гляд на жемчужину, которую держал в руке. Мог ли он послать ее на проверку, когда ему светила река, светили глаза Дианы? А глаза герцогини были устремлены на него. - Двадцать тысяч! - простонала она. - Моя честь! Честь матери Дианы! Он придвинул к себе чековую книжку; достал перо. "Двадцать", - написал он и замер. На него были устремлены глаза старой женщины на портрете, старой женщины, его матери. "Оливер! - предостерегала она. - Одумайся! Опять ты делаешь глупости!" - Оливер! - молила герцогиня, теперь уже "Оливер", а не "мистер Бейкон". - Приезжайте на весь уик-энд! В лесу, вдвоем с Дианой! Верхом в лесу, вдвоем с Дианой! "Тысяч", - закончил он и подписал чек. - Прошу, - сказал он. И расправились все воланы зонтика, все перья павлина, заискрилась волна, засверкали мечи и копья Азенкура - герцогиня встала с кресла. И два старых приказчика и два молодых - Спенсер и Маршалл, Уикс и Хэммонд - вдавились в стену за прилавком и, завидуя, смотрели, как он провожает ее через магазин до самой двери. И он чуть помахал им в лицо своей желтой перчаткой, а она крепко держала в руках свою честь - подписанный им чек на двадцать тысяч фунтов. "Фальшивые или настоящие?" - спросил себя Оливер, закрывая за собой дверь кабинета. Вот они, десять жемчужин на бюваре у него на столе. Он поднес их к окну. Поглядел на свет через лупу. Так вот какой трюфель он выковырнул из-под земли! Трухлявый, с гнилой середкой! - Прости меня, мама! - вздохнул он, воздев руки, словно умоляя старую женщину на портрете не сердиться. И опять стал тем мальчуганом в проулке, где по воскресеньям продавали собак. - Ибо уик-энд, - прошептал он, сложив ладони, - уик-энд будет долгий. ПРЕДКИ (пер. - Н.Бурова) Взявшись было возражать на довольно глупое замечание Джека Рэншоу о том, что он не любитель смотреть крикет, миссис Вэлланс с сожалением почувствовала, что не в силах объяснить ему то, что становилось с каждой минутой все очевиднее на таком вот званом вечере: будь жив ее отец, люди поняли бы, сколь глупо и дурно, нет, скорее, не дурно, а бессмысленно и нелепо, - сколь мелко все это в сравнении с подлинно достойными, естественными людьми, как ее отец, как ее дорогая матушка. Насколько иными были склад его ума и его жизнь; и ее матушка, и она сама; насколько иначе, совершенно иначе она была воспитана. - Вот мы здесь, - сказала она неожиданно, - сидим в тесном помещении, как в духовке, а у нас в Шотландии, где я родилась, мы... - Она обязана была растолковать этим недалеким молодым людям, в общем-то славным, но мелковатым, что ее отец, ее мать и она сама тоже - ведь в душе она была такой же, - что они чувствовали. Ее вдруг осенило, что ее долг перед этим миром - объяснить людям, насколько ее отец, и ее мать, и она сама тоже были совершенно иными. Мистер Рэншоу сказал, что как-то провел одну ночь в Эдинбурге. Он спросил, не шотландка ли она. Значит, он не знает, кто ее отец, не знает, что она дочь Джона Эллиса Рэтрея и что ее мать - Кэтрин Макдональд; одна ночь в Эдинбурге! Она же провела там все эти чудные годы; там и еще в Эллиотшоу, на границе с Нортумберлендом. Там она бегала на воле среди кустов смородины; туда приходили друзья отца, и там, еще девочкой, она слушала удивительнейшие беседы, каких никогда уж более не доводилось ей слышать. Она видела их словно наяву: отца, сэра Дункана Клементса, мистера Роджерса (старый мистер Роджерс был в ее представлении настоящим древнегреческим мудрецом), сидящих под кедром; после ужина, при свете звезд. Говорили они обо всем, так ей теперь казалось; они были слишком широки умом и душой, чтобы смеяться над людьми; они научили ее, совсем еще девчушку, поклоняться красоте. А что тут красивого, в этой душной лондонской гостиной? - Бедные цветы! - воскликнула она. Оттого что и вправду несколько гвоздик лежали, растоптанные, на полу, оттого что раздавленные их лепестки были изуродованы. Оттого что она сострадала цветам, быть может, даже чрезмерно. Ее мать любила цветы; с детства ее учили, что нанести увечье цветку - значит надругаться над изысканнейшим творением природы. Природа была ее страстью; горы, море. А здесь, в Лондоне, глянешь в окно и видишь дома, дома... Было жутко оттого, что люди живут втиснутые в нагроможденные друг на друга коробки. Лондон давил ее; а ходить по его улицам и видеть детей было и вовсе невыносимо. Наверное, она слишком чувствительна; будь все, как она, жизнь бы просто остановилась; но когда она вспоминала детство, отца и мать, и красоту, и заботу, ее окружавшие... - Прелестное платье, - сказал Джек Рэншоу. Вот уж это показалось ей совсем неуместным - чтобы молодой человек да обращал внимание на то, как одета женщина. Ее отец был исполнен почтения к женщинам, однако ему и в голову не приходило замечать, во что они одеты. А все эти девушки - они, возможно, и хорошенькие, но ни одну из них не назовешь красивой - такой, какой она помнила свою мать, свою дорогую матушку, величественную, всегда, казалось, одетую одинаково, будь то лето или зима, будь у них гости или нет, она всегда была самой собою, в черном платье и кружевах или, когда постарела, в черном платье и скромном чепце. Овдовев, она часами сидела среди своих цветов, скорее с дорогими тенями, чем с нами, погруженная в прошлое, которое, думала миссис Вэлланс, почему-то гораздо реальнее, чем настоящее. Впрочем, что ж тут странного? Ведь живу же я в прошлом, думала она, среди тех удивительных людей; ведь они меня знали; ведь только они (и она подумала о саде и деревьях в мерцании звезд, о старом мистере Роджерсе и об отце в белом полотняном костюме; они курили), только они меня понимали. Стоя в гостиной миссис Дэллоуэй, глядя на этих людей, на эти цветы, на шумную, пеструю, болтливую толпу, на себя, маленькую девочку, которой столько еще предстояло пройти, бегающую по саду, собирающую горицвет, а потом сидящую на кровати в мансарде, пахнущей сосной, читающую стихи и рассказы, она чувствовала, как увлажняются ее глаза от подступающих слез. Она прочла всего Шелли в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет и, бывало, держа руки за спиной, читала его наизусть отцу, а он задумчиво смотрел на нее. Где-то глубоко внутри закипали слезы, а она все глядела на этот свой образ, окрашенный страданиями всей последующей жизни (она страдала ужасно, жизнь раздавила ее как колесом, жизнь была не такой, какой тогда представлялась, она была как этот званый вечер), на образ девочки, стоявшей там, читавшей Шелли, глядевшей на мир темными мерцающими глазами. И чего только не предстояло им увидеть! И только те, кого уж нет, кто покоится в тихой Шотландии, видели, что в ней было заложено; только они ее знали, знали все, что в душе ее было сокрыто. Она думала о девочке в ситцевом платьице, и комок подступал к горлу; какие большие и темные были у нее глаза; какой красивой она была, когда читала "Оду к западному ветру"; как гордился ею отец, и как благороден он был, и как благородна была ее мать; и она сама, пока она была с ними, была так чиста, хороша, одаренна, что могла бы стать кем угодно, что будь они живы сейчас, и останься она с ними навсегда в том саду (теперь он казался ей единственным местом, где прошло ее детство, там всегда сияли звезды и стояло лето, и они сидели в саду под кедром и курили, и как-то уж так получалось, что мать ее во вдовьем своем чепце была одна и грезила среди цветов; и как хороши, и добры, и почтительны были старые слуги, садовник Эндрюс, повар Джерси; и старая собака, ньюфаундленд Султан; и виноградная лоза, и пруд, и колодец; и...) - миссис Вэлланс с видом гордым, неистовым и язвительным сравнивала свою жизнь с жизнью других, - и если бы та жизнь продолжалась вечно, то, думала миссис Вэлланс, всего этого - и она взглянула на Джека Рэншоу и на девушку, чьим платьем он так восхищался, - не существовало бы вовсе, и она была бы совершенно, о, совершенно счастлива, совершенно покойна и не была бы вынуждена слушать, как молодой человек говорит, - она засмеялась почти презрительно, хотя в глазах ее стояли слезы, - что он не большой любитель смотреть крикет. ПРОЖЕКТОР (пер. - Д.Аграчев) Графский особняк восемнадцатого века в двадцатом веке стал клубом. Поужинав в роскошной зале с колоннами, залитой светом люстр, так приятно выйти на балкон, нависающий над парком. Деревья утопают в густой, сочной листве, и лунный свет мог бы выхватить из темноты розовые и кремовые кисти на ветвях цветущих каштанов. Но вечер был безлунный; очень теплый после чудесного, жаркого летнего дня. Мистер и миссис Айвими и их гости пили кофе и курили на балконе. Как будто нарочно для их развлечения, чтобы избавить их от необходимости поддерживать беседу, по небу перекатывались гигантские полосы света. Война еще не началась - просто шли учения войск противовоздушной обороны; прожекторы шарили в небе в поисках самолетов противника. Задержавшись на подозрительном месте, сноп света вновь приходил в движение, подобно крыльям мельницы или усикам фантастического насекомого, внезапно освещая то безжизненный каменный фасад, то каштан во всем великолепии нежных соцветий, а то вдруг ударил прямо по балкону, где на мгновенье вспыхнул ослепительный диск - может быть, зеркальце в открытой сумочке одной из дам. - Смотрите! - воскликнула миссис Айвими. Свет двинулся дальше. Они снова погрузились во мрак. - Никогда не догадаетесь, что я увидела! - сказала она. Разумеется, все принялись гадать. - Нет, нет, нет! - остановила их миссис Айвими. Это невозможно отгадать, только она знает, только она может знать, потому что она - правнучка того человека. Он сам ей рассказывал эту историю. Какую историю? Если им интересно, она попытается рассказать. До спектакля есть еще время. - Но с чего начать? С тысяча восемьсот двадцатого года? Тогда мой прадед был мальчиком. Я сама немолода, - это верно, хотя она по-прежнему очень мила и элегантна, - так вот, он был глубоким стариком, а я - ребенком, когда он рассказал мне эту историю. Он был очень красивым стариком, с белыми волосами и голубыми глазами. Он наверняка был прелестным мальчиком. Но странным... Это, впрочем, понятно, - объяснила она, - учитывая их обстоятельства. Их фамилия была Комбер. Они были разорившиеся дворяне; раньше им принадлежали земли в Йоркшире. Но когда мой прадед был мальчиком, осталась только одна башня. Их дом - обыкновенный фермерский дом - стоял один среди полей. Мы туда ездили десять лет тому назад. Пришлось оставить машину и идти пешком через поле. Ни одна дорога к дому не ведет. Вокруг - ничего, трава лезет в самые ворота... По комнатам гуляют куры. Все в полном запустении. Помню, с башни вдруг сорвался камень. - Она немного помолчала. - Вот там они и жили: старик, женщина и мальчик. Она была не жена старика и не мать мальчика, а просто работница с фермы, которую старик взял к себе жить после смерти жены. Может быть, еще и поэтому у них никогда не бывало гостей, и дом начал разваливаться на глазах. Но помню и семейный герб над дверью. И еще книги - старые, замшелые книги. Всему, что он знал, он научился из книг. Он мне рассказывал, что читал без конца - старые книги, книги с вклеенными картами. Он втаскивал их на башню - даже веревка сохранилась и сломанные ступеньки. У окна все еще стоит стул с провалившимся сиденьем; окно само открывается от ветра, стекло в нем разбито, и видно далеко-далеко. Она умолкла, словно заглядевшись через распахнутое окно на бескрайнюю вересковую пустошь. - Но подзорную трубу мы так и не нашли. В ресторане у них за спиной стучали тарелки. Но здесь, на балконе, миссис Айвими казалась растерянной оттого, что не могла найти подзорную трубу. - Почему подзорную трубу? - спросил кто-то. - Почему? Потому что если бы не было подзорной трубы, - рассмеялась она, - я бы тут сейчас не сидела. А она, без всякого сомнения, тут сидела: элегантная немолодая женщина с голубым платком на плечах. - Труба была определенно, - вновь заговорила она, - потому что он мне рассказывал, как каждый вечер, после того как старики ложились спать, он садился у окна и смотрел в подзорную трубу на звезды. Юпитер, Альдебаран, Кассиопея. - Она показала рукой на звезды, появившиеся над темным парком. Сумерки сгущались. Прожектор теперь казался ярче; он пробегал по ночному небу, время от времени замирая, словно любуясь на звезды. - Он смотрел на звезды, - продолжала она, - и спрашивал себя - мой прадед, этот мальчик, спрашивал себя: "Что это? Зачем они? И кто я?" - так бывает, когда сидишь один и не с кем поговорить, а над головой звездное небо. Она замолчала. Все они смотрели на звезды, мерцавшие во мраке над деревьями. Звезды казались вечными, незыблемыми. Гул Лондона стих. Сто лет показались мгновеньем. Мальчик смотрел на звезды вместе с ними. Они были там, на башне, и вглядывались в ночное небо над пустынным ландшафтом. Внезапно чей-то голос у них за спиной проговорил: - Совершенно верно. В пятницу. Они вздрогнули и зашевелились, словно их сбросили вниз и они приземлились опять сюда, на этот балкон. - Ему-то никто не мог сказать ничего подобного, - тихо произнесла миссис Айвими. Одна пара поднялась и удалилась. - Он был совсем один, - продолжала она. - Был жаркий летний день. Июньский день. Один из тех дней, когда небо безупречно голубое и все как бы застывает на жаре. Куры что-то клевали на дворе, в конюшне старая лошадь тяжело переступала с ноги на ногу, старик дремал перед недопитым стаканом. Женщина мыла ведра на кухне. Может быть, с башни свалился камень. Казалось, что день никогда не кончится. А ему не с кем было поговорить - и совершенно нечем заняться. Перед ним простирался весь мир. Пустошь вздымалась, и проваливалась, и снова вздымалась навстречу небу: зелень и голубизна, зелень и голубизна, без конца и края. В полумраке они видели, что миссис Айвими облокотилась на перила и, подперев подбородок руками, вглядывается в вересковые просторы с высоты старой башни. - Только вереск и небо, вереск и небо, без конца и края, - задумчиво повторила она. Вдруг она вскинула руки, как будто установила что-то на уровне глаз. - А как выглядит земля в подзорную трубу? - спросила она. Она сделала быстрое движение пальцами, словно нетерпеливо что-то повернула. - Он навел резкость. Он навел резкость, глядя на землю. Направил трубу на темную полосу леса на горизонте и увидел... каждое дерево... каждое дерево отдельно... и птиц... и столб дыма... там... среди деревьев... А потом... ниже... ниже (она опустила глаза)... и вот перед ним дом... дом среди деревьев... ферма... отчетливо виден каждый кирпичик... и кадки по обе стороны двери... в них голубые и розовые цветы - похоже, гортензии. - Она немного помолчала. - ...Из дома вышла девушка... в голубом платке... и начала кормить птиц... голубей... они прыгали и толкались вокруг нее... А потом... минутку... мужчина... Ну да, мужчина! Он появился из-за дома. Он обнял ее! Они поцеловались... поцеловались. Миссис Айвими раскрыла руки и сомкнула их, будто целует кого-то. - Он впервые в жизни видел, как мужчина целует женщину, видел в подзорную трубу - за много миль, на той стороне огромной пустоши! Она резко что-то оттолкнула - подзорную трубу, должно быть, - и выпрямилась. - Он сбежал по ступенькам. Он долго-долго бежал по полю, по каким-то тропинкам, потом по дороге. Он пробежал много миль, и когда над деревьями загорелись первые звезды, он выбежал наконец к дому... весь потный, в пыли... Она снова умолкла, словно видела его перед собой. - Ну а потом, потом... что потом? Что он сказал? А девушка... - теребили ее они. Внезапно на миссис Айвими упал свет, как будто кто-то навел на нее подзорную трубу. (Это войска противовоздушной обороны искали самолеты противника.) Она встала со стула. На голове у нее был голубой платок. Она подняла руку, будто от неожиданности, словно она - удивленная - стоит в дверях. - Девушка? Это была... - Она запнулась, словно хотела сказать "я". Но потом вспомнила и поправилась: - Это была моя прабабка. Она повернулась, ища глазами свою накидку. Накидка была переброшена через спинку стула. - Но скажите, как же этот другой мужчина - тот, что вышел из-за дома? - не унимались они. - Другой мужчина? А, этот... - пробормотала миссис Айвими, нагнувшись и нащупывая накидку на стуле (прожектор уже покинул балкон), - исчез, должно быть. Свет, - добавила она, кутаясь в накидку, - падает лишь на мгновенье. Прожектор освещал теперь обширный фасад Букингемского дворца. А им пора было в театр. НАСЛЕДСТВО (пер. - М.Лорие) "Дорогой Сесси Миллер". Гилберт Клендон взял в руки жемчужную брошь, лежавшую в кучке колец и брошек на столике в будуаре его жены, и прочел надпись на карточке: "Дорогой Сесси Миллер, с любовью". Как это похоже на Анджелу - не забыла даже Сесси Миллер, свою секретаршу. А все-таки странно это, снова подумал Гилберт Клендон, что она оставила все в таком порядке - хоть маленький да подарок для каждой из своих подруг. Словно предчувствовала близкую смерть. Но ведь она была совершенно здорова в то утро, шесть недель назад, когда вышла из дому, а на Пиккадилли ступила с тротуара на мостовую, и машина переехала ее. Он поджидал Сесси Миллер. Он попросил ее зайти, чувствуя, что, проработав у них столько лет, она имеет право на такой знак внимания. Да, думал он теперь, поджидая ее, странно все-таки, что Анджела оставила все в таком порядке. Всем друзьям было оставлено что-нибудь на память. Все эти кольца, бусы, китайские ларчики - она обожала всякие ларчики и коробочки - кому-то предназначены. А для него каждая из этих вещиц связана с воспоминанием. Вот это он сам ей подарил; а это - эмалевый дельфин с глазами-рубинами - привлекло ее внимание в каком-то переулке в Венеции. Она так и накинулась на это сокровище, даже вскрикнула от восторга. Ему лично она, конечно, ничего не оставила, если не считать дневника. Пятнадцать томиков в зеленых сафьяновых переплетах стояли у него за спиной на ее письменном столе. Все годы, с тех пор как они поженились, она вела дневник. Из-за этого дневника возникали некоторые из их редких... даже не ссор, а размолвок. Когда, войдя в комнату, он заставал ее за этим занятием, она всегда захлопывала книжечку или накрывала ее ладонью. "Нет, нет, нет, - слышался ему ее голос. - После моей смерти... может быть". Вот и оставила ему дневник как его долю наследства. Это было единственное, чем они не делились, когда она была жива. Но ему и в голову не приходило, что он переживет ее. Если б она тогда хоть секунду подумала о том, что делает, она и сейчас была бы жива. Но она прямо с ходу ступила на мостовую - так показал шофер на дознании. Когда же тут было тормозить... Мысли его прервал шум голосов в передней. - Мисс Миллер, сэр, - доложила горничная. Она вошла. Никогда еще он не бывал с ней наедине и, конечно, никогда не видел ее в слезах. Страшно расстроена, да и немудрено, Анджела не только давала ей заработок, она была другом. Сам-то он, думал Гилберт Клендон, пододвигая ей кресло, едва отличил бы ее от любой другой женщины ее круга. Таких Сесси Миллер тысячи - невзрачные маленькие женщины в черном, с портфелями. Но Анджела с ее даром отзывчивости обнаружила в Сесси Миллер неоценимые достоинства. Сама деликатность; такая сдержанная; надежная, ей все-все можно рассказать и т.д. Сначала мисс Миллер вообще не могла говорить. Сидела, прикладывая к глазам платок. Потом, сделав над собой усилие, сказала: - Простите, мистер Клендон. Он что-то пробормотал. Разумеется. Это так понятно. Он представляет себе, что значила для нее его жена. - Мне здесь было так хорошо, - сказала она, оглядывая комнату. Взгляд ее задержался на письменном столе у него за спиной. Здесь они вместе работали, она и Анджела. Ведь и Анджела, как жена видного политического деятеля, несла свою долю обязанностей. В его карьере она была ему главной помощницей. Сколько раз он их видел здесь вместе - Сесси за машинкой, пишет письмо под ее диктовку. Ясно, что и мисс Миллер это сейчас вспоминает. Теперь остается только вручить ей брошку, завещанную его женой. Да, малоподходящий подарок. Наверное, лучше было бы оставить ей какую-то сумму денег или даже пишущую машинку. Но что поделаешь - "Дорогой Сесси Миллер, с любовью". И, вручая ей брошь, он произнес коротенькую речь, которую заранее приготовил. Он знает, говорил он, что она сумеет оценить этот подарок. Жена часто ее носила... И мисс Миллер, принимая брошь, ответила, словно тоже заранее подготовленными словами, что теперь это будет самое дорогое ее достояние... Надо надеяться, подумал он, что у нее есть какое-нибудь платье, на котором жемчужная брошь не будет выглядеть так нелепо. Сейчас на ней был черный костюм, можно сказать - форменная одежда женщин ее профессии. А потом вспомнил - конечно же, она в трауре. Она тоже пережила трагедию - брат, в котором она души не чаяла, погиб всего за неделю или две до Анджелы. Кажется, в какой-то аварии? Забыл, помнит только, что Анджела что-то ему говорила. Анджела с ее даром отзывчивости невероятно тогда разогорчилась. Сесси Миллер между тем поднялась. Уже надевает перчатки. Наверное, почувствовала, что лишняя. Но он не мог ее отпустить, не сказав нескольких слов о ее будущем. Каковы ее планы? Может он ей чем-нибудь помочь? Она задумчиво смотрела на стол, на машинку, за которой провела столько часов, на дневник. И, погрузившись в воспоминания об Анджеле, не сразу ответила на последний вопрос, как будто не поняла. Он повторил: - Каковы ваши планы, мисс Миллер? - Планы? О, все в порядке, мистер Клендон! - воскликнула она. - Прошу вас, обо мне не беспокойтесь. Из ее слов он заключил, что в финансовой поддержке она не нуждается. Лучше было бы, сообразил он, такое предложение изложить в письме. Теперь он мог только сказать, пожимая ей руку: - Помните, мисс Миллер, если я хоть чем-нибудь могу вам быть полезен, я с удовольствием... - И открыл дверь. На секунду она задержалась, словно что-то вдруг вспомнив. - Мистер Клендон, - сказала она, впервые взглянув ему прямо в глаза, и впервые его поразило выражение ее глаз - сочувственное, но и пытливое. - Если когда-нибудь, - продолжала она, - теперь или позже, я смогу чем-нибудь быть вам полезна, помните, ради вашей жены я всегда с радостью... И с этим ушла. Ее слова и прощальный взгляд удивили его. Словно она думала или надеялась, что окажется ему нужна. Он вернулся в комнату, и тут у него мелькнула забавная, пожалуй, даже фантастическая мысль. Неужели все эти годы, когда он едва замечал ее, она, как пишут в романах, питала к нему тайную страсть? На ходу он поймал свое отражение в зеркале. За пятьдесят, но нельзя не признать, что, по свидетельству зеркала, он все еще весьма интересный мужчина. - Бедная Сесси Миллер! - произнес он с усмешкой. Чего бы он ни дал, чтобы посмеяться этой шутке вместе с женой. Невольно рука его потянулась к ее дневнику. "Гилберт, - прочел он, открыв его наудачу, - выглядел просто замечательно..." Она словно ответила на его вопрос. Словно сказала: конечно, ты очень привлекателен как мужчина. Конечно, Сесси Миллер тоже это чувствовала. Он стал читать дальше. "Как я горжусь тем, что я его жена". А он всегда гордился тем, что он ее муж. Сколько раз, когда они обедали в гостях, он смотрел на нее через стол и говорил себе: самая прелестная женщина в этом сборище! Он читал дальше. В тот первый год он баллотировался в парламент. Они вместе совершили поездку по его округу. "Когда Гилберт сел, ему устроили овацию. Все встали с мест и стоя пели "Ведь он хороший малый". Я была просто сражена". Это он тоже помнил. Она сидела на эстраде рядом с ним. Он как сейчас видит ее глаза, обращенные на него, и в глазах слезы. А потом? Он перелистал несколько страниц. Они поехали в Венецию. Чудесный это был отпуск после выборов. "Ели мороженое у Флориана". Он улыбнулся - она была еще совсем ребенком. Любила мороженое. "Гилберт так интересно рассказывал мне историю Венеции. Оказывается, дожи..." - так все и записала своим ученическим почерком. Путешествовать с Анджелой было наслаждением еще и потому, что она так жаждала возможно больше узнать. Любила толковать о своем "ужасающем невежестве", а ведь оно только подчеркивало ее обаяние. А потом - он открыл следующий томик - они возвратились в Лондон. "Мне так хотелось произвести хорошее впечатление. Я надела мое подвенечное платье". Да, рядом с ней за столом сидел тогда старый сэр Эдвард, и она прямо на глазах обворожила этого грозного старика, его шефа. Он читал быстро, воскрешая по ее отрывочным фразам сцену за сценой. "Обедали в палате общин... На рауте у Лавгроувзов. Леди Л. спросила меня, сознаю ли я, какая это ответственность - быть женой Гилберта?" А годы шли - он взял со стола еще томик, - и его все больше затягивала работа. А она, конечно, все чаще оставалась дома... Для нее, видимо, явилось серьезным горем, что у них не было детей. "Как бы мне хотелось, - прочел он, - чтобы у Гилберта был сын!" Сам он почему-то никогда об этом особенно не жалел. Жизнь и без того была так полна, так насыщенна. В том году он получил свой первый, скромный пост в правительстве. Очень скромный пост, но она записала: "Я совершенно уверена, что он будет премьер-министром!" Что ж, если б дело обернулось иначе, он, возможно, и стал бы премьером. Он прервал чтение, задумавшись о том, что могло бы быть. Политика - лотерея, подумал он, азартная игра, но для него игра еще не кончена, в пятьдесят-то лет! Он пробежал остальные страницы, заполненные мелочами, теми невесомыми, счастливыми, повседневными мелочами, из которых состояла ее жизнь. Взял новый томик. Снова раскрыл наудачу. "Какая я трусиха! Опять упустила случай. Но мне подумалось, что это эгоистично - приставать к нему с моими делами, когда он так занят. А мы так редко проводим вечер вдвоем". О чем это она? А-а, вот и объяснение, речь идет о ее работе в Ист-Энде. "Я набралась храбрости и поговорила-таки с Гилбертом. Он проявил столько доброты, столько понимания". Он помнил этот разговор. Она сказала, что чувствует себя такой бездельницей, такой никчемной. Ей хочется тоже иметь какую-нибудь работу, как-то помогать людям, и, помнится, так мило покраснела, говоря это, сидя вот здесь, в этом кресле. Он тогда чуточку подтрунил над ней. Мало ей, что ли, дела - заботиться о нем, вести хозяйство? Но если ей нужно развлечение - на здоровье, конечно, он не против. Что же именно? Какая-нибудь благотворительность? Какой-нибудь комитет? Только, чур, чтобы не переутомляться. И вот она каждую среду стала ездить в Уайтчепел. Он вспомнил, как его раздражало платье, которое она надевала для этих поездок. А она, как видно, взялась за дело всерьез. Дневник пестрел такими записями: "Побывала у миссис Джонс... у нее десять человек детей... муж лишился руки в результате несчастного случая. Сделала все возможное, чтобы устроить Лили на работу". Дальше, дальше. Его имя стало попадаться реже. Читать стало не так интересно. Некоторые записи были совсем непонятны, например: "Поспорили с Б.М. о социализме". Кто это Б.М.? Инициалы ничего ему не подсказали: видимо, какая-то женщина, с которой они вместе заседали в каком-нибудь комитете. "Б.М. неистово ругает правящие классы... С собрания возвращалась с Б.М. и пыталась переубедить его. Но он такой узколобый". Значит, Б.М. - мужчина, не иначе как из этих "интеллигентов", как они себя называют, Анджела всегда говорила, что они и неистовые и узколобые. Она, оказывается, даже пригласила его в гости? "К обеду был Б.М. Он поздоровался с Минни за руку!" Этот восклицательный знак добавил новый штрих к портрету, который уже начал складываться у него в уме. Б.М., как видно, не привык иметь дело с горничными; он поздоровался с Минни за руку. Надо полагать, он из тех прирученных рабочих, что разглагольствуют о своих взглядах в светских гостиных. Гилберт знал этот тип и не симпатизировал ему. Вот он опять. "Была с Б.М. в Тауэре... Он сказал, что революция неизбежна... сказал, что все мы живем в выдуманном мире". Да, да, вот такие истины этот Б.М. и должен был изрекать. Гилберт словно слышал его голос. Он и видел его совершенно отчетливо: неотесанный субъект с лохматой бородой, в красном галстуке и твидовом костюме, сам-то небось работал спустя рукава. Не может быть, чтобы Анджела не раскусила его. Он читал дальше. "Б.М. очень нехорошо отозвался о..." Имя было старательно зачеркнуто. "Я ему сказала, что не желаю больше слышать ругани по адресу..." - имя опять не прочесть. Неужели это было его собственное имя? Неужели поэтому Анджела поспешила прикрыть рукой страницу, когда он вошел? При этой мысли его неприязнь к Б.М. возросла. Имел наглость обсуждать его здесь, в этой комнате! Почему Анджела ему не сказала? Утаила от него такую вещь, а ведь всегда была до предела искренней. Он стал листать страницы, выискивая все упоминания о Б.М. "Б.М. рассказал мне о своем детстве. Его мать ходила на поденную работу... Как подумаю об этом, просто нет сил жить в такой роскоши... Три гинеи за одну шляпу!" Лучше бы она поговорила об этом с ним, а не забивала свою бедную головку вопросами, явно недоступными ее пониманию! Он давал ей читать книги. Карл Маркс. "Грядущая революция". Инициалы Б.М., Б.М. так и мелькали перед глазами. Но почему ни разу нет полного имени? В этом было что-то неофициальное, интимное, совсем не свойственное Анджеле. Что она, и в лицо называла его Б.М.? Дальше. "Б.М. явился неожиданно, после обеда. К счастью, я была одна". Это записано всего год назад. "К счастью" - почему к счастью? - "я была одна". А сам он где был в тот вечер? Он проверил дату по книжке, куда записывал деловые свидания и встречи. В тот вечер был званый обед у лорд-мэра. А Б.М. и Анджела провели этот вечер вдвоем! Он попытался восстановить все в памяти. Когда он вернулся, ждала она его или легла спать? А как выглядела комната, как всегда? Были на столе бокалы или нет? Были стулья сдвинуты или не были? Ничего не запомнилось, решительно ничего, кроме речи, которую он сам произнес на обеде у лорд-мэра. Ситуация становилась все более необъяснимой: его жена, одна, принимает у себя незнакомого ему мужчину. Может быть, разгадка в следующей книжке. Он схватил последний томик, тот, что остался не до конца заполненным, когда она умерла. Вот он опять, будь он проклят, на первой же странице. "Обедала одна с Б.М. Он был очень взволнован... сказал, что пора нам понять друг друга... Я пыталась его образумить, но он ничего не слушал. Пригрозил, что если я не..." Дальше все было густо зачеркнуто. По всей странице тянулось "Египет, Египет, Египет". Не разобрать ни слова, но смысл ясен: этот мерзавец склонял ее к незаконной связи. Одни в этой комнате! Кровь бросилась в лицо Гилберту Клендону. Он стал лихорадочно листать страницы. Что она ответила? Инициалы кончились. Теперь шло просто "он". "Он опять приходил. Я сказала, что не могу решить... умоляла его уйти". Негодяй, навязывался ей у нее же в доме. Но почему она сразу ему не сказала? Как могла колебаться хоть минуту? А-а, вот: "Я написала ему письмо". Несколько пустых страниц, а потом: "Ответа на мое письмо нет". Опять пустые страницы, а потом: "Он выполнил свою угрозу". А потом, что было потом? Он листал страницу за страницей. Ничего. Но вот, накануне ее смерти, еще одна запись: "Хватит ли у меня мужества тоже это сделать?" И все. Гилберт Клендон разжал пальцы, и дневник упал на пол. Перед глазами возникла Анджела. Она стоит на Пиккадилли, на краю тротуара. Глаза широко раскрыты, кулаки сжаты. Вот мчится машина... Этого не вынести. Он должен узнать правду. В два прыжка он очутился у телефона. - Мисс Миллер? - Молчание. Потом кто-то там зашевелился. - Сесси Миллер слушает, - раздался наконец ее голос. - Кто такой Б.М.? - прорычал он. Он услышал, как на камине у нее громко тикают дешевые часы; потом глубокий вздох. Потом наконец ответ: - Это был мой брат. Значит, и правда, это был ее брат, и он покончил с собой. - Может быть, мне нужно что-нибудь объяснить? - донесся до него вопрос Сесси Миллер, и он крикнул: - Нет! Ничего не нужно! Он получил свою долю наследства. Она сказала правду. Она нарочно ступила на мостовую, чтобы соединиться со своим любовником. Ступила на мостовую, чтобы уйти от него. ВМЕСТЕ И ПОРОЗНЬ (пер. - Д.Аграчев) Их познакомила миссис Дэллоуэй и добавила: он вам понравится. Разговор начался, когда они еще молчали: и мистер Сэрль и мисс Аннинг смотрели в небо, и для обоих небо лучилось чем-то непонятным и важным, впрочем, для каждого своим, но вдруг мисс Аннинг так отчетливо ощутила рядом с собой мистера Сэрля, что стало невозможно видеть небо, просто небо, но только небо над высокой фигурой, над темными глазами и седеющими волосами и сухим, грустным (ей говорили: притворно грустным) лицом Родерика Сэрля, и, зная, что это глупо, она не удержалась и сказала: - Какой чудесный вечер! Глупо! Страшно глупо! Но можно ли не быть глупой в сорок лет и под этим небом, пред которым все - несусветная чушь, а она и мистер Сэрль у окна гостиной миссис Дэллоуэй - точки, пылинки в лунном свете, и вся их жизнь не дольше жизни ночного мотылька. - Да... - произнесла мисс Аннинг и многозначительно похлопала по дивану. Он сел рядом с ней. Правду ли говорят, что он "притворно грустен"? Впрочем - и это опять из-за неба, - ей было почти безразлично, что там говорят и что делают, и она снова сказала нечто совсем банальное: - Я знала одну мисс Сэрль, в Кентербери, когда была там девочкой. Повинуясь чарам ночного неба, мистер Сэрль тотчас же увидел могилы своих предков в голубовато-романтическом свете, глаза его расширились и потемнели, и он ответил: - Да. Мы ведем свой род от норманнов - тех, что приплыли с Вильгельмом. В Кентерберийском соборе похоронен некто Ричард Сэрль. Он был кавалер ордена Подвязки. Мисс Аннинг почувствовала, что случайно задела настоящего мистера Сэрля, того, на котором выстроен второй, притворный. Зачарованная луной (а луна виделась ей как символ мужского начала, и, глядя на нее сквозь щелку между занавесками, мисс Аннинг плескалась в лунном свете), она могла сказать почти все что угодно и решилась выкопать настоящего мистера Сэрля из-под притворного, говоря себе: "Вперед, Стэнли, вперед!" - это у нее был такой боевой клич, тайная хитрость, чтобы себя пришпорить, подхлестнуть, как это делают иногда немолодые люди, страдающие неисправимым пороком, а она страдала от страшной застенчивости, вернее, лени, ибо ей не хватало даже не смелости, а скорее энергии, особенно в разговоре с мужчинами, которых она побаивалась, и чаще всего разговор с ее стороны выливался в поток банальностей, и у нее было очень мало друзей-мужчин, вообще очень мало близких друзей, подумала она, но если честно, так ли они ей нужны? У нее есть Сара, Артур, дом и собака, и "это", думала она, сидя на диване рядом с мистером Сэрлем и в то же время купаясь, нежась в "этом", в том чувстве, которое охватывало ее всякий раз, когда она возвращалась домой, уверенная, что дома ждут чудеса, заповедное царство, такое, чего ни у кого больше нет и быть не может (ведь только у нее одной есть Артур, Сара, дом и собака), и, снова погружаясь в сладостное чувство обладания, она понимала, что "этого" и луны (а луна - чудная музыка) ей довольно и не нужен ей этот человек с его гордостью за умерших Сэрлей. Нет! В этом главная опасность - нельзя, нельзя в ее возрасте давать волю сладкой дремоте. "Вперед, Стэнли, вперед!" - сказала она себе и спросила его: - А сами вы знаете Кентербери? Знает ли он Кентербери! Мистер Сэрль улыбнулся, подумав, какой это нелепый вопрос - как мало она знает, эта милая тихая женщина с добрыми глазами и, кажется, умная, с очень красивым старинным ожерельем и, говорят, музыкантша, - как плохо она знает, о чем спрашивает. Спросить у него, знает ли он Кентербери! Когда лучшие годы его жизни, все его воспоминания, все, чего он никогда за всю жизнь не смог рассказать, что пробовал описать - м-да, пробовал описать (он вздохнул), все это было в Кентербери; просто смех. Его вздох, а потом смех, его грусть и веселость нравились людям, и он это знал, но сознание того, что он нравится, не утолило разочарования, и хотя он использовал всеобщее расположение (и наносил длинные визиты участливым дамам - длинные, длинные визиты), но не без горечи душевной - ибо он не достиг и десятой доли того, чего мог бы достичь, о чем мечтал когда-то мальчиком в Кентербери. При всяком новом знакомстве он оживлялся: тот, кто лишь теперь узнал его, не ведал о несбывшихся надеждах и, поддаваясь его обаянию, позволял начать все сначала - это в пятьдесят-то лет! Она напала на родник. Цветы, и поля, и дома из серого камня тонкой струйкой потекли по его сознанию, собираясь в серебристые капли на его темных, иссохших стенах и стекая на дно. С такого образа часто начинались его стихи. И сейчас ему страстно захотелось создавать образы, здесь, рядом с этой тихой женщиной. - Да, я знаю Кентербери, - произнес он с задумчивым, сентиментальным выражением, ожидая, как почувствовала мисс Аннинг, новых, не слишком нескромных вопросов, и вот почему всем с ним так интересно, и эта-то удивительная способность легко и остро реагировать на чужие слова погубила его, как часто думал он сам, отстегивая запонки и складывая ключи и мелочь на столик у кровати после очередного приема (а во время лондонского сезона ему случалось бывать в гостях чуть ли не каждый день), а наутро, спускаясь к завтраку, становился совсем другим, злым и раздражительным, и резко говорил с женой; жена его была очень больна и никогда не выходила из дому, но ее порой навещали знакомые - главным образом знакомые женщины, которые интересовались индийской философией, разными лекарствами и докторами, о чем Родерик Сэрль любил бросить едкую, уничтожающую фразу, слишком для нее остроумную, так что в ответ она могла лишь горько покачать головой да тихо всплакнуть, - он потому ничего не достиг, часто думалось ему, что не смог полностью покинуть свет и общество женщин, столь нужное ему, и писать. Он слишком дал жизни захлестнуть себя - тут он перебрасывал ногу на ногу (все его движения были изысканны и немного оригинальны) - и не винил себя - нет, он винил скорее богатство своей натуры и в этом смысле считал себя лучше, чем, скажем, Вордсворт, он слишком много отдал людям, и теперь, думал он, подперев голову руками, они тоже должны помочь ему - такова была прелюдия, трепетная, чарующая, вдохновенная прелюдия к разговору; и образы переполняли его. - Она похожа на белое дерево - на вишню в цвету, - сказал он, глядя на молодую женщину с пышными светлыми волосами. Красивый образ, подумала Рут Аннинг, очень приятный образ, и все-таки она не уверена, что ей нравится этот изысканно грустный человек и его жесты; странно, как безотчетны наши чувства, подумала она. Ей не нравится он, но понравилось это его сравнение женщины с цветущей вишней. Тонкие нити ее ощущений произвольно относило то туда, то сюда, как щупальца морского цветка, рождая то трепет, то недоуменье, в то время как мозг ее, вдали от метущихся страстей, в прохладной одинокой тиши получал сигналы, которые надлежит обработать, с тем чтобы, когда речь зайдет о Родерике Сэрле (а он был своего рода личность), она могла сразу и определенно сказать: "Он мне нравится" или "Он мне не нравится", раз и навсегда составив свое мнение. Какая странная мысль, какая важная мысль; в ней, словно сквозь зеленую толщу воды, проглядывает суть наших взаимоотношений. - Как странно, что вы знаете Кентербери, - сказал мистер Сэрль. - Так трудно бывает понять, - продолжал он (светловолосая женщина уж