ал с ними окончательно. Он дружил с директором ХИАС'а1 в Варшаве и был известен в американском консульстве. Время от времени в Польшу наезжали американские туристы, которые знавали Файтельзона еще в Нью-Йорке, или их друзья, которым они рекомендовали обратиться к нему. Он приводил их с собой в Писательский клуб, таскал по городу. Файтельзон уверял меня, что денег у них не берет. Но он водил их в театры, в перворазрядные рестораны, на концерты, в музеи, а они часто дарили ему галстуки и другие мелочи. Он рассказал мне, что одного из влиятельных чиновников американского консульства можно подкупить, чтобы помочь получить визы сверх квоты: отставным раввинам, безработным ученым, артистам и мнимым родственникам. Нужно только во время игры в покер проиграть ему крупную сумму. Посредником был некий иностранный журналист в Варшаве, который брал за это проценты. Но тот факт, что сам Файтельзон оставался нищим и мог попросить в долг пять злотых у такого бедолаги, как я, говорил, несомненно, что он честен и неподкупен. Шли тридцатые годы. С тех пор как я ушел из родительского дома, не было для меня более тяжелой зимы, чем эта зима в Варшаве. Журнал, для которого я вычитывал корректуры два раза в неделю, должен был вот-вот закрыться. Издатель, печатавший мои переводы, был на грани банкротства. Хозяева квартиры, где я жил, теперь хотели от меня избавиться. Меня не подзывали к телефону, -- говорили, что меня нет дома, хотя я был рядом, в своей комнате. Чтобы пройти в ванную, надо было идти через гостиную, и теперь эту дверь стали запирать на ночь. Недели шли, я все собирался съехать, но не мог найти комнату за ту нищенскую плату, которая была бы мне по карману. У меня продолжалась связь с Дорой Штольниц -- я не хотел жениться на ней, но и порвать с ней не мог. Когда мы с Дорой встретились, она говорила, что смотрит на брак как на проявление религиозного фанатизма. Как можно заключить контракт на всю жизнь? Только капиталисты и клерикалы могут верить в незыблемость таких сделок. Хотя сам я никогда не был слишком левым, тут я с ней соглашался. Все, что я видел и о чем читал, говорило, что современный мужчина не относится к семье достаточно серьезно. Отец Доры, вдовец, обанкротился в Варшаве и, скрываясь от тюрьмы, уехал во Францию с замужней женщиной. Сестра жила с журналистом, женатым человеком, я знал его по клубу. Благодаря ему я и познакомился с Дорой. Но в первые же месяцы нашей связи Дора начала настаивать, чтобы мы поженились. Она говорила, что хочет этого ради своей тетки, религиозной женщины, сестры своей покойной матери. В этот зимний день я искал себе жилье с десяти утра и до темноты. Если комната нравилась мне, она стоила слишком дорого. Другие были слишком малы или кишели клопами. На самом же деле по тому, как складывались мои дела, я не мог снять никакой, даже самой дешевой комнаты. Около пяти вечера я отправился в Писательский клуб. Там хотя бы тепло. И можно поесть в кредит. Но мне было стыдно идти туда. Какой я писатель? Я не издал ни одной книги. Был холодный дождливый день. К вечеру пошел снег. Я медленно брел по Лешно, дрожа от холода и воображая, будто я написал книгу, гл которая изумила весь мир. Но что может изумить его? Преступление, нищета, сексуальные извращения, безумие -- этим уже никого не удивишь. Двадцать миллионов погибло на войне, и мир готовится к новой бойне. Что я могу написать такого, что не было бы уже известно? Новый стиль? Любой эксперимент с языком быстро превращается в манерность и фальшь. Только я открыл дверь клуба, как сразу же увидел Файтельзона и рядом с ним американцев. Небольшого роста мужчина, плотный, с широким румяным лицом, густой шевелюрой, белой, как пена, и выпирающим животом был одет в светлый плащ умопомрачительного желтого цвета, невиданного в Польше. Рядом стояла женщина, тоже невысокая, но стройная и молодая. На ней была короткая меховая шубка, вероятно из соболя, и черный бархатный берет на рыжих волосах. Мне не хотелось встречаться с американцами, и я попытался проскользнуть мимо. Однако Файтельзон уже увидал меня и крикнул: "Цуцик, куда это вы направляетесь? " Никогда прежде он не называл меня так. Видимо, уже успел поговорить с Селией. Я подошел. Глаза слезились от холода, и я пытался Обтереть влажные ладони полой промокшего пальто. -- Куда это вы убегаете? -- сказал он. -- Я хочу познакомить вас со своими американскими друзьями. Это мистер Сэм Дрейман и мисс Бетти Слоним, актриса. А этот молодой человек -- писатель. Лицо Сэма Дреймана казалось вылепленным из цельного куска: широкий нос, толстые губы, высокие скулы и маленькие глазки под густыми белыми бровями. Желто-красно-золотистый галстук скрепляла бриллиантовая булавка. Он держал сигару двумя пальцами и говорил громким скрипучим голосом. -- Цуцик? -- проревел он. -- Что это еще за имя? Прозвище, вероятно? Из-за фигуры Бетти могла бы показаться девочкой, но лицо принадлежало взрослой женщине: впалые щеки, прямой нос, а глаза при вечернем освещении казались желтоватыми. Голос же походил на голос мальчика. Она напоминала мне гимнастку, работающую на трапеции под самым куполом цирка. Сэм Дрейман кричал, будто я глухой: -- Вы пишете для газет, да? -- Для журналов, и притом от случая к случаю. -- Какая разница? В этом мире все сгодится. На пароходе я играл в карты с одним пасса жиром и разговорился с ним. Он рассказал, что едет в Африку ловить диких зверей для зоопарков в Штатах. С ним было несколько охотников, клетки, сети и черт знает что еще. Эта пани, Бетти Слоним, великая актриса. Она приехала в Польшу играть в еврейском театре. Если у вас есть пьеса, мы можем сделать дело немедленно... -- Сэм, не болтай глупостей, -- перебила Бетти. -- Но у этого молодого человека, может быть, есть пьеса, какая нам нужна. Почему бы и нет? Прежде, чем заниматься делами, пойдемте куда-нибудь перекусим. Идемте же, молодой человек. Как ваше настоящее имя? -- -- Аарон Грейдингер. -- Аарон что? Это слишком трудное имя. У нас в Америке нет таких длинных имен, как здесь, в Европе. Однажды к нам в контору Пришел русский. Его звали Сергей Иванович Метрополитанский. Можно заработать астму, прежде чем произнесешь такое имя. Мы назвали его Мет, и так это и осталось. Он водопроводчик, хороший специалист. Он прикладывает ухо к трубе и понимает, что происходит на нижнем и верхнем этажах. Я сегодня не обедал и голоден, как собака. -- Вы можете перехватить чего-нибудь здесь, -- сказал Файтельзон, указывая на стойку буфета. -- Я хочу сказать знаете что? Мне никогда не нравились писательские рестораны. Я заказал как-то обед в Кафе-Рояль, и мне принесли кусок мяса, жесткий, как подошва. Я приметил тут парочку ресторанов вниз по улице, и о6a выглядят вполне сносно. Пойдемте, молодой человек, пойдемте с нами. Могу я называть вас Цуциком? ";::-- Да, конечно. Но я не голоден, -- соврал я. -- Что это вы там ели? Вы не похожи на человека, который съел слишком много. Выпьем виски, может быть, даже шампанского... -- В самом деле, я не... -- Не будьте так упрямы! -- воскликнул Файтельзон. -- Идемте с нами. Кажется, вы говорили, что пишете пьесу? -- продолжал он ребе другим тоном. -- У меня есть только первый акт, и то в черновиках. <.т- А что за пьеса? -- спросила Бетти Слоним. Я уже перестал краснеть, когда женщины заговаривали со мной, но сейчас кровь прилила к щекам. -- О, это не для театра. -- Не для театра? -- опять оглушил меня Сэм Дрейман. -- Но тогда для кого же? Для фараона Тутанхамона? -- Она не соберет публику. -- АО чем она? -- спросил файтельзон. -- О девушке из Людомира1. Это была девушка, которая хотела жить как мужчина. Она изучала Тору, носила тфилн, надевала та лес. Стала раввином, и у нее был свой хасидс кий двор. Она закрывала лицо покрывалом и читала Тору. -- Если написано хорошо, то это как раз то, что я ищу, -- сказала Бетти Слоним. -- Можно мне посмотреть первый акт? -- Что-то может выйти из этой встречи, -- заметил Файтельзон как бы про себя. -- Пойдемте же. Будем есть, пить и делать бизнес, как говорят у вас в Америке. -- Да, да! Пойдемте же, молодой человек! -- снова загрохотал Сэм Дрейман. -- Если ваши мозги на месте, вы будете купаться в золоте. Мы сидели в ресторане Гертнера, и Сэм Дрейман рассказывал о себе, о своих вместе с Бетти Слоним намерениях. Он потерял боль- ше миллиона долларов во время краха на Уолл-стрит, но только в бумагах. Рано или поздно акции поднимутся вновь. В стране дяди Сэма экономика в добром здравии. С большинства акций все-таки идут дивиденды. Кроме того, у него есть доходные дома, и он совладелец фабрики, которой управляет Билл, внук его брата, адвокат. Сам он далеко не молод, так что стоит ли волноваться. Бог послал ему большую любовь на старости лет -- он взглянул на Бетти, -- и все, чего он теперь хочет -- радоваться самому и доставлять удовольствие ей. Она потрясающая актриса, но эти голодранцы со Второй авеню ненавидят ее за талант. Они даже отказались принять ее в Ассоциацию еврейских актеров. Но несколько раз ей удавалось выступить, и отзывы были сногсшибательные, причем не только в еврейской прессе. Она могла бы выступать и на Бродвее, но Нетти предпочитает играть на идиш. Этот язык действительно стоит ее таланта. Не в деньгах дело. Он наймет для нее театр в Варшаве. Главное -- найти стоящую пьесу. Для Бетти нужны драматические роли. Она не комедийная актриса и презирает все эти "песенки, пляски и ужимки" американского еврейского театра. < Сэм Дрейман повернулся ко мне: -- Если вы принесли хороший товар, молодой человек, я дам вам аванс в пятьсот долларов. Бели пьеса хорошо пойдет, заплачу покоролевски. Если она будет иметь успех в Варшаве, возьму вас в Америку. Первый акт готов, говорите вы. А когда вы возьметесь за •if рой? Бетти, поговори с ним. Ты лучше знаешь, что спросить. Бетти собралась было открыть рот, но Фай-тельзон перебил ее: -- Аарон, быть тебе миллионером. Станешь моим патроном и издателем. Не забудь тогда, что именно я -- тот маклер, который тебе все это устроил. -- Если дело выгорит, вы тоже получите свои комиссионные! -- проревел Сэм Дрей- ман. Он размахивал руками, когда говорил. Я разглядел бриллиант у него на пальце. Еще и запонки с драгоценными камнями, и золотые часы. Бетти сняла меховое манто и оказалась в черном платье без рукавов. Стало видно теперь, до чего же она худа. У нее, как у мальчика, выпирал кадык; а руки были тонки, как палки. В Варшаве уже шли разговоры, что полезно для здоровья и модно быть худым, но Бетти была просто кожа да кости. Варшавские модницы отращивали длинные ногти и покрывали их красным лаком, а у Бетти ногти были коротко острижены, и, по-видимому, она их грызла. Стрижка под мальчика уже вышла из моды, но Бетти была острижена очень коротко. Она едва притрагивалась к еде, что стояла перед ней, однако все время попыхивала папироской. На левой руке у нее был браслет, а на шее -- ожерелье из маленьких жемчужин. Бетти наклонилась и спросила: -- Когда жила эта девушка? В каком веке? -- В девятнадцатом. Она только недавно умерла в Иерусалиме. Ей сейчас, наверно, было бы лет сто. -- Я никогда о ней не слыхала. Она была религиозна? -- -- О да, чрезвычайно. Многие хасиды считали, что в ней говорит голос древнего рабьи, который читает Тору ее устами. • -- Чем еще она занималась? И есть ли в пьедействие? ? -- Очень мало. . -- В драме должно быть действие. Героиня не может читать из Торы на протяжении трех Или четырех актов. Что-то должно происходить. Есть у нее муж? . -- Если я не ошибаюсь, она вышла замуж нозже, но потом развелась. -- Почему вам не ввести любовную интри гу? Если женщина влюблена, это придает пье- ЙЕдраматичность. " -- Пожалуй, это мысль. Стоит подумать. %•---- Пусть она влюбится не в еврея. В христианина. *>>- В христианина? Это невозможно! да-- Почему бы и нет? Для любви нет препят-Ияий. Предположим, она больна и вынуждена пойти к доктору-христианину. Они могли бы полюбить друг друга. %;--- Почему бы ей не влюбиться в кого-нибудь из своих? -- предложил Файтельзон. -- Я уверен, что все эти хасиды, что сидят у нее за сто-яон, лопают объедки и слушают Тору, просто без ума от этой девицы. * -*- Еще бы! -- оглушительно расхохотался CSM Дрейман. -- Будь я одним из этих хасидов пне будь у меня моей Бетти -- дай ей Бог пе- Цжить меня! -- я бы сам в нее втюрился по дай! Знаю сам, что круглый невежда, но люб- лю образованных женщин. Бетти училась в Июшазии. Книги читает прямо тыщами. Она играла в театре у Станиславского. Расскажи им, Бетти, с кем ты играла. Пускай они знают, кто ты такая. -- Тут нечего рассказывать, -- Бетти пока чала головой. -- Я играла в России в еврейс ком театре и в русском тоже, но уж такая моя судьба: только соберусь что-нибудь сделать, как вокруг меня образуется целая сеть инт риг. Не знаю, почему это так. Не хочу ни вла сти, ни богатства. Я никогда не пыталась от бить у кого-нибудь мужа или любовника. Поначалу мужчины любезны со мной, но по том, когда они видят, что я держу их на рассто янии, становятся моими злейшими врагами. Женщины же готовы утопить меня в ложке воды. Так было в России, так было в Амери ке, так будет и здесь, -- если только уже нет заговора против меня. -- Если кто посмеет сказать слово против моей Бетти, я тому выцарапаю глаза! -- опять заорал Сэм Дрейман. -- Они должны ноги ей целовать! -- Не надо вовсе, чтобы кто-тр целовал мне ноги. Хочу только, чтобы меня оставили в по кое и чтобы я могла играть в пьесе, какая мне по душе. -- Ты будешь играть, Бетти, дорогая, и весь мир узнает, какая ты великая актриса. Так было всегда: все великие актеры вышли из ни зов. Ты думаешь, Сара Бернар шла по пути, усыпанному розами? А другие? Вот эта, из Италии, как там ее звали? А Айседора Дун кан? Думаете, ей не мешали? Даже у Анны Павловой были неприятности. Когда люди чувствуют талант, они звереют. Я читал что-то -- 8-газетах -- не помню, как звали писателя, -- про Рашель и как антисемиты пытались вышвырнуть ее из... -- Сэм, я хочу поговорить с молодым нело мком о пьесе. ч -- Пожалуйста, дорогая. Мне уже заранее нравится эта пьеса. Я чувствую, что она просто ХАЯ тебя. Держу пари, что внутри у тебя тоже видит кто-то, какой-нибудь дибук1, дорогая моя. -- Он повернулся ко мне. -- Каждый раз, когда она начинает кричать на меня, она дей-ствует как одержимая. -- Ты прекратишь или нет? Хватит уже. ?.-.-*- Сейчас, сейчас. Я только еще об одном ЮТу сказать молодому человеку. Я вам дам шггьсот долларов, чтобы вы могли спокойно работать и не думать, где и когда придется по есть в следующий раз. Напишите пьесу, в ко торой все это случается. Пусть она влюбится в доктора или в хасида, пусть даже в гицеля2, ^сли хотите. Главное, чтобы публике было ин- тересно, что произойдет в следующую мину ту, Я не писатель, но мне кажется, пусть она Идет ребенка... ,"--• Сэм, если не перестанешь, я ухожу. I *-- Ладно, ладно. Больше не пророню ни рука до самого дома. -$*-• Только я хочу сказать что-нибудь, он вмешивается, -- пожаловалась Бетти, -- и я уже едва понимаю, на каком я свете. Действие, конечно, должно быть. Но ведь это вы писатель, а не я. -- Да, но я не драматург. Я начал писать эту пьесу для себя. Мне хотелось показать траге дию интеллектуальной женщины в еврейской среде, которая... -- Я не считаю себя интеллектуалкой, но это и моя трагедия. Как вы думаете, почему они ополчились против меня? Потому что мне противны их интриги, их сплетни, их глупость. С самого детства я была чужой среди женщин. Родные сестры не понимали меня. Мать отно силась ко мне как курица, которая высидела утенка и ненавидит его за то, что он рвется к воде. Мой отец был ученый, хасид, ученик рабби Гусятинера -- и большевики расстреля ли его. Почему? Он был богат когда-то, а вой на его разорила. Люди выдумывали разные небылицы и возводили на него ложные обви нения. Вся моя семья живет в России, но я не смогла оставаться среди убийц моего отца. Зло царит везде, и злодеи правят миром. -- Беттеле, не говори так. Если бы мне дава ли по миллиону за каждого хорошего челове ка, Рокфеллеру пришлось бы работать у меня истопником. -- Вы первая женщина-пессимистка, кото рую я встречаю, -- заметил Файтельзон. -- Пессимизм обычно мужская черта. Я могу представить себе женщину с мужскими чер тами характера или мужским дарованием, так сказать, Моцарта, даже Эдисона в юбке, но Шопенгауэр в образе женщины -- это выше моего понимания. Слепой оптимизм -- вот -- сущность каждой женщины. Не ожидал я, что услышу от женщины такие слова. г, -- Стало быть, я не женщина? *. -- Это уж позволь решать мне, -- заорал Сам. -- Ты на сто процентов женщина, нет, не Ш сто, на тысячу! Я много перевидал женщин "Своей жизни, но эта... -Сэм!!! -- Ладно, ладно. Я уже заткнулся. Начните ваш завтрашний день с пьесы, молодой человек, и не думайте о деньгах. Бетти, душечка, не кури так много. Сегодня это уже третья пачка. ь -- Сэм, не лезь не в свое дело. 5 Было слегка за полночь, когда мы с Фай-тельзоном откланялись и ушли. При прощании Бетти несколько раз сжала мою руку. Она наклонилась ко мне, и я уловил запах алкого-М и табака. Ела Бетти мало, но за вечер выпила несколько рюмок коньяку. Она и Сэм остановились в отеле "Бристоль". Они взяли такси, файтельзон жил на Длуге, но он проводил меня JM> Новолипок, к Доре. Морис был в курсе Йоих дел. Он редко ложился спать раньше Ityx цополуночи. t Морис взял меня за руку и сказал: "-- Мой мальчик, Бетти поверила в вас. О-Ю-го! Если в вашей пьесе есть хоть что-то, вы станете человеком. Сэм Дрейман при деньгах, и оабез ума от Бетти. Возьмите вашу писанину и щапихайте туда столько любви и секса, сколь-яо сможете. -- Я не хочу превращать ее в кучу дерьма. -- Не будьте ослом. Театр -- дерьмо по оп ределению. Это не то же самое, что содержа тельное литературное произведение. Лите ратура должна состоять из слов, как музыка из звуков. Если же вы произносите слова со сцены или даже декламируете, это уже подер жанный товар. -- Публика не придет. -- Придут, придут. Парень вроде Сэма не остановится ни перед чем, чтобы купить кри тику. Если есть что жарить, нечего эконо мить на смальце. Сегодня евреям нравятся три вещи -- секс, Тора и революция, и чтобы обязательно все сразу. Дайте им все это, и они вознесут вас до небес. Кстати, у вас найдется злотый? -- Даже два. -- Прекрасно. Вы уже ведете себя как мил лионер. -- У нее, кажется, мания преследования. -- Вероятно, к тому же и актриса паршивая. Но у меня странная фантазия. Мы говорили сегодня о дибуке. У меня тоже есть дибук. Он приказывает мне основать институт чистого гедонизма. -- А разве сама жизнь -- не такой институт? -- И да, и нет. Конечно, все люди гедонисты. От колыбели и до могилы человек думает только об удовольствии. Чего хочет правовер ный еврей? Удовольствия на том свете. Чего хочет аскет? Духовного удовлетворения или чего-то в этом роде. Я пойду даже дальше. Для меня удовольствие -- это не только жизнь, но и вся Вселенная. Спиноза утверждает, что у -- Бога есть два атрибута: мысль и бытие. Я же -говорю, что Бог -- это удовольствие. Если удовольствие -- атрибут, то оно должно состоять из бесконечного числа моделей. Видимо, существуют мириады еще неизвестных моделей. Если же у Бога есть атрибут зла, то "горе нам. Быть может, Он не так уж всемогущ и нуждается в нашем содействии. Мой дибук открыл мне, что все мы -- частицы Всевышне-ю, и так как люди -- величайшие эгоисты сре-;ди всех Божьих созданий (Спиноза утверждает, что любовь человека к себе -- то же самое, что любовь Бога к человеку), то следовать своим желаниям -- наш долг. И если Он ошибает-ея в этом, то Он ошибается и во всем остальном. 1 -- А не говорит ли ваш дибук, что человек уже оказался банкротом? И не доказательство ли тому -- мировая война? -- Это можно было бы доказать мне, но не моему дибуку. Он же говорит мне, что Бог страдает чем-то вроде потери способности предвидения и Он потерял теперь цель Своего Творения. Мой дибук подозревает, что Все вышний старался сделать слишком много за такое короткое время, как вечность. И вот Он Затратил оба критерия: и контроль, и способ- ность помочь, когда это нужно. • -<: •*- Вы, конечно, шутите? -- Конечно же, шучу. Но даже когда я несу этот бред, я серьезен. Я смотрю на Всевышне го как на больного Бога, так ошарашенного этими Его галактиками и множеством зако нов, которые Он же и установил, что Он не знает уже, чего хотел, когда все это затеял. Иногда я смотрю на свои собственные каракули и вижу, что я начинал одно, а получилось совсем другое, противоположное тому, что я собирался сделать. Так как считается, что мы -- Его образ и подобие, почему такое не могло произойти и с Ним? -- Так вы собираетесь освежить Его па мять? Это тема вашей следующей статьи? -- Могла бы быть, но эти идиоты-издатели ничего у меня не берут. Недавно они вернули мне все. Они даже не дают себе труда про честь. Кстати, это вашу память следует осве жить. Вы обещали мне два злотых. -- Вы правы. Вот они. Виноват. -- Благодарю. Пожалуйста, не смейтесь надо мной. Во-первых, этот сумасшедший Сэм напоил меня. А во-вторых, после полуночи я выбрасываю из головы все, что там было. Я не отвечаю за то, что я наплел или даже подумал. С тех пор, как у меня бессонница, я могу бре дить с открытыми глазами. Быть может, Он, как и я, страдает бессонницей. В самом деле, Тора учит нас, что Он или не дремлет, или спит, но видит детей Израиля. Вот это страж! Доброй ночи. -- Доброй ночи. И спасибо вам за все. -- Попытайтесь написать эту паршивую пьесу. Я разочаровался во всем и теперь по клоняюсь только Маммоне. Если мы когда- нибудь вернемся к язычеству, моим храмом будет банк. Мы пришли. Дойдя до Новолипок, Файтельзон отпустил мою руку и ушел. Я позвонил. Дворник отпер ворота. Всюду было темно, лишь в окне четвертого этажа горел свет. Провести ночь с До- рой было для меня одновременно и опасно, и унизительно -- мы уже разошлись. Она собиралась тайно перебраться через русскую границу, чтобы поступить на курсы пропагандистов. Каждого коммуниста, который переходил границу из Польши, арестовывали (хотя Дора страстно отрицала это). Их обвиняли в шпионаже, саботаже, троцкизме. Сколько раз я го-рорил ей, что такое путешествие равносильно рмюубийству, но в ответ слышал: "Фашисты, Социал-фашисты и всякого рода прислужники капитала должны быть ликвидированы, и чем скорее, тем лучше ж /I -- Разве Герцке Гольдшлаг был фашистом? А Берл Гутман? А твоя подруга Ирка? -- спра-шиваля. * -- Невинных не арестовывают в Советском Союзе. Такое происходит только в Варшаве, Риме, Нью-Йорке. г Ни факты, ни доводы не убеждали ее. Она гипнотизировала других и сама была в плену своих иллюзий. Я видел в своем воображении, щк она пересекает границу в Несвиже, падает та траву, чтобы поцеловать землю страны со-фииизма, и тут же ее тащат в тюрьму красно-Иардейцы. Ей придется сидеть там среди множества таких же голодных, умирающих от жажды, рядом с парашей. Она будет спраши-вать: "Разве это возможно? И в чем меня обви-тют? Меня, отдавшую лучшие годы борьбе за социалистические идеалы ". Я медленно поднимался. Уже давал я тор-Ж"ственную клятву не возвращаться сюда. Однако Дора была нужна мне. Конечно, нам предстоит расстаться навсегда. Но, быть может, она сама запуталась и сомневается. Ведь даже у ортодоксов бывают еретические мысли. На минуту я остановился на темной лестнице и снизошел до краткого самоанализа: что, если меня арестуют с нею вместе этой ночью? Какие оправдания представлю я? Почему я тащусь, как говорят, со здоровой головой да в постель больного? И должен ли я переделывать пьесу в угоду капризам Бетти? Чего же в самом деле хочет Файтельзон? Очень странно, но последнее время снова и снова слышал я, что в клубе кто-то устраивает оргии. В клубе был стол, прозванный молодыми писателями "Столом импотентов ". Здесь каждый вечер, после окончания спектаклей и кинофильмов, собирались старые писатели-классики, газетчики, журналисты и их жены -- собирались, чтобы поговорить о политике, обсудить еврейский вопрос, эротические темы, входившие тогда в моду благодаря Фрейду, и сексуальную революцию в России, Германии да и вообще в Европе. Фриц Бандер, известный актер, приехал в Польшу из Германии. Нацисты и консервативные немецкие газеты ополчились на Бандера за то, что он портит немецкий язык ("мойшелинг" -- так это у них называлось), за то, что он плохо отозвался о Люден-дорфе, а также за то, что обольстил немецкую девушку из аристократической семьи и довел ее до самоубийства. Бандер, галицийский еврей, был так разозлен всем этим, да заодно и плохими отзывами о нем в прессе, что уехал из Берлина в Варшаву. Его одолевало раскаяние, и он хотел снова вернуться в еврейский театр. Он привез с собой Гретель, христианку, жену немецкого кинопродюсера. Муж вызвал Бан-дера на дуэль и грозился застрелить его из ружья. Теперь Бандер тоже сидел за этим столом и каждый вечер рассказывал анекдоты на своем гадицийском жаргоне. Берлину были широко известны его любовные похождения. В Романском кафе на Гренадирштрассе рассказывали о его приключениях необыкновенные истории. А в Варшавском Писательском клубе бытовала даже шутка, будто бы бандеровская похвальба и|юбудила у старого больного писателя Рош-баума надежду стать вторым Казановой. к Прежде чем постучать в дверь, я остановился и прислушался. Может быть, там происходит заседание окружного комитета партии? Или полиция проводит обыск? Все возможно в этой квартире. Однако было тихо. Я стукнул ъри раза -- наш с Дорой условный стук -- и немного подождал. Вскоре послышались ее шаги. Я никогда не спрашивал, почему у нее Йет телефона, но догадывался -- чтобы поли-ция не могла перехватывать телефонные разговоры. У Доры были широкие бедра и высокая грудь, но сама она была маленького роста, курносенькая. Привлекали в ней только боль-lime, трепетные, мерцающие глаза. В них сме-шивалось лукавство с сознанием значительно-ef и собственной миссии: спасти человечество. Дора стояла в дверях -- в ночной сорочке, с юпиросой в зубах. -- Я думала, ты уехал из Варшавы, -- сказа-Авона. "- Куда же? И не простившись? Да хвост селедки, А остальное -- i _.. Трын-трава. Он сказал: -- Можешь посмотреть, только не лезь с советами. Пиня выигрывал. Он пошел конем так, что вынудил своего противника, Зораха Лейбке-са, разменять королеву на ладью. Иначе Лейб-кес получал мат в два хода. Лейбкес заменял корректоров в еврейской прессе, когда они были в отпуске. Маленький, кругленький, он тоже склонился над доской и сказал: -- Махтей, твоя ладья просто дура. Она опасна мне не больше, чем прошлогодний снег. А ты халтурщик и останешься им до де сятого колена. -- Куда же пойдет королева? -- спросил Махтей. -- Пойдет. Пойдет она. Пусть твою дурац кую башку это не волнует. Уж если пойдет, все твои дурацкие фигуры разнесет вдребезги. Я прошел в следующую комнату. Там сидели трое. За маленьким столиком -- Шлойме-ле, народный поэт. Он подписывал свои поэмы только именем. Стихи писал набело в бухгалтерской книге, вроде тех, что используют в бакалейных лавках. Писал мелкими буковками, которые только сам и мог разобрать. А когда писал, напевал себе под нос что-то заунывное. За другим столом сидел Даниэль Липчин, по прозвищу "Мессия". Он участвовал в первой русской революции 1905 года, был сослан в Сибирь. Там он стал религиозным и начал писать мистические рассказы. Наум Зеликович -- тощий, длинный, черный, как цыган, -- расхаживал по комнате. Он принадлежал к тому меньшинству Писательского клуба, которое полагало, что Гитлера скинут и войны не будет. Зеликович опубликовал десятка два рассказов, и все об одном -- о своей любви к Фане Эфрос, которая обманула его и вышла замуж за профсоюзного лидера. Фаня Эфрос уже лет десять как умерла, а Зеликович все переживал ее неверность. Он постоянно воевал с варшавскими критиками, а они его дружно ругали. Одному из них он дал пощечину. На мое приветствие Зеликович не ответил: он недолюбливал молодых писателей, считал их выскочками, непрошеными захватчиками. Я повернулся и вышел. Может, у девушки должно быть два дибука? Один -- просто озорник, а другой пусть будет распутником? Я уже написал рассказ о девушке, у которой было их два -- сутенер и слепой музыкант. Вдруг я решился. Из телефонной будки позвонил в справочное, узнал номер "Бристоля", позвонил туда и попросил соединить с мисс Бетти Слоним. Через минуту раздался ее голос: "Хэлло!" Я тут же потерял дар речи. Потом сказал: -- Это тот молодой человек, который имел честь обедать с вами вчера в ресторане Гертнера. -- Цуцик?! -Да. -- А я тут сижу и думаю про вас. Что нового насчет пьесы? -- У меня есть одна идея, и мне хотелось бы обсудить ее с вами и Сэмом Дрейманом. -- Сэм ушел в американское консульство. Но вы приходите, и мы с вами обо всем пого ворим. -- А я вам не помешаю? -- •--- Приходите же! -- и она назвала номер. Я был в восторге от собственной храбрости. Какие-то высшие силы распоряжались мною. Захотелось взять извозчика, но я побоялся, что моих трех злотых не хватит. Вдруг я вспомнил, что не побрился сегодня, и провел пальцем по щетине. Надо бы зайти в парикмахерскую. Нельзя же заявиться к американской леди небритым. Швейцар в ливрее стоял у дверей. Казалось, входишь в полицейский участок или здание суда. Никто меня не остановил. В отеле был лифт, но я поднялся на пятый этаж по лестнице -- мраморной лестнице, покрытой посередине ковровой дорожкой. Постучал. Бетти сразу открыла. Такой большой комнаты, как эта, и с таким огромным окном я до сих пор не видывал. Снегопад прекратился. Выглянуло солнце. Казалось, и погода здесь другая. На Бетти был длинный домашний халат и шлепанцы с помпонами. Из-за своих рыжих волос и всех тех прозвищ, которыми меня изводили в детстве: рыжий пес, рыжий жулик, морковка -- я испытывал ко всем рыжеволосым антипатию. Но рыжие волосы Бетти почему-то не отталкивали меня. При солнечном свете голова выглядела огненно-золотой. Только теперь я заметил, какая белая у нее кожа. Совсем как у меня. Но брови и ресницы темные. Зазвонил телефон, ц Бетти заговори- ла по-английски. Как благородно и величаво звучит этот язык! Бетти была ниже меня ростом, но до чего же легко и свободно она двигалась! Повесив трубку, предложила мне снять пальто и устраиваться поудобнее. Даже идиш у нее звучал по-другому -- более возвышенно и утонченно. Бетти взяла мое пальто и повесила его на плечики. Это снова поразило меня -- такое почтение к старой тряпке, д