просто девушка маленького роста. И волосы у Шоши были уложены по-другому -- в высокую прическу. От этого она тоже казалась выше ростом. Даже Бася принарядилась в мою честь. Я протянул Шоше конфеты, и она подняла на меня глаза, полные смущения и блаженства. -- Ареле, ты настоящий джентльмен, -- сказала Бася. -- Мама, могу я открыть это? -- Почему бы и нет? Я помог ей. В кондитерской я попросил дать мне самые лучшие конфеты. Это оказалась красивая черная коробка с золотыми звездочками. Каждая конфета лежала в чашечке из гофрированной бумаги, в отдельном углублении, и все они были разной формы. На щеках у Шоши появился румянец. -- Мама, ты только посмотри! -- Тебе не следовало так тратиться, -- за протестовала Бася. -- Помнишь, Шоша, как я украл у матери из кошелька несколько грошей, чтобы купить тебе шоколадку? И меня выпороли за это! -- Помню, Ареле. -- Не ешь шоколад перед обедом, это пере бивает аппетит, -- сказала Бася. -- Только одну, мамеле! -- умоляла Шоша. Она размышляла, какую конфету выбрать, показывая то на одну, то на другую, но не мог ла ни на что решиться. И стояла, застыв в нере шительности. В какой-то книге по психиатрии я вычитал, что неспособность сделать выбор даже в мелочах -- симптом психического расстройства. Я выбрал три шоколадки, по одной для каждого из нас. Шоша взяла конфету двумя пальчиками, большим и указательным, отставила мизинчик, как это полагается приличной девушке с Крохмальной улицы, и откусила кусочек. -- Мамеле, ну прямо тает во рту! Так вкусно! -- Ты уже скажешь спасибо наконец? -- О, Ареле, если бы ты только знал... -- -- Поцелуй его, -- сказала Бася. -- Я стесняюсь. -- Чего же тут стесняться? Ты приличная девушка, храни тебя Господь от злого глаза. -- Тогда не здесь -- в другой комнате, -- она потянула меня за руку. -- Пойдем со мной. Мы вышли в другую комнату. Там были навалены узлы, мешки, стояла старая мебель, детская железная кроватка с тюфяком, но без простынь. Шоша встала на цыпочки, и я наклонился к ней. Она схватила мое лицо своими детскими ручками, поцеловала в губы, в лоб и нос. У нее были горячие пальцы. Я обнял ее, и мы стояли так, тесно прижавшись друг к Другу. -- Шоша, хочешь быть моей? -- спросил я. -- Да, -- ответила Шоша. -- ГЛАВА ПЯТАЯ 1 Было начало лета, месяц май. Сэм Дрейман снял дачу в Швидере, недалеко от Отвоцка. Это был не тот дом, что мы с Бетти смотрели в марте. Сэм нанял кухарку и горничную. Каждое утро перед завтраком Сэм ходил купаться на Швидерек, вставал под каскад, и струя воды обрушивалась на его круглые плечи, грудь, покрытую белесыми волосами, на большой живот. Он постанывал от удовольствия, захлебывался, фыркал, подвывал от счастья, наслаждался холодным душем. Бетти шла на пляж и читала, сидя на складном стульчике. Как и я, Бетти не занималась спортом. Она не умела плавать. На солнце ее кожа обгорала и покрывалась волдырями. Мне отвели комнату в мезонине, и я несколько раз приезжал сюда на субботу и воскресенье. Но потом я перестал бывать здесь. В доме постоянно толклись посетители из Варшавы или из Америки, приезжали гости и из американского консульства. В большинстве своем они говорили по-английски. Если Сэм знал, что я собираюсь приехать, он приглашал актеров, которые, как предполагалось, будут заняты в нашей пьесе. Они постоянно приставали, чтобы я прочел отрывки из нее. Все они были уже немолоды, но одевались как молодые: на мужчинах -- тесные шорты, на жен- щинах с широкими бедрами -- яркие брюки. Они все время хвалили меня, а я приходил в раздражение от незаслуженных комплиментов. К тому же я уже заплатил за комнату на Лешно за два месяца вперед и не мог допустить, чтобы она пустовала. Да еще в каждый мой приезд Сэм без конца сетовал, что я не купаюсь в речке. А я стеснялся раздеваться перед чужими людьми. Для меня было невозможно освободиться от представлений, унаследованных от многих поколений предков: тело -- сосуд греха, грязь при жизни и прах после смерти. Но не только это удерживало меня в Варшаве. Каждый день я ходил к Шоше. Я установил для себя режим дня и безнадежно пытался следовать своей программе: встать в восемь, умыться, с девяти до часу сидеть за столом и работать над пьесой. Но вдруг я принялся за рассказ, который и начинать-то не следовало. К тому же в эти утренние часы меня постоянно отрывали от работы. Ежедневно звонил Фай-тельзон. Он уже был готов к первому "странствованию души ", и оно должно быть состояться на даче у Сэма Дреймана. Он собирался также прочитать там доклад в защиту своей теории о том, что ревность почти исчезла во взаимоотношениях полов, а на смену ей приходит желание разделить чувственные наслаждения с другими. Каждый день звонила из Юзефова Селия. Она неизменно спрашивала: "Что вы сидите там, в этой жаре? Почему не наслаждаетесь свежим воздухом?" И она, и Геймл, оба расписывали мне, какой целительный воздух в Юзефове, какие прохладные ночи, как там распевают птицы. Оба умоляли меня приехать к ним. В качестве последнего довода Се-лия говорила: "Надо же урвать хоть немного покоя, прежде чем разразится новая мировая война". Конечно, все они были правы, и я обещал им, как Сэму и Бетти, что приеду сегодня или в крайнем случае завтра, но неизменно в половине второго я шел на Крохмальную -- проходил через подворотню, входил во двор дома No 7 и сразу видел Шошу, которая стояла у окна и глядела на меня -- светловолосая, голубоглазая, с косичками, маленьким носиком, тонкими губками, стройной шейкой -- стоит у окна и ждет меня. Она улыбалась, и в улыбке были видны ее ровные белые зубы. Она говорила на идиш -- на еврейском языке Крохмальной улицы. На свой собственный манер она отвергала смерть. Хотя многие на Крохмальной улице давно уже умерли, в сознании Шоши Зелда и Эля еще держали бакалейную лавочку, Давид и Миреле торговали маслом, молоком, сметаной и домашним сыром, а у Эстер была ее цукер-ня, где продавались шоколадки -- "леках", содовая вода и мороженое. Каждый день Шоша чем-нибудь удивляла меня. Она сохранила старые учебники со стихами и картинками, старый блокнот, с которого началась моя литературная карьера, мои рисунки. С тех самых пор, когда я рисовал все это, я не стал рисовать лучше. Мне постоянно не давали покоя вопросы: как это может быть? Как нашла Шоша магическое средство остановить время? Что это -- тайна любви или следствие замедленного развития? Как ни странно, Бася тоже не выказывала никакого удивления при моих посещениях. Просто я уже вернулся, вот и все. Я дал Басе немного денег (ведь я обедал здесь каждый день), и теперь, когда я приходил, в два часа или чуть позже, в доме пахло молодой картошкой, грибами, помидорами, цветной капустой. Бася накрывала на стол, мы втроем садились и обедали, будто никогда и не разлучались. Бася готовила так же вкусно, как и во времена моего детства. Никто не мог придать борщу такой кисло-сладкий вкус, как Бася. Она любила добавлять специи в еду. Никто не мог так приготовить капусту с изюмом и татарский соус. В ее кухонных шкафчиках были баночки с гвоздикой, шафраном, толченым миндалем, корицей, имбирем. Бася все принимала с невозмутимым спокойствием. Когда она узнала, что я стал вегетарианцем, то не задала ни одного вопроса, а просто стала готовить мне на обед яйца, овощи, фрукты. Шоша доставала из-за ширмы свои старые игрушки и выкладывала их передо мной, как двадцать лет назад. За обедом Бася и Шоша разговаривали со мной обо всех своих делах. Камень на могиле Ипе наклонился и теперь его подпирал другой. Басе хотелось поправить памятник, но кладбищенский сторож запросил пятьдесят злотых. У часовщика Лейзера есть часы с кукушкой, которая выскакивает каждые полчаса, поет, как канарейка. Еще у него есть ручка, которая пишет, даже если ее не обмакивать в чернильницу, а еще линза, и с ее помощью можно зажечь папиросу прямо от солнца. Дочка меховщика влюби- лась в сына владельца притона в доме No 6, где бывала всякая шпана. Мать не хочет идти на свадьбу, но раввин Иося, который теперь вместо моего отца, сказал, что это грех. У дома No 8 рыли канаву и откопали русского сапера с саблей и револьвером. Мундир остался в целости, и на нем медали. Когда я расспрашивал про кого-нибудь с Крохмальной улицы, Бася все знала об этом человеке. Многие умерли. Из тех, кто остался в живых, одни уехали в провинцию, другие -- в Америку. На улице умер какой-то нищий, и на нем нашли мешочек с золотыми русскими рублями. К проститутке ходил мужчина из Кракова. Он заплатил злотый и пошел к ней домой, в подвальную комнатенку. На следующий день он пришел снова, и так день за днем. Он влюбился в нее, развелся с женой и женился на этой женщине. Шоша молча слушала. Вдруг она выпалила: -- Она живет в доме No 9. Теперь она поря дочная женщина. Я взглянул на нее, и она покраснела. Оказывается, Шоша понимает и такое. -- Скажи, Шоша, -- спросил я, -- кто-ни будь сватался к тебе? Шоша отложила ложку. -- У лудильщика из пятого дома умерла жена, и сват пришел посмотреть меня. Бася покачала головой. -- Почему бы тебе не рассказать ему про приказчика из магазина? -- Что еще за приказчик? -- спросил я. -- О, он работает в магазине на Медовой. Ко ротышка, весь зарос черными волосами. Мне он не понравился. -- -- Почему? -- У него зуб гнилой. А смеется он так: "Эх- хе-хе! Хи-хи-хи!" -- передразнила Шоша и рассмеялась сама. Потом посерьезнела и ска зала: -- Я не могу выйти замуж без любви. Нет, Шоша не была ребенком. Я целовал ее, когда мать уходила за покупками, и она целовала меня тоже. Лицо ее пылало. Я сажал ее на колени, она целовала меня в губы и играла моими волосами. -- Ареле, -- сказала Шоша, -- я тебя никогда не забывала. Мать смеялась надо мной: "Он даже не знает, есть ли ты на свете. Уж наверно у него есть невеста или даже жена и дети". Ипе умерла. Тайбеле стала ходить в школу. Ударили морозы, но Тайбеле поднималась рано, умывалась, складывала книжки в сумку. Училась она хорошо. Мама была ласкова со мной, но мне она не покупала ни ботинок, ни одежды. Когда она сердилась, то говорила: "Жалко, Бог не прибрал тебя вместо Ипе". Не говори ей -- не то она убьет меня. В войну мама начала торговать посудой -- продавала стаканы, блюдца, пепельницы и всякое такое. У нее было место между Первым и Вторым рынками. Сидела она там целый день и почти ничего не зарабатывала, может, несколько пфеннигов или марку. Я оставалась одна. Все думают, будто я ребенок, потому что я не расту, но я все понимала. У отца появилась другая. Он жил с ней на Низкой. Отец приходит к нам, наверно, раз в три месяца. Он придет, принесет немного денег и сразу начинает браниться. Он ходит к Тайбеле -- туда, где она живет. Он говорит: "Вот она -- моя дочь". Иногда он присылает деньги через нее. -- А что делает отец? Как он зарабатывает деньги? У Шоши на лице появилось таинственное выражение. -- Про это нельзя говорить. -- Мне ты можешь сказать. -- Я не могу сказать никому. -- Шоша, клянусь Богом, ни одна душа не узнает. Шоша села на табурет около меня и сжала мою руку. -- Он зарабатывает деньги на смерти. -- В погребальном братстве? -- Да, там. Сначала он работал в винной лавке. Когда хозяин умер, сыновья выгнали его. На Гжибовской есть погребальное брат ство "Истинное милосердие", там хоронят мертвых. Тот хозяин ходил с папой в хедер. -- Отец ездит на лошади? -- Нет, на автомобиле. Это такой автомо биль, что, если кто-нибудь умирает в Мокото- ве или в Шмулевизне, папа едет и привозит его в Варшаву. У него седая борода, но он красит ее, -- и она опять черная. Эта его полюбовни ца, как ее тут называют, тоже в этом братстве. Поклянись, что никому не скажешь. -- Шошеле, кому я могу сказать? Кто из моих друзей знает тебя? -- Мамеле думает, что никто не знает, но тут знают все. А еще сколько забот с сушкой -- белья на чердаке. Если повесишь сушить на дворе, обязательно украдут. Приходит полицейский и дает квитанцию. В какое время ни повесишь, всегда будет скандал. Женщины клянут друг друга и даже дерутся. Тесно здесь. Какая-то женщина срезала веревку с бельем, и все рубашки упали. А другая укусила ее, и она побежала жаловаться полицейскому. Ой, здесь бывает такое, что невозможно удержаться от смеха. Одна женщина невзлюбила маму и закричала на нее: "Ступай к мертвецам вместе с его полюбовницей, и чтоб вы все там сгнили!" Когда мама пришла домой, у нее начались судороги. Прямо ужас что было. Пришлось позвать цирюльника и отворить кровь. Если мамеле узнает, что я тебе все это рассказываю, она будет бранить меня. -- Шоша, я никому не скажу. -- Почему он ушел от мамеле? Я видела ее один раз, эту женщину. Она говорит как муж чина. Была зима, и мама заболела. Мы оста лись без гроша! Ты правда хочешь слушать? -- Да, конечно. -- Позвали доктора, но на лекарства не было денег. Ни на что не было. Тогда еще был жив Ехиел Натан, хозяин бакалейной лавки в тринадцатом доме. Ты-то помнишь его? Мы, бывало, все у него покупали. -- Думаю, да. Он молился в Новогрудской синагоге. -- О, все-то ты помнишь! Как хорошо с то бой разговаривать, -- ведь другие не помнят ничего. Мы всегда должали им, и когда мама послала меня как-то купить хлеба, его жена посмотрела в свою книгу и сказала: "Уже хва- -- тит кредита ". Я пришла домой и рассказала маме, а она заплакала. Потом она заснула, и я не знала, что мне делать. Я знала, что это погребальное братство на Гжибовской, и подумала, может, отец там. Там окна белые, как молоко, и черными буквами написано: "Истинное милосердие". Я боялась зайти внутрь -- вдруг там лежат мертвые? Я ужасная трусиха. Ты помнишь, когда умерла Иохевед? -- Да, Шошеле. -- Они жили на нашем этаже, и я боялась проходить ночью мимо их двери. И днем тоже, если в сенях было темно. А по ночам она сни лась мне. -- Шошеле, она снится мне с того самого дня. -- И тебе тоже? Она была совсем ребенок. Что с нею было? -- Скарлатина. -- И ты все это знаешь! Если бы ты не уехал, я бы не заболела. Мне не с кем было погово рить. Все смеялись надо мной. Да, белые стекла с черными буквами. Я открыла дверь, и мертве цов там не было. Большая комната, контора называется. Там в стене маленькое окошко, и я увидала, как за ним, в другой комнате, ка кие-то люди разговаривают и смеются. Ста рик разносил стаканы с чаем на подносе. Из маленького окошка спросили: "Чего тебе? ", и я сказала, кто я и что мама больна. Вышла жен щина с желтыми волосами. Лицо и руки у нее были в морщинах. Мужчина сказал ей: "Тебя спрашивает". Она зло поглядела на меня и спросила: "Ты кто?" Я ответила. А она как завопит: "Если еще придешь сюда -- кишки -- вырву, недоросток, уродина ты бескровная!." И еще она сказала грубые слова. О том, что есть у каждой девушки... Ты понимаешь?.. -Да. -- Я хотела убежать, но она достала коше лек и дала мне немного денег. Когда отец уз нал про это, он пришел сюда и орал так, что весь двор слышал. Он ухватил меня за косы и таскал по всему дому. И плевал на меня. Он потом, наверно, три года не говорил со мной. Мама тоже сердилась. Все ругали меня. Так шли годы. Ареле, я могу так сидеть с тобой хоть сто лет и рассказывать, рассказывать и никогда не кончу. Здесь, в нашем дворе, хуже, чем было в десятом доме. Там были злые дети, но они не били девочек. Они обзы вали меня разными кличками, иногда ставили подножку, и все. Ты помнишь, мы играли в орехи на Пасху? -- Да, Шоша. -- Где была ямка? -- В подворотне. -- Мы играли, и я выиграла все. Я расколола их и почистила, и хотела отдать твои, но ты не взял. Велвл-портной сшил мне платье, и мама заказала пару туфель у Михеля-сапожника. Вдруг вышел благочестивый Ицхокл и как за орет на тебя: "Сын раввина играет с девчон кой! Дрянной мальчишка! Вот сейчас пойду к отцу, и он надерет тебе уши ". Ты помнишь? -- Вот это как раз не помню. -- Он погнался за тобой, и ты побежал. В то время отец еще приходил домой каждый день. У нас всегда была маца. После Хануки мама делала куриный смалец, и мы ели так много -- шкварок, что животы чуть не лопались. Тебе сшили новый лапсердак. Ой, посмотри-ка, до чего я разболталась. В десятом доме не было так плохо. А здесь один раз хулиганы бросили такой большой камень, что пробили голову девочке. А еще парень затащил девушку в подвал. Она кричала и звала на помощь, но в нашем доме, если кто кричит, и не подумают узнать, что случилось. Мама всегда говорит: "Не связывайся". Здесь если поможешь кому, тебе еще и попадет. Он сделал, ты сам знаешь что, с этой девушкой. -- И его не арестовали? -- Пришел полицейский и записал в книж ку, и больше ничего. Этот парень -- Пейсах его звали -- уже убежал. Они убегают, а поли цейский забывает, что там написано. Иногда полицейского нарочно посылают в другой дом или на другую улицу. Когда пришли немцы, всех воров и хулиганов посадили в тюрьму. А потом их всех опять выпустили. Думали, бу дет лучше под поляками, но все они дают взят ку, и все. Ты даешь злотый полицейскому, и он стирает все, что записал. Мы вышли пройтись. Шоша взяла меня за руку, ее маленькие пальчики ласково сжимали мою ладонь, каждый на свой собственный манер. Тепло растекалось по телу, по спине ползли мурашки. Я едва удерживался от желания поцеловать ее прямо на улице. Мы останавливались перед каждой лавкой. Ашер-молочник еще был жив. Только поседела его борода. Этот человек каждый день ездил на лошади к железнодорожной станции за бидонами с молоком. Это был славный, отзывчивый человек, добрый друг моего отца. Когда мы уезжали из Варшавы, отец оставался должен ему двадцать пять рублей. Отец зашел попрощаться и извинился за этот долг, но Ашер достал из кошелька еще пятьдесят марок и дал отцу. Я намеревался сидеть дома и отделывать пьесу. Вместо этого мы с Шошей гуляли. Через темную подворотню мы прошли во двор дома No 12. Мне хотелось разыскать своего однокашника Мотла, сына Бериша. Шоша не знала его -- он принадлежал к более позднему периоду моей жизни. Я прошел мимо Радзиминской и Новоминской молелен на этом дворе. Уже читали послеполуденную молитву, Минху. Мне хотелось на минуту оставить Шошу во дворе и заглянуть внутрь: посмотреть, кто из хасидов, кого я знал когда-то, еще жив. Но она боялась остаться одна в чужом дворе. Она еще не забыла старые сказки о сводниках, которые крадут девушек, запихивают в повозку прямо средь бела дня и увозят, чтобы продать в белое рабство в Буэнос-Айрес. Я же не смел привести девушку в хасидскую молельню, когда община молится. Только в праздник Симхес-Тойре девушкам позволялось находиться там во время богослужения, да еще если родственник был при смерти и семья собиралась вместе для молитвы перед кивотом. Фонарщик ходил от одного столба к другому и зажигал газовые фонари. Бледный желтоватый свет падал на толпу. Люди кричали, толка- лись, отпихивали друг друга. Громко смеялись девушки. В каждой подворотне уличные проститутки зазывали мужчин. Я не нашел моего друга Мотла. Поднявшись по темной лестнице, я постучал в дверь. Тут жил отец Мотла со своей второй женой. Никто не отозвался. Шошу пробирала дрожь. Мы стали спускаться. Остановившись на лестничной площадке, я поцеловал Шошу, прижал ее к себе, просунул руку под блузку и дотронулся до ее маленьких грудей. Она затрепетала. -- Нет, нет, нет. -- Шошеле, когда любишь, это можно. -- Да, но... -- Я хочу, чтоб ты была моей! -- Это правда? -- Я люблю тебя. -- Я такая маленькая. И не умею писать. -- Не нужно мне твоего писания. -- Ареле, люди будут смеяться над тобой. -- Я тосковал по тебе все эти долгие годы. -- О, Ареле, это правда? -- Да. Когда я увидал тебя, то понял, что по-настоящему никого не любил до сих пор. -- А у тебя было много девушек? -- Не очень, но с некоторыми я спал. Казалось, Шоша обдумывает это. -- Ас этой актрисой из Америки у тебя что- нибудь было? -Да. -- Когда? До того, как ты пришел ко мне? Мне следовало сказать "да ". Вместо этого я услышал, как я говорю: "Я спал с ней той ночью, после нашей встречи ". Я тут же пожалел о своих словах, но признаваться и хвастаться вошло у меня в привычку. Быть может, я научился этому у Файтельзона или в Писательском клубе. Я теряю ее, подумал я. Шоша попыталась отодвинуться от меня, но я держал ее крепко. Я чувствовал себя как игрок, который поставил все, что имеет, и ему уже нечего терять. Было слышно, как стучит в груди у Шоши сердечко. -- Зачем ты сделал это? Ты ее любишь? -- Нет, Шошеле. Я могу делать это и без любви. -- Это те так делают. Ты знаешь кто. -- Шлюхи и коты. Все к этому идет, но я еще способен любить тебя. -- А другие у тебя были? -- Случалось. Не хочу тебе лгать. -- Нет, Ареле. Тебе не нужно обманывать меня. Я люблю тебя, какой ты есть. Только не го вори мамеле. Она подымет шум и все испортит. Я ожидал, что Шоша будет расспрашивать о подробностях моей связи с Бетти, и был готов рассказать ей все. Не собирался я скрывать, что спал и с Теклой, хотя у нее жених в армии и я пишу ему письма под ее диктовку. Но Шоша, видимо, уже позабыла, что я ей рассказал, или просто перестала думать об этом, считая это маловажным. Может быть, у нее прирожденный инстинкт соучастия, о котором говорил Файтельзон? Мы отправились дальше и вышли на Мировскую. Овощные лавки уже закрылись, на тротуарах валялись пучки соломы, обломки деревянных ящиков, клочки папиросной бумаги, в которую обычно заворачивают апельсины. Рабочие поливали из шланга кафельные плиты. Торговцы и покупатели уже почти разошлись, но было слышно, как они пререкаются напоследок. В мое время здесь в огромных чанах держали некошерную рыбу, без чешуи и плавников. Здесь же продавали раков и лягушек, которых едят гои. Резкий электрический свет освещал рынок даже ночью. Обняв Шошу за плечи, я увлек ее в нишу: -- Шошеле, хочешь быть моей? -- О, Ареле, ты еще спрашиваешь! -- Ты будешь спать со мной? -- С тобой -- да. -- Тебя целовали когда-нибудь? -- Никогда. Один нахал попытался на улице, но я убежала от него. Он бросил в меня полено. Неожиданно мне захотелось порисоваться перед Шошей, пустить пыль в глаза, потратить на нее деньги. -- Шоша, ты только что говорила, что сде лаешь все, что я ни попрошу. -- Да. Сделаю. -- Я повезу тебя в Саксонский сад. Мне хо чется прокатить тебя на дрожках. -- Саксонский сад? Но туда евреев не пус кают. Я понял, о чем она говорит -- когда здесь была Россия, городовой у ворот не впускал в сад евреев в длинных лапсердаках и евреек в париках и чепцах. Но поляки отменили этот запрет. К тому же на мне было европейское платье. Я уверил Шошу, что нам можно ходить везде, где только захотим. -- Но зачем брать дрожки? -- возразила Шоша. -- Мы можем поехать на одиннадцатом номере. Ты знаешь, что это такое? -- Знаю. Идти пешком. -- Стыдно попусту тратить деньги. Мамеле говорит: "Дорог каждый грош". Ты потра тишь злотый на дрожки, а сколько мы поката емся? Может быть, полчаса. Но если у тебя куча денег, тогда другое дело. -- Ты когда-нибудь каталась на дрожках? -- Ни разу. -- Сегодня ты поедешь на дрожках со мной. У меня полные карманы денег. Я тебе говорил, что пишу пьесу -- пьесу для театра, и мне уже дали три сотни долларов. Я потратил сотню и еще двадцать, но сто восемьдесят у меня оста лось. А доллар -- это девять злотых. -- Не говори так громко. Тебя могут огра бить. Раз пытались ограбить какого-то дере венского, он стал отбиваться, и ему всадили нож в спину. Мы прошли по Мировской как раз до Желяз-ной Брамы. С одной стороны здесь находился Первый рынок, а с другой -- длинный ряд низеньких будочек, где холодные сапожники продавали башмаки, туфли, даже обувь на высоких каблуках, протезы для одноногих. Все они были заперты на ночь. -- Мама правду говорит, -- сказала Шо- ша. -- Это Бог послал мне тебя. Я уже рассказы вала тебе про Лейзера-часовщика. Мама хотела устроить, чтобы он посватал меня, только я ска зала: "Я останусь одна ". Он лучший часовщик в Варшаве. Ты можешь принести ему сломанные часы, и он их так починит, что они будут сто лет ходить. Он увидал твое имя в газете и пришел к нам: "Шоша, привет тебе от твоего сужено го!" -- сказал Лейзер. Так он тебя называет. И когда он сказал так, я поняла, что ты должен прийти ко мне. Он говорит, что знал твоего отца. -- Он в тебя влюблен? -- Влюблен? Не знаю. Ему пятьдесят лет или даже больше. Подъехали дрожки, я остановил их. Шоша затряслась: -- Ареле, что ты делаешь? Мама... -- Забирайся! -- И я помог ей взобраться, потом сел сам. Извозчик в клеенчатой кепке, с железной бляхой на спине, обернулся: "Куда? " -- Уяздов бульвар. Аллеи Уяздовски. -- Тогда за двойную плату. Сначала проехали через Желязну Браму. При каждом повороте Шоша валилась на меня: -- Ой, у меня кружится голова. -- Не бойся, я доставлю тебя до дому. -- Улица совсем по-другому выглядит, если отсюда смотреть. Я прямо как царица. Когда мама узнает, она скажет, что ты соришь деньгами. Вот я сижу с тобой в дрожках, и это, наверно, мне снится. -- И мне тоже. -- Сколько трамваев! И как тут светло. Как днем. Мы поедем на модные улицы? -- Можно их и так назвать? -- Ареле, после того случая, когда я ходила в погребальное братство, я никуда не уходила с Крохмальной. Тайбл везде ходит. Она ездит в Фаленицу, в Михалин, где только она ни была. Ареле, куда ты везешь меня? -- В дремучий лес, где черти варят малень ких детей в больших котлах и голые ведьмы с огромными грудями едят их с горчицей. -- -- Ты шутишь, Ареле? -- Да, моя милая. -- О, никто не знает, что может случиться. Мама всегда твердила мне: "Тебя никто не возьмет, кроме Ангела Смерти". И я тоже ду мала, что меня скоро положат рядом с Ипе. И вот я прихожу домой с фунтиком сахару, а там -- ты. Ареле, что это? -- Ресторан. -- Погляди, как много огней. -- Это модный ресторан. -- Ой, видишь, куклы в витрине. Как жи вые! Какая эта улица? -- Новый Свят. -- Так много деревьев -- здесь прямо парк. И дамы в шляпах, все такие стройные! Какой чудный запах! Что это? -- Сирень. -- Ареле, я хочу что-то спросить, только не сердись. -- Спрашивай. -- Ты правда любишь меня? -- Да, Шоша. Очень. -- Почему? -- Тут не может быть никаких почему. Как и потому. -- Я так долго жила без тебя. И жила себе. Но если ты теперь уйдешь и не вернешься, я умру тысячу раз подряд. -- Я никогда больше не оставлю тебя. Ни когда. -- Правда? Лейзер-часовщик говорит, что все писатели не видят дальше кончиков своих боти нок. Лейзер не верит в Бога. Он говорит, что все происходит само по себе. Как это может быть? -- -- Бог есть. -- Погляди-ка, небо красное, будто там по жар. А кто живет в этих красивых домах? -- Богачи. -- Евреи или нет? -- Большей частью не евреи. -- Ареле, отвези меня домой. Я боюсь. -- Нечего тебе бояться. Если все идет к тому, что придется умереть, так умрем вмес те, -- вдруг проговорил я, сам изумленный этими словами. -- А разве позволено мальчику и девочке лежать в одной могиле? Я ничего не ответил. Шоша склонила голову мне на плечо. Дрожки подвезли нас к дому No 7, и оттуда я хотел идти прямо к себе на Лешно, но Шоша повисла на моей руке. Ей было страшно в темноте идти через подворотню, пересекать неосвещенный двор, подниматься по темной лестнице. Ворота были заперты, пришлось подождать, пока дворник придет и откроет. Во дворе мы столкнулись с низеньким, маленьким человечком. Это и был Лейзер-часовщик. Шоша спросила его, что он тут делает так поздно, и Лейзер ответил, что гуляет. Шоша меня представила: -- Это Ареле. -- Знаю. Догадался. Добрый вечер. Я читаю все, что вы пишите. Включая и переводы. Я не мог рассмотреть его как следует, а при тусклом свете окон видел только бледное лицо с огромными черными глазами. На нем не было ни пиджака, ни шляпы. Говорил он негромко. -- Пан Грейдингер, -- сказал он, -- или мне можно называть вас товарищ Грейдингер? Это не значит, что я -- социалист, но, как ска зано где-то, все евреи -- товарищи. Я знаю вашу Шошу с тех самых пор, как они сюда пе ребрались. Я заходил к Басе еще в те времена, когда муж ее был приличный человек. Не хочу задерживать вас, но я про вас слышу с того самого дня, как мы познакомились с Шошей, и она не переставая говорит про вас. Ареле то и Ареле это. Я знавал вашего отца, да почиет он в мире. Однажды я даже был у вас. Это была Дин-Тора1 -- я должен был дать по казания. Несколько лет назад, увидев ваше имя в журнале, я написал письмо на адрес ре дакции, но ответа не получил. Почему в этих редакциях вообще не отвечают? Разве я знаю? То же самое и в издательстве. Раз мы с Шошей пошли было вас искать. Но, так или иначе, вы объявились, и я услыхал, что Ромео и Джульет та нашли друг друга. Есть любовь, да. Есть еще. В этом мире это все. В природе всему есть место. А если вам требуется безумие, то уж в этом нет недостатка. Что вы скажете об этой всемирной свистопляске? Я говорю про Гитлера и Сталина. -- Что тут скажешь? Человек не хочет мира. -- Как вы сказали? Я хочу мира. И Шоша хочет. И еще миллионы. Готов поспорить, большинство людей не хочет войны и не хочет революции. Они хотят прожить жизнь как умеют. Лучше ли, хуже ли, во дворцах, в подвалах ли, они хотят иметь кусок хлеба и крышу над головой. Разве не так, Шоша? -- Да. Так. -- Плохо то, что мирные люди пассивны, а сила у других, у злодеев. Если порядочные люди раз и навсегда решат взять власть в свои руки, может быть, наступит мир? -- Никогда они не решат так и никогда не станут у власти. Власть и пассивность несов местимы. -- Вы так думаете? -- Это опыт поколений. -- Тогда дело плохо. -- Да, реб Лейзер, хорошего мало. -- А что будет с нами, евреями? Подули злые ветры. Ладно, я вас не задерживаю. Си дишь день-деньской дома и перед сном хо чется немного прогуляться. Прямо здесь, во дворе, от ворот до помойки и обратно. Что можно сделать? Может, где-то есть лучший мир? Доброй ночи. Для меня большая честь познакомиться с вами. Я еще питаю уважение к печатному слову. -- Спокойной ночи. Надеюсь, еще увидим ся, -- сказал я. Только теперь до меня дошло, что Бася все это время стоит у окна и глядит на нас. Она, конечно, беспокоится. Надо бы зайти на минуту. Бася открыла дверь и, пока мы подымались по ступенькам,причитала: -- И где же это вы были? Почему так по здно? Чего-чего я только не передумала! -- Мамеле, мы катались на дрожках. -- На дрожках? Зачем это еще? И что это вам вздумалось? Нет, как вам это нравится? Шоша принялась рассказывать матери про наше приключение -- проехали по бульварам, были в кондитерской, пили лимонад. Бася нахмурила брови и укоризненно покачала головой: -- Чтоб я так жила, как я понимаю, зачем надо транжирить деньги. Если бы я знала, что вы собираетесь гулять по этим улицам, то по гладила бы тебе белое платье. В наши дни нельзя быть спокойным за свою жизнь. Я за шла к соседям, и мы слушали по радио речь этого сумасшедшего Гитлера. Он так вопил, что впору оглохнуть. Вы ведь даже не ужина ли. Сейчас я соберу на стол. -- Бася, я не голоден. Пойду домой. --Что? Сейчас? Ты что, не знаешь, что уже почти полночь? Куда это ты пойдешь в такую темень? Переночуешь здесь. Я постелю тебе в алькове. Но вы же ничего не ели! Тотчас же Башеле развела огонь, насыпала муки в кастрюлю. Шоша повела меня в альков и показала железную койку, на которой спала Тайбеле, если оставалась на ночь. Она зажгла газовую лампочку. Тут хранилась одежда, лежали стопки белья -- среди груды корзин и ящиков, оставшихся с того времени, когда Зе-лиг еще был бродячим торговцем. -- Ареле, -- сказала Шоша, -- я рада, что ты остался ночевать здесь. Мне хорошо с тобою всегда -- мне нравится есть вместе с тобой, пить с тобой, гулять с тобой. Я всегда буду по мнить этот день -- до тех пор, пока мне на глаза не положат пятаки -- дрожки, кондитерскую, все-все. Мне хочется целовать тебе ноги. -- Шоша, что с тобою? -- Позволь мне! -- Она упала на колени и стала целовать мои ботинки. Я сопротивлял ся, пытался поднять ее, но она продолжала: "Позволь мне! Позволь!" 5 Хотя я давно отвык спать на соломенном тюфяке, в алькове я сразу же крепко заснул. Вдруг в испуге открыл глаза. Белый призрак стоял у кровати, наклонившись и касаясь пальцами моего лица. -- Кто это? -- спросил я. -- Это я, Шоша. Мне не сразу удалось понять, где я нахожусь. Неужели Шоша пришла к моему ложу, как Руфь к Воозу? -- Шоша, что случилось? -- Ареле, я боюсь. -- Шоша говорила дро жащим голосом, как ребенок, готовый разры даться. Я сел на постели: -- Чего же ты боишься? -- Ареле, не сердись. Мне не хотелось бу дить тебя, но я уже три часа не могу заснуть. Можно, я присяду на кровать? -- Да, да! -- Я лежу в кровати, а в мозгах будто мель ница вертится. Хотела разбудить маму, но она стала бы ругать меня. Она занята по дому це лый день и ночью спит как убитая. -- -- О чем же ты думала? -- О тебе. Ужасные мысли приходят мне в голову -- будто это не ты, а ты настоящий уже умер, а ты только притворяешься, что ты Аре- ле. Черт кричал мне в самое ухо: "Он умер! Умер!" Он устроил такой трам-тарарам, что весь двор мог бы слышать и все бранили бы меня за это. Я хотела прочесть "Шема "', но он шипел мне прямо в ухо и подсказывал нехоро шие слова. -- Что же он говорил тебе? -- Ой, мне стыдно повторять. -- Скажи мне. -- Он сказал, что Бог -- это трубочист и что, когда мы поженимся, я буду мочиться в по стель. Он бодал меня рогами. Срывал с меня одеяло и мучил меня ты сам знаешь где. -- Шошеле, это все нервы. Когда мы будем вместе, я поведу тебя к доктору, и ты выздо ровеешь. -- Можно, я посижу еще немножко? -- Конечно, но если твоя мать проснется, она подумает, что... -- Она не проснется. Когда я закрываю гла за, приходит мертвец. Мертвая женщина де рет мне волосы. Я уже вполне взрослая, чтобы быть матерью, а у меня еще не установился пе риод. Несколько раз я начинала кровить, мать давала мне вату и тряпки, но все прекращалось. Мама посоветовалась об этом со знакомой женщиной -- торговкой, она продает сорочки, платки, брюки, и та женщина всем рассказала, что я больше не девушка, что я беременна. Мать таскала меня за волосы и обзывала по-всякому. Во дворе мальчишки кидались камнями. Это было раньше, не сейчас. Когда отец услыхал, что случилось, он дал десять злотых, чтобы повести меня к женскому доктору, а тот сказал, что все это неправда. К нам зашла соседка, посоветовала отвести меня к раввину и получить от него бумагу, что я "МУКА-СЕШ". Это значит, девушка потеряла невинность без мужчины, случайно. Отца не было в Варшаве. Мы пошли к раввину на Смочу. Раввин велел пойти в микву и там провериться. Я не хотела идти, но мать потащила меня. Банщица раздела меня догола, и я должна была показать ей все-все. Она трогала меня и щупала внутри. Я чуть не умерла от стыда. И потом она сказала, что я -- кошер. Раввин спросил тридцать злотых за свидетельство, у нас столько не было, и пришлось уйти. А теперь я боюсь, что кто-нибудь придет и наговорит тебе плохого про меня. -- Шошеле, никто не придет, и никого я не буду слушать. Знаю, есть еще фанатики в Вар шаве. -- Ареле, странные вещи приходят мне в го лову -- то одно, то другое. До трех лет я мочи лась в постель. Иногда даже теперь я просы паюсь посреди ночи. В комнате холодно, я мокрая от пота. И простыня мокрая. Никогда я не пью перед сном, но, когда просыпаюсь, мне очень нужно, и пока добегу до горшка, я уже делаю на пол. А днем тоже -- выхожу из дома на двор, а там темно, и бегают крысы, ог ромные, как кошки. Я не могу сидеть низко. Раз крыса укусила меня. Двери не запираются: -- где есть петля -- нет крючка, а где есть крючок -- нет петли. Грузчики приходят сюда с базара и хулиганы тоже. Как увидят девушку, начинают говорить гадкие слова. У других в квартирах есть уборные. Дергаешь цепочку, и льется вода. Там горит свет и есть туалетная бумага. А здесь ничего нет. -- Шошеле, мы не останемся тут жить. Я хо рошо зарабатываю и еще пишу книгу. Есть и пьеса для театра. Если не удастся одно, будет другое. Я заберу тебя отсюда. -- Куда можно взять меня? Другие девуш ки умеют читать и писать, а я так и не научи лась. Помнишь, как меня отослали из школы? Сижу в классе, учительница читает нам что- нибудь, и ничего не остается в голове. Когда меня вызывали к доске, я ничего не знала и на чинала плакать. Я вижу всякие смешные рожи. -- Что же ты видишь? -- О, боюсь тебе и рассказать. Женщина расчесывает дочери волосы частым гребеш ком и мажет керосином от вшей. И вдруг вши ползут отовсюду и клопы. Девочка начинает плакать, потом как закричит, прямо ненор мальная. Не помню, была ли то еврейская де вушка или шикса1. В одну минуту вошь съела и мать, и дочь, остались одни кости. Когда иду по улице, думаю: вдруг балкон упадет мне до голову? Прохожу мимо полицейского и боюсь: вдруг он скажет, что я украла что-нибудь, и за берет в тюрьму. Ареле, ты, верно, думаешь, что я не в себе. -- Нет, Шошеле, это все нервы. -- Что это -- нервы? Объясни. -- Бояться всех несчастий, что иногда слу чаются или могут случаться с человеком. -- Лейзер читает нам газеты. Каждый день происходит что-нибудь ужасное. Человек пе реходил улицу и попал под дрожки. Девушка из девятого дома хотела войти в трамвай, пока он не остановился, и ей отрезало ногу. Кро вельщик чинил крышу и упал вниз, в канаве было прямо красно от крови. Когда такое у меня в голове, как я могу думать об уроках? Если мать посылает меня купить что-нибудь, я крепко держу деньги в руке. Прихожу в мага зин, а денег нет. Как это такое? -- У каждого человека есть внутри кто-то, кто досаждает ему. -- Почему Тайбеле не такая? Ареле, я хочу, чтобы ты знал правду и не думал, что мы моро чим тебе голову. -- Шошеле, никто меня не морочит. Я по могу тебе. -- Но как? Если и теперь так плохо, то что же будет, когда придет Гитлер? Ой, мамеле просыпается! -- И она убежала. Было слыш но, как трещит и рвется ее сорочка, зацепив шись за гвоздь. -- ГЛАВА ШЕСТАЯ 1 Ежедневно, нет, ежечасно, происходили роковые события, но я привык к этому, такова уж, видно, была моя уча