офессора. А через миг появилась дочка. Остановившись в дверях, она чуть насмешливо взирала на суету, которую развели вокруг меня родители. Потом сказала: -- Простите, если я вас обидела. Отец притащил нас в это захолустье. Машины у нас нет, а лошадь, того гляди, сдохнет. Вдруг откуда ни возьмись появляется незнакомец с чемоданом и спрашивает: "Почему мычит ваша корова?" Смешно. Сэм стиснул руки с видом человека, готового объявить сногсшибательное известие. Его глаза смеялись. -- Если вы принимаете так близко к сердцу страдания животных, я верну телку хозяину. Обойдемся. Пусть возвращается к матери, раз так скучает. Бесси склонила голову набок: -- Джон Паркер не отдаст тебе денег. -- Не отдаст всей суммы, отдаст на десять долларов меньше. Это здоровая телка. -- Разницу беру на себя, -- заявил я и поразился собственным словам. -- Что? Может, мы еще в суд пойдем из-за этой телки? -- сказал фермер. -- Значит, так: я хочу, чтобы этот человек жил в моем доме все лето. Причем бесплатно. Для меня это честь и радость. -- Да, он и впрямь сумасшедший! И телка была нам нужна, как дырка в голове! Похоже, мой приезд оказал на супругов благотворное влияние. Дело явно шло к примирению. -- Если вы действительно решили отдать корову, .-- сказал я, -- зачем откладывать? Животное может погибнуть от тоски, и тогда... -- Он прав, -- заявил фермер. -- Я отведу телку прямо сейчас, сию минуту. Все притихли. И тогда, словно почувствовав, что в этот миг решается ее судьба, телка испустила такой душераздирающий вопль, что у меня мороз прошел по коже. Как будто это была не телка, а дибук. 3 Как только мы с Сэмом вошли в хлев, корова затихла. Она была черная, с большими ушами и огромными черными глазами, светящимися той мудростью, какой бывают наделены только животные. Глядя на нее, нельзя было предположить, что она страдала, и так долго. Сэм накинул ей на шею веревку, и телка с готовностью пошла за ним. Мы с Бесси потянулись следом. Дочка, стоявшая у крыльца, сказала: -- Если бы я не видела все собственными глазами, не поверила бы. По дороге телка не издала ни звука. Видимо, понимала, что происходит, поскольку несколько раз порывалась бежать, и Сэму приходилось ее удерживать. Супруги спорили так же, как когда-то спорили мужья и жены, приходившие на Дин-Тора к моему отцу. В какой-то момент Бесси повернулась ко мне: -- Эта хибара пустовала много лет, и на нее даже никто не глядел. Она и даром была никому не нужна. И тут является мой муж и здрасьте-пожалуйста. Как это говорится? "Дурак -- на базар, торговцам -- радость!" -- А что у тебя было на Орчард-стрит? Ты вспомни! Дышать нечем! С самого утра -- шум и гам! Однажды нас воры обчистили. А здесь можно вообще дверь не запирать. Можно уехать на несколько дней и даже недель, и никто ничего не тронет. -- Какой же вор сюда потащится? -- отозвалась Бесси. -- И что ему воровать? Американские воры разборчивые. Им подавай деньги или брильянты! -- Бесси, поверь, здесь ты проживешь на двадцать лет больше. -- А по-твоему, мне хочется так долго жить? День прошел, и слава Богу, вот как я говорю. Через полтора часа ходу я увидел ферму Джона Паркера -- дом, амбар. Телка опять попыталась перейти на галоп, и Сэму пришлось держать веревку изо всех сил. Джон Паркер косил траву. Это был высокий, худой, белобрысый англосакс. Он поглядел на нас удивленно и в то же время невозмутимо. Было видно, -- этого человека не так-то просто чем-то поразить. Мне даже показалось, что он улыбнулся. Когда мы подошли к выгону, где паслись другие коровы, телка пришла в такое неистовство, что вырвалась из рук Сэма и как была, с веревкой на шее, вприпрыжку помчалась на луг. Несколько коров лениво подняли головы, другие продолжали пастись как ни в чем не бывало. А через минуту и наша телка тоже щипала траву. Я думал, что такая неуемная жажда свидания завершится не менее бурной встречей с матерью, что они будут долго тыкаться мордами, тереться, ласкаться, в общем, так или иначе выражать родственные чувства. Но повидимому, у коров это не принято. Сэм и Бесси начали объяснять Джону Паркеру, что произошло. -- Этот молодой человек -- писатель, -- сообщил Сэм. -- Я каждую неделю читаю его статьи. Он приехал к нам погостить. Как и у всех писателей, у него доброе сердце. Он не мог вынести страданий телки. Мы с женой боготворим каждую его строчку. Когда он сказал, что телка может помешать его мыслям, я решил -- будь что будет. И привел ее к вам. Я готов потерять столько, сколько вы скажете... -- Вы ничего не потеряете, это хорошая телка, -- сказал Джон Паркер. -- О чем вы пишете? -- обратился он ко мне. -- Ну, я собираю всякие интересные факты для еврейской газеты. И еще я пишу роман, -- расхвастался я. -- Когда-то я был членом читательского клуба, -- сказал Джон Паркер, -- но мне присылали слишком много книг, а времени на чтение не оставалось. На ферме работы невпроворот. Однако "Сэтердей ивнинг пост" до сих пор получаю. У меня их целая кипа. -- Да, известная газета. Одним из основателей был Бенджамин Франклин, -- продемонстрировал я эрудицию и знание американской литературы. -- Пойдемте в дом, выпьем чего-нибудь. Появилось семейство фермера. Жена, смуглая женщина с коротко стриженными черными волосами, показалась мне похожей на итальянку. У нее был большой нос и пронзительные черные глаза. Она была одета по-городскому. Сын был блондином, как и отец, дочь явно пошла в мать и имела средиземноморскую внешность. Навстречу нам вышел еще какой-то человек, по-видимому сезонный рабочий. Выскочили две собаки и, полаяв несколько секунд, завиляли хвостами и начали тереться о мои ноги. Сэм с Бесси снова стали толковать о причине визита, а фермерша разглядывала меня с любопытством и легкой иронией. Она пригласила нас войти. На столе появилась бутылка виски, и мы подняли бокалы. -- Когда я перебралась сюда из Нью-Йорка, -- сказала миссис Паркер, -- то первое время чуть не умерла от тоски. Но я не корова, и мои переживания никого не волновали. Мне было так одиноко, что я даже начала писать, хотя и не писательница. В доме до сих пор валяется несколько тетрадок, и я уже сама не помню, что там понаписала. Женщина бросила на меня смущенный взгляд. Я прекрасно понял, чего она ждет, и сказал: -- Можно взглянуть? -- Зачем? У меня нет литературного таланта. Это скорее дневник. Просто записи моих мыслей, чувств, событий... -- Если вы не против, я бы посмотрел, только не здесь, а на ферме у Сэма. Глаза женщины вспыхнули. -- Почему я должна быть против? Только не смейтесь, когда будете читать мои излияния. Она отправилась на поиски рукописи, а Джон Паркер выдвинул ящик комода и отсчитал деньги за телку. Мужчины заспорили. Сэм считал, что с него надо удержать несколько долларов. Джон Паркер и слышать об этом не хотел. Я вновь предложил покрыть разницу, но оба смерили меня укоризненными взглядами и попросили не вмешиваться. Вскоре миссис Паркер принесла пачку тетрадей в старом конверте, от которого пахло нафталином. Мы попрощались, и я записал номер их телефона. Когда мы вернулись, солнце уже село; на небе сияли звезды. Я давно не видел такого звездного неба: низкого, немного пугающего и в то же время торжественного и прекрасного. И невольно вспомнил праздник Рош Хашана. Поднявшись в свою комнату, я с удивлением обнаружил, что Сильвия поменяла мне постель: на кровати лежала белая простыня, одеяло без единого пятнышка и более или менее чистая наволочка. Она даже повесила на стену маленькую картинку с изображением ветряной мельницы. Этим вечером я ужинал вместе со всем семейством. Бесси и Сильвия засыпали меня вопросами, и я рассказал им о Доше и о нашей размолвке. Мать с дочерью потребовали, чтобы я открыл им причину ссоры, и, когда я признался, в чем было дело, расхохотались. -- Нельзя расставаться из-за такого пустяка! -- заявила Бесси. -- Боюсь, уже слишком поздно. -- Позвоните ей сейчас же, -- приказала Бесси. Я дал Сильвии номер Доши. Она крутанула ручку висевшего на стене телефонного аппарата и стала орать в трубку, как будто телефонистка была глухой. Возможно, так оно и было. Чуть погодя Сильвия сказала: "Ваша Доша у телефона" -- и подмигнула. Я рассказал Доше о том, где я, и историю про телку. -- Это я -- телка, -- сказала она. -- В каком смысле? -- Я звала тебя все это время. -- Доша, приезжай. Тут есть еще одна комната. Хозяева -- прекрасные люди, и я уже чувствую себя как дома. -- Да? Дай мне адрес и телефон. Может быть, я действительно приеду на неделе. Около десяти Сэм и Бесси отправились спать, пожелав мне спокойной ночи возбужденными голосами молодоженов. Сильвия предложила прогуляться. Ночь была безлунной, но светлой по-летнему. В зарослях мерцали светлячки. Квакали лягушки, стрекотали сверчки. Падали звезды. Можно было разглядеть бледную светящуюся ленту Млечного Пути. Небо, как и земля, не знало покоя. Оно томилось и тосковало своей космической тоской по чему-то такому, что было от нас в мириадах световых лет. Хотя Сильвия только что сама помогла мне помириться с Дошей, она взяла меня за руку. В темноте ее лицо казалось женственным, в глазах вспыхивали золотистые искорки. Мы остановились посреди дороги и начали целоваться с такой страстью, как будто ждали друг друга всю жизнь. Ее широкий рот впился в мой, словно морда животного. Исходящая от нее волна тепла буквально обжигала меня -- не меньше, чем жар от раскаленной крыши несколько часов назад. Я услышал какое-то таинственное, неземное гудение, как если бы небесная телка, проснувшись в далеком созвездии, предалась своим безутешным стенаниям, остановить которые сможет лишь приход Искупителя. ВЕДЬМА 1 "Если вся нынешняя культура построена на эгоизме, разве можно осуждать человека за то, что он эгоист?" -- спрашивал сам себя Марк Майтельс. Но самовлюбленность Лены переходила всякие границы. Даже ее мать и та удивлялась. Все приятели Марка были единодушны: никого, кроме самой себя, Лена любить просто не способна. Один врач сказал как-то, что это называется нарциссизмом. Да, он, Марк, совершил роковую ошибку. Зато, по крайней мере, можно было не опасаться, что Лена полюбит другого. Лена только что позавтракала. Горничная Стася застелила кровать в спальне, и Лена прилегла на диване в гостиной -- маленькая женщина с черными волосами, уложенными в стиле "помпадур", черными глазами и острыми скулами. В тридцать семь лет она все еще смотрелась девочкой, совсем как на заре их знакомства. Лена отказывалась заводить детей. Она часто говорила Марку, что у нее нет ни малейшего желания беременеть и терпеть всякие лишения только ради того, чтобы в мире стало одним ртом больше. Ей никогда не приходило в голову устроиться па какую-нибудь работу, чтобы помочь Марку с заработком. Даже в постели она постоянно предупреждала его, чтобы он не испортил ей прическу, не смял или, не дай Бог, не порвал ее шелковую ночную рубашку. Он целовал ее в аккуратно сложенные маленькие губки, но она редко ему отвечала. Сейчас в своем халатике, расшитом цветами, и тапочках с помпонами она была похожа на японку. Все, что имело отношение к Лене, было маленьким, изящным и аккуратным. Марку она напоминала фарфоровую куколку с витрины антикварного магазина. -- Лена, я ухожу. -- А? Ладно. Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Хотя день только начинался, ее губы уже были ярко накрашены. На длинных заостренных ногтях поблескивал свежий лак. Завтрак в точности соответствовал рекомендации врача: яйцо, ломтик хлеба и чашечка черного кофе. Регулярно по нескольку раз в день Лена взвешивалась. Стоило ей прибавить хотя бы четверть фунта, немедленно принимались надлежащие меры. Ее день обычно состоял из чтения модных журналов, посещения модисток, портних и парикмахера Станислава. Время от времени она совершала прогулку по Маршалковской, не пропуская при этом ни одного магазина. Она всегда была начеку -- от ее внимания не могла ускользнуть ни одна безделушка. Смысл всех этих покупок Марку был не доступен. К чему, например, нужны бесчисленные бусы из искусственного жемчуга всех цветов и оттенков, инкрустированная музыкальная шкатулка из слоновой кости, играющая "Доброе утро", или экстравагантные серьги, браслеты и цепочки, которые можно надеть разве что на маскарад? Марк Майтельс давно уже понял, что Лена все еще ребенок, правда не умеющий по-детски радоваться, -- избалованная, злая девчонка, готовая в любую минуту надуться, стоит хоть в чем-нибудь ей отказать. "Ошибка, роковая ошибка",-- в сотый раз твердил про себя Марк. Но развестись с такой женщиной тоже было невозможно. Она сляжет, а ее мать поднимет страшный шум. В конце концов он кое-как приспособился к ее капризам. В квартире всегда был идеальный порядок. Стася боялась Лены и выполняла все ее распоряжения. Полы сияли, пыль с мебели стирали ежедневно. Сама не ударяя пальцем о палец, Лена вела хозяйство с чрезвычайной строгостью. К счастью, Стася была девушкой выносливой и покладистой. Она работала с шести тридцати утра до позднего вечера, а выходной брала только раз в две недели по воскресеньям -- чтобы сходить в церковь, а может, встретиться с кем-нибудь из ухажеров. Марк Майтельс был высокий статный мужчина лет сорока с небольшим. Работал он учителем физики и математики в частной женской гимназии. Но на одну зарплату не проживешь -- Марку приходилось еще писать учебники для польских школ. Эти учебники неизменно получали хвалебные отзывы, регулярно публиковавшиеся в педагогических журналах. Когда-то Марк Майтельс служил офицером в Легионе Пилсудского и во время польско-большевистской войны был награжден медалью за отвагу. Он принадлежал к тем редким людям, которые добиваются блестящих успехов во всем, за что бы ни взялись. Он знал несколько языков, играл на рояле, великолепно ездил на лошади и обладал репутацией одного из лучших учителей в Варшаве. Его ученицы были от него без ума, но он не позволял даже малейшей нескромности. Что-то военное чувствовалось в его осанке и во всей манере держаться. Он был немногословен и четок, равно вежлив с администрацией гимназии и с гимназистками. Его главное достоинство как преподавателя состояло в том, что он умел объяснить алгебраическую формулу или геометрическую теорему девочкам, лишенным каких бы то ни было способностей к математике. Его часто приглашали на работу в другие учебные заведения, но он оставался верен гимназии, в которой началась его учительская карьера. Прежде чем выйти из дома, Марк осмотрел себя в зеркале, висевшем в прихожей. Пальто было пригнано точно по его стройной фигуре; галстук, шляпа -- все сидело идеально. У Марка было узкое лицо, длинный нос, полные губы, заостренный подбородок, темные брови и большие черные глаза. Его взгляд был взглядом собранного и серьезного человека, который знает, как себя следует вести, и обладает достаточной внутренней силой, чтобы оставаться последовательным. Знакомые Марка, и мужчины, и женщины -- все из учительской среды, -- говорили о нем с восхищением. Марк Майтельс жил согласно принципам, которые исповедовал, никогда не выходил из себя, никогда не сплетничал и не участвовал интригах. После стаканчика-другого на вечеринке мог сделаться немного саркастичным, но и тогда его не покидало врожденное чувство такта. Но его женитьба, бесспорно, была неудачной. Да, конечно, теща Марка обладала немалым состоянием и когда-нибудь оно перейдет к нему, но пока она была бодра, да еще и скупа в придачу. А ситуация в Польше в начале тридцатых годов не позволяла загадывать слишком далеко. Марк Майтельс без труда мог бы завести роман на стороне, но, насколько можно было судить, оставался верен законной жене. Все понимали, что жизнь с Леной не доставляет ему ни физического, ни духовного удовлетворения. Однажды, в минуту слабости, он признался в этом близкому другу, и "тайна" мгновенно распространилась. Чтобы дать хоть какой-то выход скапливающейся в нем энергии, Марк предпринимал долгие прогулки. Летом плавал в Висле, а перед сном поднимал гантели и делал холодные растирания. Это приводило к бесконечным скандалам с Леной, обвинявшей его в том, что он заливает пол в ванной и устраивает беспорядок в кабинете. Надо сказать, что Лена была не только его прямой противоположностью, но и непримиримым оппонентом. Стоило ему похвалить какую-нибудь книгу, она обязательно находила в ней множество недостатков. Если ему нравился спектакль, она заставляла его уйти до начала второго акта. Лена ненавидела математику, физику и вообще все, связанное с наукой. Она читала популярные тогда романы Декобра и Маргерита. Ей нравились сентиментальные мелодрамы. Слабым высоким голоском она напевала популярные арии из мюзикла "Qui pro quo" и других развлекательных пьесок. Она часто требовала, чтобы Стася готовила блюда, которых Марк терпеть не мог: бульон, который нужно было потягивать из маленькой чашечки, пирожные, набитые кремом, какао с неимоверным количеством сахара. После обеда Марку всегда хотелось есть. Во время долгих вечерних прогулок через Пражский мост до Пелковизны или мимо Мокотова по пути в Вилянов, он часто покупал буханку ржаного хлеба или пакет яблок. Особенно явно Ленина самовлюбленность проявлялась в спальне. Она не позволяла Марку прикасаться к ней в течение нескольких дней до и после месячных. Ей не нравились разговоры в постели, и она всякий раз зажимала ему ладошкой рот, когда, с ее точки зрения, он говорил что-нибудь неэстетичное. Прежде чем лечь, она проводила около часа перед зеркалом, проделывая разнообразные эксперименты с волосами, умащивала себя всевозможными кремами, мазями и духами. Лена часто говорила, что в половом акте есть что-то грязное и звериное. Требовала, чтобы Марк проделывал все как можно быстрее, и жаловалась, что ей больно. Если браки вправду заключаются на небесах, часто думал Марк, кто-то либо жестоко ошибся, либо сыграл с ними злую шутку. 2 Марк Майтельс всегда выходил из дому заблаговременно и шел на работу пешком. Он не любил набитых трамваев, и хотелось размять ноги перед уроками. Странно! Он родился и вырос в Варшаве, а город оставался ему чужим. У него практически не было знакомых поляков. Хотя евреи жили в Польше уже восемь веков, их отделяла от поляков пропасть. И время было бессильно. Но не одни поляки, евреи тоже казались Марку чужими, и не только набожные в своих шляпах и лапсердаках, но и светские. Отец Марка Майтельса, ассимилированный еврей, архитектор, либерал и атеист, не дал сыну религиозного образования. С детства Марк слышал множество язвительных замечаний о хасидах и их рабби, об их безнравственности и фанатизме, но то, во что они собственно веруют, осталось для него загадкой. После Первой мировой войны значительно усилился еврейский национализм. Появилась декларация Бельфура, и многие халуцим убыли в Палестину. В гимназии, где он преподавал, стало больше уроков иврита, по Марка не привлекали ни иудаизм, ни Палестина, полузаброшенная пустынная азиатская земля. Еще большее отвращение он испытывал к евреям-коммунистам с их демонстрациями. Отец не возражал бы, если бы он крестился, но Марка не привлекало христианство. Ассимилированные евреи в Варшаве называли себя поляками Моисеевой веры, а Марк верил только в одно: в научно установленные факты. После восстания Пилсудского 1926 года многие из бывших товарищей Марка по Легиону получили высокие воинские звания и важные министерские посты. Марк Майтельс отдалился от них и не посещал вечеринок. Там было много бахвальства, и к тому же многие из них стали антисемитами. Газеты, даже полуофициальная "Газета Польска", печатали выпады против евреев. В Германии нацистская партия пополнялась все новыми и новыми сторонниками. В Советской России арестовывали троцкистов и угоняли в Сибирь миллионы так называемых кулаков. Проходя по Маршалковской, Марк Майтельс чувствовал себя чужаком. А где бы он чувствовал себя дома? Грибная площадь была постоянным поводом для раздражения. Посреди европейской столицы евреи устроили гетто. Женщины в париках и шляпках торговали подгнившими фруктами, нутом с фасолью и картофельными пирожками. Покупателей они зазывали тоскливыми невнятными причитаниями. Сутулые, чернобородые или рыжебородые мужчины в грубых башмаках занимались каким-то полуподпольным бизнесом. Нередко проходили похоронные процессии: черный, блестящий катафалк, лошадь, покрытая черной попоной с прорезями для глаз, плакальщицы, воющие душераздирающими голосами. "Даже в Багдаде такого нет", -- думал Марк Майтельс. А иногда посреди этой сутолоки происходило уже что-то совершенно невообразимое. Откуда-то выскакивали грязные оборванные юнцы в кепках, надвинутых на глаза, и, размахивая украденным где-то красным флагом, начинали истошно выкрикивать: "Да здравствует Советский Союз! Долой фашистов! Вся власть рабочим и крестьянам!.." За ними, потрясая револьверами и резиновыми дубинками, бежали полицейские. Даже обстановка в гимназии изменилась. Старые учителя либо вышли на пенсию, либо были уволены. Некоторые умерли. Новые были явными еврейскими националистами. Учить большую часть девочек логарифмам и тригонометрии было совершенно бесплодным занятием -- они думали не о математике, да и вряд ли она им когда-нибудь понадобится в жизни. Все мечтали поскорее получить диплом, чтобы удачнее выйти замуж и завести детей. Большинство из них приобрело к тому времени уже весьма пышные формы, и созревшие тела, казалось, стремились к одному: плодиться и размножаться. Одна девочка особенно расстраивала Марка. Она называла себя Беллой, хотя в свидетельстве о рождении значилось: Бейле Цыпа Зильберштейн. Марк вел детей с пятого класса и хорошо знал своих учениц. Белла была из бедной семьи. Отец работал в магазинчике по продаже масла и зеленого мыла, на Гнойной улице. В семье еще полдюжины детей. Гимназия сократила плату за ее обучение до минимума, но у отца не было и этих нескольких злотых. Если бы она хотя бы была способной, - так нет. Белла училась хуже всех. Ее перевели в восьмой класс, но Марк знал, что она не усвоила и самых элементарных арифметических правил. Она не успевала ни по одному предмету. По два года сидела в шестом и седьмом классах, и всем было ясно, что диплом ей не получить. Директор неоднократно вызывал родителей Беллы и советовал определить ее в какое-нибудь училище, но те твердо стояли на своем: их старшая дочь должна получить диплом, чтобы поступить в университет и выучиться на терапевта или в крайнем случае на дантиста. Вдобавок ко всему Белла была уродлива -- самая некрасивая девочка в школе. У нее была несообразно большая голова, низкий покатый лоб, овечьи глаза навыкате, нос крючком, огромная грудь, широкие бедра и кривые ноги. Мать следила за тем, чтобы дочь одевалась как следует, но на Белле все смотрелось нелепо. Другие девочки называли ее "наша уродина". Марк Майтельс считал, что он обязан дать Белле хоть какие-то представления об основах математики. Он -- в который раз! -- начал с азов. Если к десяти грошам прибавить еще десять грошей, получится двадцать грошей. Если к обеим частям равенства прибавить по одинаковому числу, равенство сохранится. Если из обеих частей равенства вычесть по одинаковому числу, равенство также сохранится. И, хотя математические аксиомы по определению не требуют доказательства, Белла не могла их усвоить. Приоткрыв рот с кривыми зубами, она улыбалась виновато и испуганно. В такие мгновения она становилась похожей на животное, пытающееся постичь человеческие представления. Но в одном Белла была одарена сверх меры --в области чувств. Сидя в классе, она не отрывала от Марка своих больших черных глаз. Взгляд излучал любовь и какую-то собачью преданность. Губы повторяли каждое сказанное им слово. Когда Марк произносил ее имя, она вздрагивала и бледнела. Иногда -- крайне редко --вызывал к доске. Белла шла такой неуверенной походкой, что Марк всерьез опасался, не упадет ли она в обморок. Мел выскальзывал из ее пальцев, а класс хохотал. Как-то Марк попросил ее задержаться после уроков для индивидуальных занятий. Он усадил ее за парту и начал с самого начала. Как первобытные люди открыли число? Они стали загибать и отгибать пальцы на руках... Марк взял руку Беллы. Рука была влажной и дрожала. Ее грудь вздымалась. Белла смотрела на него со страхом и восторгом. Марк был потрясен. Да что она такого во мне нашла, недоумевал он. Он дотронулся указательным пальцем до ее пульса. Пульс был учащенным, как при высокой температуре. Марк спросил: -- Что случилось, Белла? Ты не заболела? Она вырвала руку и разрыдалась. Лицо перекосилось и сразу стало мокрым от слез -- как у маленькой девочки, которую незаслуженно и жестоко обидели. 3 Лена часто лечилась. Она постоянно принимала какие-нибудь лекарства. Когда она как-то сказала, что плохо себя чувствует, Марк не придал этому особого значения, но вскоре заметил, что ее лицо приобрело желтоватый оттенок. Оказалось, что у Лены тяжелая и страшная болезнь: рак селезенки. Врачи ей ничего не сказали, но, по-видимому, она догадалась, что шансы на выздоровление невелики. Консилиум специалистов рекомендовал ей лечь в больницу, но она наотрез отказалась обсуждать даже более мягкий вариант частной клиники. Мать попыталась убедить Лену последовать совету врачей, но та была непреклонна. Тогда Лене наняли сиделку. Три женщины -- Ленина мать, Стася и сиделка -- ухаживали за ней. Каждый день приходил врач, но улучшения не было. Врач поговорил с Марком начистоту: рак затронул другие органы, положение безнадежно. Марк с удивлением наблюдал, как его избалованная Лена, в былые времена поднимавшая шум из-за сломанного ногтя или выпавшей пломбы, сделалась вдруг безропотной и покорной. В шелковом халатике, напудренная, нарумяненная, надушенная, с уложенными волосами и накрашенными ногтями, она лежала в кровати и читала те же модные журналы, что и прежде. Мать приносила ей новейшие польские и французские романы и иностранные иллюстрированные журналы. У Лены было мало подруг -- две-три бывших одноклассницы по гимназии, одна из них приходилась ей двоюродной сестрой. Лена составила завещание, в котором распорядилась, кому что достанется после ее смерти: шуба, платья, украшения и бесчисленные безделушки. Только теперь Марк понял, что эгоизм Лены был на самом деле инстинктом человека с малым запасом прочности. Ей просто не хотелось слишком быстро израсходовать свои силы. Однажды ночью, когда они остались одни, он встал перед ней на колени и попросил прощения за свои упреки, резкость и слепоту. Лена погладила его волосы, которые уже начали редеть на макушке, и сказала: -- Мне с тобой было хорошо. Тебе не в чем себя винить. В следующий раз выбери себе кого-нибудь поздоровее. -- Лена, нет, мне никто не нужен! -- Почему? Ты же мечтал о ребенке, а я не хотела оставлять сирот. Значит, она знала, что долго не проживет? -- недоумевал потом Марк. Неужели предвидела, что умрет молодой? Но разве такое возможно? А может быть, врачи предупреждали ее? Или действительно в человеке есть что-то, предчувствующее будущее? Загадочным было все -- и сама его влюбленность, и отчуждение, которое возникло между ними потом, и вся их совместная жизнь, лишенная подлинной близости, и вот этот неожиданный финал. Он был почти готов снова влюбиться в Лену, но она была уже не чувствительна к подобным эмоциям. Стала еще более молчаливой и замкнутой и потребовала, чтобы Марк спал на диване в гостиной. Теперь Лена проводила дни в кровати, обложившись иллюстрированными журналами. Читала светские сплетни о дворцовых интригах, американских миллионерах и голливудских кинозвездах. Неужели это было ей интересно? Или просто помогало забыться? Марк Майтельс понял: то, что их разделяет, не удастся преодолеть никогда. Было ясно, что общение с ним ей в тягость. Она никогда не обращалась первой, а если заговаривал он, отвечала односложно, и продолжать разговор было невозможно. Может быть, в ее душе жила какая-то обида -- но в таком случае она, очевидно, решила унести ее с собой в могилу. Врач честно признался Марку, что давать болеутоляющее -- это все, на что способна теперь медицина. Вскоре Лена перестала читать. Когда Марк открывал дверь в спальню, она почти всегда спала или лежала с открытыми глазами, погруженная в думы, здоровому человеку недоступные. Постепенно перестала заботиться о своей внешности, оставила косметику и разговоры с матерью по телефону. У Лены теперь было только одно желание: чтобы ее оставили в покое. Но посетители продолжали приходить. Подруги, чьи имена стояли в завещании, приносили цветы и деликатесы, к которым Лена не притрагивалась, и журналы, которые больше были ей не нужны. Чтобы подбодрить больную, врач каждый раз изрекал одни и те же банальности: -- Она выпила бульон? Прекрасно, прекрасно. Приняла таблетку? Замечательно! Распорядился почаще проветривать комнату. Когда сиделка сообщила, что сделала больной ванну с одеколоном, он воскликнул: -- Отлично! Уходя, врач неизменно напоминал Марку: -- Не пренебрегайте собственным здоровьем! Вы сами неважно выглядите. И посоветовал принимать витамины, которые тогда в Польше были в новинку. На протяжении всей болезни Лены Марку продолжал давать уроки в гимназии и дописывал учебник по геометрии -- поджимал срок, указанный в договоре. Прошла зима, наступила весна. Девочки из восьмого класса стали вести себя так, как будто школа -- не более чем развлечение. Они словно забыли, как положено держаться с учителем, не вставали, когда Марк входил в класс, и поглядывали на него с двусмысленными улыбочками и нескрываемой иронией. И одевались вызывающе. Приближались выпускные экзамены, ночи напролет девочки просиживали над учебниками, но было ясно, что на школьные предметы они смотрят, как на скорлупу, которую надо поскорее разгрызть и выбросить. Ядрышком же были - хороший муж, семья, дети. Их матери с нетерпением ждали поры, когда можно будет нянчить внуков. Отцы мечтали поскорее освободиться от необходимости поддерживать дочерей материально. Марку иногда начинало казаться, что все эти годы он обманывал учениц и, в конце концов, его разоблачили: стройные ноги и точеный носик -- гораздо важнее теорем Евклида. Диплом же нужен для того, чтобы удачно выйти замуж. Девочки смотрели на Беллу так же, как подруги Лены на Лену -- безнадежный случай. У Беллы не было шансов получить диплом. То, что такая ученица дошла до восьмого класса, бросало тень на репутацию гимназии. Директор твердо решил не допускать ее до экзаменов. В восьмом классе были еще неуспевающие, но, во-первых, они были из богатых семей, а во-вторых, - хорошенькие. У одной из них уже был жених, который ежедневно ждал ее у подъезда. Марк Майтельс избегал встречаться глазами с Беллой. Он ничем не мог помочь. Сидя за партой, она смотрела на него с благоговением и тайной мольбой. По-видимому, она убедила себя, что он может все повернуть в ее пользу. Но она ошибалась. Когда пришло время экзаменов, Марк вынужден был проголосовать против. 4 Последние недели Лены были мучительными. Врачи продолжали давать лекарства, но боль не утихала. Ее лицо изменилось почти до неузнаваемости. Стало желто-коричневым, как у кукол в музее восковых фигур. Она почти ничего не ела. Таблетки, которыми ее пичкали, часто выпадали изо рта. Разобрать, что она говорит, было почти невозможно. Лена ждала смерти, но смерть, похоже, не торопилась. Пусть слабо и неровно, сердце продолжало биться. Другие органы тоже кое-как действовали. Мать Лены никогда не была дружна с Марком. Она считала, что учитель -- не лучшая партия для дочери. Когда Лена заболела, она вообще перестала с ним общаться. Более того, намекала, что это он виноват в Лениной смерти. У него даже не было денег на лекарства, врачей и сиделок. Все расходы ей пришлось взять на себя. Лена умерла накануне выпускных экзаменов. Попросила сиделку повернуть ее лицом к стене. Сиделка вышла в кухню, вскипятить воду, а когда вернулась, все было кончено. Марк экзаменов не принимал. После похорон ему позвонили и сообщили, что Беллу к сдаче не допустили, а из сдававших, две провалились. Теща предложила Марку провести у нее семь дней траура, но Марк отказался, заявив, что все эти ритуалы ему не по душе. Он даже не стал читать кадиш над могилой. Зачем участвовать в обрядах, в которые не веришь? Зачем молиться Богу, который все время молчит, чьи цели -- неизвестны, а существование -- непостижимо? Если когда-то Марк и допускал, что у человека может быть душа, то теперь, после смерти Лены, он уже не сомневался, что все рассуждения на эту тему -- вздор. Ее тело разрушалось одновременно с так называемым духом. За все время болезни она не произнесла ни одного слова, указывающего на то, что она проникла в какие-то иные сферы. Даже если бы душа Лены и не умерла, что бы она теперь делала? Опять читала модные журналы? Или заглядывала в витрины на Маршалковской? А если бы она стала другой, совсем непохожей на ту, какой была на земле, это была бы уже не ее душа!.. Марк Майтельс много слышал о польском медиуме Клуском, на чьих сеансах умершие якобы оставляют отпечатки пальцев в ванночке, залитой парафином; он читал статьи польского оккультиста профессора Олчоровича, Конан Дойля, Баррета, сэра Оливера Лоджа и Фламмариона. В его жизни тоже бывали моменты, когда казалось: а вдруг? В конце концов, много ли мы знаем о тайнах природы? Но болезнь Лены развеяла все сомнения. Ее смерть не оставила в нем ничего, кроме пустоты и ощущения бренности всего земного. Не было, да и не могло быть принципиальной разницы между Леной и курочками, которых варили ей на обед, а на следующий день выбрасывали на помойку. Марк Майтельс получил несколько писем и телеграмм с выражением соболезнования и даже несколько букетов цветов, но почти никто не навестил его. Учители разъехались на каникулы, а горничная Стася вернулась в деревню к родителям. У него не осталось близких друзей в Варшаве. По привычке днем он гулял, а вечера проводил дома в одиночестве. Не спешил включать свет и подолгу сидел в темноте. Когда-то в детстве он боялся мертвецов. Но что теперь бояться Лены? Мысленно обращался к ней: "Лена, если ты существуешь, подай какой-нибудь знак..." И в то же время ясно понимал, что никакого знака не будет. Странно, несмотря на горькие раздумья о Лениной бесцельно прожитой жизни и ранней смерти, Марк то и дело вспоминал Беллу. И сам не понимал почему. Что ему эта некрасивая и вдобавок тупая девушка? Но как только переставал думать о Лене, его мысли обращались к Белле. Что она теперь поделывает? Как пережила свой провал? Знает ли, что он потерял жену? Других учениц -- хорошеньких, способных, успешных -- он почти забыл, а лицо Беллы словно стояло у него перед глазами. В темноте он видел ее так ясно, как будто она находилась рядом -- низкий лоб, крючковатый нос, мясистые губы, большие глаза навыкате. Мысленно раздевал ее. Какая она, наверное, отталкивающая - с огромной грудью, толстыми бедрами и кривыми ногами! Эта девушка всколыхнула в нем волну безумия. Вместе с ней хохотали и плакали поколения первобытных женщин, ночевавшие в пещерах и всю жизнь сражавшиеся с дикими зверями, мужчинами, вшами и голодом, -- она отбрасывала его на тысячелетия назад -- к обезьянам. Несмотря на свои невеселые мысли, Марк не мог не улыбнуться, вспоминая свои попытки научить ее математике. Интеллектуально она отстала от Евклида на много веков, однако родители хотели видеть ее ученой, ни больше ни меньше. Интересно, как выглядят ее родители? Ведь она унаследовала их гены. У Марка возникло необъяснимое желание -- разыскать Беллу. Адреса он не знал, телефон у таких бедняков не бывает. Адрес, конечно, записан в документах, хранящихся в гимназии, но на каникулы все закрыто. Марк прекрасно понимал, как это глупо. Человек, только что потерявший жену, не ходит утешать других. Да и что он мог бы ей сказать? Таких, как она, лучше предоставить самим себе. Природа, у которой все на учете -- от клопа до кита, -- как-нибудь позаботится и о Белле или, в крайнем случае, пошлет ей смерть, что с высшей точки зрения тоже разновидность блага. Пора положить конец праздным мечтаниям, решил Марк. Прежде он без труда управлял своими фантазиями, но тут ничего не получалось -- он не мог отогнать от себя образ Беллы. "Что я, схожу с ума?" -- недоумевал Марк. Как-то он вспомнил, что отец Беллы работает в парфюмерной лавке на Гнойной. Гнойная -- небольшая улица. Сколько там может быть таких лавок? Но сейчас уже поздно. Все магазины, наверное, закрыты. Завтра... Марк в страшном волнении стал бродить взад-вперед по неосвещенным комнатам. Эта уродливая девушка не давала покоя. "Что со мной? Неужели я влюбился в нее? Нет, я просто свихнулся!.." Он в недоумении прислушивался к хаосу в голове. По причинам, не поддающимся объяснению, его все сильнее и сильнее тянуло к Белле. Это была уже идея фикс. Ему казалось, что он слышит, как Белла зовет его, выкрикивает его имя. Он видел ее с потрясающей ясностью: каждую черточку лица, всю ее несуразную фигуру. Желание встретиться и поговорить с ней усиливалось с каждой минутой. "Пойду на Гнойную, -- решил он. -- Может быть, магазины еще открыты и смогу что-нибудь выяснить". Марк бросился к выходу. Если поторопиться, можно успеть до закрытия. В то же время трезвый голос взывал к остаткам разума: "Что происходит? Куда ты бежишь? Что тебя гонит?" Он захлопнул дверь и уже бросился было вниз по лестнице, как вдруг в квартире зазвонил телефон -- резко и настойчиво. "Это она! Я вызвал ее своими мыслями!" -- ахнул Марк. Он выхватил ключ и моментально нашарил замочную скважину. В передней больно стукнулся коленом о стул. Телефон продолжал звонить, но, когда Марк наконец к нему подбежал, умолк. Марк схватил трубку и крикнул: -- Алло! Кто это? Алло! Я слушаю! Он почувствовал, как волна тепла разливается по телу, и вмиг покрылся испариной. С грохотом бросив трубку на рычаг, он прорычал: -- Это она, тварь! Ярость и стыд охватили его. Это был уже не Марк Майтельс, а какой-то маньяк, полностью лишившийся собственной воли, или, если использовать еврейский термин, это был человек, одержимый дибуком. 5 Марк снова собрался уходить, только на этот раз не на Гнойную, а в какой-нибудь ресторан поужинать. Голода он не чувствовал, но пренебрегать здоровьем было бы глупо. "Завтра же уеду куда-нибудь, -- решил он, -- в Закопане или на море". Он уже взялся за ручку двери, как вдруг телефон снова зазвонил. В темноте он кинулся назад, снял трубку и, задыхаясь, крикнул: -- Алло! На другом конце провода послышалось какое-то невнятное бормотание. Да, это была Белла. Ему удалось разобрать отдельные бессвязные слова. Она старалась справиться с голосом. Потрясенный Марк слушал. Разве в это можно было поверить? Значит, телепатия существует. Вслух он спросил: -- Это Белла Зильберштейн? -- Вы узнали мой голос, господин учитель? -- Да, Белла, я узнал твой голос. Пауза. Затем она продолжила, заикаясь: -- Я звоню потому, что услышала о вашей трагедии. Я очень сожалею... Весь класс выражает вам соболезнование... Со мной тоже случилось несчастье, но по сравнению с вашим... -- Она умолкла. -- Где ты сейчас находишься? -- Я? Н