останется жив. -- И ты этого хочешь? -- Да, Ареле. Твоего ребеночка. Если будет мальчик, он будет читать те же книги, что и ты. -- Не стоит резать живот ради того, чтобы читать книги. -- Стоит. Я буду кормить его, и мои груди станут больше. -- Для меня они и так достаточно велики. -- Что еще написано в книгах? -- О, много всякого. Например, что звезды убегают от нас. Помногу километров каждый день. -- Куда они бегут? -- Прочь от нас. В пустоту. -- И никогда не вернутся? -- Они расширяются и охлаждаются, а по том они снова несутся с такой скоростью, что опять становятся горячими, и вся эта дурац кая канитель начинается сначала. -- А где Ипе? Что про нее говорят книги? -- Если душа существует, то она где-то есть. А если нет, то... -- Ареле, она здесь. Она знает про нас. Она приходила сказать мне "мазлтов". -- Когда? Где? -- Здесь. Вчера. Нет, позавчера. Откуда она знает, что мы в Отвоцке? Она стояла у двери, рядом с мезузой, и улыбалась. На ней было -- белое платье, а не саван. Когда она была живая, у нее не было двух передних зубов. А теперь у нее все зубы. -- Должно быть, у них там хорошие данти сты. -- Ареле, ты смеешься надо мной? -- Нет, нет. -- Она приходила ко мне и в Варшаве. Это было до того, как ты в первый раз пришел к нам. Я сидела на табуретке, и она вошла. Мать ушла и велела запереть дверь. От хулиганов. И вдруг Ипе появилась. Как она могла это сделать? Мы разговаривали с ней как две сест ры. Я была непричесана, и она заплела мне ко сички. Она играла со мной в переснималки, только без веревочки. А в канун Иом-Кипура я увидала ее в курином бульоне. На голове у нее был венок из цветов, как у девушки-хрис тианки перед свадьбой, и я поняла -- что-то должно произойти. Ты тоже был, но я не хоте ла ничего говорить. Если я начинаю говорить про Ипе, мать ругается. Она говорит, что я не в своем уме. -- Ты в своем уме. -- Тогда что же я такое? -- Чистая душа. -- Что это могло быть? -- Тебе пригрезилось. -- Прямо днем? -- Иногда можно грезить и днем. -- Ареле, я боюсь. -- Что тебя пугает сейчас? -- Небо, звезды, книги. Расскажи мне сказ ку про великана. Забыла, как его звали. -- Ог, царь Башана. -- -- Да, про него. Правда, что он не мог найти жену, потому что был такой большой? -- Это сказка. Когда был потоп, Ной, его сыновья, все животные и птицы вошли в ков чег, и только он не смог войти, потому что был такой огромный. Он сидел на крыше. Сорок дней и сорок ночей лил дождь, но он не уто нул. -- Он был голый? -- Какой портной смог бы сшить для него штаны? -- Ох, Ареле, как хорошо быть с тобою. А что мы будем делать, когда придут нацисты? -- Мы умрем. -- Вместе? -- Да, Шошеле. -- А Мессия не придет? -- Не так скоро. -- Ареле, я вспомнила песню. -- Какую песню? И тоненьким голоском Шоша запела: Его звали Горох, А ее Лапша. Венчались они в пятницу, Никто к ним не пришел. Она прижалась ко мне и сказала: -- Ой, Ареле, как славно лежать с тобой, даже если мы умрем. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 1 В вечерней газете уже несколько месяцев печаталась романизированная биография Якоба Франка -- в сущности, смесь фактов и вымысла. Газеты приносили вести одна хуже другой. Гитлер и Муссолини встретились в Бреннере и, без сомнения, договорились о захвате Польши и уничтожении евреев. Но большая часть польской прессы нападала на евреев -- на них смотрели как на величайшую опасность для польского народа. Представители Гитлера побывали в Польше и были приняты диктатором, генералом Рыдз-Смиглым, и его министрами. В Советском Союзе продолжались чистки, участились аресты троцкистов, старых большевиков, правых и левых уклонистов, сионистов и гебраистов. Процветал перманентный террор. В Польше росла безработица. В деревнях, особенно украинских и белорусских, крестьяне голодали. Многие фольксдой-чи, как назывались теперь немцы в Польше, объявили себя нацистами. Коминтерн распустил Польскую Компартию. Обвинения Бухарина, Рыкова, Каменева и Зиновьева в саботаже и шпионаже, а также в том, что они -- фашистские лакеи и агенты Гитлера, вызвали протесты даже среди убежденных сталинистов. Но тираж еврейских газет не падал, в том числе и той газеты, где я работал. Напротив, газеты теперь читались больше, чем прежде. История лжемессии Якоба Франка приближалась к концу, но у меня был наготове перечень других лжемессий -- Реубейни, Шломо Мол-хо, Саббатая Цви. Сначала мне приходилось выдумывать предлоги, почему я пришел домой позже или не пришел вовсе. Но постепенно Шоша и Бася привыкла к этому и не задавали вопросов. Что они знают о профессии писателя? Я сказал Лейзеру-часовщику, что работаю ночным выпускающим два раза в неделю, и Лейзер объяснил это Басе и Шоше. Лейзер приходил к ним каждый день и читал последний выпуск биографии Франка. Каждый на Крохмальной улице читал про него: воры, проститутки, старые сталинисты, новоявленные троцкисты. Иногда, проходя по базарной площади, я слышал, как люди толкуют о Якобе Франке -- его чудесах, оргиях, видениях. Левые газеты сетовали, что такого рода писанина -- опиум для масс. Но после того, как массы прочтут международные новости на первой странице и местные -- на пятой, опиум просто необходим. Перед моим переездом Бася побелила каморку, покрасила стены, поставила железную печку-времянку и вытащила оттуда все узлы, мешки и корзины, скопившиеся за двадцать с лишним лет. Шоша ни на час не могла остаться одна. Оставшись одна, она впадала в меланхолию. Но не мог же я быть с ней все время. Я так и не отказался от своей комнаты на Лешно и не сказал хозяевам, что женился. Я редко ночевал там, но даже Текла уже примирилась с тем, что писатели -- капризные и импульсивные создания. Она перестала спрашивать, что я делаю, с кем провожу время и где меня носит по ночам. Я платил за квартиру и раз в неделю давал ей злотый. На Рождество и на Пасху приносил ей подарки. Когда я что-нибудь дарил, она каждый раз краснела, протестовала, говоря, что ей ничего не нужно и что в этом не было необходимости. Она хватала мою руку и целовала ее, как это делали простые крестьяне во все времена. Мне не удавалось проводить с Шошей и Басей много времени, и потому я всегда любил приходить домой. Перед сном Шоша с Басей кормили меня -- подавали молочный рис, чай с субботним печеньем, печеное яблоко. Перед тем как лечь в постель, Шоша каждый вечер мылась, часто мыла и голову. Обычно она обсуждала со мной последний выпуск биографии Франка. Как может мужчина иметь так много женщин? Может, это черная магия? Или он продал душу дьяволу? Как мог отец делать такое с собственными дочерьми? Иногда она сама же и отвечала: были другие времена. Разве у царя Соломона не была тысяча жен? И она вспоминала мои детские рассказы о царе Соломоне и царице Савской. В сущности, Шоша осталась той же -- то же детское личико, та же детская фигурка. Но кое-что все же переменилось. Раньше только Бася готовила еду. Шошу она и близко не подпускала к кухне и никогда не посылала на рынок. Только иногда она могла послать Шошу в ближайшую лавочку -- купить фунт сахару, полфунта масла, кусочек сыру, буханку хлеба, -- лишь то, что можно взять в кредит. Я сомневался даже, знает ли Шоша, как выглядят монеты разного достоинства. Но однажды я заметил, что она возится на кухне. Теперь она ходила вместе с матерью на базар Яноша. Как-то я услыхал ее разговор с Басей: они обсуждали, не испортит ли вегетарианская кухня мое пищеварение. Они следили за моей диетой, и это меня удивляло. Я не привык, чтобы обо мне заботились. Но для Шоши я был теперь мужем, а для Баси зятем. Никогда не подумал бы, что Шоша умеет шить и штопать. И вдруг увидал, как она штопает мой носок, напялив его на чайный стакан. Она стала заботиться о моих рубашках, носовых платках, воротничках, относить в починку мою обувь. Я не мог или не хотел быть ей мужем в общепринятом смысле. Но Шоша постепенно принималась за обязанности жены. Приходя вечером домой, я все еще заставал ее сидящей на табуретке, но ее больше не окружали игрушки. И учебники свои она забросила. Меня постоянно ожидали какие-нибудь сюрпризы. Шоша начала носить туфли на высоких каблуках. Тонкие чулки телесного цвета она теперь надевала не только в гости, но и дома. Мать купила ей новое платье и несколько ночных сорочек с кружевами. То и дело она меняла прическу. Шоша проявляла все больше интереса к моим делам. Роман о Якобе Франке подходил к концу. В новом романе, о Саббатае Цви, в подробностях изображалась эпоха, так похожая на нашу собственную: та же еврейская тоска по искуплению, что владела умами и те- перь. То, что собирался совершить Гитлер, уже совершил Богдан Хмельницкий тремя столетиями раньше. С самого дня изгнания из своей страны евреи жили в ожидании смерти или прихода Мессии. А сейчас в Польше, на Украине, в Святой Земле -- везде каббалисты стремились приблизить Конец Дней: молитвами, постом, произнесением Святого имени Божьего. Они исследовали тайны книги Даниила. Никогда не забывали они тот текст из Ге-мары, где возвещалось, что Мессия придет либо к тому поколению, где все будут невинны, либо к тому, где все будут грешить. Ежедневно Лейзер читал Шоше последний отрывок и пояснял ей все, что касается еврейской истории или еврейских законов. Я услыхал, как она говорит матери: "Ох, мамеле, все в точности как сегодня!" Тайбл еще не нашла себе мужа. Она очень уж переборчива, жаловалась Бася, так можно остаться старой девой. Вместо мужа она завела любовника -- женатого бухгалтера с пятью детьми. Каждый день он говорит, что разведется с женой, но уже два года прошло, а про развод и не слыхать. Вместо радости Тайбл доставляла матери одни огорчения. Тайбеле теперь стала чаще приходить сюда, к сестре и матери. Ей тоже было интересно поговорить со мной о Якобе Франке, Саббатае Цви и их учениках. Она приносила маленькие подарочки матери и Шоше, а иногда и мне приносила что-нибудь: то книгу, то журнал, то просто блокнот. Ее бухгалтер все чаще оставался по вечерам дома, с женой и детьми. По рассказам Тайбеле, он становился ипохондриком, убедил себя, что у него больное сердце. Когда Бася напоминала Тайбеле, что уже поздний час и идти домой страшно, Тайбл отшучивалась: "Лягу с ними ", и показывала на меня и Шошу. Или: "Какая разница, что будет? Все равно все погибнем! >> По ночам, в постели, Шоша больше не говорила о своих куклах, игрушках, детишках или соседях, которых она знала двадцать лет назад. Очень часто она теперь говорила о том, что занимало меня. Верно ли, что есть Бог на небесах? Как он узнает, о чем думает каждый человек? Верно ли, что он любит евреев больше, чем другие народы? Он создал только евреев или гоев тоже? Иногда она расспрашивала о романе. Откуда я знаю, что было сотни лет назад? Прочитал об этом в книге или придумал сам? Она просила рассказать ей, что будет в газете завтра, что будет через несколько дней. Начав рассказывать ей то, что еще не написано, я проводил что-то вроде литературного эксперимента -- позволял языку свободно болтать и говорил все, что взбредет в голову. Я слыхал раньше от Марка Эльбингера, а потом прочел в журнале, что такая литература называется "поток сознания ". Теперь я мог потренироваться на Шоше. Она все слушала с неослабевающим интересом: были ли это истории моего детства, слышанные от матери, когда мне было пять-шесть лет, или сексуальные фантазии одного неидишистского писателя, которые он позволил себе опубликовать, мои ли собственные гипотезы о Боге, о сотворении мира, бессмертии души, будущем человечества, собственные ли мои мечты о том, как справиться с Гитлером или Сталиным. Будто бы я уже построил аэроплан из вещества, атомы которого так плотно спрессованы, что один кубический сантиметр весит тысячу тонн. А летает он со скоростью тысячи километров в минуту. Он может пройти сквозь гору, вырваться из сферы земного притяжения, достичь далеких планет. Еще там был телефон, который сам сообщал мне все о планах и мыслях любого человека на Земле. Я стал таким могущественным, что отменил все войны. Прослышав о моем могуществе, большевики, нацисты, антисемиты, грабители, насильники сразу сдались. Я установил мировой порядок, основанный на файтельзоновской философии игры. В аэроплане я держал гарем из восемнадцати жен, но царицей и повелительницей была, конечно, Шоша. -- А где будет мамеле? -- Ей я дам двадцать миллионов злотых и поселю во дворце. -- А Тайбеле? -- Тайбеле станет принцессой. -- Я буду скучать по мамеле. -- Мы будем навещать ее каждую субботу. Шоша помолчала немного. Потом сказала: -- Ареле, я скучаю по Ипе. -- Ипе я бы вернул к живым. -- Как это может быть? И вот я развиваю перед Шошей теорию, что мировая история -- это книга, которую можно читать, только переворачивая страницы вперед. Никому не дано перевернуть страницы этой книги назад, к началу. Но все, что уже было и прошло, продолжает жить на других страницах. Ипе живет где-то. Куры, гуси и утки, которых ежедневно убивают в резниц-кой на Дворе Яноша, живут на предыдущих страницах этой книги, -- кудахтают, гогочут, крякают на правой стороне книги, потому что книга эта написана по-еврейски, справа налево. -- И мы еще живем в доме No 10 по Крох- мальной? -- вздохнула Шоша. -- Да, Шошеле, на другой странице книги мы там еще живем. -- Но туда уже поселились другие. -- Они живут на открытых страницах, а не на закрытых. -- Мамеле говорила, что до нас там жил портной. -- И он там тоже живет. -- Все вместе? -- Нет, каждый на своей странице. Постепенно я перестал стыдиться Шоши. Она стала иначе одеваться и от этого выглядела выше ростом. Я брал ее в гости к Селии. Оба, Селия и Геймл, были очарованы ее простотой, искренностью и наивностью. Я старался научить ее, как правильно держать нож и вилку. Рассуждала она по-детски, но не глупо. При одном из посещений Селия заметила сходство между Шошей и своей умершей дочерью. Она достала старые, пожелтевшие фотографии. Некоторое сходство действительно было, и это поразило меня. Геймл теперь увлекался оккультизмом и мистикой. Его осенила идея, что душа их маленькой дочурки могла переселиться в Шошу, и теперь я -- их зять. Души не исчезают. Душа возвращается и проникает в тело, которое само открывается ей навстречу, потому что оно почувствовало к душе симпатию. Такого понятия, как случайность, не существует. Силы, правящие человеком и его судьбой, всегда в союзе с теми, кого ему суждено встретить на своем пути. Эльбингеру случилось быть в этот же вечер у Ченчинеров, и он повторил то же, что и говорил о Шоше раньше -- он полагает, что она обладает всеми свойствами медиума. Все хорошие медиумы, которых ему доводилось встретить, тоже обладали простотой, искренностью и прямотой. Он попробовал загипнотизировать Шошу. Как только он приказал ей, она тотчас же уснула. Разбудить ее стоило Эльбингеру большого труда. Уходя, он поцеловал Шошу в лоб. После его ухода Шоша сказал: -- Он не человек. -- А кто же он? -- спросили в унисон Селия и Геймл. -- Не знаю. -- Ангел? Демон? -- допытывалась Селия. -- Наверно, он с неба, -- ответила Шоша. Гаймл хлопнул себя по лбу: -- Цуцик, это знаменательный вечер. Его я не забуду, сколько бы ни прожил на свете. В пятницу вечером, как обычно, я пришел домой, к Шоше. Сам я не соблюдал еврейских законов. Шоша не ходила в микву. Но, уступая Басе, я произносил благословение над вином в пятницу вечером и в субботу утром. Бася приготовила для меня вегетарианскую субботнюю трапезу: запеканку из крупы с фасолью и рисовый кугель с корицей. В пятницу вечером перед наступлением сумерек Шоша благословила свечи. Она поставила их в серебряные подсвечники, подарок Ченчинеров. На столе была нарядная скатерть -- тридцать лет назад Бася вышивала ее для Зелига. На ней -- две халы. Семейная реликвия -- нож с перламутровой ручкой, с надписью на ручке "Святая Суббота ", тоже лежал на столе. В пятницу вечером Бася и Шоша ели фаршированную рыбу и курицу, а мне подали лапшу с сыром и тушеную морковку. Обе были в субботних платьях и нарядных туфлях. Через раскрытое окно были видны субботние свечи в других квартирах и слышалось пение. Простые евреи поют: "Мир и свет евреям в день отдохновения, день радости". Хасиды поют каббалистические поэмы праведного Исаака Лурии, написанные по-арамейски: о небесных слугах -- все это в чрезвычайно эротических выражениях, которые могли бы шокировать и критиков, и читателей даже в наши дни. Шоша и Бася беседовали о житейских делах: о том, что еда вздорожала, что на чердаке не хватает места, чтобы вешать белье. Бася вспоминала, как в прежнее время на субботу посыпали полы желтым песком. Крестьяне из ближних деревень привозили песок в деревянных кадушках и торговали им прямо с подводы. Теперь другая мода. Теперь хозяйкам нравится мыть полы щелоком. А еще благочестивые еврейки ходили в прежние вре- мена по домам в пятницу и собирали халы, рыбу, всякую еду и даже куски сахара -- в общем, кто что даст -- для бедных. Нынешнее поколение не верит в такую благотворительность. Приходили тут коммунисты и просили денег для евреев в Биробиджане. Это где-то далеко в России, на краю света. Они сказали, что теперь там еврейская страна. Один Бог знает, правда ли это. -- Мамеле, а что там, на краю света? Там темно? Бася покачала головой: -- Скажи ты, Ареле. -- Не существует края света. Земля круг лая, как яблоко. -- А где живут черные люди? -- В Африке. -- А Гитлер где? -- В Германии. -- Ох, нам в школе говорили, но я никогда не могла ничего запомнить, -- сказала Шоша. -- Правда, что в Америке есть такой еврей, кото рый ставит свою подпись на каждый доллар, иначе деньги ничего не стоят? Лейзер-часов- щик говорил про это. -- Правда, Шошеле. Только он не расписы вается. Его подпись печатают. -- На субботу не следует говорить о день гах, -- сказала Бася. -- У нас был такой благо честивый маленький раввин, реб Фивке. По субботам он говорил только на Святом языке. Жил он на Смочей, но по пятницам приходил на базар Яноша с мешком -- собирать еду для бедняков. После полудня в пятницу он мол чал, потому что полдень пятницы так же свят, -- как суббота. Когда ему подавали, он только кивал в ответ или бормотал несколько слов на Святом языке. Однажды в пятницу он не появился. Прошел слух, что он болен. Несколько недель прошло, и вот он опять ходит с мешком, но теперь уже не говорит ни слова. Люди говорили, что ему сделали операцию на горле. Однажды в пятницу он приходит к мяснику и тот дает ему несколько куриных ножек и шейку. Человек из погребального братства, тот, который роет могилы, был там тоже. Когда он увидел реб Фивке, то издал дикий вопль и грохнулся в обморок. Реб Фивке сразу исчез. Его приводили в чувство, терли виски уксусом, лили на него холодную воду, и когда он пришел в себя, то поклялся страшной клятвой, что реб Фивке умер и он сам хоронил его. Люди не могли в это поверить, говорили, что он ошибся. Но реб Фивке больше не приходил. Какой-то любопытный взялся все разузнать и разыскал его вдову. Реб Фивке, оказывается, умер за несколько месяцев до этого случая. Я знаю все это, потому что Зелиг тогда еще приходил домой, а этот могильщик был его закадычный дружок. -- Мне думается, ваш бывший муж не верит в такое. -- Теперь он ни во что не верит. А тогда он еще был приличный человек. -- Ох, я боюсь идти спать, -- сказала Шоша. -- Нечего тебе бояться, -- возразила Бася. -- Добрые люди не станут никому досаждать после смерти. Иногда трупы не знают, что они мертвы, выходят из могил и гуляют среди жи- -- вых. Я слыхала о человеке, который раз пришел домой, когда его семья справляла по нем траур. Он открыл дверь, увидал, что жена и дочь сидят на полу без обуви, зеркало занавешено черным, а сыновья разрывают полы одежды, и спросил: "Что здесь происходит? Кто умер?" А его жена ответила: "Ты", и он исчез. -- Ох, мне приснится страшный сон. -- Надо сказать: "В Твои руки отдаю свою душу" -- и спать будешь спокойно, -- посове товала Бася. После обеда Бася подала чай с домашним субботним печеньем. Потом мы с Шошей пошли прогуляться: от дома No 7 по Крох-мальной улице до No 25. Тут можно гулять даже ночью. Дальше ходить опасно -- могут пристать пьяницы или хулиганы. Есть улицы, на которых еврейские магазины открыты в субботу, но не на Крохмальной. Лишь одна чайная держала дверь полуоткрытой, и то посетители пили здесь чай в кредит. Даже коммунистам не позволяли платить в кассу. Бася помнила, как в давнее время всякая шпана могла прицепиться к молодой парочке и потребовать несколько грошей за то, что они отвяжутся и не будут больше приставать. Но так было раньше, сказала она. Во время первой русской революции в 1905 году социалисты объявили войну ворам, карманникам, взломщикам, и все они попрятались по своим углам. Многие бордели ликвидировали. Исчезли проститутки. Бордели вернулись, карманные воришки тоже, но грабители исчезли навсегда. Мы с Шошей не спеша шли вдоль улицы. Пересекли почти пустую площадь. У дома No 13, напротив дома No 10, Шоша остановилась. -- Тут мы раньше жили. -- Да. Ты говоришь это каждый раз, когда мы проходим мимо. -- Ты стоял на балкончике и ловил мух. -- Не напоминай мне об этом. -- Почему? -- Потому что мы делали с божьими созда ниями то же, что наци сделают с нами. -- Мухи кусаются. -- Мухам положено кусаться. Такими их создал Бог. -- А почему Бог создал их такими? -- Шошеле, на это нет ответа. -- Ареле, я хочу зайти в наш двор. -- Ты это уже делала тысячу раз. -- Ну позволь мне. Мы пересекли улицу и заглянули в темную подворотню. Все осталось таким же, как двадцать лет назад, только умерли многие из тех, что жили здесь когда-то. Шоша спросила: -- Тут еще есть лошадь в конюшне? Когда мы здесь жили, лошадь была каурая, со звез дой на лбу. Лошади долго живут? -- Примерно лет двадцать. -- Так мало? Лошади такие сильные. -- Иногда они доживают до тридцати. -- Почему не до ста? -- Не знаю. -- Когда мы здесь жили, по ночам приходил домовой, заплетал лошадиный хвост в мелкие косички. И гриву тоже. Домовой взбирался на лошадь и скакал на ней от стены к стене всю -- ночь. Утром лошадь была вся в мыле. И пена стекала с лошадиной морды. Она была еле живая. Зачем домовые такое делают? -- Я не уверен, что это правда. -- Я видела эту лошадь утром. Она была вся в мыле. Ареле, мне хочется заглянуть в ко нюшню. Хочу посмотреть, та же там лошадь или другая. -- В конюшне темно. -- А я там свет вижу. -- Ничего ты не видишь. Пошли. Мы пошли дальше и дошли до дома No 6. Шоша опять остановилась. Это означало, что она хочет что-то сказать. Шоша не могла разговаривать на ходу. -- Что тебе, Шошеле? -- Ареле, я хочу, чтобы у нас с тобой был ребенок. -- Прямо сейчас? -- Я хочу быть матерью. Пойдем домой. Я хочу, чтобы ты сделал со мною -- ты сам знаешь что. -- Шошеле, я уже говорил тебе, я не хочу иметь детей. -- А я хочу быть матерью. Мы повернули назад, и Шоша опять заговорила: -- Ты уходишь в газету, и я остаюсь одна. Я сижу, и чудные мысли приходят мне в голо ву. Я вижу странных человечков. -- Что это за человечки? -- Не знаю. Они кривляются и говорят та кое, чего я не понимаю. Это не люди. Иногда они смеются. Потом начинают причитать, как на похоронах. Кто они? -- -- Не знаю. Это ты мне скажи. -- Их много. Некоторые из них солдаты. Они скачут на лошадях. Поют грустную пес ню. Тихую песню. Я испугалась. -- Шошеле, это твое воображение. Или ты дремлешь и видишь это во сне. -- Нет, Ареле. Я хочу ребенка, чтобы было кому читать по мне кадеш, когда я умру. -- Ты будешь жить. -- Нет. Они звали меня с собой. Мы опять прошли мимо дома No 10, и опять Шоша сказала: -- Позволь мне заглянуть во двор. -- Опять?! -- Ну позволь мне! -- ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 1 У Геймла умер отец, оставив ему состояние в несколько миллионов злотых и доходные дома в Лодзи. Родственники и друзья советовали Геймлу переселиться в Лодзь, чтобы распоряжаться своими капиталами и присматривать за доходными домами. Но Геймл сказал мне: -- Цуцик, человек подобен дереву. Нельзя обрубить корни у дерева и пересадить его на другую почву. Здесь у меня вы, Морис, дру зья из Поалей-Сион. На кладбище покоится прах моей дочки. А в Лодзи я каждый день буду вынужден встречаться с мачехой. А глав ное, там будет несчастлива Селия. С кем она там будет общаться? Пусть только будет мир на белом свете, а уж мы как-нибудь прожи вем и здесь. Файтельзон одно время собирался уехать в Америку, но потом отступился от этого плана. Друзья звали его и в Палестину, обещая, что он сможет получить хорошее место в Еврейском университете Иерусалима. Но Файтельзон отказался. -- Туда теперь ринутся немецкие евреи, -- сказал он. -- В них больше прусского, чем в на стоящих пруссаках. К ним пришлось бы при спосабливаться так же, как и к жизни среди эскимосов. Проживу как-нибудь без университетов. Все мы жили настоящим -- все евреи Польши. Файтельзон сравнивал нашу эпоху с началом второго тысячелетия, когда все христиане Европы ожидали Второго Пришествия и конца света. Пока не вторгся в Польшу Гитлер, пока нет революции, не разразился погром -- каждый такой день мы считали подарком от Бога. Файтельзон часто вспоминал своего любимого философа Отто Вейнингера1 с его философией "как будто". Настанет день, когда все истины будут восприниматься как произвольные определения, а все ценности -- как правила игры. Файтельзон тешил себя мыслью построить замок идей, моделей различия в культурах, систем поведения, религий без откровения -- что-то вроде театра, куда люди могли бы приходить, чтобы действовать без мыслей и эмоций. В представлении должны будут участвовать и зрители. Тем, кто еще не решил, какую игру они предпочитают, предлагалось принять участие в "странствованиях душ", чтобы понять, чего же они хотят в самом деле. Файтельзон продолжал: -- Цуцик, я хорошо понимаю, что все это вздор. Гитлер не примет никакой игры, кроме своей собственной. И Сталин тоже. И наши фанатики. Ночью, лежа в постели, я пред ставляю себе мир-спектакль: вещи, нации, браки, науки -- только элементы хорошо по ставленной пьесы. Что произошло с математи кой после Римана и Лобачевского? Что такое Канторово "алеф-множество", или "множе ство всех множеств"? Или эйнштейновская теория относительности? Не что иное, как игра. А все эти атомные частицы? Они возни кают как грибы после дождя. А расширяю щаяся Вселенная? Цуцик, мир движется в од ном направлении -- все становится фикцией. Что вы там гримасничаете, Геймл? Вы еще больший гедонист, чем я. -- Гедонист-шмедонист, -- отозвался Геймл. -- Если уж нам суждено умереть, давайте умрем вместе. У меня идея! В Сохачевской синагоге на второй день праздника всегда царило бурное веселье. Давайте постановим, что каждый день в нашем доме будет считаться вторым днем праздника. Кто может нам зап ретить создать свой календарь, установить свои праздники? Если жизнь -- только наше воображение, давайте вообразим, что каждый день -- второй день праздника. Селия приго товит праздничную трапезу, мы произнесем киддуш, споем застольную песню и станем тол ковать о хасидских проблемах. Вы, Морис, бу дете моим ребе. Каждое ваше слово исполнено мудрости и любви к Богу. У еретиков тоже су ществует такое понятие, как богобоязненность. -- Страх Божий. Можно грешить и все-таки оставаться богобоязненным. Саббатай Цви -- не лжец, он все понимал. Настоящий хасид не боится греха. "Миснагда"1 можно запугать ложем из гвоздей или Геенной огненной. Но не нас. Раз все от Бога, Геенна ничем не отличается от Рая. Я тоже ищу удовольствий, но теперешним людям для веселья нужны громкая музыка, вульгарные шансонетки, женщины в шиншилловых манто, и кто их знает, что им еще надо, -- их даже тогда одолевает тоска. Пойду ли я к Лурсу или в Зимянскую -- там сидят и листают журналы с портретами проституток и диктаторов. Там нет и следа того блаженства, которое мы имели в Сохачевской синагоге -- среди обтрепанных книг, с керосиновой лампой под потолком, в толпе бородатых евреев с пейсами и в драных атласных лапсердаках. Морис, вы это понимаете, и вы, Цуцик, тоже. Если Богу нужны Гитлер и Сталин, студеные ветры и бешеные собаки, пусть Его. А мне нужны вы, Морис, и вы, Цуцик, и если правда жизнь так горька, пусть ложь даст мне немного тепла и радости. -- Наступит день когда все мы переедем к вам, -- сказал Файтельзон. -- Когда же? Когда Гитлер будет стоять у ворот Варшавы? Геймл предложил Файтельзону издавать журнал, который тот все собирался основать на протяжении многих лет, предложил ему написать книгу о возобновлении и модернизации игры и назвать ее "хасиды". Геймл готов был финансировать и журнал, и книгу, и перевод на другие языки. Все грандиозные и революционные эксперименты происходили при чрезвычайных обстоятельствах, утверждал Геймл. Он предлагал построить первый храм игры в Иерусалиме или, по меньшей мере, в Тель-Авиве. Евреи, говорил Геймл, не похожи на гоев, они не проливали кровь уже две тысячи лет. Это, пожалуй, единственная категория людей, которая играет словами и идеями вместо того, чтобы играть оружием. Согласно Агаде, когда Мессия придет, евреи должны будут попасть в Израиль не по железному мосту, а по мосту, сделанному из бумаги. Может, не случайно евреи преобладают в Голливуде, в мировой прессе, в издательствах? Еврей принесет миру избавление с помощью игры, и Файтельзон станет Мессией. -- А пока я не стал Мессией, -- обратился ко мне Файтельзон, -- может, одолжите мне пять злотых? Я остался ночевать у Ченчинеров. Наши отношения с Селией перешли в платонические. Было время, когда я высмеивал это слово и то, что оно означает, но теперь ни Селия, ни я больше не интересовались сексуальными экспериментами. Селия с Геймлом старались убедить Файтельзона и меня переехать к ним и жить одной семьей. С недавних пор Селия стала седеть. Геймл как-то упомянул в разговоре, что Селию наблюдает врач и при нормальном положении вещей ей следовало бы поехать в Карлсбад, во Франценбад или на другой курорт. Но что с ней, он не сказал. Как бывало и раньше, этим вечером разговор свелся к вопросу, почему все мы сидим в Варшаве, и у всех был примерно один ответ. Я не мог оставить Шошу. Геймл не мог уйти без Селии. Да и какой смысл бежать, когда три миллиона евреев остаются? Некоторые богатые промышленники из Лодзи в 1914 году бежали в Россию и три года спустя были расстреляны большевиками. Я видел, что Геймл больше боится путешествия, чем нацистского плена. Се- лия сказала: -- Если я увижу, что насилие уже непереносимо, я не стану ждать завтрашнего дня. Моя мать, моя бабушка да и отец -- все они умерли в моем возрасте, в сущности, даже моложе. Я живу только по инерции, или называйте это как угодно. Не хочу ехать в чужую страну и лежать там больная в гостинице или попасть в больницу. Хочу умереть в своей постели. Не хочу лежать на чужом кладбище. Не помню, кто это сказал: мертвые всемогущи, им нечего бояться. Все живущее стремится достичь того, что уже есть у мертвого -- полный покой, абсолютная независимость. Было время, когда я панически боялась смерти. Нельзя было даже произнести это слово в моем присутствии. Купив газету, я быстренько проскакивала некрологи. Мысль о том, что я могу есть, дышать, думать, в то время когда кто-то умер, казалась мне столь непереносимой, что ничто в жизни меня уже не привлекало. Постепенно я примирилась с мыслью о смерти -- смерть стала решением многих проблем, даже идеалом, к которому надо стремиться. Теперь, когда приходит газета, я читаю все некрологи. Я завидую каждому, кто уже умер. Почему я не совершила самоубийство? Во-первых, Геймл. Хочу уйти вместе с ним. Во-вторых, смерть сама по себе слишком важна, чтобы совершить все одним махом. Она как хорошее вино -- его надо пить маленькими глотками. Самоубийца хочет покончить со смертью раз и навсегда. Но тот, кто понимает, хочет насладиться ее вкусом. Спать легли поздно. Геймл захрапел сразу. Было слышно, как ворочается в своей постели Селия, вздыхает, шепчет. Она то включала ночник, то выключала. Пошла в кухню, приготовила себе чай, возможно, приняла пилюлю. Если все -- только игра, по словам Файтельзо-на, то наша любовная игра уже окончена или по крайней мере отложена на неопределенный срок. В сущности, это была больше его игра, чем наша. Я всегда ощущал его присутствие, когда был с Селией. В разговоре со мной Селия часто почти буквально повторяла все, что уже говорил мне Морис. Она усвоила его сексуальный жаргон, его капризы, манеризмы. Она называла меня Морисом и другими его именами. Когда бы ни происходила наша любовная игра, Файтельзон всегда незримо присутствовал. Мне казалось даже, что я ощущаю запах его сигары. Я заснул уже на рассвете. Утром было пасмурно и сыро -- наверно, ночью прошел дождь. Но по всему было видно, что день обещает быть ясным. После завтрака я пошел к Шоше и остался там до обеда. Потом отправился на Лешно. Хотя ближе было бы пройти по Желязной, я выбрал путь по Навозной, Зимней и Орлей. На Желязной могли привязаться польские фашисты. Я уже спроектировал в уме собственное гетто. Некоторые улицы были опасны в любое время. Оставались пока еще другие, более или менее безопасные. На углу Лешно и Желязной опасность была наибольшей. Несмотря на то что я свернул с пути еврейства, диаспора жила во мне. Почти подойдя к воротам, я побежал. Во дворе было безопасно, и я перевел дыхание. Медленно поднялся по лестнице. И сегодня, и в последующие дни мне предстояло много работы. С газетным романом было уже покончено. Теперь я обещал рассказ для литературной антологии. Был начат и другой роман -- про саббатианское движение в Польше. Это уже серьезная работа, а не то что серия выпусков для ежедневной газеты. Я позвонил, и Текла открыла мне. Она натирала паркет в коридоре. Платье было подоткнуто, обнажая икры и колени. Она улыбнулась: -- Ну-ка, угадайте, кто вам звонил вчера ве чером три раза? -- Кто же? -- Угадайте! Я назвал несколько имен, но не угадал. -- Сдаетесь? -- Сдаюсь. -- Мисс Бетти! -- Из Америки? -- Она здесь, в Варшаве. -- Я промолчал. От Файтельзона я знал, что Сэм Дрейман умер и оставил Бетти значительную часть своего состояния, но его жена и дети опротестовали завещание. А теперь Бетти здесь, в Варшаве. И когда? В такое время, когда все польские евреи мечтают уехать. Пока я так стоял, удивляясь, зазвонил телефон. -- Это она, -- сказала Текла. -- Она обещала позвонить утром. Не прошло и года, как Бетти уехала в Америку, но я едва узнал ее, когда в тот же день мы с ней увиделись в "Бристоле". Жидкими стали волосы. Они не лежали уже, как прежде, на голове рыжей шапкой, а были какой-то безобразной смесью желтого с рыжим. Под слоем румян и пудры лицо выглядело более плоским и широким. Появились морщины, волоски на верхней губе и на подбородке. Где ее носило все это время? Горевала ли она о смерти Сэма? Что-то случилось с зубами, и на шее я заметил пятно, которого не было прежде. На ней были домашние туфли без задников и кимоно. Бетти смерила меня взглядом с головы до ног и сказала: -- Уже совершенно облысел? И кто так одевается? Мне казалось, ты выше ростом. Ну можно ли так опускаться? Ладно, не принимай близко к сердцу. Просто я слишком впечатлительна. Мне не хватает здравого смысла, чтобы разобраться, как говорят, в объективной реальности. Варшаву не узнать. Даже "Брис- t толь", пожалуй, уже не тот. Когда мы уезжали из Польши, я набрала с собой кучу фотографий -- твои и других прочих, но все они где-то затерялись среди бумаг. Садись, мы > должны поговорить. Что ты будешь? Чай? Кофе?.. Ничего? Что значит ничего? Я закажу кофе. Бетти сделала заказ по микрофону. Говорила она на смеси польского с английским. Усевшись поудобнее на стуле, Бетти продолжала: -- Ты, вероятно, не можешь понять, зачем я приехала, особенно в такое время. Я и сама удивляюсь. Точнее сказать, я уже перестала удивляться не только тому, что делают другие, но и тому, что делаю я сама. Ты, конечно, знаешь, что Сэм умер. Мы вернулись в Америку, и я была уверена, что с ним все в порядке. Он занялся делами так же энергично, как и прежде. Внезапно он упал и умер. Только что был жив, а в следующую секунду -- уже мертв. Для меня это большое горе, но я завидую ему. Для таких, как я, смерть -- долгое дело. Мы начинаем умирать с того момента, как начинаем взрослеть. Голос у Бетти тоже изменился -- стал более хриплым, немного дрожал. Кельнер позвонил и внес завтрак на серебряном подносе: кофе, сливки, горячее молоко. Бетти дала ему доллар. Мы пили кофе, и Бетти говорила: -- На корабле каждый спрашивает: "Зачем вы едете в Польшу? " Они все собираются в Париж. Я всем говорю правду: что у меня старая тетка в Слониме -- том городе, чье имя я ношу, -- и я хочу повидать ее перед смертью. Считают, что не сегодня-завтра Гитлер начнет войну, но я не уверена. Что хорошего для него в войне? Он же хочет, чтобы ему все приносили на серебряном блюдечке. Американцы и весь демократический мир потеряли главное свое достояние -- характер. Эта их терпимость хуже, чем сифилис, убийство, хуже, чем безумие. Не смотри на меня так. Я все та же. И в то же время, пока мы были врозь, я прожила целую вечность. Я страдала настоящими нервными припадками. Раньше я знала это слово, но не понимала, что оно означает. У меня это выражалось в общей апатии. Однажды вечером я легла в постель здоровой, а когда утром проснулась, не хотела ни есть, ни пить, не испытывала ни малейшей потребности встать. Я не хотела даже дойти до ванной. Так я лежала целыми днями, с пустой головой и помутненным сознанием. После смерти Сэма я стала курить по-настоящему. И много пить. Хотя раньше не питала любви к алкоголю. Эта его Ксантиппа и его алчные дети потащили меня в суд из-за завещания, а их адвокат, дьявол его возьми, собирался что-то предпринять против меня. А лицо у него: только посмотришь -- от одного взгляда заболеешь. Когда актеры узнали, что Сэм оставил мне состояние, то стали обращаться со мной ну прямо как с хрустальной вазой. Даже предложили мне вступить в Ассоциацию еврейских актеров. Мне предлагали ведущие роли и всякое такое. Но мои амбиции насчет сцены уже позади. Сэм -- пусть будет земля ему пухом -- никогда ничего не читал, и мы часто ссорились из-за этого, потому что я -- пожирательница книг с самого детства. Только теперь я начинаю понимать его. Почему ты не отвечал на письма? * -- Какие письма? Я получил от тебя только одно письмо, и то без обратного адреса. -- Как же так? Я написала несколько писем. Даже телеграфировала. -- Клянусь всем святым, я получил только одно письмо. -- Всем св