ся по верхним этажам. Другие пожарные появлялись из подвалов и подземных переходов и о чем-то втихомолку совещались со своим начальством. Внезапно в ожидавшей во дворе толпе кто-то что-то заметил и указал пальцем. Люди всколыхнулись, подняли глаза, вглядываясь в одну из квартир в темном крыле. Там, как раз над квартирой Джеков, только четырьмя этажами выше, из открытого окна вверх устремлялись пряди дыма. Скоро пряди сгустились в облака, и вдруг из этого окна вырвались маслянисто-черные клубы дыма и с ними сверкающий сноп искр. И толпа разом судорожно вздохнула, взволнованная той странной неистовой радостью, какая всегда охватывает людей при виде пожара. Дым валил все гуще. Горела, видно, только эта единственная комната на самом верху, но теперь она уже яростно изрыгала маслянисто-черный дым, а внутри комнаты он был еще и окрашен мрачным, зловещим отблеском пламени. Эстер Джек, как завороженная, неотрывно глядела вверх. Подняв руку, слегка прижав ее к груди, обернулась к Хуку и медленно зашептала: - Стив... правда, это так странно... самое странное... - Она не докончила. Стояла, слегка сжав руку, и смотрела на Стивена глазами, полными безмерного удивления и восторга, которыми она пыталась поделиться. Хук хорошо ее понял, даже слишком хорошо. Сердце его мучительно ныло от страха, нетерпенья, восторга. Ему не по силам было все напряженье, весь ужас и непередаваемая красота этого зрелища. Это было мучительно до потери сознания. Ему хотелось, чтобы его унесли отсюда, запрятали, замуровали в каком-нибудь дальнем укромном уголке, где дышится легко и спокойно, где его навеки оставит гибельный страх, который снедает его плоть. И, однако, он не мог оторваться от этого зрелища. Он смотрел на все измученным, но завороженным взором. Так человек, обезумевший от жажды, пьет воду моря и с каждым глотком мучается все сильней, но не в силах оторваться - ведь на губах влага и прохлада. И вот Стивен Хук смотрел и упивался со всей отчаянной одержимостью страха. Все это было так близко - и так чудесно, так страшно и волшебно прекрасно. И это было несравнимо подлинней всего, что способно измыслить воображение, это подавляло. От всей картины веяло неправдоподобием. "Этого не может быть, - думал он. - Это невероятно. И, однако, вот же оно!" Да, вот оно! Он ничего не упустил. А стоял нелепо - в котелке, руки в карманах пальто, бархатный воротник поднят, и, как всегда, чуть не спиной повернулся ко всему свету и устало-равнодушным взглядом из-под тяжелых век с презрением мандарина взирает на происходящее, словно говорит: "Ну и престранное сборище. Что за удивительные существа топчутся вокруг? И почему они принимают все так близко к сердцу, так немыслимо серьезно?" Несколько пожарных с огромным шлангом, из медного патрубка которого капала вода, протолкались мимо него сквозь толпу. Шланг, извиваясь, полз по песку, точно гигантский удав с жесткой шершавой кожей, пожарные прошли совсем рядом, и Хук слышал, как стучат по камням их сапоги, и читал на грубых лицах первобытную силу и обнаженную неукротимую целеустремленность. И сердце его сжалось от страха, от изумления, от страстной тоски по этой бессознательной мощи, по радости, силе и неистовству, которые и есть жизнь. В эту минуту в толпе, слишком близко, кто-то заговорил - пьяно, бесшабашно. Голос резнул уши, и Хук испуганно и сердито подумал - только бы пьяный не подошел ближе! Чуть повернул голову к миссис Джек и в ответ на ее шепотом заданный вопрос скучно пробормотал: - Странно?.. Хм... да. Любопытно раскрываются местные нравы. Эми Карлтон, кажется, была поистине счастлива. Словно впервые за весь вечер она нашла то, что искала. В ее поведении и наружности ничто не изменилось. Быстрая порывистая речь, бессвязные невнятные фразы, хриплый смех, бесчисленные пустопорожние "Вы знаете...", "Послушайте...", прелестная головка в крупных черных кудрях, вздернутый носик, веснушки - все как было. И, однако, что-то изменилось. Как будто могучая чудодейственная сила огня сплавила все болезненно расщепленные частицы ее личности в единый кристалл. Она была все та же, прежняя, только мучительный внутренний разлад странным образом уступил место цельности. Бедное дитя! Всем, кто знал ее, вдруг стало ясно, что, как и многие "потерянные", она бы вовсе не была потерянной, если бы перед нею всегда горел огонь. Уж очень не по ней был привычный порядок вещей, - не могла она поступать, как все, вставать утром, ложиться вечером. Но пожар - это было по ней, это она приняла. Ей казалось, пожар - это чудесно! Она была в восторге от всего, что произошло. Она окунулась во все это не как зрительница, но как прямая и вдохновенная участница. Казалось, она здесь знает всех, она переходила от одного кружка к другому, ее черная как смоль головка мелькала в толпе то тут, то там, и слышался голос - нетерпеливый, хриплый, резкий, ликующий. К своим она вернулась полная происходящим. - Послушайте!.. Вы знаете! - выпалила она... - Вон те пожарные... - она торопливо показала в ту сторону, где трое или четверо пожарных с огнетушителем кинулись в клубящийся подъезд, - ...как подумаешь, сколько всего им надо уметь!.. сколько всего делать... Я раз была на большом пожаре, - торопливо поясняла она, - один мой друг служил по этой части!.. - Послушайте... - Она хрипло, ликующе рассмеялась. - Как подумаешь, что им приходится... Тут из дома донесся трескучий грохот. Эми радостно засмеялась и быстро взмахнула рукой, будто этим было все сказано. - Ну вот, понимаете? - воскликнула она. Тем временем к ним подошла девушка в вечернем платье, которая переходила от одного кружка к другому, и с той свободой, какую во всех них пробудил пожар, бесцветным голосом, на одной ноте и чуть гнусаво, как говорят жители Среднего Запада, обратилась к Стивену Хуку: - Скверно, да, как по-вашему? - спросила она, глядя на дым и языки пламени, которые теперь вырывались из окна верхнего этажа. И, прежде чем кто-нибудь успел ответить, продолжала: - Надеюсь, все-таки не очень. Хук, в ужасе от такого грубого вторжения, отвернулся и смотрел на нее искоса из-под опущенных век. Не получив от него ответа, девушка заговорила с Эстер: - Просто ужасно, если там, наверху, что-то не ладно, правда? Эстер Джек поглядела на нее с дружеским участием и тотчас ласково отозвалась: - Нет, дорогая, я думаю, не так уж скверно. - Она с тревогой посмотрела на клубы дыма и языки пламени (по правде сказать, они теперь выглядели не просто скверно, но угрожающе), поспешно опустила смятенный взгляд и ободряюще сказала девушке: - Я уверена, все обойдется. - Что ж, надеюсь, вы правы... Потому что, - прибавила она, уже готовясь отойти, словно эта мысль возникла у нее только сию минуту, - это мамина комната, и если мама там, будет совсем скверно, правда?.. То есть если там уже сейчас совсем скверно. С этими поразительными словами, произнесенными небрежно, ровным тоном, без малейшего волнения, она скрылась в толпе. Минута мертвой тишины. Потом Эстер Джек в смятении, словно не уверенная, не подвел ли ее слух, обернулась к Хуку. - Вы слышали?.. - растерянно заговорила она. - Ну вот, - с коротким торжествующим смешком перебила Эми. - Вы знаете... это все там! 20. НЕУПРАВЛЯЕМЫЙ Внезапно свет во всем доме погас, и двор погрузился во тьму, которую разрывали лишь пугающие вспышки пламени, вырывавшегося из квартиры на верхнем этаже. По толпе прошел глухой ропот, она беспокойно заколыхалась. Несколько молодых хлыщей во фраках воспользовались случаем и пошли бродить в темной толпе, дерзко ударяя лучами карманных фонариков прямо в лицо людям. К толпе двинулись полицейские - и добродушно, но решительно, раскинув руки, стали вытеснять ее со двора, через арки, на прилегающие к дому улицы. Улицы эти сплошь были опоясаны и перехвачены петлями шлангов, которые путались под ногами, и могучий мерный шум пожарных насосов заглушал все привычные звуки. Жителей огромного дома бесцеремонно, точно стадо, оттесняли через улицу, им пришлось смешаться с самыми обыкновенными зеваками на противоположных тротуарах. Иные дамы почувствовали, что для ночной прохлады одеты слишком легко, и нашли прибежище в квартирах друзей и знакомых по соседству. Другие, устав топтаться на улице, отправились в отели - переждать или провести ночь. Но большинство упорно оставалось на месте, с любопытством и нетерпением ожидая, чем все кончится. Мистер Джек повел Эдит, Элму, Эми и двух-трех ее приятелей в ближайший отель выпить. Остальные еще некоторое время помешкали, одолеваемые любопытством. А потом Эстер Джек, Джордж Уэббер, Лили Мэндл и Стивен Хук пошли в ближайшую аптеку-закусочную. Они подсели к стойке, заказали кофе и сандвичи и принялись оживленно болтать с другими беженцами, которых теперь здесь было уже немало. Беседовали все непринужденно, дружески. Кое-кто был даже весел. Но в разговоре уже царило смятение - какое-то беспокойство, озадаченность, неуверенность. Богатые, могущественные люди, они вместе с женами, чадами и домочадцами были неожиданно выброшены из уютных гнездышек, и теперь им оставалось только ждать, бесприютно коротая время в аптеках-закусочных или в холлах отелей, либо, закутавшись во что попало, жаться друг к другу на углах улиц, точно путники, потерпевшие кораблекрушение, и беспомощно переглядываться. Кое-кто смутно чувствовал, что их подхватила некая таинственная, неумолимая сила и несет неведомо куда, точно слепых мух, прилепившихся к бешено вертящемуся колесу. Другим чудилось, будто их опутала огромная паутина и раскинулась она столь широко, сплетена столь хитро, что не понять, не разобрать, где же ее начало и как из нее выпутаться. Ибо в их спокойном упорядоченном мире что-то вдруг пошло наперекос. Привычный этот мир стал неуправляем. Они - господа и хозяева, они облечены властью и привыкли повелевать, - и вот вдруг кормило управления вырвано у них из рук. И они чувствуют себя странно беспомощными, они уже не способны направлять ход событий, не способны даже выяснить, что же происходит. Но путями, далекими от их слепого и беспокойного знания, события неумолимо шли к неотвратимой развязке. В одном из дымных коридоров этого громадного улья встретились двое в касках и сапогах и озабоченно заговорили: - Нашел? - Да. - Где? - В подвале, начальник. Оказывается, вовсе не на крыше... Тяга все выносит по вентиляционной трубе. А оно все внизу. - Он ткнул большим пальцем себе под ноги. - Что ж, иди кончай с ним. Тебя учить не надо. - Плохо дело, начальник. Тут не так-то просто справиться. - А почему? - Если затопим подвал, заодно затопим железнодорожные пути на двух уровнях. Сами понимаете, что получится. Мгновение они молча смотрели друг другу в глаза. Потом тот, что постарше, мотнул головой и зашагал к лестнице. - Пошли, - сказал он. - Идем вниз. Внизу, в недрах земли, была комната, где всегда горел свет и всегда была ночь. Сейчас там зазвонил телефон, и человек в зеленом козырьке, сидевший за столом, снял трубку. - Слушаю... А, привет, Майк. Он внимательно слушал - и вдруг весь напрягся, подался вперед, выхватил изо рта сигарету. - Черт возьми!.. Где? Над тридцать вторым?.. Хотят затопить тридцать второй путь!.. А, черт! Глубоко в сотах исполинской скалы горели красные, зеленые, желтые огни, безмолвные в вечной тьме, прекрасные и жгучие, жгучие, как память о горе. Внезапно на всем протяжении слабо мерцающих рельс зеленые и желтые глаза мигнули и взамен вспыхнули предостерегающие красные огни. В нескольких кварталах отсюда, как раз там, где начинается эта поразительная сеть подземных железнодорожных путей, могучих и сверкающих стальных лент, скорый поезд вдруг остановился, но совсем мягко, - пассажиры, которые уже вставали с мест и готовились выходить, только и почувствовали легкий толчок и даже не подумали, что произошло неладное. Однако впереди, в будке электрического локомотива, который вел длинный состав на последнем перегоне вдоль реки Гудзон, машинист вгляделся и увидел предупреждающие огни. Увидел смену ярких огней во мраке и выругался: - Что за черт? Поезд плавно останавливался, ток был выключен, и глухой вой, который издавали могучие моторы локомотива, разом смолк. Перегнувшись через приборы к своему помощнику, машинист торопливо произнес: - Что там стряслось, черт подери? И скорый надолго застыл молчаливой, бессильной стальной махиной, а неподалеку потоки воды мчались меж рельс, и пять сотен мужчин и женщин, оторванных от привычной жизни и унесенных из городов, городишек и поселков, что разбросаны по всему континенту, очутились в каменном плену всего в каких-нибудь пяти минутах от огромной станции, от конца пути, от заветной общей цели - усталые, раздосадованные, полные нетерпенья. А на этой станции их встречали еще сотни людей - и продолжали ждать и, не зная, отчего задержка, беспокоились, тревожились, терялись в догадках. Меж тем в освобожденном от жителей доме на площадке седьмого этажа черной лестницы пожарные лихорадочно работали топорами. Здесь было не продохнуть от дыма. Обливаясь потом, люди работали в масках, при слабом свете электрических фонариков. Они уже пробили дверь лифтовой шахты, один опустился на крышу кабины, застрявшей на пол-этажа ниже, и теперь острым топориком старался ее взломать. - Ну, как, Эд, добрался? - Ага... вроде... Почти добрался... Вот еще разок стукну. Он снова взмахнул топором. Громкий треск. И голос: - Так!.. Обожди... Подай-ка фонарь, Том. - Что-нибудь видишь? И не сразу негромкий ответ: - Ага... Спускаюсь в кабину... Джим, спустись-ка тоже. Ты мне понадобишься. Короткое молчание, потом снова тихий голос пожарного: - Так... Я взялся... Ну-ка, Джим, подхватывай под мышки... Готово?.. Так... Том, ты тоже спустись и помоги Джиму... Вот так. Все вместе они вытащили его из капкана, при свете электрических фонариков с минуту глядели в лицо и бережно опустили на пол - старого, усталого, мертвого и безмерно жалкого. Эстер Джек подошла к окну аптеки-закусочной и стала всматриваться в огромный дом на другой стороне улицы. - Что-то там сейчас происходит? - с озадаченным видом сказала она друзьям. - Как по-вашему, все уже кончилось? Потушили? Темная громада уходящих вверх стен ничего ей не ответила, но по некоторым признакам можно было заключить, что пожар на исходе. По мостовой тянулось уже меньше шлангов, пожарные свертывали их и втаскивали обратно в машины. Другие пожарные выходили из дома со своими инструментами и тоже укладывали их в машины. Мощные насосы еще работали в полную силу, но шланги, соединяющие их с водоразборными колонками, были откручены и вода, которую они качали, поступала откуда-то еще и стремительными потоками изливалась в водостоки. Полиция все еще сдерживала толпу и не пропускала жителей назад в квартиры. Газетчики, давным-давно прибывшие на место происшествия, теперь уже заходили в аптеку и по телефону передавали сообщения в свои газеты. То была пестрая компания, в поношенных, потертых пиджаках, в помятых шляпах, за ленточки которых засунуты репортерские удостоверения, кое у кого красные носы - верный знак, что немало времени эти люди проводят в кабачках. По ним и без удостоверений видно было, что они газетчики. Ошибиться тут невозможно. Какой-то усталый взгляд, что-то тусклое, потрепанное во всем облике - и в лице, и в тоне, и в том, как человек ходит, как курит сигарету, даже в том, как мешковато сидят брюки, и особенно в его видавшей виды шляпе, - по всему этому сразу узнаешь представителя прессы. В них ощущалась некая усталая терпимость, усталое равнодушие, нечто такое, что как бы говорило устало: "Да, знаю, все знаю. Так что у вас? Из-за чего шум-гам?" И, однако, что-то в них было привлекательное, что-то доброе, хотя уже подпорченное, что-то уже померкло, а некогда горело надеждой и вдохновением, нечто такое, что говорило: "Ну, ясно. Когда-то я думал, оно есть и во мне, я готов был умереть, только бы написать что-нибудь стоящее. А теперь я просто шлюха. Продам лучшего друга, лишь бы раздобыть какую-нибудь историю. И чтоб история звучала похлестче, я вас предам, обману ваше доверие, ваше дружелюбие, переиначу все ваши слова, лишу их искренности, смысла, чести, они прозвучат, как пустая болтовня шута или клоуна. Плевать мне на правду, на точность, на факты, и не любопытно рассказывать о вас - о том, что вы за люди, как вы тут жили, что говорите, как выглядите, какие вы на самом деле, и как тут сейчас на пожаре необычно, какая обстановка, и настроение, и самый воздух, - все это нужно мне постольку, поскольку поможет похлестче написать репортаж. Мне нужно только найти "угол зрения". В этой ночи есть и горе, и любовь, и страх, исступление, боль и смерть - здесь разыгрывается вся драма жизни. Но мне на все это плевать, мне только бы подцепить что-нибудь такое, от чего у наших подписчиков завтра пойдет мороз по коже... рассказать бы им, к примеру, что во время переполоха у мисс Лины Джинстер удрал из клетки ее любимчик удав и полиция и пожарные все еще не могут его разыскать, а ЖИТЕЛИ ФЕШЕНЕБЕЛЬНОГО МНОГОКВАРТИРНОГО ДОМА В УЖАСЕ... Вот он каков я, господа хорошие, пальцы у меня желтые от табака, глаза усталые, от меня разит джином, вчерашней выпивкой, мне хоть тресни надо пробраться вон к тому телефону и продиктовать этот репортаж, тогда главный отпустит меня и можно будет заглянуть к Эдди и выпить еще стаканчик-другой виски с содовой и со льдом, вот тогда этот день для меня и в самом деле закончится. Но не судите меня слишком строго. Конечно, я продам вас со всеми потрохами. Ради красного словца не пожалею ни мать, ни отца, лишь бы раздуть сенсацию, - но по сути я не так уж плох. Не раз и не два я преступал границы порядочности, но в глубине души всегда хотел быть порядочным человеком. Я не говорю правды, и все-таки есть во мне некая горькая честность. Подчас я способен поглядеть себе прямо в лицо и сказать правду о себе и увидеть, каков я на самом деле. Я ненавижу притворство, и лицемерие, и обман, и бесчестность, знай я, что завтра конец света, - ах, черт! - какой номерок газеты мы бы выдали в последнее утро! И еще у меня есть чувство юмора, я люблю повеселиться, поесть, выпить, со вкусом поболтать, я человек компанейский, мне по нраву все волнующее великолепие жизни. Так что не будьте со мной чересчур суровы. Право же, сам я не так плох, как иные мои вынужденные художества". Таковы расплывчатые и все же явственные приметы репортерского племени. Словно наш мир, так замаравший их своим грязным прикосновением, оставил на них еще и теплый след живой жизни - подкупающие добродетели своего богатого опыта, дал им зоркость и проницательность, непринужденность едких речей. Двое или трое из них появились в закусочной и начали интервьюировать людей. Вопросы их казались до нелепости неуместными. Они подходили к девушкам помоложе и покрасивей, осведомлялись, не из горящего ли они дома, и тут же с простодушным видом спрашивали, принадлежат ли они к высшему обществу. И если девушка это подтверждала, репортеры тут же записывали ее имя и все чины и звания ее родителей. Меж тем один из представителей прессы, весьма потрепанного вида субъект с распухшим красным носом и редкими зубами, вызвал по телефону свою редакцию и, сдвинув шляпу на затылок и развалясь на стуле так, что ноги торчали из кабины, докладывал о своих открытиях. Джордж Уэббер был среди тех, Кто стоял у самой кабины. Он заметил красноносого, едва тот вошел: что-то в этом потрепанном, прожженном субъекте притягивало взгляд; и сейчас Джордж только притворялся, будто слушает непринужденную болтовню окружающих, а на самом деле как завороженный ловил каждое слово этого человека. - ...Ну да, про то я и толкую. Валяй записывай... Прибыла полиция, - важно продолжал он, упиваясь слетавшими с языка избитыми словами, - прибыла полиция и окружила дом кордоном. - Короткое молчание, и красноносый с досадой проскрипел: - Да нет же, нет! Не эскадрон! Кордон!.. Что-что?.. Я говорю, кордон! Кордон... кордон!.. Фу, черт! - обиженно продолжал он. - Ты что, первый день в газете? Может, никогда не слыхал, что такое кордон?.. Записывай. Слушай... - Теперь он старательно подбирал слова, поглядывая на исчерканный листок бумаги, который держал в руке. - Многие жильцы дома принадлежат к высшему свету, и среди тех, кто помоложе, немало разных знаменитостей... Что? Как так? - вдруг резко произнес он, словно бы озадаченный. - Вон что! Он быстро огляделся - не слышит ли кто, - и, понизив голос, снова заговорил: - Ну да! Двое!.. Нет, только двое... Раньше вышла путаница. Старая дама нашлась... А я про что толкую! Когда начался пожар, она была совсем одна... понятно? Никого родных дома не было, а когда они вернулись, решили - она там застряла, как в капкане. А она нашлась. Внизу, в толпе. Она одна из первых вышла на улицу... Ага... только двое. Оба лифтеры. - Он еще понизил голос и, глядя в свои заметки, раздельно прочел: - Джон Инборг... шестьдесят четыре года... женат... трое детей... проживает на Ямайка-Куинз... Записал? - спросил он, потом продолжал: - И Герберт Эндерсон... двадцать пять лет... холост... проживает с матерью... Бронкс, Южный бульвар, восемьсот сорок один... Записал?.. Ясно. Ну, ясно! Он снова огляделся и заговорил еще тише: - Нет, вытащить не могли. Оба были в лифтах, поднимались за жильцами... понимаешь?.. а какой-то перетрусивший болван хотел включить свет, а впопыхах схватился за рубильник и выключил ток... Ясно. Вот именно. Они застряли между этажами... Инборга только что вытащили. - Он понизил голос чуть не до шепота. - Пришлось пустить в ход топоры... Ясно. Ясно. - Он кивнул в трубку. - Вот именно... дым. Когда вытащили, было уже поздно... Нет, больше никого. Только эти двое... Нет, еще не знают. Никто не знает. Администрация хочет замолчать это, если удастся... Что такое? Эй!.. Говори громче, слышишь? Чего ты там бормочешь! - громко, сердито прокричал он в трубку, потом минуту-другую внимательно слушал. - Да, почти кончился. Но было худо. Не сразу добрались. Началось в подвале, огонь поднялся по вытяжной трубе и на верхнем этаже вырвался... Ясно, знаю, - он кивнул. - Оттого-то и было так худо. Как раз под домом в два этажа рельсовые пути. Сперва побоялись затопить подвал, боялись, пострадает дорога. Пробовали огнетушители, да не одолели... Тогда уж выключили в туннелях ток и пустили воду. Наверно, Сейчас там такая пробка, поезда стоят, наверно, уже до самого Олбани... Ясно, выкачивают. Похоже, все уже почти кончилось, но было худо... Ладно, Мак. Хочешь, чтоб я тут еще поболтался?.. Ладно, - сказал он и повесил трубку. 21. ЛЮБОВЬ - ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЕ Пожар кончился. Услыхав, как отъезжает первая пожарная машина, миссис Джек и те, кто был с ней, вышли на улицу. На тротуаре стояли мистер Джек, Эдит и Элма. В отеле они встретили старых друзей и оставили с ними Эми и ее спутников. Мистер Джек был отлично настроен, на него приятно было смотреть, чувствовалось, что он в меру выпил и закусил. Через руку у него было перекинуто дамское пальто, и теперь он набросил его на плечи жены. - Это тебе послала миссис Фелдман, Эстер. Она сказала, ты можешь вернуть его завтра. Все это время она была просто в вечернем платье. Она не забыла сказать вовремя служанкам, чтобы они надели пальто, но про свои пальто ни она, ни мисс Мэндл не вспомнили. - Как это мило с ее стороны! - воскликнула миссис Джек, и при мысли о том, как добры оказались люди в час испытания, лицо ее засветилось радостью. - Какие все хорошие, правда? Другие беженцы тоже недружно сбредались к дому и останавливались на углу, дальше которого полиция все еще их не пускала. Большая часть пожарных машин уже уехала, а оставшиеся тихонько подрагивали, готовые вот-вот сорваться с места. Одна за другой эти махины с грохотом отбывали. И вот уже полицейским ведено впустить жильцов в здание. Стивен Хук попрощался и пошел прочь, а остальные перешли улицу и направились к дому. Со всех сторон люди устремились через арки во двор, забирая по пути горничных, кухарок и шоферов. Сразу вновь установились иерархия и порядок, и уже слышно было, как хозяева отдают распоряжения слугам. Монастырского вида аркады наполнились людьми, медлительной чередой вливающимися в подъезды. В толпе теперь царил уже совсем не тот дух, что несколько часов назад. Все снова обрели привычную уверенность в себе, привычную манеру держаться. Непринужденности и дружелюбия, с какими люди отнеслись друг к другу в те тревожные часы, как не бывало. Казалось, теперь они даже немного стыдятся, что в волнении обнаружили необычную приветливость и неуместную сердечность. Каждый тесный семейный кружок замыкался в ледяной неприступности, в своей истинной сущности, возвращался в свою уютную келью. В подъезде Джеков от стен еще пахло едким застоявшимся дымом, но уже пущен был ток и лифт работал. Миссис Джек слегка удивилась, что в лифте их поднимает швейцар Генри, и спросила: - А что, Герберт ушел домой? Генри, чуть помедлив, ответил ровным голосом: - Да, миссис Джек. - Вы все, наверно, выбились из сил! - ласково, со свойственным ей сочувствием сказала она. И продолжала: - Потрясающий был вечер, правда? Вы хоть раз в жизни видели такое волнение, такой переполох, как сегодня? - Да, мэм, - ответил он таким поразительно деревянным голосом, что она растерялась, словно ее осадили, и в какой уже раз подумала: "До чего странный человек! И какие все люди разные! Герберт такой сердечный, веселый, такая живая душа. С ним-то вполне можно поговорить. А этот сухарь какой-то, на все пуговицы застегнут, не поймешь, что у него внутри. А попробуй с ним заговорить - тут же поставит тебя на место, обдаст презрением, сразу видно - не желает иметь с тобой ничего общего!" Отвергнутая, она была оскорблена в лучших чувствах и почти рассердилась. Дружелюбная по натуре, она хотела бы, чтобы и все вокруг были дружелюбны, даже слуги. Но пытливая мысль ее уже сама собой заработала: прелюбопытная личность этот Генри, хорошо бы его разгадать. "Что-то с ним неладно, - думала Эстер Джек. - С виду он всегда такой несчастный, такой недовольный, все время таит в себе какую-то обиду. Отчего он такой? Что ж, наверно, жизнь у него, у бедняги, несладкая: только и делает, что отворяет двери, да подзывает такси, да подсаживает людей в машины, и высаживает, и всю ночь напролет отвечает на всякие вопросы - радости мало. Да, но ведь Герберту еще хуже - взаперти, в этом душном лифте, без конца вверх-вниз, вверх-вниз, - ничего не видно, ничего не происходит, - и, однако, он всегда такой милый, такой услужливый!" И она высказала вслух какую-то долю своих мыслей: - Наверно, Герберту сегодня ночью пришлось тяжелей всех вас. Шутка ли, спустить вниз столько народу. На это Генри и вовсе не ответил. Казалось, он просто не слышал ее слов. На их этаже он остановил лифт и сказал сухо, безо всякого выражения: - Ваш этаж, миссис Джек. Они вышли из кабины, лифт скользнул вниз, а ее такая досада взяла, даже щеки вспыхнули, - она обернулась к своей семье и гостям и сказала сердито: - Право, этот швейцар мне порядком надоел! Такой угрюмый! И с каждым днем становится все хуже! До чего дошло, с ним заговариваешь, а он и отвечать не желает! - Ну, возможно, он устал, Эстер, - примирительно заметил мистер Джек. - Им, знаешь ли, сегодня очень нелегко пришлось. - Так что же, это мы виноваты? - не без язвительности возразила миссис Джек. Но вошла в гостиную, снова увидела, какой там беспорядок после представления Лоугена, и в ней встрепенулось всегдашнее веселое остроумие, и сразу вернулось хорошее настроение. Она комически пожала плечами: - Что ж, устроим благотворительный базар в пользу погорельцев. Как ни удивительно, с виду словно бы ничего не изменилось, а ведь столько произошло с той минуты, как они в тревоге второпях покинули квартиру. Воздух был тяжелый, спертый, не сильно, но едко еще отдавало дымом. Миссис Джек велела Норе отворить окна. И все три горничные, не раздумывая, взялись за привычную работу, стали проворно наводить в комнате порядок. Эстер извинилась перед своими и ненадолго ушла к себе. Сняла чужое пальто, повесила его в стенной шкаф, старательно поправила растрепавшиеся волосы. Потом подошла к окну, подняла повыше раму и глубоко вдохнула свежий, бодрящий воздух. Хорошо! Последний слабый привкус дыма смыло прохладным дыханием октября. И в белом свете луны бастионы и шпили Манхэттена излучали холодное таинственное очарование. На Эстер снизошел мир. Глубокий покой и уверенность омыли все ее существо. Жизнь так надежна, так великолепна, так хороша. И вдруг по ногам прошла дрожь. Эстер Джек испуганно замерла, подождала, вслушалась... Неужто снова гармонию, что установилась в душе, грозит поколебать тревога из-за Джорджа! Сегодня он был какой-то на удивление тихий. Да ведь он за весь вечер и двух слов не сказал. Что это с ним? И что за слух до нее дошел? Что-то насчет падения акций. В самый разгар приема она слышала, Лоуренс Хирш что-то такое сказал. Тогда она пропустила это мимо ушей, а вот сейчас вспомнила. "Слабые колебания на бирже" - вот что он сказал. О каких колебаниях была речь? А, вот опять! Что же это? Опять поезда! Дрожь миновала, постепенно утихла, утонула в неколебимости вечного камня, и остался лишь синий купол октябрьского неба. Глаза Эстер Джек снова засветились улыбкой. Мимолетной тревожной морщинки меж бровей как не бывало. И когда она повернулась и пошла в гостиную, лицо у нее было нежное, прямо-таки ангельское - лицо ребенка, который насладился еще одним замечательным приключением. Эдит и Элма сразу же разошлись по своим комнатам, а Лили Мэндл скрылась в одной из спален, где гостьи оставляли свои пальто, и теперь вышла в великолепной меховой пелерине. - Было немыслимо прекрасно, дорогая, - сказала она устало, гортанным голосом, нежно целуя подругу. - Огонь, дым, Свинтус Лоуген и прочее - я просто в восторге! Эстер Джек затряслась от смеха. - Твои приемы восхитительны! - заключила Лили Мэндл. - Никогда не знаешь, чего еще ждать! Она распрощалась и ушла. Джордж тоже собрался уходить, но Эстер Джек взяла его за руку и сказала просительно: - Подождите. Побудьте еще минутку, поговорите со мной. Мистер Джек уже явно хотел спать. Он легонько поцеловал жену в щеку, небрежно простился с Джорджем и ушел к себе. Молодые люди могут приходить и могут уходить, но мистер Джек не намерен лишать себя сна. На улице похолодало, в воздухе запахло морозцем. Гигантский город спал глубоким сном. Улицы были пустынны, лишь изредка по чьему-то срочному ночному вызову проносилось такси. Тротуары обезлюдели, и на них гулко отдавались шаги одинокого пешехода, который завернул за угол на Парк-авеню и торопливо направился домой, к своей постели. Все взнесенные высоко в небо здания фирм и контор стояли темные, лишь в одном каменном утесе, на самом верхнем этаже, светилось окно, выдавая присутствие какого-то верного раба своего дела - видно, корпит над каким-нибудь скучным докладом, который должен быть готов к утру. К боковому подъезду огромного многоквартирного дома, что высился над уже обезлюдевшим перекрестком, неслышно подкатила темно-зеленая полицейская санитарная машина и стояла в ожидании, невыключенный мотор тихонько урчал. Около нее - ни души. Вскоре дверь, ведущая в подвал, отворилась. Вышли двое полицейских с носилками, на которых покоилось что-то неподвижное, покрытое простыней. Они осторожно вдвинули носилки в машину. Минуту спустя дверь подвала вновь отворилась, и появился сержант. За ним еще двое полицейских несли вторые носилки с таким же грузом. И так же осторожно задвинули его туда же. Дверцы санитарной кареты захлопнулись. Шофер и еще один полицейский обошли ее и сели впереди. Вполголоса перекинулись несколькими словами с сержантом, машина тихонько тронулась и, приглушенно позванивая, повернула за угол. Трое оставшихся полицейских еще минуту-другую совещались, один из них при этом что-то записывал в книжечку. Потом они попрощались, отдали честь и разошлись в разные стороны. Каждый возвращался к своим обязанностям. Меж тем у внушительного подъезда под сводчатой аркадой, освещенной фонарем, еще один полицейский беседовал с швейцаром Генри. Швейцар отвечал на вопросы ровным голосом, односложно, угрюмо, и полицейский записывал его ответы в книжечку. - Стало быть, молодой был не женат? - Да. - Сколько лет? - Двадцать пять. - А жил где? - В Бронксе. Он отвечал тихо и угрюмо, попросту бормотал себе под нос, так что полицейский поднял голову и отрывисто, резко переспросил: - Где? - В Бронксе! - бешено повторил Генри. Полицейский кончил записывать, сунул книжечку в карман и, на минуту задумавшись, произнес: - Да, не хотел бы я там жить, верно? Экая чертова даль. - Да уж! - отрезал Генри и нетерпеливо отвернулся. - Если это все... - Все, - грубовато, с добродушной насмешкой прервал полицейский. - Больше от тебя ничего не требуется, приятель. В холодных глазах его зажглись веселые огоньки, он крутил за спиной дубинку и смотрел вслед уходящему швейцару, а тот вошел в подъезд, зашагал к лифту и скрылся из глаз. Наверху, в гостиной, Джордж и Эстер остались одни. По всему чувствовалось, бурный день позади. Прием кончился, пожар кончился, гости разошлись. Эстер легонько вздохнула и подсела к Джорджу. Испытующе осмотрелась: все как всегда. Войди сейчас кто-нибудь, ему и в голову не придет, что здесь что-то случилось. - Правда, странно? - раздумчиво произнесла она. - Прием... и вдруг пожар!.. Понимаешь, все это вышло как-то так... - Она говорила неуверенно, с запинкой, словно не могла толком выразить, что хотела. - Сама не знаю... но вот как мы все тут сидели после представления Лоугена... и вдруг пронеслись пожарные машины... а мы ничего не знали... мы думали, они спешат куда-то еще. Было в этом какое-то предзнаменование, что ли. - Она наморщила лоб, силясь разобраться в своих ощущениях. - Это даже пугает, правда?.. Нет, не пожар! - быстро пояснила она. - Пожар - пустяки. Никто не пострадал. По правде сказать, это было так увлекательно... Понимаешь, - она снова говорила неуверенно, озадаченно, - когда подумаешь, как... как все стало... понимаешь, нынешний образ жизни... эти огромные дома... твой дом загорелся, а ты ничего и знать не знаешь... Что-то в этом есть ужасное, правда?.. Господи! - вдруг вырвалось у нее. - Видал ты когда-нибудь таких людей? Вот как эти, из нашего дома... на что они были все похожи, там, во дворе? Она рассмеялась, умолкла, потом взяла Джорджа за руку и, восторженно глядя на него, нежно прошептала: - Но что нам до них?.. Их уже нет... Никого и ничего нет... Только мы с тобой. Знаешь ли ты, что я думаю о тебе непрестанно? - негромко сказала она. - Просыпаюсь утром - и первая мысль о тебе. И потом весь день ношу тебя с собой... вот здесь. - Она прижала руку к груди и продолжала восторженным шепотом: - Ты наполняешь мою жизнь, мое сердце, мою душу, все мое существо. Господи, да такой любви, как наша, не было с сотворения мира... неужели кто-нибудь так любил друг друга, как мы? Если б я умела играть, я бы сочинила о нашей любви прекрасную музыку. Умела бы петь - сложила бы о ней прекрасную песню. Умела бы писать - написала бы прекрасную повесть. Но всякий раз, как я пытаюсь играть, или писать, или петь, я ни о чем не могу думать, только о тебе... А знаешь, один раз я попробовала написать повесть. - Улыбаясь, она прижалась розовой щекой к его щеке. - Разве я не говорила тебе? Он покачал головой. - Я была уверена, что получится великолепно, - горячо продолжала Эстер. - Мне казалось, я вся полна этим. Вот прямо сейчас взорвусь. А попробовала начать - только и написала: "Долгой, долгой ночью я лежала и думала о тебе". Она неожиданно рассмеялась глубоким грудным смехом. - И дальше дело не пошло. Но правда, отличное начало? И теперь, когда я не могу уснуть, эта единственная строчка ненаписанной повести преследует меня, звенит у меня в ушах. "Долгой, долгой ночью я лежала и думала о тебе". Ведь в этом - вся повесть. Она придвинулась ближе, протянула губы. - Да, милый, вот и вся повесть. В целом свете нет ничего важней. Любовь - это все. Ответить он был не в силах. Ибо он знал: для него это еще не вся повесть. Он слушал несчастный, усталый. Память о годах их любви, красоты и верности, боли и разлада, о ее доверии, нежности, благородной преданности - вся эта вселенная любви, которая была прежде и его вселенной, все, что могли вместить бренное тело и одна небольшая комната, - все это разом нахлынуло на него и разрывало ему сердце. Ибо в этот вечер он понял, что любовь - это еще не все. Должна быть иная верность, куда выше верности этому прекрасному плену. И, уж конечно, существует другой мир, куда шире этого сверкающего мирка со всем его богатством и со всеми преимуществами. В юности и в первые годы зрелости именно этот мир красоты, беспечности, роскоши, могущества, славы, обеспеченности - казался Джорджу пределом мечтаний и честолюбивых притязаний, вершиной всего, чего может достичь человек. Но сегодня в несчетных поворотах, в какие-то острые, напряженные минуты ему открылась самая сущность этого мира. Джордж увидел его обнаженным, застиг его врасплох. Он понял, что общество - всего лишь декорация, шаткая пирамида, воздвигнутая на крови, и поте, и муках. И теперь он знал: если он хочет написать книги, которые, он чувствовал, живут в нем, надо отвернуться от этого мира, надо обратить лицо к иным, более благородным высотам. Он думал о предстоящей работе. Все то, что произошло здесь сегодня, каким-то образом помогло ему покончить с внутренним разбродом и смятением. Многое, что прежде казалось сложным, стало просто и ясно. Все сводится вот к чему: честность, искренность, никакой половинчатости, только правда - вот самое главное во всяком искусстве, - и как бы ни был талантлив писатель, если в нем нет главного, он всего лишь жалкий писака. И вот тут-то и вступает в игру Эстер и ее мир. В Америке, как нигде, не может быть и речи о честном соглашении с миром особых привилегий. Правда и привилегии несовместимы. Ведь если серебряный доллар поднести к самому глазу, он заслонит солнце. В жизни Америки есть такие глуби, такие мощные подводные течения... ни один из тех, кто ведет столь блистательную жизнь, не поведал о них и даже не подозревает об их существовании. Вот эти-то глубины он и хотел бы постичь. Так думал Джордж, и вдруг молнией возникла мысль, которая весь вечер звучала у него в мозгу, словно эхо всего, что он видел и слышал: - Кто поступится честью ради моды, того лишит чести время. Так, значит... Эстер умолкла, он посмотрел на ее упоенное, поднятое к нему лицо - и любовь и жалость пронзили его сердце... Значит, быть по сему. Каждому свое: он останется в своем мире, она - в своем. Но не сегодня. Сегодня он не в силах ей это сказать. Завтра... Да, завтра он ей скажет. Так будет лучше. Он скажет все прямо и ясно, как понял сейчас сам... так, чтобы и она поняла. Скажет - и покончит с этим... но не сейчас, а завтра. Только одного он не скажет, так будет легче и для него и для нее. Будет верней, быстрей, милосердней, если он не скажет, что все еще любит ее, всегда будет ее любить и никогда ни одна женщина не займет в его душе ее место. Ни взглядом, ни единым словом, ни просто пожатием руки он не выдаст себя - пусть она не знает, что никогда ничто на свете не давалось ему трудней. Будет куда лучше, если она этого не узнает, ведь если узнает, ей этого не поня