-Шана или в дни поста приходил сюда молиться и читать "Плач Иеремии" (15). Ему нравилось на кладбище. Небо здесь намного выше и яснее, чем в местечке, а от освященной земли и поросшего мохом могильного камня исходила величественная многозначительная тишина. Он любил сидеть и смотреть на высокие белые березы, подрагивавшие даже в безветрие, и на ворон, качавшихся на ветвях подобно черным плодам. Перед смертью Песя взяла с него слово больше не жениться и регулярно приходить к ней на могилу с новостями от детей. Он, как всегда, сдержал свое слово. Бывало, вытянет губы трубочкой, будто шепчет ей, живой, на ухо: -- У Гимпеля еще один внук. Младшая дочка Гецеля, слава Богу, помолвлена... Дом на холме почти совсем разрушился. Бревна окончательно прогнили, и крыша не держалась без каменных подпорок. Два из трех окон были заколочены, потому что уже не было сил подгонять стекла к рамам. Пол почти весь провалился, под ногами лежала голая земля. Слива во дворе засохла, ствол и ветви пожирала тля. Сад зарос какими-то мерзкими ягодами, диким виноградом и репейником, которым дети любили кидаться друг в друга на Тиша бе-Ав (16). Люди божились, что ночами видели там странные огни, и уверяли, что на чердаке полно летучих мышей, залетавших девушкам в волосы. Так или нет, но возле дома ухала сова. Соседи не раз уговаривали Аббу переехать из развалюхи пока не поздно, она может рухнуть от дуновения ветра. Еще соседи убеждали Аббу оставить работу -- сыновья засыпали его деньгами. Но Абба упорно вставал поутру и корпел у верстака. Хотя рыжие волосы неохотно теряют свой цвет, борода его стала совсем седой, а поседев, начала отдавать рыжиной. Брови разрослись, точно кусты, и скрыли глаза, а высокий лоб стал схож с куском пожелтевшего пергамента. Но сноровки и мастерства Абба не утратил. Он все еще мог сделать крепкий башмак на широком каблуке, хотя времени на то уходило больше. Он протыкал шилом дырки, затягивал швы, забивал гвоздики и сиплым голосом напевал песенку маленьких сапожников: Купила матушка козла, Козла забил шохет (17), Ой, Боже, Боже мой, козел! Схватил его уши Авремеле, Схватил его легкие Береле, Схватил его потроха Гимпеле, А Довидл взял язык, Гершеле -- шею... Поскольку подпевать было некому, теперь он пел и за хор: Ой, Боже, Боже мой, козел! Друзья убеждали его нанять прислугу, но он не хотел пускать в дом неизвестную женщину. Время от времени кто-нибудь из соседок заходила подмести, вытереть пыль, но и это было для него чересчур. Абба уже привык к одиночеству. Научился готовить и мог сварить себе суп на треножнике, а по пятницам даже сооружал пудинг к субботе. Больше всего любил сидеть в одиночстве на скамейке, раздумывая о том, о сем. С каждым годом мысли его становились все запутанней. Дни и ночи напролет он разговаривал сам с собой. Один голос спрашивал, другой отвечал. В голову приходили умные слова, острые и к месту, полные вековой мудрости, как будто ожили предки и затеяли в его голове бесконечный спор о веке нынешнем и веке грядущем. Все мысли сводились к тому, что есть жизнь и что есть смерть, что есть время, так безостановочно текущее, и очень ли далеко до Америки? Порой глаза его смыкались, молоток выпадал из рук, но он продолжал слышать характерное постукивание сапожника -- легкий удар, второй покрепче и третий, самый сильный -- словно на его месте сидел призрак, тачавший невидимые башмаки. Когда кто-нибудь из соседей спрашивал, почему он не переезжает к сыновьям, он указывал на груду обуви на верстаке и говорил: -- А это кто будет чинить? Шли годы, он не мог понять, как и куда они исчезли. Бродячие проповедники проходили через Фрамполь с волнующими новостями из внешнего мира. В портновской синагоге, куда все еще ходил Абба, один молодой человек рассказывал о войне и антисемитских законах, о евреях, стекающихся в Палестину. Крестьяне, годами ходившие к Аббе, оставили его и переметнулись к сапожникам-полякам. Как-то старик услышал, что неизбежна новая мировая война. Гитлер -- да сгинет имя его! -- поднял полчища своих варваров и угрожает захватить Польшу. Этот бич Израиля изгнал евреев из Германии, как некогда изгнали их из Испании. Старик подумал о Мессии и разволновался. Кто знает? Может, то и была битва Гога и Магога (18)? Может, Мессия в самом деле придет, и мертвые воскреснут? Он уже видел разверстые могилы и встающих из них маленьких сапожников -- Аббу, Гецеля, Трейтеля, Гимпеля, своего деда, отца. Он зазывал их всех в дом, выставил наливку, пироги. Песе стало стыдно за беспорядок и развал в доме, но он ее успокоил: "Ничего, найдем кого-нибудь прибраться. Теперь-то мы все вместе!" Внезапно налетело облако, окутало весь Фрамполь -- и синагогу, и хедер, и микву, дома всех-всех евреев, и его хибару тоже -- и перенесло местечко целиком в Святую землю. И, представьте себе его изумление -- он увидел там своих детей из Америки. Они бросились к его ногам, умоляя: "Прости нас, отец!" Когда Аббе рисовалась эта картина, молоток его колотил, точно бешеный. Он видел, как маленькие сапожники надевают свои лучшие праздничные одежды, накидки в складочках с широкими лентами и отправляются веселиться в Иерусалим. Они молятся в храме Соломона (19), пьют вино из райских садов, едят мясо быка и Левиафана на пиру праведников (20). Почтенный Иоханан -- сапожник, прославившийся благочестием и мудростью --приветствует свой род, а потом заводит речь о Торе и о сапожном ремесле. Минула суббота, весь клан возвращается во Фрамполь, ставший частью Земли Израилевой, и входит в свой старый дом. Дом, такой же маленький, как раньше, чудесным образом вмещает всех, подобно описанной в Танахе шкуре лани. Они работают за одним верстаком -- Аббы, Гимпели, Гецели, Годели, Трейтели и Липпе -- шьют золотые сандалии для дочерей Сиона и великолепные башмаки для его сыновей. Сам Мессия призывает маленьких сапожников и заказывает им пару шелковых шлепанцев. Однажды утром, когда Абба в мыслях был погружен в свои странствия, он услышал страшный грохот. Старик содрогнулся до костей: вот он, трубный глас Мессии! Он выронил башмак, над которым трудился, и в экстазе выскочил на улицу. Но то был не Илья-пророк, возвещающий о приходе Мессии. Нацистские самолеты бомбили Фрамполь. В местечке началась паника. Бомба упала возле синагоги, от взрыва Абба почувствовал, что в голове у него помутилось. Преисподняя разверзлась перед ним. Грохот взрыва сменило море огня, осветившее весь Фрамполь. Со двора синагоги валил черный дым. Стаи птиц метались в небе. Лес горел. Среди гигантских столбов дыма Абба разглядел со своего холма фруктовые сады. Цветущие яблони тоже горели. Несколько мужчин, стоявших поодаль, бросились ничком на землю и закричали ему тоже ложиться. Он не слышал их; губы кричавших шевелились, точно в пантомиме. Трясясь от страха, чувствуя слабость в коленях, он вернулся в дом, собрал в чемоданчик таллит, тфиллин, какую-то рубаху, инструменты и деньги, которые прятал в соломенном матрасе, взял палку, поцеловал мезузу (21) и вышел. Чудо, что он не погиб: домик вспыхнул в тот момент, когда он выходил. Крышу сдуло, как листок, открылся чердак со всеми его сокровищами. Рухнули стены. Абба обернулся и увидел груду молитвенников, пожираемых пламенем. Почерневшие страниы кружились в воздухе, светясь огненными письменами, точно Тора, данная евреям на Синае. V Через океан С этого дня жизнь Аббы полностью изменилась; она стала схожей с тем, что он читал в Торе и слышал от странствующего .паломника. Он покинул дом предков, родные места и, подобно праотцу Аврааму, с посохом в руке пустился в путь по свету. Опустошение Фрамполя и близлежащих деревень вызвало мысли о Содоме и Гоморре, исчезнувших в огненном горниле. Ночи он коротал вместе с другими евреями на кладбище, прислонив голову к могильному камню -- подобно тому, как ночевал в Бет-Эле Иаков, положив камень в изголовье, когда шел из Беер-Шевы в Харран. Рош-ха-Шана фрампольские евреи встретили в лесу и провели богослужение, в котором Аббе доверили прочесть самую торжественную молитву "Шмоне-эсре", поскольку лишь он один сохранил таллит. Он стоял под сосной, служившей алтарем, и хриплым речитативом выводил мелодию. Кукушка с дятлом вторили ему, и все птицы вокруг щебетали, свистели, ухали. Поздняя осенняя паутина плыла по воздуху и зацепилась за бороду Аббы. Временами в лесу раздавалось мычание, похожее на звуки шофара(22). Когда наступили Дни покаяния (23), фрампольские евреи поднялись в полночь и по памяти прочли те отрывки искупительной молитвы, которые помнили наизусть. С соседних лугов доносилось негромкое ржанье лошадей, лягушки квакали в ночной прохладе. Слышалась прерывистая отдаленная перестрелка; облака озарялись багрянцем. Шел звездопад; светящиеся стрелы пронзали небо. Зашедшиеся криком полуголодные младенцы заболевали и умирали на руках матерей. Многих из них хоронили прямо среди поля. Рядом рожала женщина. Аббе казалось, что он обратился в своего прапрадеда, бежавшего от погромов Хмельницкого, того самого, имя которого было внесено в фрампольскую кагальную книгу. Он был готов принять мученическую кончину. Ему чудились прелаты и инквизиторы, а когда по ветвям проносился ветер, Аббе слышалась предсмертная мольба погибающих евреев: "Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь един!" По счастью, Абба смог помочь многим евреям своими деньгами и ремеслом. На его деньги наняли несколько повозок и беженцы двинулись на юг, к Румынии, однако часто приходилось делать длинные пешие переходы, и обувь не выдерживала. Аббе ничего не оставалось, как расположиться под деревом и достать свои инструменты. С Божьей помощью они преодолели все опасности и ночью пересекли румынскую границу. На следующее утро, как раз накануне Йом-Киппура, какая-то старая вдова взяла Аббу к себе в дом. Сыновьям Аббы в Америку была послана телеграмма, что их отец в безопасности. Можно не сомневаться, что сыновья Аббы сделали все, что было в силах, для спасения старого отца. Узнав, где он примерно находится, они кинулись в Вашингтон и с великими трудностями выхлопотали ему визу, затем перевели американскому консулу в Бухаресте деньги, умоляя помочь отцу. Консул направил курьера к Аббе, и старика посадили в поезд, идущий на Бухарест. Там он пробыл неделю, затем его перевезли в итальянский порт. Поезд из Румынии в Италию тащился с перевала на перевал около полутора суток. Аббу постригли, вывели вшей, пропарили одежду. Он попал на последний корабль, направлявшийся в Соединенные Штаты. Путешествие было долгим и мучительным. Аббе дали в дорогу еду, но, боясь невольно согрешить и съесть что-то некошерное, он старался не есть в пути. Таллит и тфиллин потерялись, а вместе с ними он утратил ощущение времени и не мог отличить субботу от остальных дней недели. Он был единственным евреем на корабле. Был там еще один пассажир, знавший немецкий язык, но Абба его не понимал. Во время перехода через океан разыгрался шторм. Абба почти все время пролежал на койке, его часто тошнило, хотя он ничего в рот не брал, кроме сухарей и воды. Неумолчный вибрирующий шум двигателей, долгие тревожные сигнальные гудки мешали спать. Муки адовы! Дверь каюты непрерывно хлопала, будто на ней качался Сатана. Стекло шкафчика тряслось и звенело, стены ходили ходуном, палуба, словно люлька, летала из стороны в сторону. Днем Абба почти все время глядел в окошко над койкой. Корабль то взлетал, точно старался забраться на небеса, а разорванное небо падало, как если б мир вернулся к первозданному хаосу, то обваливался вниз, в океан, и тогда твердь небесная вновь отделялась от вод, как описано в Книге Бытия. Волны были адского желто-черного цвета. Они зубьями уходили к горизонту, подобно горной гряде, напоминая Аббе строки псалма: "Горы скакали, как бараны, холмы -- как барашки". Затем они бросались обратно, точно в чудесном "разделении вод". Абба мало учился в своей жизни, но библейские образы наполняли ему голову. Он видел себя пророком Ионой, бежавшим от Господа, ведь он тоже лежал во чреве китовом и, подобно Ионе, молил Господа о спасении. Вдруг ему начинало казаться, что это вовсе не океан, а бескрайняя пустыня, кишащая гадами, чудищами, драконами, -- такая, как описано во Второзаконии. По ночам он не мог сомкнуть глаз. Вставая облегчиться, он ощущал такую слабость, что терял равновесие. С великим трудом он поднимался и на гнущихся ногах, потерянный, блуждал по узкому извилистому коридору, звал на помощь, пока какой-нибудь матрос не приводил его в каюту. Когда это случалось, он был уверен, что умирает и его даже не похоронят как порядочного еврея -- просто выбросят в океан, и все. Он истово каялся в грехах, бия себя в грудь узловатым кулаком и приговаривая: "Прости меня, Господи!" Поскольку он не мог вспомнить, когда пустился в это путешествие, то не имел понятия о том, когда оно окончится. Корабль уже входил в нью-йоркский порт, но Абба не ведал этого. Когда увидал громадные дома и башни, то принял их за египетские пирамиды. Какой-то высокий человек в белой шляпе, войдя в каюту, что-то прокричал ему, но он остался безучастен. Наконец, ему помогли одеться и вывели на палубу, где уже ждали сыновья, невестки, внуки и внучки. Абба был сбит с толку: толпа польских помещиков, графов и графинь, гойских мальчиков и девочек скакала вокруг него, обнимала, целовала и кричала на странном языке -- идиш, не идиш. Наконец, его увели, а точнее унесли с палубы и усадили в машину. Подъехало еще несколько машин, с родичами Аббы, и все стрелой помчались мимо мостов, рек, крыш. Словно по воле какого-то колдуна здания вырастали и исчезали, некоторые из них доставали до небес. Целые города лежали, распластавшись, перед ним. Аббе пришли на память Питом и Рамсес(24). Машина неслась так, что прохожие, казалось, бежали вспять. В воздухе чувствовалась гроза; все было громадное, ревущее, какая-то свадьба на пожарище, пир во время чумы. Повсюду шли языческие игрища. Народы обезумели.... Сыновья теснились вокруг него. Он видел их в тумане и не узнавал. Светловолосые коротышки. Они кричали, словно глухим. -- Я -- Гимпель! -- Гецель! -- Фейвель! Старик закрыл глаза и не отвечал. Их голоса слились, все смешалось в неразберихе и кутерьме. Внезапно ему вспомнился Иаков, пришедший в Египет и встреченный там колесницами фараона. Он почувствовал, что уже переживал нечто подобное в прошлой жизни. Борода его затряслась, хриплое рыдание вырвалось из груди. В глотке застрял забытый отрывок из Танаха. Наощупь прижав к груди одного из сыновей, он сквозь рыдания проговорил: -- Это ты? Живой? Он хотел сказать: "Теперь позволь мне умереть, после того, как я лицезрел лицо твое, ибо ты жив" (25). VI Американский Народ Израилев Сыновья Аббы жили в предместьях какого-то города в Нью-Джерси. Их семь домов, окруженные садами, стояли на берегу озера. Они ежедневно ездили на основанную Гимпелем обувную фабрику, но, в честь приезда Аббы, позволили себе выходной день и устроили большое празднество. Оно должно было состояться в доме Гимпеля и соответствовать всем правилам кашрута. Жена Гимпеля -- Бэсси, отец которой в Старом Свете был учителем иврита, помнила все ритуалы и тщательно их соблюдала, даже носила на голове платок. Так же поступали ее невестки, а сыновья Аббы по праздникам надевали кипы. Внуки и правнуки, не знавшие ни слова на идише, теперь выучили несколько фраз. Им рассказали легенды Фрамполя, историю маленьких сапожников и Аббы -- патриарха семьи. Даже жившие по соседству гои были немало наслышаны об истории рода. Реклама, которую Гимпель помещал в газетах, гордо сообщала, что семья принадлежит к старому роду потомственных сапожников: "Наше мастерство уходит своими корнями во времена трехвековой давности, когда наш предок Абба выучился ремеслу в польском городе Броды у местного мастера. Община Фрамполя, где трудилось пятнадцать поколений нашей семьи, присвоила ему титул "Учителя" в знак признания его благотворительных заслуг. Это сознание своей ответственности перед обществом всегда сопутствовало нашей самозабвенной любви к высшему мастерству и честному отношению к своим клиентам". В день приезда Аббы газеты города Элизабет сообщили, что к семерым братьям, владельцам знаменитой обувной фирмы, прибыл из Польши отец. Гимпель получил множество поздравительных телеграмм от деловых партнеров, от родственников и друзей. Это было необычайное торжество. В столовой у Гимпеля были накрыты три стола: один -- для старика, его сыновей и невесток, другой -- для внуков, третий -- для правнуков. Несмотря на то, что была середина дня, на каждом столе горели свечи -- красные, синие, желтые, зеленые -- и их огоньки, отражаемые фарфором, серебром, хрусталем бокалов и графинов, напоминали первый седер Песаха. Все свободные места были уставлены цветами. Невестки, конечно, предпочли бы видеть Аббу одетым как все, но Гимпель проявил твердость, и Аббе позволили провести первый день в привычном долгополом лапсердаке. Гимпель также нанял фотографа запечатлеть банкет -- для публикации в газетах и пригласил раввина и кантора, чтобы порадовать старика традиционным пением. Абба сидел в кресле во главе стола. Гимпель и Гецель принесли чашу с водой и омыли ему руки в знак благодарения перед трапезой. Еда была сервирована на серебряных блюдах, которые подносили негритянки. Перед стариком стояли всевозможные соки, салаты, ликеры, коньяки, икра. Но в его голове роились фараон, Иосиф, Потифарова жена, земля Гошен, главный хлебодар и главный виночерпий фараона (26). Руки его дрожали, сам он есть не мог, и Гимпелю пришлось его кормить. Сколько сыновья к нему ни обращались, он не мог членораздельно с ними говорить. Он вскакивал при каждом телефонном звонке -- все казалось, нацисты бомбили Фрамполь. Весь дом кружился, точно карусель; столы висели на потолке, и все летало вверх ногами. При свете свечей и электрических ламп его лицо было болезненно-бледным. Не успели покончить с супом и перейти к цыплятам, он стал засыпать. Сыновья быстро подхватили его, отвели в спальню, раздели, уложили в постель и вызвали врача. Он провел в постели несколько недель, то приходя в сознание, то впадая в беспамятство в горячечной дреме. Не хватало даже сил молиться. У постели круглосуточно дежурила сиделка. Мало-помалу он окреп настолько, что начал выходить из дома и делать несколько шагов на свежем воздухе, но рассудок все не прояснялся. Он мог забрести в какой-нибудь чулан или запереть себя в ванной и не понимать, как оттуда выбраться. Звонки в дверь и радиопередачи пугали его, как и проносившиеся мимо дома машины. Как-то Гимпель взял его с собой в синагогу, что находилась милях в десяти от дома, но и там он ничего не понимал. Синагогальный служка был чисто выбрит; канделябры излучали электрический свет; не было ни ведра, ни рукомойника, ни печки, к которой можно было притулиться. Кантор, вместо того, чтобы петь, как положено порядочному кантору, что-то бормотал и брюзжал. Таллиты у молящихся больше смахивали на шарфики, такие они были маленькие. Абба считал, что его затащили в церковь, чтобы крестить... Когда наступила весна, а ему не полегчало, невестки стали намекать, что не худо бы его поместить в богадельню. Но произошло непредвиденное. Как-то, случайно отворив чулан, Абба заметил на полу сундучок, показавшийся знакомым. Открыв его и приглядевшись, он узнал свой сапожный инструмент, привезенный из Фрамполя: колодку, молоток, гвозди, нож, клещи, напильник, шило -- даже развалившийся башмак. Абба почувствовал, что от волнения его затрясло; он не поверил своим глазам. Опустившись на маленькую скамеечку, он принялся неуклюжими пальцами наощупь узнавать рукоятки. Когда Бэсси вошла и увидела его, играющего грязным старым башмаком, она рассмеялась. -- Что вы делаете, папа? Осторожнее, вы порежетесь, упаси Господи! В тот день Абба не ложился в постель отдохнуть. До самого вечера работал и даже обычную порцию цыпленка съел с аппетитом. Он радовался внукам, пришедшим посмотреть на занятие деда. Следующим утром, когда Гимпель рассказал братьям, что их отец взялся за старое, они посмеялись, но стало ясно, что спасение старика -- в работе. Он без устали трудился изо дня в день, выуживая из чуланов старую обувь и упрашивая сыновей добыть ему кожу и инструменты. Обзаведясь необходимым, он перечинил всю обувь, какая нашлась в доме -- мужскую, дамскую и детскую. После пасхальных каникул братья собрались вместе и решили построить во дворе небольшой домик. Там поставили сапожный верстак, заготовили впрок подметки и кожи, гвозди, краски, щетки -- все, что требуется в сапожном ремесле. Абба зажил новой жизнью. Невестки уверяли, что он помолодел лет на пятнадцать, не меньше. Как в былые дни во Фрамполе, вставал с рассветом, читал молитву и устремлялся к верстаку. Веревка с узелками снова служила ему мерной лентой. Первая пара туфель, которую он сделал для Бэсси, поразила всех. Невестка издавна жаловалась на ноги и уверяла теперь, что таких удобных туфель у нее в жизни не было. Вскоре и жены остальных сыновей по ее примеру надели туфли, сделанные Аббой. За ними наступил черед внуков и внучек. Даже кое-кто из соседей-гоев зашел к Аббе, прослышав, что старик с великой радостью делает на заказ прекрасную обувь. Чаще всего он объяснялся жестами, но они прекрасно договаривались. Маленьким внукам и правнукам старого сапожника нравилось стоять в дверях, наблюдая за работой деда. Теперь он зарабатывал деньги и щедро одаривал их сладостями и игрушками. Дошло до того, что однажды он очинил карандаш и принялся обучать их ивриту и основам иудаизма. Как-то в воскресенье в мастерскую зашел Гимпель и, засучив рукава, сел за верстак рядом с отцом -- конечно не совсем всерьез. Другие братья поддержали идею, и в следующее воскресенье возле верстака стояло уже восемь табуреток. Сыновья Аббы расстелили на коленях мешковину и принялись за работу, как в доброе старое время: обрезая подметки, ставя набойки, протыкая дырки и заколачивая гвоздики. Женщины, улыбаясь, стояли во дворе, и было ясно, что они гордились своими мужчинами, а дети были в восторге. Солнце врывалось в окна, и в его лучах плясали мириады пылинок. В высоком весеннем небе над травами и водами плыли облака, похожие на огромные щетки, на рыбачьи лодки, на стада овец, или на слонов. Птицы чирикали, мухи жужжали, бабочки подрагивали крыльями. Абба вскинул густые брови и грустными глазами оглядел своих наследников, семерых сапожников: Гимпеля, Гецеля, Трейтеля, Годеля, Фейвеля, Липпе и Ханаана. Их головы побелели, хотя то тут, то там проглядывали еще пшеничные прядки. Нет, слава Богу, они не уподобились тем евреям, которые стали в Египте поклоняться идолам. Они не стеснялись своего происхождения, не затерялись в гуще недостойных. Старик хрипло откашлялся, отчего в груди у него булькнуло, и внезапно запел приглушенным сиплым голосом: Было у матери Десять мальчишек, Боже мой, Боже мой, Десять мальчишек! Шестым там был Вельвеле, А седьмым -- Зейнвеле, Потом шел Хенеле, А за ним -- Тевеле, Ну, а десятым был Юделе... И сыновья Аббы хором подхватили: "Ой, Боже, Юделе!" ЗЕЙДЕЛИУС, ПАПА РИМСКИЙ I В былые времена в каждом поколении рождалось несколько человек, которых Я, Носитель Зла, не мог совратить обычными способами. Их не удавалось склонить ни к убийству, ни к плотскому греху, ни к воровству. Не мог я даже оторвать их от изучения Закона. Пробудить низменные страсти в этих праведных душах можно было только через честолюбие. Зейдель Коэн был как раз такой праведник. Начать с того, что он был под покровительством своих славных предков: чего стоил один Раши (1), чья родословная восходит к царю Давиду. Во-вторых, он был ученейшим мужем во всей Люблинской провинции. В пять лет он уже изучал Гемару (2) и Комментарии; к семи годам знал наизусть брачные и бракоразводные законы; в девять -- прочитал проповедь с цитатами из стольких книг, что потряс старейших мудрецов. В Библии он ориентировался, как в собственном доме, в грамматике иврита ему не было равных. Он посвящал занятиям все свое время -- зимой и летом поднимался с утренней звездой и садился за книги. Так как редко выходил на свежий воздух и не занимался физическим трудом, то редко бывал голоден и мало спал. У него не было ни желания, ни терпения встречаться и беседовать с друзьями. Зейдель любил только одно -- книги. Едва войдя в синагогу или к себе домой, он сразу бросался к книжным полкам и начинал перелистывать стоящие там тома, с наслаждением вдыхая пыль древних страниц. С его памятью было достаточно взглянуть на параграф Талмуда или незнакомое толкование в Комментариях, как он запоминал их навсегда. Не мог я завладеть Зейделем и через плотскую оболочку. Руки и ноги его были безволосы; к семнадцати годам и яйцевидный череп полностью облысел; только на подбородке росло несколько волосков. Лицо было длинное и бесстрастное, на высоком лбу блестели капли пота, крючковатый нос казался голым, как у человека, носящего очки и лишь на минуту их снявшего. Под красноватыми веками скрывались меланхолические желтые глаза. Руки и ноги были небольшие и белые, как у женщины; поскольку он никогда не посещал микву. Никто не знал, евнух ли он или, быть может, гермафродит. Однако же отец Зейделя, реб Сандер Коэн, человек очень богатый и тоже довольно известный, позаботился, чтоб сын вступил в брачный союз, приличествующий их высокому роду. Невеста была из богатой варшавской семьи и очень хороша собой.. До самой свадьбы она не видела жениха, а когда увидела -- перед самым наложением покрывала (3), -- было уже поздно. Она вышла за Зейделя замуж, но забеременеть ей не было суждено. Все дни она просиживала в комнате, отведенной ей свекром, вязала чулки, читала сказки, слушала каждые полчаса бой больших стенных часов с золочеными цепями и гирями -- казалось, терпеливо ожидала, пока минуты сложатся в часы, дни -- в годы, и придет ее время отправиться на покой, на старое Яновское кладбище. Дух Зейделя был так силен, что накладывал отпечаток на весь дом и всех окружающих. Хотя прислуга убирала в его комнатах, мебель всегда была покрыта пылью; окна, занавешенные тяжелыми портьерами, никогда, казалось, не распахивались; полы были застелены толстыми коврами, так что он ступал по ним, словно бесплотный дух. Зейдель регулярно получал от отца деньги на личные расходы, но никогда не тратил на себя ни копейки. Он едва ли знал, как эта копейка выглядит, однако был большой скряга и никогда не звал бедняков разделить с ним субботнюю трапезу. Завести друзей тоже не позаботился, и ни он, ни его жена никогда не приглашали гостей. Никто не знал, как выглядит его дом изнутри. Свободный от страстей и от необходимости зарабатывать на жизнь, Зейдель усердно занимался наукой. Сначала всецело предался изучению Талмуда и Комментариев. Затем погрузился в каббалу, стал вскоре знатоком оккультных наук и даже написал трактаты "Об Ангеле Разиеле" и "О Книге Мироздания". Разумеется, он был отлично знаком с такими книгами, как "Наставник колеблющихся", "Кузари" (4) и другими философскими сочинениями. Однажды ему попал в руки том Вульгаты(5). Он быстро выучил латинский язык и начал жадно читать запретную литературу, одалживая книги у ученого священника, жившего в Янове. Словом, как отец его всю жизнь копил золотые монеты, так Зейдель копил знания. Когда он достиг тридцати пяти лет, во всей Польше не было человека, равного ему в учености. И вот именно тут я получил приказ склонить его к греху. "Склонить Зейделя к греху?", спросил я. "Но к какому? Он не гурман, к женщинам безразличен, никогда не занимался коммерцией". Ересь я уже испробовал раньше, но безо успеха. Я помнил нашу последнюю беседу: -- Допустим, -- ответил он на мои доводы, -- что, не дай Бог, Бога не существует. Ну и что? Тогда Его несуществование само по себе является божественным. Только Бог, Причина всех Причин, обладает властью не существовать. -- Но если Творца нет, зачем ты молишься и предаешься наукам? -- А что мне еще делать? -- ответил он вопросом на вопрос. -- Пить водку и плясать с гойскими девками? На это, сказать по правде, у меня ответа не нашлось, и я оставил его в покое. Тем временем отец его скончался, и теперь мне велено было заняться им снова. Я прилетел в Янов с тяжелым сердцем, не представляя, как приступить к делу. I I Через некоторое время я установил, что Зейделю все же присуща одна человеческая слабость -- тщеславие. Честолюбия у него было гораздо больше, чем та малость, что дозволена ученому Законом. Я придумал план действий. Однажды ночью оторвал его от сна и сказал: -- Известно ли тебе, Зейдель, что во всей Польше не найдется раввина, более сведущего в тонкостях Комментариев, чем ты? -- Конечно, известно, -- ответил он. --Только кому еще это известно? Никому. -- Известно ли тебе, Зейдель, что своими познаниями в иврите ты превосходишь всех величайших грамотеев? -- продолжал я. -- Сознаешь ли ты, что приобщился тайн каббалы глубже, чем реб Хаим Витал(6)? Знаешь ли, что как философ ты мудрее Маймонида? -- Зачем ты говоришь мне все это? -- изумленно спросил Зейдель. -- Я говорю это тебе затем, что ты, великий человек, знаток Торы, энциклопедия познаний, сидишь в Богом забытом местечке, где никто не обращает на тебя ни малейшего внимания, где жители грубы и неотесанны, а раввин невежествен, и даже собственная твоя жена не знает тебе цены. Ты, реб Зейдель, как жемчужина, затерянная в песке. -- Ну? -- спросил он. -- А что мне делать? Расхаживать по округе и петь самому себе хвалы? -- Нет, реб Зейдель. От этого толку мало. Местечко решит, что ты спятил, только и всего. -- Что же ты советуешь? -- Обещай не прерывать меня, и я тебе скажу. Ты знаешь, что евреи никогда не ценили своих предводителей -- роптали на Моисея, бунтовали против Самуила, они бросили Иеремию в яму и убили Захарию(7). Избранный народ терпеть не может выдающихся людей. В каждом великом человеке евреи подозревают соперника Иеговы, а потому любят только посредственных и заурядных. Их тридцать шесть праведников (8) все подряд сапожники или водовозы. Еврейские законы озабочены лишь тем, чтобы в горшок с мясом не попала капля молока, да как бы кто не съел яйцо, снесенное в праздник. Евреи намеренно извратили свой древний язык и опошлили старинные тексты. Их Талмуд превращает царя Давида в местечкового раввина, к которому женщины ходят советоваться насчет месячных. По их понятиям -- чем мельче, тем величественней, чем уродливей, тем прекраснее. Они следуют правилу: чем глубже человек сидит в грязи, тем он ближе к Богу. Не удивительно, реб Зейдель, что ты для них, как заноза -- ты, с твоей эрудицией, твоим богатством и высоким происхождением, блестящим аналитическим умом и необыкновенной памятью! -- Зачем ты мне это говоришь? -- повторил Зейдель. -- Реб Зейдель, выслушай меня. Ты должен перейти в христианство. Поскольку христиане веруют в Сына человеческого, сын человека может стать для них Богом. Гои восхищаются величием в любой его форме и обожают всех, кто им обладает: людей, преисполненных великого милосердия или великой жестокости, великих созидателей и великих разрушителей, великих девственниц и великих блудниц, великих мудрецов и великих дураков, великих тиранов и великих бунтарей, великих мучеников веры и великих вероотступников. Если человек велик -- они боготворят его, а до прочего им дела нет. Поэтому, реб Зейдель, если хочешь, чтобы тебя почитали, ты должен принять их веру. А насчет Бога не беспокойся. Для Всевышнего и Всемогущего земля наша со всеми обитателями все равно, что муравьиное гнездо. Ему безразлично, молится Ему человек в синагоге или в церкви, постится он от субботы до субботы или обжирается свининой. Слишком Он высоко, чтоб замечать этих крошечных букашек, возомнивших себя венцом Творения. -- Ты хочешь сказать, что Господь не дал Моисею Тору на Синае? -- спросил Зейдель. -- Еще чего! Чтобы Господь открыл свою душу человеку, рожденному женщиной? -- А Иисус разве не сын Его? -- Иисус был просто назаретский ублюдок. -- И нет ни награды, ни наказания? -- Нет. -- Тогда что же есть? -- спросил Зейдель испуганно и смятенно. -- Есть нечто, что существует, но лишено существования, -- ответил я в философском стиле. -- И нет никакой надежды познать истину? -- Мир непознаваем, а истины просто нет, -- ответил я, вывернув вопрос наизнанку. -- Как невозможно постичь вкус соли носом, благоухание бальзама ухом или звук скрипки языком, так для вас невозможно постичь мир вашим разумом. -- Чем же можно постичь его? -- Страстями -- и то лишь малую его часть. Но у тебя, реб Зейдель, есть только одна страсть -- гордыня. Если ты избавишься и от нее, от тебя останется пустое место. -- Что же мне делать? -- растерянно спросил Зейдель. -- Ступай завтра к священнику, скажи ему, что хочешь перейти к ним. Затем продай все свое добро. Постарайся уговорить жену принять новую веру -- согласится, хорошо, не согласится, потеря не велика. Гои сделают тебя священником, а священнику не положено иметь жену. Ты будешь по-прежнему заниматься изучением священных книг, носить длиннополое одеяние и ермолку. Разница одна: вместо того, чтобы прозябать в захолустном местечке среди евреев, ненавидящих тебя и твой талант, вместо того, чтобы ходить в полуразваленную синагогу и молиться возле печки, где греются чесоточные попрошайки, ты будешь жить в большом городе, проповедовать в роскошной церкви под звуки органа, прихожанами твоими будут солидные почтенные люди, а их жены будут целовать тебе руку. Если же ты постараешься и накропаешь сочинение касательно Иисуса и Непорочной Девы, матери его, то они сделают тебя епископом, затем, глядишь, и кардиналом, -- а со временем, если на то будет воля Божья и все пойдет удачно, то и папой. Тогда гои станут носить тебя в золоченом кресле и воскурять перед тобою фимиам, как перед идолом; в Риме, в Мадриде и в Кракове люди станут преклонять колени перед твоим изображением. -- И как меня будут звать? -- спросил Зейдель. -- Зейделиус Первый. Мои слова так его ошеломили, что он весь задрожал и вскочил с постели. Жена проснулась и спросила, отчего он не спит. Женский инстинкт подсказывал ей, что мужа охватило смутное страстное желание -- она подумала: а вдруг свершится чудо? Но Зейдель уже решил с ней развестись, велел ей замолчать и ни о чем не спрашивать. Он надел халат, ночные туфли и вышел в кабинет, где зажег свечу и просидел до рассвета, читая и перечитывая Вульгату. I I I Зейдель последовал моему совету. Он пошел к священнику и дал ему понять, что хочет побеседовать о вере. Конечно, гой охотно согласился. Для священника ведь нет заманчивей добычи, чем еврейская душа. Дальше все пошло как по маслу: священники и дворяне со всей округи посулили Зейделю головокружительную церковную карьеру; он быстро распродал свое имущество, развелся с женой, крестился, окропился святой водой и стал христианином. Впервые в жизни Зейделю оказывали почести: церковники носили его на руках, дворяне осыпали комплиментами, их жены благосклонно улыбались ему и приглашали погостить в свои усадьбы. Епископ Замостья стал его крестным отцом. Звали его теперь не Зейдель, а Бенедиктус Яновский -- в честь его родного местечка. Хотя Зейдель не был пока ни священником, ни даже дьяконом, он заказал себе у портного черную рясу и повесил на шею четки и крест. Жил он временно в доме священника, редко отваживаясь выйти на улицу, ибо еврейские мальчики бегали за ним и кричали: "Выкрест! Отступник!" Друзья-христиане предлагали ему множество различных вариантов. Одни советовали пойти учиться в семинарию, другие полагали, что лучше вступить в орден доминиканцев в Люблине. Были и такие, что предлагали жениться на богатой местной даме и стать помещиком. Но Зейдель не склонен был идти проторенной стезей. Ему хотелось немедленно стать великим. Он знал, что в прошлом евреи, обратившиеся в христианство, часто добивались славы полемическими сочинениями против Талмуда --Петрус Алонсо, Пабло Христиани из Монпелье, Пабло де Санта Мария, Иоганн Баптиста, Иоганн Пфефферкорн (9) и другие. Зейдель решил последовать их примеру. Теперь, когда он стал христианином, а еврейские дети дразнили его на улице, он внезапно обнаружил, что никогда не любил Талмуд. Иврит Талмуда был испорчен арамейским, талмудическое начетничество наводило скуку, легенды лишены были правдоподобия, а Комментарии к Библии -- притянуты за волосы и полны софистики. Зейдель побывал в семинарских библиотеках Люблина и Кракова, изучил трактаты, написанные еврейскими выкрестами. И быстро заметил, что все они весьма схожи. Невежественные авторы не стесняясь списывали друг у друга и, все как один, цитировали те немногие тексты из Библии, что направлены против неевреев. Некоторые даже не трудились изложить чужой трактат своими словами, а просто переписывали чье-нибудь сочинение и ставили под ним свое имя. Подлинная "Апология Контра Талмудум" (10) никем еще не была написана, и Зейдель, с его познаниями в области философии и каббалы, подходил для этой цели как никто другой. Кроме того, Зейдель вознамерился отыскать в Библии свежие доказательства того, что пророки уже предвидели рождение, муки и воскресение Христа. Еще он собирался подкрепить истинность христианской религии доводами из логики, астрономии и разных естественных наук. Трактату Зейделя предстояло стать для христиан тем же, чем для иудеев была "Могучая Длань " (11) Маймонида, и перенести автора из Янова прямо в Ватикан. Зейдель читал, думал, писал, просиживал дни и ночи в библиотеках. Изредка встречался с христианскими теологами и беседовал с ними по-польски и на латыни. Он изучал христианские книги с тем же пылом, с каким прежде занимался еврейскими текстами. Вскоре уже мог цитировать наизусть целые главы из Нового завета. Он стал знатоком латыни. Через некоторое время познания его в христианской теологии стали так обширны, что священники и монахи боялись вступать с ним в дискуссию, ибо он, благодаря эрудиции, постоянно уличал их в ошибках. Ему не раз обещали место преподавателя в семинарии, но почему-то из этого ничего не вышло. Место библиотекаря в Кракове, на которое он твердо рассчитывал, досталось родственнику губернатора. Зейдель начал понимать, что и у гоев дела обстоят не лучшим образом. Духовенство больше заботилось о презренном металле, чем о Боге. Проповеди были полны ошибок. Большинство священников не знало латыни, но и по-польски цитировало тексты с искажениями. Годы шли, Зейдель работал над своим трактатом и никак не мог закончить. Его требования были так высоки, что он постоянно находил в своем труде просчеты и недостатки, но чем больше вносил исправлений, тем яснее видел, что нужны новые правки. Он писал, вычеркивал, переписывал, выбрасывал написанное. Ящики его стола были полны черновиками, заметками, ссылками, но завершить работу никак не удавалось. Многолетние труды так изнурили Зейделя, что он уже почти не соображал, где правда, а где нет, в чем есть смысл, а г