осыпали похвалами, и он их вполне заслуживал. То была одна из лучших работ Генри Мэллоу в ранний период его творчества. - Нет, вы только посмотрите и подумайте, как давно это написано! - торжествующе кричала Эми, показывая на портрет короткими взмахами сигареты. - И какая она тогда была красивая, и сейчас какая красивая! - воскликнула она восторженно, хрипло рассмеялась и с досадой окинула все вокруг горящим взглядом серо-зеленых глаз. - Вы знаете! Просто никакого сравнения! - Она нетерпеливо затянулась сигаретой. И, сообразив, что сказала что-то не то, продолжала почти с отчаянием: - Послушайте! - Она сердито швырнула сигарету в пылающий камин. - Ведь это же так ясно! - пробормотала она, чем окончательно привела слушателей в недоумение. И внезапно обратилась к Стивену Хуку (он все еще стоял тут, в стороне, облокотясь на угол каминной полки), требовательно спросила: - Когда это было, Стив?.. Вы знаете... двадцать лет назад, верно? - Да уж не меньше, - с холодной скукой в голосе отозвался Хук. Он беспокойно и смущенно попятился еще дальше и повернулся к подошедшей молодежи чуть ли не спиной. - Я бы даже сказал, около тридцати, - кинул он через плечо и небрежно, равнодушно назвал дату. - По-моему, портрет написан в тысяча девятьсот первом или втором - не так ли, Эстер? - спросил он миссис Джек, которая как раз подошла к кружку Эми. - Примерно в девятьсот первом, не так ли? - О чем это вы? - спросила Эстер Джек и тут же продолжала: - А, портрет? Нет, Стив. Он написан в девятьсот... (она спохватилась мгновенно, никто, кроме Хука, этого не заметил)... шестом. Тут она уловила на его бледном, скучающем лице тень улыбки и глянула быстро, предостерегающе, но он лишь пробормотал: - А... значит, гораздо позже, я и забыл. На самом деле он прекрасно помнил, когда закончен был портрет, помнил и месяц, и даже день. И, все еще размышляя о женских причудах, подумал: "До чего все они глупы! Как она не понимает, ведь всякий, кто хоть что-нибудь слышал про Мэллоу, в точности знает, когда написан ее портрет". - Ну, конечно, я тогда была совсем девчонкой, - быстро объясняла миссис Джек. - Лет восемнадцати, а то и меньше... "И, стало быть, теперь тебе сорок один, а то и меньше! - насмешливо подумал Хук. - Нет, моя милая, тебе во времена этого портрета было все двадцать и ты уже третий год была замужем... и чего ради женщины лгут!" Его разбирала досада и злость... Он смотрел на Эстер - в глазах ее вспыхнул мгновенный испуг, почти мольба. Он проследил за ее взглядом и увидел нескладную фигуру Джорджа Уэббера, тот неловко топтался в дверях столовой, и ему явно было не по себе. "Вот оно что! - подумал Хук. - Этот малый... Наверно, она ему сказала..." Он опять вспомнил ее умоляющий взгляд, и в нем шевельнулась внезапная жалость. Но вслух он только пробормотал равнодушно: - Да, конечно, лет вам тогда было немного. - Бог ты мой! - воскликнула Эстер Джек. - А ведь я была хороша! - Она сказала это с таким простодушным удовольствием, что в ее словах не осталось и намека на предосудительное тщеславие, и окружающие ласково заулыбались. А у Эми Карлтон вместе с быстрым смешком вырвалось: - Ох, Эстер! Честное слово, вы самая... Вы знаете!.. - нетерпеливо крикнула она и тряхнула черными кудрями, будто споря с невидимым противником. - Она и правда... - Ну еще бы! - Все лицо миссис Джек задрожало от смеха. - Вы в жизни не видали другой такой красавицы! Я была ну просто загляденье. От меня просто глаз нельзя было оторвать! - И сейчас нельзя, дорогая! - закричала Эми. - Я же о том и говорю!.. Дорогая, вы самая-самая... Ведь правда, Стив? - Она как-то неуверенно засмеялась и с лихорадочным нетерпением смотрела на Хука, дожидаясь ответа. А он, охваченный ужасом и жалостью, читал в растерянном взгляде этих больных глаз гибель, утрату, отчаяние. Посмотрел на нее свысока из-под устало опущенных век, ледяным тоном уронил: "Что такое?" - скучающе вздохнул и отвернулся. Рядом с ним улыбалась Эстер Джек, а сверху, с портрета, смотрела прелестная девушка - та, какою она была когда-то. И его пронзила острая боль: как мучительно, как непостижимо время! "Бог ты мой, посмотрите на нее! - подумал он. - Все еще с виду сущий ребенок, все еще хороша, все еще влюблена - да в кого, в мальчишку! И прелестна почти так же, как тогда, когда сам Мэллоу был мальчишкой!" В тысяча девятьсот первом году! О, Время! Цифры заплясали, как пьяные, и Стивен потер глаза ладонью. Тысяча девятьсот первый! Сколько веков назад это было? Сколько минуло жизней и смертей и наводнений, сколько миллионов дней и ночей, полных любви и ненависти, страданий и страха, вины, надежд, разочарований и поражений погребено в древних эрах этой чудовищной катакомбы, этого загадочного острова! Тысяча девятьсот первый! Боже милостивый! Доисторическая эра человечества! Да ведь все это было миллионы лет тому назад! С той поры так много всего началось, и кончилось, и забылось - столько безвестных жизней, со всей их правдой и юностью и старостью, столько утекло крови, и пота, и жгучих слез... да он и сам прожил добрую сотню таких жизней. Да, он столько раз жил и умирал, прошел через все эти рожде