а Простой улице... Мы здесь живем. -- У вас есть телефон? -- Нет, я говорю из кондитерской. -- Может быть, зайдешь ко мне? Воцарилось гнетущее молчание. Затем она сказала дрогнувшим голосом: -- Если вы, господии учитель, этого хотите... Для меня это большая честь... Вы даже не подозреваете, как сильно... Она не закончила фразы. -- Приходи, и не нужно называть меня больше господином учителем. -- А как же вас называть? -- Как хочешь. Можешь просто Марком. -- О, вы шутите, господии учитель. Я так мучилась. Я так переживала за вас... То, что... Марк подробно объяснил ей, как найти его дом. Она рассыпалась в благодарностях, без конца повторяя, как потрясена его горем. -- Ужасно, ужасно. Я просто места себе не находила. .. Марк повесил трубку. "Что все это значит? -- недоумевал он. -- Что это, телепатия, гипноз?" Просто совпадением это быть не могло. -- Нужно быть с ней поосторожнее, --повторял он про себя, -- такие, как она, моментально теряют голову. Он включил свет. Может быть, она согласится поужинать? После смерти Лены он редко ел дома. Марк пошел на кухню и обследовал ящики буфета. Ничего не было, кроме батона черствого хлеба и нескольких банок сардин. "Приглашу ее куда-нибудь", -- решил Марк. Но куда? А вдруг встретится кто-нибудь из знакомых? Он сгорел бы от стыда, если его теперь увидят с девушкой, да еще с такой уродиной. По неписаному закону гимназии, преподавателям не полагалось дружить с ученицами. -- Вот что, я, пожалуй, куплю колбасы и булочек, -- решил наконец Марк. Он спустился вниз и купил колбасы, булок и фруктов. Очень спешил, опасаясь, что Белла приедет слишком быстро (она могла взять такси) и никого не застанет. "А что, если душа Лены где-то здесь и видит, что я делаю? -- вдруг пронеслось в голове. -- Если есть телепатия, почему бы не быть бессмертию души? Нет, я просто спятил". Он ждал очень долго, Беллы все не было. Сначала он зажег, потом выключил лампы в гостиной и, в конце концов, оставил только один маленький свет. Сел на диван и стал прислушиваться к звукам на лестнице. Может быть, она заблудилась? С нее станется. Звонок в дверь показался пронзительным и долгим. Марк бросился открывать. На Белле было черное платье и соломенная шляпка. Она принесла цветы. Марку показалось, что она стала выглядеть старше. Белла вспотела и задыхалась. -- Цветы? Мне? -- Да. И чтоб вам больше никогда не знать горя, -- сказала она, переводя известное выражение с идиша на польский. Марк взял ее за запястье и ввел в гостиную. Поставил цветы в вазу и налил воды. "Откуда у нее деньги на букет, -- подумал он. -- Может быть, истратила последние... Будь с ней поласковее, но не вздумай подать даже малейшей надежды". Белла сняла шляпку, и Марк в первый раз с удивлением отметил, что у нее красивые волосы: каштановые, густые, с естественным блеском. Она села на стул и уставилась на свои ноги в темных чулках и черных туфлях. Казалось, она стесняется своей нелепой внешности -- слишком большая грудь, огромные бедра, нос крючком, выпученные глаза. "Нет, это не овечьи глаза, -- решил Марк. -- В них страх и любовь, древние, как сами женщины". Она положила обе руки -- слишком большие для школьницы -- на свою сумочку. Марк заметил, пальцы заляпаны чернилами, как будто она только что вернулась из гимназии. Она сказала: -- Когда мы узнали о том, что произошло, все в классе так переживали... Другие не смогли пойти на похороны, ведь уже начинались экзамены, но так как меня не допустили... Впрочем, господин учитель, вы меня, наверное, не заметили? -- Что? Нет. К сожалению. -- Да, я там была. -- А что ты теперь делаешь? -- А что я могу делать? Семья разочаровалась во мне. Ужасно. Потратили столько денег, а вышло, что впустую. Но, в конце концов, диплом -- это еще не все. Я ведь кое-что выучила: литературу, историю, немножко рисую. Ну, а математику мне никогда не осилить. Это точно. -- Можно быть хорошим человеком и без математики. -- Наверное. Сейчас я хочу получить какую-нибудь работу, но родители говорят, что без диплома никуда не возьмут. Недавно я прочла объявление, что кондитерской требуется продавщица. Я туда пошла. Но мне сказали, что место уже занято. Они не спросили диплом. -- У наших бабушек тоже не было дипломов, а они были прекрасными людьми. -- Верно, моя мама не может прочитать газету на идише, а меня хотела сделать врачом. У меня нет способностей. -- А что бы ты хотела в жизни? Выйти замуж и завести детей? Глаза Беллы повеселели. -- Конечно, хотелось бы, да кто меня возьмет? Я люблю детей. Очень люблю. Даже не обязательно, чтобы это были мои собственные дети. Я могла бы выйти замуж за вдовца и растить его детей. Это даже лучше... -- А почему бы тебе не родить своих? -- Конечно, это было бы даже лучше, но... Белла умолкла. В соседней комнате пробили часы. -- Может быть, господин учитель, я могу вам чем-нибудь помочь? -- спросила Белла. -- Я умею подметать, вытирать пыль, стирать. Все, что потребуется. Но не за деньги. Боже упаси! -- А почему ты хочешь работать на меня бесплатно? -- спросил Марк. Белла на минуту задумалась, и на губах появилась улыбка. Ее глаза смотрели прямо на него -- черные и горящие. -- О, ради вас, господин учитель, я готова на все. Как говорят на идише: ноги мыть и воду пить... 6 Марк подошел и положил руки ей на плечи. Их колени коснулись. Он спросил: -- То, что ты говоришь, правда? -- Да. -- Ты действительно меня любишь? -- Больше всех на свете. -- Даже больше, чем родителей? -- Намного больше. -- Почему? -- Не знаю. Может быть, потому, что вы, господин учитель, такой умный, а я -- глупая корова. Когда вы улыбаетесь, это так интересно, а когда сердитесь, то хмурите брови, и все делается так... Она не договорила. От нее исходило тепло, какое чувствуешь иногда, стоя рядом с лошадью. Марк спросил: -- Я могу делать с тобой все, что захочу? -- Все. -- Например, перерезать тебе горло. -- Марк сам поразился своим словам. Белла вздрогнула: -- Да! Польется кровь, и я буду целовать лезвие. Марк был полон желания, какого не испытывал уже много лет, может быть вообще никогда. "Остановись, безумец! -- заклинал его внутренний голос. -- Отошли ее домой!". Вслух он произнес: -- Хорошо, я иду за ножом. -- Да. Он пошел в кухню, выдвинул ящик буфета и взял нож. Понимая, что это только игра, в то же время чувствовал, насколько все серьезно. Он вернулся с ножом. Белла сидела на стуле бледная, вся -- ожидание. От нее веяло таким языческим восторгом и нетерпением, что Марк даже испугался. Он сказал: -- Белла, ты скоро умрешь. Говори, что ты хочешь сказать. -- Я люблю вас. -- Ты готова умереть? -- Готова. Он приставил нож к ее горлу. -- Я режу? -- Да. Марк положил нож на стол. Он вспомнил библейский рассказ как Бог приказал Аврааму принести в жертву собственного сына Исаака, но ангел остановил его, воскликнув: "Не поднимай руки своей на отрока..." Марку казалось, что все это уже было когда-то. -- Как долго ты меня любишь?. -- спросил он тоном врача, говорящего с тяжелобольным. Он слышал, как стучат его зубы. -- С первого дня, как вас увидела. -- Все эти годы? -- Днем и ночью. Он стоял неподвижно, тяжело дыша. У него раздувались ноздри. Наконец, он сказал: -- Но ведь ты знала, что я женат. Белла долго не отвечала. -- Да, знала. Я навела на вашу жену порчу, потому она и умерла. -- Ты что, ведьма? -- Да. Только теперь Марк увидел, что Белла выглядит именно так, как изображают ведьм на старинных гравюрах. Не хватало только морщин и спутанных седых лохм. Впрочем, ведьмы не рождаются старухами. А колдовать, наверное, начинают еще в молодости. Чепуха, суеверие, убеждал он себя. Но болезнь Лены, действительно, была необъяснимой, даже по мнению врачей. Лена соблюдала правила гигиены, не ела жирной пищи, не курила, не употребляла спиртного. Рак распространился с поразительной быстротой. Марк вспомнил, что Лена однажды сказала: -- Кто-то меня сглазил. Позавидовали моим деньгам... Восторг сиял в глазах Беллы. Она, не отрываясь, глядела на Марка с вожделением и глубокой серьезностью. Он сказал: -- Я во всю эту дребедень не верю. Но раз ты веришь, значит, с твоей точки зрения, ты убила человека. -- Да. И Бог меня за это накажет. -- Ты надеялась, что я на тебе женюсь? -- Сама не знала. -- Как ты колдовала? -- Желала ей смерти. Просыпалась ночью и молилась, чтобы она умерла. -- Но ведь ты же ее никогда не видела. -- Видела. Я уже была здесь несколько раз. Не в доме, конечно, около. Ждала, когда она выглянет в окно. А один раз позвонила в дверь и спросила, не нужна ли ей горничная. Она сказала: "С улицы я никого не возьму", -- и захлопнула дверь у меня перед носом. -- Но это же безумие? -- Безумие. Марк посмотрел на стол, где лежал нож. -- Ты достойна смерти, но я не убийца. В этом отношении я еще еврей. Но между нами никогда ничего не будет. Иди домой и больше сюда не приходи. Если хочешь, можешь и на меня навести порчу. -- Нет, я буду любить вас до последнего вздоха. Белла сделала движение, словно собиралась встать, но не сдвинулась с места. -- Значит, все, что ты плела о сострадании, -- вранье, -- произнес Марк. -- Ты радовалась ее смерти. -- Я не знала, что у меня есть такая сила. Когда я услышала о том, что случилось, я была поражена и... -- Ты -- дура, вот ты кто, -- сказал Марк, не вполне уверенный в том, что он скажет в следующую минуту. -- Если бы вместо всего этого ты побольше думала об учебе, то получила бы диплом. А что теперь с тобой будет? Сегодня ты видишь меня в последний раз. Я очень любил Лену, и с этой минуты я тебя ненавижу. Ты -- кровопийца. Белла побледнела: -- А я буду любить вас до могилы. -- Это бред, истерия. -- Нет. -- Это ты звонила сегодня? -- спросил Марк. -- Я уже вышел, а тут раздался звонок. Когда я снял трубку, было уже поздно. Это ты была? -- Да. -- Почему ты позвонила именно сегодня? -- Так было нужно. --- Все это бред, самовнушение. Ты все еще в средневековье. Я, кажется, начинаю понимать, почему тогда сжигали ведьм. Таких, как ты, нельзя оставлять в живых. Ты даже похожа на ведьму, -- сказал Марк и тут же пожалел о своих словах. -- Я знаю. -- То есть мне, конечно, так не кажется. Ты готова стать моей? -- Марк слушал себя как бы со стороны. -- Я имею в виду --любовницей, а не женой. Мне будет стыдно показаться вдвоем на улице. Как видишь, я вполне откровенен. Что-то вроде насмешки и гнева мелькнуло в ее глазах. -- Вы можете делать со мной все, что хотите. -- Когда? -- Сейчас. 7 В три часа утра Белла стала одеваться. Красноватый свет ночника разливался по спальне. Марк слишком устал, чтобы помогать ей. Он лежал, приоткрыв один глаз, и наблюдал, как она старается заправить в платье свою огромную грудь. В двадцать лет ее груди уже болтались. Талии не было. Оплывший живот порос черными волосами. Бедра выпирали, как два бочонка. Слипшиеся волосы свисали на низкий лоб и крючковатый нос. Выпученные глаза глядели испуганно, как загнанные звери из-за кустов. "Ведьма, настоящая ведьма!" -- подумал Марк. Он бы никогда не поверил, что молодая девушка, и к тому же девственница, способна на такое исступление. Она царапалась, кусалась, шептала бессвязные слова и кричала диким голосом, что он опасался, что проснутся соседи. Он поклялся, что женится на ней. "Как это могло случиться? Я, наверное, совсем сошел с ума. Неужели черная магия действительно существует?" Марк услышал, как Белла говорит: -- Мама устроит такой скандал. Они, наверное, уже позвонили в полицию. Даже наверняка. Только бы сторож открыл мне ворота. -- У тебя есть деньги? -- Что? Нет, я все потратила на такси. -- Возьми у меня в брюках. -- Где твои брюки? А вон, на полу... Она подняла его брюки и принялась шарить в карманах. Ошеломленный Марк молча наблюдал за ней. Она вела себя так, как будто уже была его женой. "Все, мне конец", -- подумал он. Белла взяла несколько монет и аккуратно положила брюки на стол, переступая по ковру кривыми волосатыми ногами. "Как такие гигантские ступни умещаются в дамских туфельках?" -- подумал Марк. Он снова услышал голос Беллы: -- Что я скажу родителям? Они поднимут дикий шум! -- Скажи, что хочешь. -- Если ты уже обо всем жалеешь, я могу пойти к Висле и покончить все разом, -- сказала Белла. -- Я ни о чем не жалею. -- Жизнь для меня и гроша ломаного не стоит. Я хоть сейчас готова уйти к твоей жене. Она мне все равно отомстит. -- Мертвые не мстят, -- устало отозвался Марк. -- Мстят, еще как мстят. Она уже приходила ко мне во сне. С кинжалом и платком, мокрым от крови. Она на меня кричала и плевала... Марк ничего не ответил. В его жизни были женщины, но ни одна не доводила его до такого изнеможения. К тому же она почти наверняка забеременела. Он не предохранялся. Да, это самоубийство. Марк был в полной растерянности. Как такое могло произойти? Куда девался его здравый смысл? Вся Варшава будет потешаться над ним. Ему нельзя будет оставаться в гимназии. Ученицы станут смеяться ему в лицо. Белла сказала: -- Я ухожу. Может быть, хотя до двери проводишь? Он с трудом поднялся и поплелся за ней. Как нелепо она выглядела в своем черном платье и соломенной шляпке, с выбившимися спутанными волосами. Он взял ее за руку. Рука была влажной и горячей. Белла касалась его грудью. -- Как не хочется идти домой, -- сказала она. -- Мне будет плохо там. Ты правда меня любишь? Только не обманывай. Если для тебя это ничего не значит, так и скажи. -- Зачем? Чтобы ты побежала к Висле? -- Значит, ты лгал? -- Белла, я не могу жениться на тебе. Молчание. В предрассветных сумерках он различал только ее глаза. Они сделались дикими и безумными. Марк испугался, что она прыгнет иа него, как хищный зверь, а сил защищаться не было. -- Хорошо, -- сказала она. -- Все кончено. Спокойной ночи. -- Куда ты? -- Какая разница! Только не держи на меня зла. И помни, так, как я, тебя никто никогда не полюбит. -- Белла! Прошу тебя, не делай глупостей! -- Разве смерть -- глупость? -- Белла, не уходи! -- крикнул Марк Майтельс, подчиняясь тому, что было сильнее его. -- Нам нельзя будет оставаться в Варшаве, но мир велик. Мы поедем в Краков или за границу. Я слышал, что можно получить визу на Кубу или в Гондурас. Какая разница, если мы будем вместе. -- С тобой я готова ехать хоть на край света. Они стояли в темноте совсем близко. Он чувствовал жар ее дыхания. Его снова охватило желание. -- Не уходи. -- Подожди. У мамы слабое сердце. Она умрет от беспокойства. -- Не умрет. А умрет, ей же хуже. -- Ах ты, мой сладкий убийца. -- А ты на самом деле ведьма? -- Да. Только не говори никому. -- А как ты колдуешь? -- Я молюсь Богу, а может, дьяволу. Сама не знаю кому. Просто чувствую, что во мне есть эта сила. Ты не сможешь освободиться от меня, не сможешь. Мы как две собаки, которых заперли вместе... -- Останься. -- Если ты действительно хочешь уехать из Варшавы, давай уедем немедленно, -- сказала она. -- Прямо сейчас? -- Сегодня. -- А мои вещи, книги?.. -- Брось все. Родители умрут от неизвестности, но, в конце концов, раз уж я убила одного человека... -- Не умрут. Мы пошлем им телеграмму с дороги. -- Хорошо. Понимаешь, я мечтала о тебе с того дня, когда ты впервые вошел к нам в класс; я все время думала о тебе, каждый день, каждую минуту. Где Гондурас, в Африке? -- Ты изучала географию, должна знать. -- Я ничего не помню. Все эти годы я изучала только тебя. -- Идем. Он взял ее за плечи и через гостиную снова повел в спальню. Восходящее солнце сквозь стекла бросало на все красноватые отсветы. Казалось, что лицо Беллы залито кровью. Отблески пламени плясали в глазах. Они остановились перед зеркалом. Он стоял сзади, в одном белье. -- Если на свете есть черная магия, -- сказал он, -- может быть, Бог тоже есть. Он не смог дождаться, пока они дойдут до спальни, и повалил ее на ковер в гостиной, ведьму, забрызганную кровью и семенем, уродину, которую рассветное солнце преобразило в красавицу. СЭМ ПАЛКА И ДАВИД ВИШКОВЕР Передо мной на диване сидит Сэм Палка, коренастый человек с багровым лицом, голым черепом в венчике курчавых седых волос, лохматыми бровями и воспаленными глазами, кажущимися то светло-голубыми, то зелеными, то желтыми. Он курит сигару. Живот выдается вперед, как у беременной женщины на последнем месяце. На нем темно-синий пиджак, зеленые брюки, коричневые туфли, рубашка в малиновую полоску и галстук с вышитым изображением львиной головы. Сэм Палка сам похож на льва, каким-то волшебным образом превратившегося в нью-йоркского миллионера, покровителя еврейских писателей и актеров, председателя правления дома для престарелых в Бронксе, казначея общества поддержки израильских сирот. Разговаривая, Сэм Палка орет, как будто я глухой. Взяв с журнального столика толстенную рукопись, он вопит: -- Больше тысячи страниц, а! И, между прочим, я мог бы написать в сто раз больше! Но вы хотя бы то, что есть, приведите в порядок! -- Сделаю все, что в моих силах. -- Пусть деньги вас не волнуют. Мне хватит, даже если я еще тысячу лет проживу. Я заплачу вам три тысячи долларов за редактирование, а когда книга выйдет и о ней напишут в газетах, вы получите еще -- как это называется -- премию. Но я хочу, чтобы получилось вкусно. Мне тут приносят рукописи -- это же кошмар! Три строчки прочел -- уже зеваешь! В мое время книга тебя захватывала. Начнешь читать и не можешь оторваться -- хочется знать, что будет дальше! Динсон, Спектор, Зейферт! А какие в тех книгах были мысли! А какие истории! Самсон и Далила, дочь Иеффая, Бар Кохба! Да, раньше умели писать! А сейчас? Полкниги прочел, а спроси себя, о чем она, -- и сказать нечего. Эти щелкоперы рассуждают о любви, а знают о ней столько же, сколько я -- о луне. А откуда им знать-то? Они же с утра до ночи торчат в кафе "Ройаль" и никак не договорятся, кто из них самый великий. У них в жилах не кровь, а скисшее молоко с чернилами. Я не забыл идиш. Тот, кому я это диктовал, все пытался меня исправлять -- ему, видите ли, не понравились мои полонизмы. Но я плевать хотел на его замечания! Диктуешь, а он заявляет: "Так не бывает! Это же нереалистично!" Он приехал из Ишишока, Богом забытого местечка, и того, чего не пережил он, для него не существовало. Книжный червь, кретин какой-то! Так... теперь я должен вам сказать одну вещь: дело в том, что, хоть я и надиктовал больше тысячи страниц, мне пришлось умолчать о самом главном. Я не мог об этом говорить, потому что героиня жива и любит читать. Собственно, она только тем и занимается, что читает. Знает всех нынешних писателей. Как только появляется новая книга, покупает и прочитывает от корки до корки. Я не смог бы жить, если бы опубликовал правду, а она о ней узнала. То, что я хочу вам сейчас рассказать, может быть напечатано только после моей смерти. Вы молоды, знаете здесь все ходы и выходы... в общем, когда я сыграю в ящик, добавьте эту историю к моей книге. Без нее все остальное, по правде говоря, гроша ломаного не стоит. Я учту вашу дополнительную работу в своем завещании. Да... даже не знаю, с чего начать... Родился я в религиозной семье. У нас в доме соблюдали традиции, но еще в хедере я слышал о любви. А разве за этим надо далеко ходить? Она же прямо в Торе! Иаков полюбил Рахиль, и, когда обманщик Лаван темной ночью подсунул ему Лию, он работал еще семь лет. А царь Давид! А царь Соломон с царицей Савской и прочие! Книгоноши приносили к нам в местечко романы: за два гроша книгу можно было купить, а за один -- взять на время. Мы жили бедно, но всегда, когда у меня оставался свободный грош, я тратил его на чтение. Здесь, в Америке, даже когда мой заработок составлял три доллара в неделю, я все равно покупал книги и билеты в еврейский театр. В те годы актеры были актерами, а не безжизненными чурбанами, как сейчас! Когда они выходили на сцену, доски горели! Я всех их видел: Адлера, мадам Липцину, Шилдкрота, Кеслера, Томашевского -- всех! А какие тогда были драматурги: Голдфейдин, Яков Гордин, Латейнер! Каждое слово было о любви и каждое слово хотелось расцеловать! Когда прочтете мою книгу, вы увидите, что в браке я не был счастлив. Моя жена оказалась злобной стервой. Как она меня терзала, как восстановила против меня детей -- обо всем тут написано. Сперва я работал на табачной фабрике, потом стал уличным торговцем. Времени на любовь не оставалось. Я жил в темном углу за ширмой, денег не хватало даже на одежду. В те годы я работал по четырнадцать, а то и по восемнадцать часов в сутки. Бывало, мы по нескольку дней сидели на голодном пайке. Когда в животе пусто -- не до любви! Свой первый загородный дом я построил через много лет после свадьбы. Все произошло внезапно: вдруг дела пошли хорошо, словно сам пророк Илия осенил меня своим благословением. Еще вчера я был практически нищим, и вдруг деньги потекли со всех сторон. Но я по-прежнему много работал, пожалуй, даже больше прежнего. Расслабляться нельзя -- будь ты самым что ни на есть разудачливым, все равно -- глазом не успеешь моргнуть -- и ты уже скатился с вершины на самое дно. Когда я работал на фабрике или торговал вразнос, у меня все-таки были выходные: в субботу я отдыхал. С процветанием мои субботы кончились. Жена пронюхала, что у меня завелись свободные доллары, и всю душу из меня вытягивала. Мы перебрались из Ист-Сайда в центр города. Дети пошли один за другим, начались врачи, частные школы, черт знает что еще. Бесси -- так звали мою жену -- навешивала на себя столько драгоценностей, что ее уж и саму-то не было видно. Она вышла из бедного и алчного семейства, а когда такие дорываются до денег -- пиши пропало! Мне было уже под сорок, а что такое настоящая любовь, я и понятия не имел. Если я и испытывал теплые чувства к жене, то, как говорится, раз в год, не чаще. Мы все время ругались, и она угрожала мне полицией, обещала подать на меня в суд, в общем, можете себе представить. Она без конца твердила, что в Америке к женщине следует относится по-особому, прямо как к божеству. В конце концов она добилась того, что я уже видеть ее не мог. Меня тошнило от одного ее голоса. Самое интересное, что сама, делая мне всякие гадости, она ожидала, что я по отношению к ней буду примерным мужем. Но разве это возможно?! Мы перестали спать вместе. У меня уже была тогда собственная фирма, и я тайно снял себе небольшую квартирку в одном из своих домов. Не очень-то приятно в этом сознаваться, но если не любишь жену, то и детям уделяешь меньше внимания. Когда до этой идиотки наконец дошло, что между нами уже никогда ничего не будет, она принялась гоняться за мужиками. Да так бесстыдно, что с ней просто боялись связываться. Она прямо висла на них, как жена Потифара. Я понимаю, о чем вы меня хотите спросить: почему я не подал на развод? Ну, во-первых, развод в те времена был целой историей, надо было месяцами таскаться по судам и так далее; это сейчас -- летишь в Рено и через шесть недель свободен, как птичка; во-вторых, она бы наверняка наняла банду крючкотворов, и они ободрали бы меня как липку. Ну и вообще, сами знаете, мужчины обычно разводятся, когда у них кто-то есть, а если никто тебя не ждет, зачем искать лишние приключения себе на голову? Мои партнеры по бизнесу, несмотря на то что у них в общем-то были хорошие жены, развлекались с девицами легкого поведения. Сейчас этих дамочек величают "девушками по вызову", но какие бы модные слова ни придумать, шлюха есть шлюха. Надо сказать, все мои знакомые бизнесмены этим занимались: промышленники, маклеры -- все, у кого водились деньги. Для них это было развлечение. Но, когда проститутки -- это все, что у тебя есть, радости мало. Бывало, только взглянешь на какую-нибудь потаскуху и сразу теряешь аппетит. Случалось, я давал ей несколько долларов и убегал, прямо как ешиботник какой-то. Я отправлялся в кино и часами глазел, как гангстеры палят друг в друга. Проходили годы, и мне уже стало казаться, что настоящая любовь не для меня. Вам еще не надоело слушать? -- Нет, нет, что вы! -- Эта история сама по себе могла бы составить целую книгу. Когда будете об этом писать, приукрасьте ее как-нибудь. -- Зачем? Вы замечательно рассказываете. -- Ну, знаете, писатели любят приукрасить. -- К сорока двум -- сорока трем годам я сделался настоящим богачом. Если уж к тебе пошли деньги, их не остановишь. Я покупал дома, земельные участки и получал колоссальные прибыли. Акции, которые я приобретал, вырастали за ночь. Налоги были пустяковыми. Я разъезжал на лимузине и выписывал чеки на всякую благотворительность. Женщины проходу мне не давали. За одну неделю я получал столько любви, что и на целый год хватило бы. Но я не из тех, кто сам себе морочит голову. Было ясно, что нужен я им, как прошлогодний снег, -- их привлекали мои денежки. Между поцелуями и уверениями, что такого любовника, как я, свет не видывал, они болтали о том, что они с этого будут иметь: поездки во Флориду и в Европу, норковую шубу, драгоценности. Вся их любовь была сплошной фальшью. Мне ни на минуту не давали забыть, что я просто денежный мешок, не более. Я мечтал встретить женщину, которая бы ничего не знала о моих деньгах, либо богачку, рядом с которой я смотрелся бы жалким бедняком. Но где и как? Я уже решил, что так никогда и не познаю настоящей любви. Помните, в Польше говорили: колбаса -- не для собак. И вдруг произошло чудо. Я купил старый дом в Браупсвиле на Блейк-авеню. Сегодня там полно негров и пуэрториканцев, но в те времена это была земля Израиля. Днем с огнем гоя не сыщешь! Я хотел снести старое здание и на его месте построить новое, но сперва нужно было избавиться от жильцов. Как правило, никто не возражает, но на сей раз возникли осложнения. Походы в суд - не по мне, всегда предпочитаю улаживать все напрямую. А тут у меня как раз выдалось свободное воскресенье, и я решил съездить на Блейк-авеию, оценить обстановку. Машина моя стояла в тот день в гараже, и я поехал на метро. В конце концов я ведь не из Рокфеллеров. Я постучал, но в Браупсвиле понятия не имели, что это значит. Я толкнул дверь, оказавшуюся незапертой, и увидел комнату -- точно такую же, как в моем детстве. Не будь я уверен, что нахожусь в Браунсвиле, я решил бы, что попал в Консковолю: те же беленые стены, дощатый пол, продавленный диван с вытертой обивкой. Даже пахло так же, как в Консковоле: жареным луком, цикорием, плесневелым хлебом... На диване сидела девушка, прекрасная, как Эсфирь, с той лишь разницей, что, как принято думать, у Эсфири глаза были зеленые, а у этой -- голубые, кожа белая-белая, а волосы -- золотые. Настоящая красавица! Одета она была, как будто только что сошла с корабля: длинная юбка и туфли с пуговицами. И знаете, что она делала? Читала роман "Шейнделе, синие губы". Я читал его сто лет назад на другом берегу океана. Я даже ущипнул себя, чтобы убедиться, что это не сон. Я уже открыл рот, чтобы сказать, что я владелец дома и ей придется уехать, но что-то меня удержало. Я начал играть роль, как актер на сцене. Когда она спросила, кто я такой, то назвался продавцом швейных машин и даже предложил ей достать недорогую модель. Она сказала: -- Зачем мне швейная машин? Мне хватает своих десяти пальцев. Она говорила на знакомом идише. Я мог бы здесь с вами сидеть до завтра и все равно не рассказал бы и половины. Так что постараюсь быть кратким. Она родилась в Польше. Отец был талмудистом. В Америку их привез дядя. Через три дня после того, как отец с дочерью покинули Эллис-Айленд, дядя умер. Отец устроился служить в синагогу к местному раввину. Я спросил, сколько ей лет. Оказалось - двадцать шесть. -- Как это вышло, -- спросил я, --такая красивая девушка и до сих пор не замужем? -- Меня сватали много раз, -- ответила она, -- но я так не могу. Я должна полюбить. Она говорила, как ребенок. Не глупо, просто наивно. Двадцать четыре года из своих двадцати шести она провела в крошечном местечке Високе. Жила вдвоем с отцом -- мать умерла, когда была совсем маленькой. Все, что она говорила, было чистой правдой. Она вообще не умела врать. Я спросил, как ее зовут. Она ответила: -- Ханна-Бася. Короче говоря, я влюбился в нее по уши. Я думал, что она меня выгонит, а она вдруг сказала: -- Может быть, вы хотите есть? -- Хочу, -- сказал я, а сам подумал -- тебя! Она сказала: -- Я сделала шкварки. Целую миску. Слово "шкварки" я не слышал Бог знает сколько времени, и, поверьте, ни одна ария в мире не прозвучала бы слаще. Вскоре мы уже сидели за расшатанным столом и ели шкварки, как добропорядочные супруги. Я сказал, что тоже люблю читать романы. У нее -- как я заметил -- их была целая куча, все привезены из Польши: "Приключения трех братьев", "Сказка о двух мясниках", "Благочестивый раввин Цадок и двенадцать разбойников". Она поинтересовалась, кормит ли меня продажа швейных машин, и я сказал, что свожу концы с концами. Она спросила: -- А жена и дети у вас есть? Я рассказал о своей жене и как она меня мучает. Ханна-Бася слушала и менялась в лице. -- Как же вы живете с такой мегерой? -- спросила она. -- В Америке, -- ответил я, -- если разводишься с женой, надо платить алименты, иначе окажешься за решеткой. А алименты такие, что никаких заработков не хватит. Такова американская справедливость. Она сказала: -- Бог терпит долго, но наказывает сурово. Она плохо кончит. Ханна-Бася осыпала мою жену проклятиями и воскликнула: --- Да как вы еще таскаете ноги, если она отбирает последний кусок?! -- Сам не знаю. -- Заходите ко мне, -- предложила она. -- Я почти всегда готовлю больше, чем мы с папой съедаем. И целыми днями одна. Папа приходит поздно. С вами мне будет уютней. Впервые в жизни меня пожалели, первый раз, общаясь со мной, захотели давать, а не брать. Мы съели шкварки со свежим хлебом из соседней булочной и запили это некрепким чаем, обсуждая историю трех братьев, старший из которых выкупал из темницы невинных пленников, средний устраивал свадьбы бедным сиротам, а младший соблюдал шабат. Потом я рассказал ей о юноше, нашедшем золотой волос и объездившем весь мир в поисках той, с чьей головы он упал. Встретил ее на Мадагаскаре, она оказалась самой королевой. Ханна-Бася ловила каждое слово. Что тянуть? Мы полюбили друг друга. Я распорядился, -- дом не трогать, и стал приходить к ней каждую неделю, иногда по нескольку раз. И всегда на мне был все тот же потертый костюм и видавшая виды шляпа. Я приносил ей подарки, какие мог бы позволить себе продавец швейных машин: фунт брынзы, корзиночку фруктов, пачку чая. Соседи, узнав, кем я работаю, стали наперебой просить продать им швейную машину в рассрочку. Вскоре я понял, что, если и дальше буду так "торговать", весь Браун-свил выстроится в очередь, и сказал Ханне-Басе, что поменял место работы: устроился в страховую компанию. Да, я вам главное не сказал: назвался я другим именем -- Давид Вишковер. Имя не выдуманное, так звали моего двоюродного брата. Какое-то время мне удавалось избегать ее отца, синагогального служку. Ну, а Ханна-Бася так меня полюбила -- не передать. Еще вчера мы не подозревали друг о друге, а месяц спустя вся ее жизнь вертелась вокруг меня. Она вязала мне свитера и готовила мои любимые кушанья. Когда я пробовал cyнуть ей пару долларов, она отказывалась, приходилось буквально умолять ее. По сути, я был миллионером, а на Блейк-авеню превращался в бедного страхового агента, вечно голодного подкаблучника, обираемого женой. Понимаю, о чем вы хотите спросить. Да, Ханна-Бася и я фактически стали мужем и женой. Она была девственницей. Как такую девушку удалось втянуть в эту авантюру -- отдельная история. Я немного знаю еврейский закон и убедил ее, что Тора позволяет мужчине иметь двух жен. Она же, будучи незамужней, также не совершает прелюбодеяния. Впрочем, если бы я велел ей стоять на голове, она бы тоже послушалась. Пока отец Ханны-Баси ни о чем не подозревал, все шло как по маслу. Мы жили, как голубок и горлица. Но долго ли такое может оставаться тайной? Когда он наконец узнал, что к дочери ходит женатый человек и она принимает это как должное, разразился страшный скандал. Я клятвенно заверил его, что, как только моя стерва-жена даст развод, стану под хупу с его дочерью. Насколько Ханна-Бася была красива, настолько ее отец уродлив; желчный, квелый, в чем только душа держится. Он пригрозил мне отлучением от синагоги. Чем дальше, тем агрессивнее он становился. Намекал даже, что может и в тюрьму упечь. Признаться, я здорово струхнул. Но -- хоть и грешно так говорить -- удача была на моей стороне. Он заболел: что-то с почками, еще с чем-то. Я приглашал к нему врачей, устроил в клинику, оплачивал сиделок, притворяясь, что все это даром. Через несколько месяцев он умер. Я поставил ему памятник за полторы тысячи долларов и убедил Ханну-Басю, что деньги прислали из Високи. Где одна ложь, там и другая. Как это говорится в Талмуде? -- "Один грех влечет за собой другие". -- Вот- вот. После смерти отца Ханна-Бася стала еще большим ребенком. Никогда в жизни я не видел, чтобы дочь так сильно скорбела по отцу. Наняла кого-то читать кадиш, ставила свечи в синагоге, каждый день ходила на могилу. Я сказал, что мои дела в страховой компании идут хорошо, и пытался давать ей побольше денег. Какое там! Ей ничего не нужно, уверяла она, кроме батона хлеба, картошки и фунта требухи в праздник. Шли годы, а она носила все те же выцветшие платья, которые когда-то привезла с собой из Польши. Я хотел снять для нее квартиру на Оушен-авеню, купить новую мебель. Она и слушать ничего не хотела. Продолжала наводить глянец на свою рухлядь. Однажды в одной из еврейских газет она наткнулась на мою фотографию. Меня избрали председателем правления дома для престарелых, и в газете был короткий репортаж. Она сказала: "Смотри-ка, этот Сэм Палка -- просто твой близнец. Вы что, родственники?" Я сказал: "Да, здорово было бы иметь такого родственничка. К сожалению, в моем роду богачей нет". Признайся я тогда, что я и есть Сэм Палка, нашим отношениям пришел бы конец. Ей нужен был бедняк, нуждающийся в заботе, а не богач, который баловал бы ее. Всякий раз, когда я уходил, она совала мне пакет с едой, чтобы я не умер с голоду. Смешно, да? Годы пролетели, я и оглянуться не успел. Кажется, вчера я был жгучим брюнетом, глядь, уже седой. Ханна-Бася тоже не была больше неоперившимся птенчиком. Но душа осталась детской. Дом на Блейк-авеню обветшал, и я стал всерьез опасаться, что он может просто рухнуть. Мне приходилось давать взятки инспекторам, чтобы они не признали здание непригодным для проживания. Книги, которые Ханна-Бася привезла с собой из Високи, в конце концов развалились, и она начала читать эмигрантов. У меня этого добра хватало. Отправляясь к ней, всегда захватывал несколько книжек, и ей все нравилось независимо от качества. Она вообще всех любила, кроме моей жены. Зато ее просто возненавидела. Ей никогда не надоедало слушать о моих напастях, а рассказать было что. Бесси нашла себе прощелыгу-сутенера и разъезжала с ним по всей Европе. Дети тоже доставляли мне мало радости. Сын бросил школу, дочери хоть и вышли замуж, но все -- неудачно. Бесси посеяла в детях неприязнь ко мне. Я был хорош только для одного -- выписывать чеки. И все-таки мне крупно повезло в жизни. У меня была Ханна-Бася. Она в общем-то не изменилась. За все это время выучила от силы десяток английских слов. Большинство старых жильцов съехало, в их квартиры вселились пуэрториканцы. Остались только две старухи да Ханна-Бася. У одной старухи была катаракта, и вскоре она ослепла, у другой -- водянка. Никакая медсестра не обеспечила бы им такого заботливого ухода, как Ханна-Бася. Вы не поверите, за все эти годы она ни разу не побывала в Манхэттене -- боится метро, не выносит грохота. Изредка мы ходим на еврейский фильм в кинотеатр на Хопкинсон-авеню. Ну хватит, думал я иногда, пора прекратить затянувшуюся комедию. В конце концов почему бы ей не пользоваться моими деньгами. Я хотел снять для нее на лето дом в Катскилс, предложил съездить со мной в Калифорнию. Ни за что! Хотел купить вентилятор -- кондиционеров тогда еще не было, -- она запретила. Ее до смерти пугала всякая техника. Даже телефон не позволила установить. Единственное, на что согласилась, это радио. Бог знает сколько времени прошло, прежде чем она научилась ловить еврейские станции. Такова Ханна-Бася, и такой она останется до последнего вздоха. Дорогой мой, я пообещал, что буду краток, и слово свое сдержу. Бесси умерла. Она поссорилась со своим подлецом-сутенером и одна уехала в Гонконг. Зачем туда потащилась, я уже никогда не узнаю. В один прекрасный день в ресторане с ней случился удар со смертельным исходом . Это произошло в 1937 году. В течение всех лет, что я ходил к Ханне-Басе, мы клялись друг другу, что, если что-нибудь случится с Бесси, то поженимся. Но я все никак не мог собраться с духом и рассказать ей, что произошло. Не могло быть и речи, чтобы переехать к Ханне-Басе в ее трущобы. Привести ее в свою десятикомнатную квартиру на Парк-авеню я тоже не мог -- все мои соседи были богаты до неприличия; у меня самого была горничпая-негритянка и экономка из Ирландии. Я посещал приемы и устраивал приемы. Никто из моих знакомых не говорил на идише. Как бы я привел Ханну-Басю в этот гойский мир? С кем и о чем она бы там говорила? Ну и потом, неизвестно еще, чем бы это кончилось, узнай она, что все эти годы я ей лгал. Вполне вероятно, это было бы для нее таким потрясением, что наша любовь лопнула бы, как воздушный шарик. Я стал подумывать о том, чтобы уехать с ней в Палестину и поселиться где-нибудь в Иерусалиме или у могилы Рахили, но Гитлер к тому времени уже был у власти и показывал когти. Не очень-то подходящая пора для дальних путешествий, разумнее было сидеть в Америке. Я все откладывал и откладывал этот разговор на завтра, на следующую неделю, на следующий месяц... Что скрывать, я не был ей верен все эти годы. Пока я не знал настоящей любви, шлюхи меня мало интересовали. Но после того, как я понял, что значит любить и быть любимым, я стал позволять себе всякие истории. Когда женщины знают, что мужчина один, они предлагаются дюжинами. Я сделался форменным Дон-Жуаном, завсегдатаем ночных клубов и модных ресторанов, где проводят время всякие знаменитости. Мое имя даже упоминалось в светской хронике. Но вся игра и эти фальшивые "любови" доставляли мне удовольствие только потому, что я знал: в Браунсвиле на Блейк-авегао меня ждет настоящая любовь. Кто это сказал: один грамм правды тяжелее десяти тонн вранья? Пока я прикидывал, как бы получше все это ей преподнести, грянула война. Уезжать было некуда -- разве что в Мексику или в Южную Америку. Но что бы мы там стали делать? Дорогой мой, ничего не изменилось и по сей день, не считая того, что я превратился в старика, да и Ханне-Басе уже за пятьдесят. Но вы бы ее видели -- те же золотые волосы и молодое лицо. Говорят, так бывает, если совесть чиста. Когда она узнала о страданиях евреев во время войны, она разрыдалась и плакала многие годы. Начала пос