совсем не занимаюсь хозяйством, но это просто потому, что мне не хочется. На самом деле я многое умею. Мать заставила меня пройти курс домоводства. Я стала бы работать на вас бесплатно. Мои родители очень богаты, а я у них единственная дочь. Я не нуждаюсь в деньгах... Я собрался ответить, но тут раздался резкий звонок в дверь. Одновременно зазвонил телефон. Я поднял трубку, объяснил, что звонят в дверь, и бросился открывать. Сомнений быть не могло -- передо мной стоял Оливер Лесли де Соллар -- долговязый, тощий, с длинной шеей и вытянутым лицом, с жидким венчиком бесцветных волос вокруг лысины, в клетчатом костюме, в рубашке с жестким воротником и при узком галстуке, завязанном совсем узким узлом, -- так одевались когда-то варшавские франты. Я кивнул ему и вернулся к телефону. Я был уверен, что это снова мать Элизабет, по вместо этого услышал суровый мужской голос, который назвал мое имя и потребовал, чтобы я подтвердил, что это именно я. Затем он внушительным официальным тоном заявил: -- Меня зовут Ховард Уильям Мунлайт, я представляю интересы миссис Харвей Лемкин, матери миссис Элизабет де Соллар. Я полагаю, что вы... Я перебил его: -- Господин де Соллар у меня. Сейчас он поговорит с вами! Я кинулся к двери, где по-прежнему стоял мой посетитель, вежливо ожидая приглашения войти, и закричал: -- Господин де Соллар! С прихода вашей жены не прошло и двух часов, а здесь уже настоящий ад! Мне уже угрожали по телефону сначала вы, потом ваша теща, а теперь ее адвокат. У вашей жены был припадок эпилепсии и Бог знает что еще. Мне неприятно это говорить, но мне не нужна ни ваша жена, ни ваша теща, ни ваш адвокат, ни весь этот бедлам! Сделайте одолжение, заберите ее домой, иначе я... Тут я осекся. Я хотел сказать, что вызову полицию, но слова словно застряли у меня в горле. Оглянувшись, я, к своему удивлению, увидел, что Элизабет бормочет что-то в телефонную трубку, не отрывая взгляда от меня и моего незваного гостя, который тонким голосом, странно не соответствующим его рослой фигуре, произнес буквально следующее: -- Боюсь, что здесь какое-то недоразумение. Я совсем не тот человек, за которого вы меня принимаете. Меня зовут Джефри Лившиц. Я профессор литературы Калифорнийского университета и большой ваш поклонник. В этом доме живет мой приятель, который тоже является вашим постоянным читателем, и, когда я сегодня, сидя у него, заговорил о вас, он сказал, что вы его сосед. Я хотел позвонить, но не нашел вашей фамилии в телефонной книге и решил, что позвоню прямо в дверь. Извините, я, кажется, вам помешал. -- Вы мне совсем не помешали. Я очень рад тому, что вы мой читатель, но сейчас здесь действительно творится что-то невообразимое. Вы надолго в Нью-Йорке? -- На неделю. -- Вы не могли бы зайти завтра? -- Разумеется. -- Тогда завтра в одиннадцать утра. -- Прекрасно. Для меня это большая честь. Еще раз извините за вторжение... Я заверил профессора Лившица, что буду очень рад его видеть, и он ушел. Элизабет положила трубку и застыла на месте, словно ожидая, что я подойду к ней. Я остановился в нескольких шагах и сказал: -- Извините меня. Вы замечательная женщина, но я не могу сражаться с вашим мужем, вашей матерью, а теперь еще и с ее адвокатом. Что ему было нужно? Зачем он звонил? -- Они все просто безумцы. Но я слышала, что вы сказали этому человеку, которого приняли за моего мужа, и обещаю вам, что больше вас не побеспокою. То, что сегодня случилось, лишний раз доказывает, что мне остается лишь один выход. Хочу только заметить, что вы поставили неверный диагноз. Это не эпилепсия. -- А что же тогда? -- Врачи сами не знают. Что-то вроде гиперестезии, которую я унаследовала неизвестно от кого, может быть от нашего общего предка. Как, кстати, называется его книга? -- "Открывающий глубины". -- Ну и какие же глубины он открыл? -- Любовь не бывает напрасной, -- сказал я, хотя не читал ни единой строчки моего предка. -- А он объясняет, куда деваются наши мечты, наши желания, наша любовь? -- Они где-то остаются. -- Где? В глубинах? -- В небесном архиве. -- Даже небо не вместило бы такого архива. Все, я пошла. О Боже, опять телефон! Пожалуйста, не отвечайте. Я все-таки взял трубку -- молчание. Элизабет сказала: -- Это Лесли. Его идиотская манера. Открывающий глубины пишет что-нибудь о безумии? Все, пора идти. Если я не сойду с ума, я вам еще позвоню. Может быть, даже сегодня из гостиницы. Элизабет де Соллар не позвонила и не написала мне больше. Она забыла у меня свой нарядный зонтик и книгу дедушки "Протест Мардохея", по-видимому единственный сохранившийся экземпляр, за которым так и не обратилась; почему, осталось для меня тайной. Зато другая тайна, связанная с этим визитом, вскоре была открыта. Я встретил своего соседа-наборщика и рассказал о неблаговидном поведении его кузины. Сосед улыбнулся, покачал головой и сказал: -- Вы позвонили не в ту квартиру. Я живу не на шестом этаже, а на пятом. ШАБАТ В ПОРТУГАЛИИ 1 Когда в нашем издательстве узнали, что по пути во Францию я собираюсь остановиться в Лиссабоне, одна сотрудница сказала: -- Я дам вам телефон Мигела де Албейры. Если вам что-нибудь понадобится, он поможет. Кстати, -- он сам издатель -- добавила она. Но тогда я и представить себе не мог, что действительно буду нуждаться в помощи. У меня было все, что нужно для путешествия: паспорт, дорожные чеки, заказанный номер в гостинице. Тем не менее редактор записала имя и телефон в мою запиcную книжку, и без того исписанную телефонами и адресами, больше половины которых уже не вызывали у меня никаких ассоциаций. Во вторник вечером в первых числах июня корабль, на котором я плыл, причалил в Лиссабонском порту, и такси доставило меня в гостиницу "Аполлон". В фойе было множество соотечественников из Нью-Йорка и Бруклина. Их жены с крашеными волосами и густым макияжем курили, играли в карты, хохотали и болтали без умолку, причем все одновременно. Их дочери в мини-юбках образовали собственные кружки. Мужчины изучали финансовые полосы "Интернешнл гералд трибьюн". "Да, -- подумал я, -- это мой народ. Если Мессии благоугодно будет прийти сегодня, ему придется прийти к ним -- больше просто не к кому". На маленьком лифте я поднялся на самый верхний этаж в свой номер -- неярко освещенный, просторный, с каменным полом и старинной кроватью с высокой резной спинкой. Открыв окно, я увидел черепичные крыши и ярко-оранжевую луну. Удивительно -- где-то неподалеку запел петух. Боже, сколько лет я не слышал петушиного крика! Кукареканье лишний раз напомнило, что я в Европе, где старина и современность как-то уживаются вместе. Стоя у открытого окна, я почувствовал запах ветра, почти забытый за долгие годы пребывания в Америке. Пахнуло свежестью полей, Варшавой, Билгораем, еще чем-то неопределимым. Казалось, - тишина звенит, и непонятно было, то ли этот звон доносится извне, то ли просто звенит в ушах. Мне показалось, что я различаю кваканье лягушек и стрекот кузнечиков. -- Я хотел почитать, но было слишком темно. Ванная оказалась длинной и глубокой, полотенце -- величиной с простыню. Хотя, согласно табличке над входом, гостиница была первого класса, мыло я не обнаружил. Я погасил лампу и лег. Подушка была жесткой и слишком туго набитой. За окном сияли те же звезды, которые я оставил тридцать пять лет назад, отправляясь в Нью-Йорк. Я начал думать о бесчисленных приезжих, останавливавшихся в этой гостинице до меня, о мужчинах и женщинах, спавших на этой широкой кровати. Многих, наверное, уже не было в живых. Кто знает, может быть, души или еще какие-нибудь нетленные сущности этих людей до сих пор находятся в этой комнате. В ванной загудели трубы. Скрипнул огромный платяной шкаф. Одинокий комар умолк лишь тогда, когда высосал каплю моей крови. Я лежал без сна. Стало казаться, что еще мгновение -- и здесь возникнет моя покойная возлюбленная. Около двух часов ночи я заснул и проснулся утром от пения того же петуха (я запомнил его голос) и шума уличной торговли. Наверное, продавали овощи, фрукты, цыплят. Я узнавал крики -- точно так же торговались и переругивались на базаре Янаса и в торговых рядах на Мировской площади. Мне почудилось, что различаю запах лошадиного навоза, молодого картофеля, неспелых яблок. Я планировал пробыть в Лиссабоне до воскресенья, но выяснилось, что мой агент из нью-йоркского туристического бюро снял номер только на два дня. Прибывали все новые и новые американцы. Администратор уведомил меня, что в пятницу до полудня я должен выписаться. Я попросил его подыскать мне номер в другом отеле, но он заявил, что по имеющимся у него данным, все гостиницы Лиссабона переполнены. Он уже пробовал кому-то помочь -- совершенно безуспешно. Фойе было заставлено чемоданами, вокруг которых толпились американцы, итальянцы, немцы, каждая группа гудела на своем языке. Все столики в ресторане были заказаны. Ни я, ни мои чеки никого не интересовали. На лицах обслуживающего персонала читалось полное равнодушие -- где и как я буду ночевать, никого не волновало. Вот тогда я и вспомнил про телефон в записной книжке. Я принялся ее листать, но прошло полчаса, а я так ничего и не нашел. Да что он, испарился, что ли? А может быть, редактор его и не записала? И все-таки номер я нашел -- на полях первой страницы. Поднявшись в номер, снял трубку и долго ждал ответа телефонистки. Наконец она отозвалась, меня соединили -- неправильно. Некто обругал меня по-португальски, я извинился по-английски. Та же история повторилась еще несколько раз; наконец я дозвонился. Женский голос по слогам начал втолковывать мне что-то по-португальски, затем на ломаном английском продиктовал телефон, по которому я могу связаться с Мигелом де Албейрой. Меня опять соединили неправильно. Я почувствовал, как поднимается глухое раздражение против Европы, которая, утратив старые обычаи, так и не усвоила новых. Во мне пробудился американский патриотизм, и я поклялся, что каждый заработанный цент потрачу исключительно в Соединенных Штатах Америки. Пытаясь связаться с Мигелом де Албейрой, я непрестанно молил Бога о помощи. И, как всегда, когда мне становилось трудно, обещал, что непременно пожертвую деньги на любимую благотворительность. Наконец повезло: я дозвонился. Сеньор де Ал-бейра говорил по-английски с таким сильным акцентом, что я едва его понимал. Он сказал, что редактор упоминала обо мне в письме и он может заехать прямо сейчас. Я возблагодарил Провидение, редактора и португальца Мигела де Албейру, готового посередине рабочего дня бросить свои дела только потому, что получил какое-то рекомендательное письмо. Такое возможно только в Европе. Ни один американец, в том числе и я сам, не поступил бы так. Ждать пришлось недолго. Вскоре раздался стук в дверь, и в мой номер вошел худой темноволосый мужчина с высоким лбом и впалыми щеками. На вид ему было немного за сорок. Ничего характерного во внешности не было. С равным успехом его можно было принять за испанца, итальянца, француза или грека. Кривым зубам явно требовались услуги дантиста. На нем был серый дешевый костюм и галстук из тех, что выставлены в витринах любого магазина Европы. Он пожал мне руку на европейский манер -- совсем мягко. Узнав о моих проблемах, он сказал: -- Не беспокойтесь. В гостиницах Лиссабона наверняка полно свободных номеров. Если дело обстоит хуже, чем мне кажется, я отвезу вас к себе. А сейчас давайте-ка где-нибудь пообедаем. -- Я вас приглашаю. -- Вы меня приглашаете? В Лиссабоне вы мой гость. Вы пригласите меня в Нью-Йорке. У гостиницы нас ждала маленькая обшарпаная машина, типичное средство передвижения большинства европейцев. На заднем сиденье, между картонными коробками и стопкой выцветших газет, стояла банка с краской. Я сел спереди, и сеньор де Албейра продемонстрировал недюжинное водительское мастерство, лавируя в потоке машин, беспорядочно снующих по узким горбатым улочкам мимо домов, построенных, вероятно, еще до землетрясения 1755 года. Положение усугублялось отсутствием светофоров. Другие водители не считали нужным уступать дорогу. Пешеходы тоже не спешили посторониться. То тут, то там прямо на проезжей части собака или кошка проводила сиесту. Сеньор де Албейра почти не сигналил, ни разу не выказал раздражения. По дороге расспрашивал меня о поездке, о планах на будущее, о том, когда и почему я стал вегетарианцем, ем ли яйца, употребляю ли молоко. Попутно обращал мое внимание на памятники, старинные здания и соборы Альфамы. Вскоре мы въехали в переулок, где едва проходила одна машина. Перед открытыми дверями своих домов сидели простоволосые женщины и старики; рядом в сточных канавах возились дети; голуби клевали плесневелые хлебные крошки. Сеньор де Албейра остановил машину, и мы вошли во двор. Я ожидал увидеть третьесортную закусочную, а оказался в просторном кафе со стеклянной крышей и изящно расставленными столиками. На полках стояли бутылки с вином в соломенных оплетках самых невероятных форм. Сеньор де Албейра проявил необыкновенную, даже несколько чрезмерную заботу о моей диете. Ем ли сыр, грибы, цветную капусту, помидоры, какой бы я хотел заказать салат, какое предпочитаю вино -- белое или красное? Я, как умел, старался убедить его, что все это совсем не важно и не стоит таких душевных затрат. В Нью-Йорке я захожу в первый попавшийся кафетерий и трачу на ленч от силы десять минут. Но сеньор де Албейра не унимался. Это был настоящий банкет, а когда я попробовал расплатиться, выяснилось, что все уже оплачено. В одиннадцать утра в пятницу сеньор де Албейра на своей маленькой машине подъехал к моей гостинице, помог вынести вещи и отвез меня в небольшой отель, окна которого выходили в парк. Мой новый номер с балконом стоил вдвое дешевле номера в "Аполлоне". Я долго не мог уснуть, теряясь в догадках, почему этот незнакомец из Лиссабона проявил такое расположение к еврейскому писателю из Нью-Йорка. 2 Никакой выгоды из моего визита сеньор де Албейра получить не мог. Он действительно был связан с одной издательской фирмой, но мои произведения в переводе на португальский должны были появиться не в Лиссабоне, а в Рио-де-Жанейро. С редактором из моего издательства они познакомились случайно, деловых отношений у них не было. Из его разговоров я понял, что он далеко не богат. Чтобы прокормить семью, приходилось работать на двух работах, дохода от издательской деятельности не хватало. Он жил в старом доме с женой и тремя детьми. Жена преподавала в старших классах гимназии. Да, он читал одну из моих книг в английском переводе, но едва ли это могло явиться причиной щедрости. Он заметил, к слову, что часто имеет дело с писателями и не слишком высокого мнения о них. В субботу я планировал отправиться на автобусную экскурсию, но сеньор де Албейра заявил, что роль гида берет на себя. Утром он заехал за мной и много часов подряд возил меня по городу, показывая полуразрушенные замки, древние соборы и парки с многовековыми деревьями. Он знал названия экзотических цветов и птиц и обнаружил впечатляющую эрудицию, отвечая на мои вопросы по истории Португалии и Испании. Иногда вопросы задавал он: чем иврит отличается от идиша? Почему я не живу в Израиле? Его явно занимало мое еврейство. Хожу ли в синагогу? Связано ли мое вегетарианство с иудаизмом? Удовлетворить любопытство сеньора де Албейры было нелегко. Едва я успевал ответить на один вопрос, он задавал следующий. Вдобавок я с трудом понимал его английский, несмотря на богатство его словаря. Он еще утром предупредил меня, что ужинать будем у него. Когда я попросил остановить машину, чтобы купить какой-нибудь подарок его семье, сеньор де Албейра стал меня отговаривать. В Синтре я все-таки купил двух бронзовых петухов, и ровно в семь мы подъехали к его дому. К квартире сеньора де Албейры вела узкая винтовая лестница. Возможно, когда-то это здание было роскошным палаццо, но с тех пор заметно обветшало. Тяжелую, украшенную лепниной дверь открыла смуглая женщина в черном. Ее волосы были собраны узлом. Наверное, в молодости она была очень хороша собой, но от былой красоты мало осталось. Она была без косметики, с руками, натруженными домашней работой. От нее пахло луком и чесноком. Платье с длинными рукавами и высоким воротом было ниже колен. Когда я протянул подарок, она покраснела, как краснели женщины в моем детстве. Взгляд черных глаз выражал смущение и кротость, каких -- я думал -- вообще уже нет на свете. Она напомнила мою первую любовь -- Эсфирь, которую я так и не осмелился поцеловать. В 43-м ее расстреляли нацисты. Сеньор де Албейра представил остальных членов семьи: девушку восемнадцати лет, юношу на год моложе и их младшего брата -- ему недавно исполнилось тринадцать. Все они были смуглые с карими глазами. Вскоре в гостиную вошла светловолосая девушка. Сеньор де Албейра объяснил, что это не их дочь. Просто каждый год жена берет в дом бедную девочку из провинции, чтобы та могла учиться в Лиссабоне, как в мое время брали бедных мальчиков для учебы в иешиве. Боже мой, время в самом деле остановилось в этом доме. Дети были невероятно тихи и почтительны к старшим. Именно в духе такой почтительности воспитывали меня самого. Авторитет сеньора де Албейры был непререкаем. Дети без слов выполняли любое распоряжение. Дочь принесла медный таз, чтобы я вымыл руки. Специально для меня приготовили вегетарианский ужин. Очевидно, они решили, что мое вегетарианство каким-то образом связано с установлениями религии. На столе я увидел халлу, графин с вином и большой кубок -- наподобие тех, что использовал для благословения мой отец. Шабат, который я нарушал многие годы, настиг меня в португальской семье в Лиссабоне. Во время ужина дети не произнесли ни слова. Сидели с прямыми спинами и почтительно слушали нашу беседу, хотя не понимали английского. Я вспомнил наставление мамы: "Когда взрослые разговаривают, детям следует молчать". Девочки помогали сеньоре де Албейре подавать на стол. Мигел де Албейра продолжал расспрашивать меня о евреях и еврействе. Чем евреи-ашкенази отличаются от евреев-сефардов? Если еврей вернется в Германию, отлучают ли его от синагоги? Есть ли в Израиле евреи-христиане? У меня создалось впечатление, что, общаясь со мной, сеньор де Албейра пытается загладить грехи инквизиции, Торквемады и португальских религиозных фанатиков. Мои ответы он переводил жене. Я начал испытывать неловкость: получалось, будто я нарочно обманываю этих благородных людей, притворяясь правоверным иудеем. Вдруг сеньор де Албейра стукнул кулаком по столу и торжественно объявил: -- Я тоже еврей. -- Да что вы? -- Минуточку. Я сейчас... Он встал и вышел из комнаты, а когда вернулся -- в руках у него был старинный ящичек из темного дерева с двумя рельефными дверцами. Открыв дверцы, он вынул и положил передо мной книгу в деревянном переплете. Книга была написана на иврите в графике Раши. { Раши -- полное имя -- раби Шломо бен Ицхак ( 1040--1105) -- один из величайших еврейских учителей. Автор многочисленных комментариев к Торе и Талмуду.} Сеньор де Албейра сказал: -- Эту книгу составил один из моих предков. Шесть столетий назад. Все еще больше притихли. Я начал осторожно переворачивать страницы. Они сильно выцвели, но разобрать текст было можно. Сеньор де Албейра принес мне лупу. Это был сборник респонсов. Я прочитал главку про некоего человека, который бросил жену и вскоре был найден в реке с отъеденным носом, и про служанку, которая отшвырнула монетку, прежде чем посватавшийся к ней господин успел произнести: "Стань моей по закону Моисея и Израиля". Каждая фраза, каждое слово этой древней рукописи были мне знакомы со всеми своими тайными и явными смыслами. Я изучал это по другим книгам. То тут, то там замечал ошибки, допущенные неизвестным переписчиком. Семья сеньора де Албейры не сводила с меня глаз. Они явно ждали моих разъяснений и оценок, как если бы я разбирал иероглифы или глиняные таблички. Сеньор де Албейра спросил: -- Вы это понимаете? -- Боюсь, только это я и понимаю. -- Эту книгу написал один из моих прапрадедов. О чем она? Я попытался объяснить. Он слушал, кивал, переводил своим домашним. Оказалось, что сеньор де Албейра продолжал утерянную уже традицию марранов -- испанских и португальских евреев, номинально принявших христианство, но тайно остававшихся верными иудаизму. У него были свои глубоко личные отношения с еврейским Богом. И вот он пригласил в дом еврея, не забывшего священный язык и способного расшифровать писания его предков. Он приготовил гостю субботнюю трапезу. Я знал, что в прежние времена держать у себя дома такую книгу было небезопасно. Это могло стоить жизни. И все-таки память о прошлом хранили столетиями. -- Мы не чистокровные евреи. В нашем роду много поколений католиков. Но еврейская искра в нас не погасла. Когда я женился, то рассказал о своем происхождении жене, а потом и детям, когда они выросли. Моя дочь мечтает увидеть Израиль. Я сам хотел бы поселиться в Израиле, но что там буду делать? Я уже слишком стар, чтобы работать в этом -- как его? -- кибуце. Но моя дочь могла бы выйти замуж за еврея. Ведь не все евреи в Израиле религиозны. -- Почему? Ну да, понимаю. -- Современные люди склонны к скептицизму. -- Да-да. Но я ни на что не променял бы эту книгу. Смотрите, многие народы исчезли с лица земли, а евреи -- нет, и теперь снова возвращаются на свою родину. Разве это не доказывает истинность Библии? -- Для меня доказывает. -- Шестидневная война была чудом, настоящим чудом. Наше издательство выпустило книгу об этой войне, и она очень хорошо разошлась. В Лиссабоне тоже есть евреи, правда, немного: те, кто бежал от Гитлера и прочих. Недавно сюда приезжал представитель Израиля. Старые часы с большим маятником пробили девять. Девочки встали и, стараясь не шуметь, начали убирать со стола. Один из мальчиков пожал мне руку и вышел из комнаты. Сеньор де Албейра положил книгу обратно в ящичек. Стемнело, но свет не зажигали. Я догадался, что это из-за меня. Наверное, они где-то читали, что свет в шабат не зажигают до появления третьей звезды. Комната наполнилась тенями. Я почувствовал забытое томление субботних сумерек. Вспомнилось, как молилась моя мама: "Бог Авраама..." Мы долго молчали. В сумерках женщина как будто помолодела и стала еще больше похожа на Эсфирь. Ее черные глаза смотрели прямо в мои -- вопросительно и чуть недоуменно, словно она тоже узнала меня. Господи, это же и вправду Эсфирь -- та же фигура, те же волосы, лоб, нос, шея. Меня охватила дрожь. Моя первая любовь ожила! Эсфирь вернулась! Только сейчас я понял, почему мне захотелось побывать в Португалии и почему сеньор де Албейра оказал мне такой радушный прием. Эсфирь выбрала эту чету, чтобы мы снова встретились. Меня объял благоговейный ужас, и я ощутил все ничтожество человека перед океаном милосердия Божия. Я едва сдерживался, чтобы не броситься перед ней на колени и не осыпать ее поцелуями. Я вдруг сообразил, что почти не слышал ее голоса. В эту минуту она заговорила --это был голос Эсфири. Вопрос был задан по-португальски, но в нем звучала музыка идиша. Я понял, о чем она спрашивает, до перевода. -- Вы верите в воскресение мертвых? Я услышал свой голос как бы со стороны: -- Смерти не существует. ТОСКУЮЩАЯ ТЕЛКА 1 В те времена я с большим вниманием изучал объявления, печатавшиеся в моей еврейской газете. Порой они содержали предложения, звучавшие весьма заманчиво для человека, зарабатывавшего двенадцать долларов в неделю, а именно таким был мой гонорар за колонку "интересных фактов", которые я откапывал, роясь в бесчисленных журналах. Например: некоторые виды черепах живут по пятьсот лет; гарвардский профессор опубликовал словарь языка шимпанзе; Колумб искал не путь в Индию, а десять пропавших колен Израилевых. Шло лето 1938 года. Я жил в меблированной комнате на четвертом этаже дома без лифта. Окно выходило на глухую стену. В заинтересовавшем меня объявлении говорилось следующее: "Комната с пансионом на ферме, десять долларов в неделю". После "окончательного" разрыва с моей девушкой Дошей я не видел смысла сидеть все лето в Нью-Йорке. Упаковав в огромный чемодан жалкие пожитки, а также карандаши, книги и журналы, откуда я черпал сведения для своей колонки, я сел на катскиллский автобус до Маунтиндейла. Оттуда я собирался позвонить на ферму. Мой чемодан не закрывался, и пришлось обмотать его обувными шнурками, которые я купил у слепых торговцев. Автобус уходил в восемь утра. В три часа дня я приехал в Маунтиндейл. Из магазина канцелярских принадлежностей попытался дозвониться до фермы, но только потерял три десятицентовика: сначала не туда попал, потом в трубке начался писк, не умолкавший несколько минут; в третий раз -- никто не ответил. Попытки вернуть монетки ни к чему не привели. Я решил взять такси. Когда показал водителю газету с адресом, он сурово сдвинул брови и помотал головой. Затем сказал: "Кажется, знаю, где это", -- и с бешеной скоростью помчался по узкой, невероятно ухабистой дороге. Согласно объявлению, ферма была в пяти милях от поселка, но мы кружили полчаса, а никакой фермы не было. Стало ясно, -- мы заблудились. Спросить не у кого. Я и не подозревал, что штат Нью-Йорк может быть таким безлюдным. Порой мы проезжали мимо сгоревшего дома, брошенной силосной башни или гостиницы с заколоченными окнами, возникавшей и сразу исчезавшей, как мираж. Все заросло травой и куманикой. В воздухе с хриплым карканьем носились вороны. Счетчик тикал и крутился с лихорадочной быстротой. Я то и дело запускал руку в карман, проверяя наличие кошелька, и с трудом сдерживался, чтобы не сказать водителю, что мне не по средствам бесцельно кружить по вересковым пустошам, но понимал, что к хорошему это не приведет. Он мог высадить меня в чистом поле. Время от времени я слышал, как он бормочет себе под нос: "Сукин сын". А когда после бесконечного петляния мы наконец добрались до места, сразу стало ясно, что я совершил чудовищную ошибку. Никакой фермы не было -- нашим взорам предстала одинокая деревянная развалюха. Я заплатил четыре доллара семьдесят центов по счетчику и приложил тридцать центов на чай. Водитель смерил меня красноречивым взглядом, в котором читалась холодная ненависть, и умчался с самоубийственной скоростью, едва я успел выволочь из багажника чемодан. Никто меня не встречал. Я услышал мычание коровы. Обычно корова помычит-помычит и перестанет, но эта мычала без перерыва, голосом, исполненным невыразимого страдания. Я открыл дверь и увидел железную печку, незастеленную кровать с грязным бельем, диван с дранной обивкой. У облупленной стены стояли мешки с сеном и фуражом. На столе лежало несколько буроватых яиц с налипшим куриным пометом. Из соседней комнаты вышла коротко стриженная смуглая девица с мясистым ртом, длинным носом, густыми бровями, сердитыми черными глазами и темным пушком над верхней губой. Если бы не поношенная юбка, я бы принял ее за мужчину. -- Что вам надо? -- хмуро спросила она. Когда я показал ей газету с объявлением, она сразу же отрезала: -- Отец не в своем уме. У нас нет свободных комнат, и мы не можем никого кормить, тем более за такие деньги. -- Сколько же вы хотите? -- Нам вообще не нужны постояльцы. Тут некому для них готовить. -- Почему корова все время мычит? -- спросил я. Девушка взглянула на меня с нескрываемым раздражением: -- А вам-то что за дело?! В комнату вошла женщина, которой могло быть пятьдесят пять--шестьдесят, а то и все шестьдесят пять лет. Была она низенькой, ширококостной, кривобокой -- одно плечо выше другого, -- с огромной обвисшей грудью. На ногах -- рваные мужские тапки, на голове -- платок. Из-под косо надетой юбки виднелись ноги с варикозными венами. Хотя на улице стояла жара, она была в дырявом свитере. Глаза -- узкие и раскосые, как у татарки. Ее взгляд выражал лукавое удовлетворение -- так смотрят на жертву удавшегося розыгрыша. -- По объявлению, да? По газете? -- Да. -- Скажите моему мужу, чтобы он хотя бы другим голову не морочил. Постояльцы нам нужны, как собаке пятая нога. -- Вот и я то же самое сказала, -- подхватила девица. -- Простите, но я приехал сюда на такси. Машина уехала. Может быть, вы позволите мне остановиться у вас хотя бы на одну ночь? -- На одну ночь? У нас нет ни лишней кровати, ни белья. Ничего нет, -- ответила женщина. -- Если хотите, я могу вызвать вам другое такси. Мой муж свихнулся и все делает нам назло. Это он нас сюда затащил. Фермером, видите ли, вздумал стать. Кругом на много миль никого и ничего: ни гостиницы, ни магазина, а у меня нет сил на вас готовить. Мы сами сидим на консервах. Корова мычала не переставая, и, хотя мне уже дали понять, что мое любопытство неуместно, я не удержался и снова спросил: -- Что с коровой? Женщина, ухмыльнувшись, подмигнула девице: -- Быка хочет. В этот момент в комнату вошел хозяин, такой же низенький и кряжистый, как и его жена. На нем был заплатанный комбинезон, куртка, напомнившая мне Польшу, и кепка, сдвинутая на затылок. Загорелые щеки заросли седой щетиной. Нос весь в сизо-красных прожилках, а кожа на шее -- по-старчески дряблой. Он принес с собой запах навоза, парного молока и свежевскопанной земли. В одной руке он держал лопату, в другой -- палку. Из-под кустистых бровей выглядывали желтоватые глаза. Увидев меня, он спросил: -- Вы по объявлению? -- Да. -- Так что же вы не позвонили? Я бы встретил вас на лошади. -- Сэм, не морочь голову молодому человеку, -- перебила его жена. -- Здесь для него нет ни еды, ни постели. И кому нужны его десять долларов? Себе дороже. -- Это уж мое дело, -- ответил фермер. -- Я давал объявление, не ты, и нечего тут командовать. Молодой человек, -- решительно заявил он, -- не слушайте их! Тут я хозяин. Мой дом, моя земля. Все, что здесь видите, принадлежит мне. Надо было прислать открытку или позвонить, но раз вы уже здесь -- добро пожаловать, вы желанный гость. -- Простите, но ваша жена и дочь... -- Их слова, -- прервал меня фермер, -- не стоят и грязи у меня под ногтями (он продемонстрировал свои перепачканные пальцы). Я сам буду у вас убираться, стелить вам постель, готовить и вообще обеспечивать всем необходимым. Если вы ждете писем, съезжу за ними в поселок. Я все равно бываю там раз в два-три дня. -- Скажите, хотя бы сегодня могу у вас переночевать? Я устал с дороги и... -- Чувствуйте себя как дома. Не обращайте на них внимания. Фермер ткнул в своих домочадцев. Стало ясно, что я угодил в не слишком дружное семейство, а участвовать в чужих дрязгах не имел ни малейшего желания. -- Пойдемте, я покажу вашу комнату, -- позвал меня хозяин. -- Сэм, молодой человек здесь не останется! -- крикнула жена. -- Нет, останется! И будет доволен. А если тебе это не нравится, можешь убираться обратно на Орчард-стрит, и дочь свою прихвати! Свиньи, паразитки, паскуды! Фермер поставил в угол лопату и палку, подхватил мой чемодан и вышел во двор. У моей комнаты был отдельный вход с маленькой лесенкой. Я увидел огромное поле, заросшее сорняками. Возле дома были колодец и сортир, как в польском местечке. Забрызганная грязью лошадь щипала траву. Чуть поодаль размещался хлев, откуда доносилось жалобное мычание, ни разу не прервавшееся все это время. -- Если вашей корове нужен бык, почему вы ее этого лишаете? -- спросил я. -- Кто вам сказал, что ей нужен бык? Это совсем молоденькая телка. Я только что ее купил. Там, где она жила раньше, вместе с ней было еще тридцать коров, и она скучает. Скорее всего, там осталась мать или сестра. -- Я еще никогда не видел, чтобы животное так скучало по своим родичам, -- сказал я. -- Чего не бывает на свете. Но рано или поздно она успокоится. Не вечно же ей мычать. 2 Ступеньки, ведущие к моей двери, нещадно скрипели. Вместо перил натянута веревка. В комнате пахло подгнившим деревом и средством от клопов. На кровати лежал комковатый матрас, весь в пятнах и в дырах, из которых торчала набивка. На улице было жарко, но терпимо, здесь же была настоящая парилка, от которой у меня сразу стало стучать в висках, и я залился потом. Ладно, утешал я себя, одну ночь я как-нибудь переживу. Фермер поставил на пол мой чемодан и ушел за бельем. Принес подушку в рваной наволочке, грубую простыню в ржавых пятнах и ватное одеяло без пододеяльника. -- Сейчас тепло, -- сказал он, -- но как только солнце сядет, наступит приятная прохлада. А позже вам и укрыться придется. -- Спасибо. За меня не беспокойтесь. -- Вы из Нью-Йорка? -- спросил он. -- Да. -- Судя по акценту, вы родом из Польши. Из каких краев? Я назвал свое местечко, и Сэм объявил, что родился в соседнем. -- По правде, я тот еще фермер. Мы здесь всего второй год. В Нью-Йорке я сначала работал гладильщиком в прачечной. Ворочал этим тяжеленым утюгом, и нажил себе грыжу. У меня всегда была мечта поселиться где-нибудь на природе, поближе к земле-матушке, как говорится, чтобы были свои овощи, куры, зеленая травка. Я начал подыскивать что-нибудь подходящее по газетам и наткнулся на потрясающее предложение. Эту ферму купил у того же человека, который продал мне телку. Он живет в трех милях отсюда. Хороший человек, хоть и нееврей. Его зовут Паркер, Джон Паркер. Он продал мне это хозяйство в рассрочку и вообще избавил от лишней головной боли. Вот только дом -- старый, а почва -- каменистая. Нет, он, Боже сохрани, меня не обманул. Обо всем предупредил заранее. Чтобы убрать камни, понадобится лет двадцать. А я уже не молод. Мне семьдесят с лишним. -- Я думал, вам меньше, -- сделал я комплимент. -- Это все свежий воздух плюс работа. Я и в Нью-Йорке не сидел сложа руки, но только здесь понял, что такое работать по-настоящему. В Нью-Йорке наши права защищал профсоюз -- честь ему и хвала за это! Он не позволял начальству эксплуатировать нас, как когда-то евреев в Египте. Когда я приехал в Америку, здесь еще действовала потогонная система, но потом стало полегче. Отработал свои восемь часов, спустился в подземку и домой. А здесь -- вы не поверите -- я вкалываю по восемнадцать часов в день. Если бы не пенсия, все равно я бы не смог свести концы с концами. Но не жалуюсь. А что нам нужно? Помидоры свои, редиска своя, огурцы тоже свои. У нас корова, лошадь, несколько кур. От одного воздуха здоровеешь. Но как это говорится у Раши? Иаков хотел вкушать мир, но несчастья, постигшие Иосифа, не позволили. Да, я тоже учился когда-то; до семнадцати лет я только и делал, что сидел в доме учения и занимался. Зачем я все это рассказываю? Жена моя Бесси ненавидит сельскую жизнь. Ей не хватает магазинов на Орчард-стрит и товарок, с которыми она могла бы молоть вздор и играть в карты. Она объявила мне войну. И какую войну! Устроила бессрочную забастовку: перестала готовить, печь, убираться. Пальцем не пошевелит. Все приходится делать самому: доить корову, работать в огороде, чистить сортир. Нехорошо об этом говорить, но она даже отказывается выполнять супружеские обязанности. Хочет заставить меня вернуться в Нью-Йорк. Но что мне там делать? Тем более, что перед отъездом сюда мы отказались от дешевой квартиры и продали всю мебель. Здесь у нас все-таки подобие своего дома... -- А ваша дочь? -- Сильвия вся в мать. Ей уже за тридцать, давно пора бы замуж, но она ни о чем думать не хочет. Мы пытались отправить ее в колледж, так она не желает учиться. Кем только не работала, но все бросала. Голова на плечах у нее есть, а вот усидчивости -- никакой. Ей, видите ли, все надоедает. И мужчины за ней ухаживали, да что толку. Стоит только с кем-нибудь познакомиться, как сразу же начинает выискивать у него недостатки. Один -- этим нехорош, другой -- тем. Последние восемь месяцев она живет с нами, на ферме, но если вы думаете, что от нее много проку, то очень ошибаетесь. Она играет с матерью в карты. И больше ничего. Вы не поверите, но жена до сих пор не распаковала свои вещи. У нее Бог знает сколько платьев и юбок, но все лежит в узлах, как после пожара. И у дочери навалом всяких тряпок, но они тоже гниют в чемодане. И все только, чтобы мне досадить. Вот я и подумал, поселю здесь кого-нибудь -- по крайней мере, будет с кем словом перекинуться. У нас еще две комнаты, которые можно сдать. Я понимаю, что, предлагая комнату и трехразовое питание за десять долларов в неделю, не разбогатеешь. Рокфеллером не станешь. А чем вы занимаетесь? Преподаете что-нибудь? Немного поколебавшись, я решил не выдумывать и рассказал фермеру, что работаю внештатным корреспондентом в еврейской газете. Его глаза загорелись. -- Как вас зовут? О чем вы пишете? -- Я готовлю колонку "Калейдоскоп". Фермер всплеснул руками и притопнул: -- Вы автор "Калейдоскопа"? -- Да, это я. -- Бог ты мой, я же читаю вас каждую неделю! По пятницам езжу в поселок специально, чтобы купить газету, и, хотите верьте -- хотите нет, сначала читаю вашу колонку, а уж потом -- новости. Новости всегда плохие. Гитлер то, Гитлер се. Чтоб ему пусто было, выродку поганому! Что он привязался к евреям? Разве они виноваты в том, что Германия проиграла войну? От одного чтения обо всех этих безобразиях инфаркт можно заработать! А вот ваша колонка -- другое дело! Это наука. Неужели правда -- у мухи тысяча глаз? -- Правда. -- Как это может быть? Зачем мухе столько глаз? -- Похоже, для природы нет ничего невозможного. -- Если хотите насладиться красотами природы, вам обязательно нужно пожить здесь. Погодите минутку. Я скажу жене, кто к нам приехал. -- Зачем? Я все равно завтра уеду. -- О чем вы говорите? Почему? Они, конечно, бабы сварливые, но, когда услышат, кто вы, знаете, как обрадуются. Жена тоже читает вашу колонку. Вырывает у меня газету из рук, чтобы первой прочитать "Калейдоскоп". Дочь тоже знает идиш. Она говорила на идише, еще когда по-английски ни слова не понимала. С нами она почти всегда говорит на идише, потому что... Фермер выскочил из комнаты. Было слышно, как его сапоги тяжело прогрохотали по ступенькам. Телка все мычала и мычала. В ее голосе слышалось безумие и почти человеческий протест. Я присел на матрас и уронил голову на грудь. Последнее время я совершал глупость за глупостью. Из-за ерунды поссорился с Дошей. Выкинул деньги, чтобы добраться сюда, хотя завтра снова придется брать такси и покупать билет на автобус до Нью-Йорка. Начал писать роман, но застрял на полпути и теперь сам не могу разобрать свои каракули. Солнце жгло нещадно, я изнывал от жары. Если бы тут хотя бы были занавески! Стенанья телки сводили с ума. Мне стало казаться, что само мироздание стонет от отчаянья, выражая протест голосом этой коровы. В голове мелькнула дикая мысль: выйти ночью и сперва убить телку, а потом себя. Такое убийство с последующим самоубийством было бы чем-то новым в истории человечества. Я услышал тяжелые шаги на лестнице. Фермер привел жену. Начались извинения и неудержные похвалы, что часто происходит, когда простые люди знакомятся с любимым автором. -- Сэм, я должна его поцеловать! -- воскликнула Бесси. И не успел я пикнуть, как она сжала мое лицо в своих шершавых ладонях, пропахших потом, луком и чесноком. -- Стало быть, чужих она целует, -- добродушно заметил фермер, -- а меня заставляет поститься. -- Ты сумасшедший, а он ученый, ученей пр