та скромная женщина может говорить про все с такой прямотой? -- недоумевал я. Впрочем, я давно убедился, что тихие и замкнутые натуры бывают иногда весьма резкими и отважными. У меня дрожали колени. -- Ваш муж наверняка передумает. -- Нет, он все понимает. Он сам находится под обаянием женщины -- довольно вульгарной особы. Смерть Гриши нам обоим стла страшным ударом. Не понимаю, как я осталась жива после такого потрясения. Но мы оба совершенно изменились. Совместная жизнь больше не зависит от физической близости. Мы теперь как брат и сестра. -- А-а... -- Каким бы ни был ответ, надеюсь, вы нас не скомпрометируете. -- Боже сохрани! Клянусь всем святым! -- Ну, это необязательно. Если бы десять лет назад мне сказали, что я буду способна на такие разговоры или даже на мысли, то сочла бы того болваном и сумасшедшим впридачу. Но тот удар меня оглушил. Я как в трансе! И, тем не менее, во мне проснулись инстинкты, о которых и не подозревала. Может быть, все это только иллюзия, но я все время мучаюсь. Морис столько вынес из-за меня, что не может уже быть со мной. Вам это покажется невероятным, но я чувствую, что Гриша всегда встает между нами, чтобы помешать близости. Он является в саване и плачет. Хотя вы писатель, вам этого не понять. -- Я понимаю. -- Откуда? Нет. Я хотела притти к этому постепенно, но просто нет больше сил, и потому решила все сказать сразу. -- Вы правильно сделали. -- Каков ваш ответ? Впрочем, не обязательно отвечать сию минуту. Если я вам не нравлюсь, если я -- что называется -- не в вашем вкусе, пожалуйста, не смущайтесь. Вы ничем не связаны. Я вам почти в матери гожусь. -- Вы красивая и благородная женщина. -- И не красивая, и не благородная. Перед вами -- духовно сломленная женщина. С уходом Гриши все ушло -- даже чувство чести. Некоторое время мы молчали. Потом я спросил: -- А где же господин Шапиро? Он что, не вернется домой сегодня? -- Нет, он пошел к той женщине. Давайте ужинать. За ужином я пообещал ей сообщить о своем решении в течение трех дней и таким образом как бы дал понять, что фактически принял ее предложение. Мы могли бы отправиться в Сопот или в Данциг, где нет риска встретить знакомых. Госпожа Шапиро приготовила роскошный ужин, но у меня пропал аппетит. Хотелось сделать ей комплимент, обнять, поцеловать ее, но что-то останавливало меня. Я даже не мог заставить себя смотреть ей в лицо. Вдруг вернулась моя юношеская застенчивость. Я даже не притронулся ни к супу, ни к мясу, ни к десерту. Не смог выпить стакан чаю. Госпожа Шапиро тоже притихла. Мы сидели друг против друга и напряженно молчали. У меня возникло жуткое ощущение, что кто-то невидимый стоит между нами и наблюдает за каждым нашим движением. Может быть, это был Гриша? Мои нервы -- или уж не знаю, что еще, -- расшалились. Что-то внутри у меня сжалось, а живот напрягся. Нужно было выйти в туалет, но я стеснялся. После нескольких неудачных попыток проглотить кусочек медового пирога я поднялся и произнес неуместно официальным тоном: -- Я вам позвоню. Сейчас я должен идти. -- Как, вы уже убегаете? Ну... Женщина подала мне пальто и шляпу. Она протянула руку -- и ее, и моя ладони были влажными. Я бросился вниз по лестнице. На меня напала икота. Во роту стало противно, меня чуть не вырвало. Я бежал по улице, и казалось, -- передо мной разверзлась помойная яма и в следующий миг я туда упаду. В ту ночь я не спал. Стоило задремать, как начинала дергаться нога, и матрас звенел, словно среди пружин был спрятан колокольчик. На другой день мне следовало зайти в типографию для так называемой "контрольной сверки", но не хватало мужества встретиться с господином Шапиро. Я начал подумывать о том, чтобы связаться с другой типографией, но это было бы -- мягко говоря -- непорядочно по отношению к человеку, оказавшему мне такое доверие. Оставался один выход: вообще отказаться от выпуска журнала. Все равно то, на что я рассчитывал вначале, не получилось. В числе сотрудников оказалось много откровенных бездарностей. В течение трех дней, отпущенных на размышление, мое настроение много раз менялось. То я, как будто, успокаивался и собирался позвонить госпоже Шапиро, чтобы договориться о встрече, то опять приходил в ужас и хотел убежать и спрятаться. Ночами мне снился молодой человек. Он был бледен, как полотно, кричал и хватал меня за волосы. Я принимал снотворное, но все равно часто просыпался. Отопления в моей комнате не было, но мне было ужасно жарко. Пижама намокала от пота, а подушка скручивалась в жгут, словно ее пропустили через валики для отжима белья. Я чувствовал странное покалывание во всем теле и то и дело подскакивал, как от укуса клопа. На третий день я встал на рассвете, снял с полки Библию, поднял руку и поклялся, что не стану участвовать в этой прелюбодейной авантюре. Слава Богу, у меня не было телефона, так что звонков господина Шапиро или его жены можно не опасаться. Я все оставил в редакции: отпечатанный номер, рукописи, корректуру. Молодые авторы, сотрудничавшие с журналом, заходили выяснять, почему мы не выходим. Мои коллеги-редакторы предлагали предоставить мне расширенные полномочия. Я всех убедил, что ухожу из-за рецензии, напечатанной в журнале вопреки моей воле. Там в восторженных выражениях расхваливалась весьма посредственная книга. Созвали экстренное совещание всех авторов и редакторов. Я не явился. Последний номер, в котором был и мой рассказ, вышел с опозданием на пять недель. Я не читал корректуру, и в журнале оказалось много опечаток. До сих пор не знаю, расплатились ли с господином Шапиро за этот номер. Я не только перестал заходить в его типографию, но даже избегал улицу, где она помещалась. Я включился в кружок других писателей, и мы начали выпускать новый журнал. Типография, где его печатали, находилась за городом. Несколько лет я ничего не слышал о господине Шапиро. Содружество писателей, когда-то сотрудничавших с моим журналом, распалось. Одни уехали в Штаты или Аргентину, другие женились и занялись бизнесом. А сам я стал работать в газете. Однажды, когда мы трудились в редакции, один из сотрудников сказал: -- Слышал новость? Шапиро, владелец типографии, умер. -- Когда? -- Только что звонили из мэрии. Прошло какое-то время. Однажды я вошел в автобус, следующий к Данцигскому вокзалу. Сел на свободное место рядом с какой-то женщиной. Взглянув на нее, узнал госпожу Шапиро. Она была в трауре. Волосы стали совсем седыми. Я хотел встать и пересесть, но она меня заметила и сказала: -- Может быть, вы меня забыли, но я вас очень хорошо помню. -- Госпожа Шапиро. -- Да, это я. Мы довольно долго молчали. Госпожа Шапиро проглотила комок в горле. -- Может быть, уже слишком поздно, но я все-таки хочу вас поблагодарить. -- За что? -- Я была не в себе тогда, как в бреду. Чудесно, что вы оказались мудрее и ответственнее. -- Я просто испугался. -- Все равно, ничего бы не получилось. То было какое-то безумие.Я всей душой любила мужа. И до последнего дня буду благодарна Богу за то, что Он уберег меня от падения. Вам я тоже благодарна. Вы знаете, что Морис умер? -- Да. Примите мои искренние соболезнования. -- Я так его мучила, что его здоровье пошатнулось. Мы с ним часто говорили про вас. Он вспоминал вас за несколько дней до смерти. Подошел кондуктор и пробил наши билеты. Госпожа Шапиро искоса взглянула на меня и покачала головой. Я услышал ее шопот: -- Гриша ни за что бы это не позволил. СТРАСТИ -- Если человек проявляет упорство, то может совершить такое, что просто диву даешься, -- сказал стекольщик Залман. -- Жил в нашем местечке Радожице бродячий торговец Лейб Белкес. Ходил по деревням, продавал крестьянкам платки, стеклянные бусы, духи, разные позолоченные украшения. А сам покупал у них меру гречневой крупы, связку чеснока, горшочек меда, мешок льна. Никогда не заходил дальше Бишеце, городка в пяти милях от Радожице. Товар на продажу о приобретал у одного люблинского торговца, а тот покупал его товар. Этот Лейб Белкес был человеком хоть и простым, но истинно верующим. В шабат всегда штудировал Библию на идише, принадлежавшую его жене. Больше всего любил читать о Земле Израиля. Он частенько останавливал учащихся хедера и спрашивал что-нибудь вроде: "Что глубже -- Иордан или Красное море?", "В Израиле растут яблоки?", "На каком языке говорят местные жители?" и т. д. Мальчишки смеялись над ним. Надо сказать, что с виду он сам походил на уроженца Святой Земли: черные глаза; черная, как смоль, борода; смуглая кожа. Раз в год в Радожице приходил еврей-сефард. Он собирал пожертвования во имя рабби Меира Чудотворца, чтобы тот, в будущей жизни, ходатайствовал за творящих милостыню. На чужестранце был черно-красный полосатый халат и сандалии, вроде тех, что носили в старину. Шляпа тоже была какая-то необычная. Он курил кальян и говорил на иврите и арамейском. Идиш освоил уже в зрелом возрасте. Лейб Белкес был совершенно им очарован и не отходил от него ни на шаг. Израильтянин и ел, и ночевал в его доме. Когда сефард находился в местечке, Лейб Белкес не работал. Он без конца задавал гостю вопросы: "Как выглядит пещера Махпела?", "Где похоронен Авраам, где Сара?", "Правда ли, что матерь Рахиль в полночь встает из могилы и оплакивает своих пропавших детей?". Я был тогда еще малышем, но тоже бегал за сборщиком подаяния. Таких людей в наших краях нечасто встретишь! Однажды, после ухода сефарда, Лейб Белкес вошел в лавку и попросил пятьдесят упаковок спичек. "Зачем тебе столько? -- спросил продавец. -- Ты что, местечко спалить хочешь?" А Лейб ответил: " Хочу построить Святой Храм". Лавочник решил, что Лейб свихнулся, однако продал ему все наличные спички. Потом Лейб отправился в другую лавку и потребовал серебряную и золотую краску. Хозяин лавки спросил: "Уж не собираешься ли ты делать фальшивые день ги?" А Лейб ответил: "Я собираюсь строить Святой Храм". Лейб купил у израильтянина план -- большой лист бумаги, на котором был изображен храм во всех архитектурных подробностях. Вечером, после работы, Лейб сел за стол и начал возводить храм. Детей в доме не было. Обе дочери Лейба служили горничными в Люблине. Жена спросила: "Ты что, впал в детство? Со спичками играешь?" А Лейб ответил: "Я строю Иерусалимский Храм". И он построил все: Святая Святых, внутренний двор, внешний двор, возвышение, менору, ковчег. Когда жители Радожице прослышали, что происходит, то прибежали посмотреть и повосхищаться. На столе стоял Святой Храм. Единственный недостаток состоял в том, что его нельзя было двигать, он бы рассыпался. Когда новость дошла до раввина, он тоже пришел к Лейбу, и привел с собой учеников иешивы. Все были потрясены. Лейб Белкес сделал из спичек Святой Храм, точно соответствующий описанию в Талмуде. Но, как известно, люди завистливы и не склонны радоваться чужому успеху. Жена Лейба стала ворчать, что некуда ставить тарелки. Пожарные забеспокоились за безопасность местечка. Пошли угрозы, жалобы, и, как-то, когда Лейб вернулся с работы, стол был пуст. Жена клялась, что приходили пожарные, пожарные кивали на жену. Лейб Белкес впал в меланхолию. Он по-прежнему занимался торговлей, но дела его пошли хуже и хуже. Теперь он в основном сидел дома и читал книги об Израиле. В доме учения он надоедал и преподавателям, и ученикам, расспрашивая их о приходе Мессии: "Как это будет? Одно огромное облако перенесет на Святую Землю всех евреев сразу или облако поменьше будет опускаться на каждый город в отдельности?", "Мертвые воскреснут сразу или им придется ждать сорок лет?", "Нужно будет пахать землю и собирать плоды в садах или все будут питаться манной небесной?". В общем, людям было над чем посмеяться. Однажды поздно вечером жена Лейба попросила его закрыть ставни. Лейб вышел на улицу и исчез. Мнения жителей Радожице разделились. Одни говорили, что его похитили демоны, другие -- что он не выдержал бесконечных попреков жены и сбежал от нее к родственникам на другой берег Вислы. Но кто убежит ночью без пальто и хотя бы маленького узелка с вещами? Если бы пропал богач, его бы стала разыскивать полиция. Но когда пропадает малоимущий, что ж, одним бедняком в местечке меньше! Жена Лейба -- ее звали Шпринца -- осталась без кормильца. Она немного подрабатывала тем, что по четвергам замешивала тесто в богатых домах. Да еще дочери помогали после того, как вышли замуж. Прошло пять лет. Однажды в пятницу, когда Шпринца готовила субботний обед, открылась дверь и в дом вошел босой человек с длинной седой бородой. Его одежда была в дорожной пыли. Шпринца приняла его за нищего. А он сказал: "Я был в Святой Земле, дай мне чернослива". В местечке началось что-то невообразимое. Лейба отвели к раввину. Тот стал расспрашивать и выяснил, что Лейб пешком добрался до Святой Земли. -- Пешком? -- переспросил Леви-Ицхак. -- Да, пешком, -- подтвердил Залман. -- Но чтобы попасть в Святую Землю, нужно плыть на корабле! Меир-Евнух обхватил пальцами свой голый подбородок и сказал: -- А может, он все наврал? -- Он принес письма от тамошних раввинов и мешок земли, которую собственноручно накопал на Масличной горе, -- отозвался Залман. -- Когда кто-нибудь умирал, он клал горсть земли покойнику под голову. Я помню эту землю -- она была белой, как крошеный мел. -- Сколько времени заняла у него дорога? -- спросил Леви-Ицхак. -- Два года. Обратно он плыл на корабле. Раввин спросил: "Как ты смог решиться на такое?" А он ответил: "Я так этого хотел, что просто не вытерпел. В ту ночь, когда я вышел во двор закрыть ставни, я увидел луну, бегущую сквозь облака. И побежал за пей. Так я добежал, до Варшавы. Там добрые люди показали, куда идти. Я шел по полям и лесам, горам и пустыням, пока не пришел в землю Израиля". -- Как его не загрызли дикие звери?! -- не то спросил, не то воскликнул Леви-Ицхак. -- Сказано, что Бог хранит простаков, -- отозвался Меир-Евнух. Все трое помолчали. Леви-Ицхак снял с носа очки с синими стеклами и стал протирать кушаком. На одном глазу у него было бельмо. Глаз был молочно-белого цвета и ничего не видел. Леви-Ицхак обладал тростью, некогда принадлежавшей козеницкому проповеднику. Леви-Ицхак никогда ес ней не расставался, даже в шабат. Он хромал, а опираться на костыли не запрещается. Некоторое время он сидел, утвердив подбородок на набалдашнике трости. Потом выпрямился и произнес: -- Да, упорство -- великая вещь. У нас в Красностае жил портной Ионатан. Причем не мужской, а дамский портной. Обычно дамские портные -- люди легкомысленные. Когда шьешь женщине, нужно ее обмерять, а дни примерок могут совпасть с ее нечистыми днями, и вообще, нехорошо дотрагиваться до женщины, особенно замужней. Впрочем, без портных, конечно, тоже не обойдешься! Не могут же все все делать сами. Этот Ионатан был человеком неученым, но богобоязненным. Любил еврейство. В Шабат всегда читал Библию на идише вместе со своей женой Беллой-Ентой. Когда в местечко приходил книготорговец, Ионатан покупал у него все книги на идише. В Красностае было два общества: псалмопевцев и изучающих Мишну. Ионатан состоял в обоих. Правда, он только слушал, а сам выступать опасался, потому что стоило ему произнести слово на иврите, он так коверкал, что все начинали хохотать. Он как будто и сейчас стоит у меня перед глазами: высокий, худой, лицо в оспинах. Его глаза светились добротой. Говорили, что такого хорошего портного и в Люблине не сыщешь. Что бы он ни шил: платье или плащ, -- все всегда сидело как влитое. У него были три незамужних дочери. В детстве я часто его видел, так как дружил с его учеником, сиротой Гетцлем. Мастера обычно плохо обращались с мальчиками: били, держали впроголодь. Вместо обучения ремеслу, заставляли баюкать младенцев или выносить помои, лишь бы они ничему не научились и не надо было платить им жалование. А Ионатан честно обучал сироту портняжному ремеслу и, как только Гетцль научился пришивать пуговицы и делать петли, положил ему жалованье четыре рубля в год. До того как пойти в ученики к портному, Гетцль посещал иешиву, и Ионатан засыпал его самыми невероятными вопросами: "Как звали мать Ога, царя Васанского?", или "А мух Ной тоже брал с собой в ковчег?", или "Сколько километров между раем и адом?". Хотел все знать. Вот теперь слушайте. Как известно, на Симхат-Тора свитки Торы первыми несут люди образованные и небедные, а уж потом простые и с малым достатком. Так повелось на свете! Но главный раввин нашей синагоги был не местным и лично знал немногих. Поэтому ему дали список, в котором все имена стояли в нужном порядке. А в местечке жил еще один Ионатан, ученый и богач. Так вот, раввин по ошибке первым вызвал портного. В синагоге начали хихикать и перешептываться. Когда Ионатан услышал, что его вызывают вместе со старейшинами, то ушам своим не поверил. Он, конечно, понял, что произошла ошибка, но, если тебя вызывают нести Тору, отказываться нельзя! Рабочие и подмастерья, молившиеся у западной стены, начали с смешками беззлобно толкать и щипать Ионатана. Правительство еще не установило монополию на продажу спиртного, и водка в те времена стоила дешевле борща. В каждом приличном доме стоял бочонок с водкой, возле которого лежали соломинки и висел кусок бараньей грудинки на закуску. На Симхат-Тора люди позволяли себе выпить перед походом в синагогу, и почти все были навеселе. Ионатан вышел вперед и получил свиток Торы. Все молчали, и только один человек, ростовщик реб Зекеле, воскликнул: "Возможно ли, чтобы невежа нес Тору первым?!" -- и вернул свой свиток служке. Нести Тору вместе с портным Ионатаном считал для себя недостойным. Синагога загудела. Свиток Торы возвращать нельзя, это святотатство. Главный раввин оказался в затруднительном положении. Унизить человека перед всей общиной -- великий грех. Никто в тот день не пел и не танцевал со свитками. Те же самые люди, которые только что потешались над Ионатаном и его незаслуженным почетом, набросились теперь на реб Зекеле. После службы Ионатан подошел к реб Зекеле и громко, чтобы все слышали, сказал: "Да, это правда, сегодня я неуч, но клянусь, что ровно через год я буду ученее вас". Ростовщик ухмыльнулся и ответил: "Что ж, если будет так, как ты говоришь, я бесплатно построю тебе дом на рыночной площади". Реб Зекеле торговал строительными материалами, и чуть ли не половина жителей местечка брали у него ссуду на строительство дома. В первую минуту Ионатан растерялся, а потом сказал: "Если я проиграю, то сошью вашей жене -- и тоже даром -- бархатную шубу на лисьем меху с десятью хвостами". Что тогда началось -- просто не передать. Когда в женской половине синагоги услышали о споре, там все просто с ума посходили. Одни начали хохотать, другие -- плакать. А некоторые даже драться. В местечке было всего несколько богачей, все остальные жили бедно, но на праздники никто не скупился. Каждая третья семья пригласила к себе гостей. На рыночной площади устроили танцы. Женщины приготовили огромные горшки тушеной капусты с изюмом, сметаной и чесноком. Не говоря уже о струделях, всяких пирожках и пирогах с фруктами. Погребальное общество закатило пир: мед лился, как вода. Одному особо почитаемому старейшине водрузили на голову тыкву с горящими свечками и на плечах через все местечко пронесли его во двор синагоги. Следом с громким блеянием бежали дети, изображавшие святых агнцев. В местечке жил козел, которого не разрешалось забить из-за того, что он был первенцем, так мальчишки надели ему на рога меховую шапку и в таком виде ввели в ритуальную купальню. Но разговоры в тот день были только об одном: о клятве портного Ионатана и обещании ростовщика. Допустим, реб Зекеле мог позволить себе бесплатно построить дом, но как Ионатан мог за год превратиться в ученого? Раввин сразу же объявил клятву недействительной. В прежние времена, сказал он, Ионатан получил бы тридцать девять ударов плетью за нарушение заповеди: "Не произноси имя Господа Бога твоего всуе". Но те времена давно миновали! Жители местечка разделились. По мнению ученых, Ионатана следовало оштрафовать, заставить без обуви прийти в синагогу и прилюдно покаяться в том, что он дал ложную клятву. А если он откажется, отлучить от синагоги и ничего у него не шить. А бедный люд угрожал поджечь дом ростовщика и выгнать его палками вон из местечка. Слава Богу, нет евреев-разбойников. К ночи все как-то успокоилось. Пошел дождь, и люди вернулись к повседневным заботам. -- Так что же, о споре просто забыли? -- спросил стекольщик Залман. -- Никто ни о чем не забыл. Имейте немного терпенья, -- ответил Леви-Ицхак. Он вытащил свою деревянную табакерку, взял из нее щепотку табака, понюхал и три раза чихнул. Табак Леви-Ицхака был знаменит. В его состав входила специальная соль, которой приводят в чувство постящихся. Леви-Ицхак вытер свой красный нос гигантским носовым платком и продолжил: -- Если бы Гетцль не был моим другом, я бы, наверное, так и не узнал всех подробностей. Но Гетцль столовался у Ионатана -- поэтому мне было известно все. Вернувшись домой в тот вечер, Ионатан закричал, едва переступив порог: "Белла-Ента, твой муж умер! С сегодняшнего дня ты вдова! Дочери мои, вы сироты!" Жена и дочери залились слезами, словно это был не праздник Симхат-Тора, а Девятое Ава: "Муж, отец, не покидай нас!" Но Ионатан воскликнул: "С этого дня и до Симхат-Тора в будущем году у вас нет кормильца!" Он вытащил из-под пасхальной посуды сто гульденов, отложенных на свадьбу старшей дочери Тубе, и ушел из дома. В местечке жил человек по имени реб Тевеле Почеши-Меня. Почеши-Меня, естественно, было прозвищем. В молодости он обучал Талмуду. Как и у всех учителей, на столе перед ним лежала кожаная плетка с ручкой из заячьей лапы. Однако использовал он ее вовсе не для того, чтобы бить учеников, а для того, чтобы чесаться. У него на спине была экзема. Когда зуд усиливался, он протягивал кому-нибудь из детей плетку и командовал: "Почеши меня!" Вот так он получил свое прозвище. Состарившись, он бросил преподавание и поселился у дочери. Его зять зарабатывал сущие гроши, и Тевеле Почеши-Меня жил в ужасающей нищете. Портной Ионатан пришел к реб Тевеле и спросил: "Хотите заработать?" -- "А кто же не хочет заработать?" -- ответил вопросом на вопрос реб Тевеле. И тогда Ионатан сказал: "Обучите меня всей Торе. Я буду платить вам гульден в неделю". Тевеле рассмеялся: "Всей Торе?! Даже Моисей не знал всей Торы! Тора -- как пряжа, она не имеет конца". Они беседовали несколько часов и в конце концов договорились, что Тевеле за год сделает Ионатана ученее Зекеле. Ионатан подсчитал, что, если в день выучивать по семь страниц, через год будешь знать все тридцать семь трактатов Талмуда. По слухам, Зекеле не знал и половины. Да, но Талмуд -- это еще не все. Необходимо было выучить еще и Мидраш, и комментарии. Короче говоря, портной Ионатан превратился в ученика иешивы. День и ночь просиживал он за столом в доме учения, обучаясь у реб Тевеле. В будни, когда женская половина синагоги пустовала, они уходили туда со своими фолиантами, чтобы никто не мешал. Они занимались по восемнадцать часов в день, а то и больше. Ионатан спал на скамье в доме учения. Дома он ночевал только в праздники и в шабат. -- А что стало с его семьей? -- спросил Залман. -- Ну, с голоду они не умерли. Дочери устроились где-то служанками. Белла-Ента знала швейное дело и стала брать заказы. Мой друг Гетцль потихоньку становился мастером. А Ионатан был занят лишь одним -- учением. Такого усердия свет не видывал. Две, а то и три ночи в неделю он вообще не спал. Слухи о его невероятном рвении дошли до других местечек, и на него приходили посмотреть, как на чудотворца. Сначала реб Зекеле только посмеивался. Он говорил: "Скорее волосы вырастут у меня на ладонях, чем этот простец станет ученым". Но ближе к концу года стали поговаривать о чудесных успехах Ионатана. Он якобы цитировал на память целые разделы Талмуда и предвосхищал вопросы таких великих толкователей, как люблинский рабби реб Меир и рабби Шломо Лурия. Тут ростовщик Зекеле испугался. Он тоже начал по полночи просиживать над книгами. Но было уже слишком поздно. Да кроме того, он не мог вовсе забыть о своем бизнесе и, к тому же, как раз в тот момент с кем-то судился. Его жене Сликке, алчному созданию с огромным ртом, безумно хотелось бесплатно получить новую шубу и, впервые в жизни, она сама заставляла мужа заниматься. Но это не помогло. Короче говоря, на восьмой день Праздника Кущей семь старейшин и несколько ученых собрались в доме раввина и устроили экзамен Зекеле и Ионатану, словно те были обычными учениками иешивы. Зекеле многое забыл. Он долгие годы занимался только в шабат, а есть даже пословица: "Кто учится только в шабат, тот и ученик лишь на одну седьмую". А Ионатан чуть не весь Талмуд помнил наизусть. Его учитель Тевеле говорил потом, что, обучая Ионатана, он и сам сделался эрудитом. Кроме прекрасной памяти, Ионатан продемонстрировал еще и проницательный ум. Дом раввина был забит до отказа. Те, кому не хватило места в доме, стояли на улице. Все хотели послушать, как Ионатан станет обсуждать Закон с раввином. Сначала Зекеле пробовал делать замечания Ионатану, но вскоре они поменялись ролями, и уже Ионатан исправлял ошибки Зекеле. Меня самого там не было, но те, кто слышал, как Зекеле спорил с портным Ионатаном по поводу трудных мест в комментариях Маймонида {Маймонид (Рамбам) (1135--1204) -- знаменитый еврейский ученый, философ и врач} или о значении темного отрывка у рабби Меира Шиффа {Меир Шифф(1608--1644) -- известный талмудист}, уверяли, что это было нечто вроде битвы Давида с Голиафом. Зекеле задыхался от ярости, огрызался и поносил своего соперника на чем свет стоит, да что толку! Нет, Ионатан поклялся не напрасно! Раввин и все семеро старейшин единогласно решили, что Ионатан ученее Зекеле. Жена и дочери Ионатана сидели в доме раввина на кухне и, услышав вердикт, с радостным плачем упали друг другу в объятия. Поселок гудел, как кипящий чайник. Улица, где находилась синагога, была вся запружена портными, сапожниками, кучерами и другими трудягами. То была их победа. На следующий день Ионатана вызвали нести свиток Торы одним из первых уже не по ошибке. Самые уважаемые жители местечка приглашали его к себе. Поговаривали даже, что Ионатана сделают раввином, или помощником раввина, или уж по крайней мере ритуальным резником. Но Ионатан объявил, что возвращается к ножницам и утюгу. Зекеле попытался выкрутиться, заявив, что он не клялся, а только обещал, а обещания, мол, выполнять не обязательно. Но рабби велел ему построить дом для Ионатана, приведя стих из Второзакония: "Изречения же уст твоих соблюдай и исполняй!" Зекеле оттягивал, сколько мог, но после Шавуота у дома Ионатана уже была крыша. Лишь тогда Ионатан объявил, что отказывается от дома и передает его под гостиницу для учащихся иешивы и бедных путешественников. Он подписал документ о передаче дома в собственность общины. -- Он что же, всю жизнь так и проработал портным? -- спросил стекольщик Залман. -- Всю жизнь. -- А дочерей он замуж выдал? -- А вы как думали? У евреев монастырей нет. На протяжении всего рассказа Леви-Ицхака Меир-Евнух то и дело взмахивал руками, как бы порываясь что-то сказать. Его желтые глаза смеялись. Потом он уронил голову на грудь и, казалось, задремал, потом снова выпрямился, обхватил пальцами голый подбородок и произнес: -- Как бродячий торговец узнал дорогу в Святую Землю? Наверное, спрашивал у встречных. По-видимому, он побывал в Турции и Египте. А как он добывал деньги на пропитание? Скорее всего, попрошайничал. Евреи-то всюду есть. А где ночевал? По всей видимости, в каких-нибудь ночлежках. А в теплых странах можно спать прямо на земле. Что касается портного Ионатана, наверное, он с детства жаждал знаний, а сила воли -- великая вещь. Даже есть такая пословица: "Сила воли создает гения". Когда бездельничаешь, годы утекают сквозь пальцы, а если занимаешься с утра до ночи, впитываешь все, как губка. Он правильно сделал, что отказался от дома реб Зекеле, ибо сказано, что наживаться за счет Торы -- грех. А он еще и доброе дело сотворил, проявив милосердие и странноприимство. И Лейб Белкес, и Ионатан были людьми простыми, хоть и не совсем, конечно. Но порой и великие люди делаются как одержимые. Недаром говорят: в величии всегда есть толика безумия. В Бечове жил каббалист рабби Мендл. Среди его предков была знаменитая Одель, танцевавшая с хасидами. Она, конечно, не касалась их руками, Боже упаси! Она обматывала ладони платком, и хасиды держались за платок. Если бы рабби Мендл захотел, у него могло быть множество последователей, но он не любил многолюдства. Даже в самые великие праздники в его доме учения молились лишь несколько десятков человек. Жена его умерла совсем молодой, не оставив рабби наследника. Из попыток снова женить рабби ничего не вышло. Когда ему напоминали о заповеди "плодитесь и размножайтесь", он отвечал: "В Геенне меня ждет столько ударов, что еще парочка уже не имеет значения. Да и что это мы все так боимся Геенны? Коль скоро и она творение Всемогущего, стало быть, это тот же рай, только замаскированный". Да простит меня рабби Мендл, он был своеобразный праведник, но духом высокий, что бы там ни говорили. А сплетен о нем ходило немало, да только ему было все равно. Случалось, что он обрушивался и на самого Создателя. Однажды рабби пел псалмы и, дойдя до места "Живущий на небесах посмеется", воскликнул: "Он посмеется, а я сокрушен!" Когда недруги рабби узнали об этом святотатстве, они едва не добились его отлучения от синагоги. Последователи Баал Шема {Баал Шем Тов (Бешт) (1700--1760) -- основатель хасидизма, целитель и духовный учитель} не верят в пост. Хасидизм исповедует радость, а не печаль. Однако рабби Мендл не отказывал себе в удовольствии попоститься. Сначала он постился только по понедельникам и четвергам. Потом начал поститься с шабата до шабата. Кроме того, принимал ледяные ванны. Тело он называл врагом и говорил: "Никто не заповедовал ублажать врага. Убивать его, конечно, тоже нельзя, но кто сказал, что его нужно баловать марципанами?" Все его друзья-старики со временем умерли. Те, кто был помоложе, перешли в другие общины. У рабби Мендла осталось лишь около тридцати--сорока последователей да несколько нахлебников, живших у него круглый год и питавшихся из общего котла. Старый служка, глухой, как тетерев, каждый день варил овсянку. А одна женщина собирала для них по домам картошку, муку, гречку и прочее. Наступили времена, когда даже на Рош Хашана в доме учения собиралось от силы человек двадцать. На следующий год на Йом-Кипур молящихся было уже только десять, включая самого рабби, служку и нахлебников. Стоя на возвышении, рабби Мендл прочитал все молитвы, пропел Кол-Нидре, утреннюю, полуденную и вечернюю молитвы. Когда молитвы кончились, было уже поздно, и рабби благословил новую луну. Служка принес черствого хлеба, куриный бульон и селедку. Зубов уже ни у кого не осталось, желудки съежились от постоянного недоедания. Рабби Мендл был самым старым, по осанка у него была прямая и голос сильный, как у молодого. Рабби сидел во главе стола и вещал: "Те, кто гоняются за наслаждениями в сей временной жизни, понятия не имеют, что такое настоящее наслаждение. Они полагают, что счастье -- в питии, обжорстве, распутстве и деньгах. А ведь нет большей радости в жизни, чем служба на Йом-Кипур. И тело чисто, и душа чиста! Молитва -- вот подлинное счастье! Говорят: сколько в грехах ни кайся, румяней не станешь. Ложь! Когда я исповедую свои грехи, я здоровею. Если бы у меня было право голоса на небесах, я бы каждый день объявил Йом-Кипуром". Сказав это, рабби поднялся и воскликнул: "Пусть на небесах у меня нет права голоса, но в моей синагоге есть! Отныне все дни, кроме субботы и праздников, будут Йом-Кипуром!" Когда жители поселка услышали, что задумал рабби, они просто не знали, что делать. Ученые и старейшины прибежали к рабби Мендлу и обвинили его в нарушении Закона. А рабби заявил, что он делает это не для того, чтобы угодить Всевышнему, а из чисто эгоистических соображений. "Если меня там накажут, -- сказал он, -- что ж, пускай. Зато на земле я поживу в свое удовольствие". Рабби приказал служке: "Зажги свечи! Я буду петь Кол-Нидре!" Он взбежал на возвышение и запел. Меня там не было, но очевидцы рассказывали, что так красиво Кол-Нидре не пели, наверное, с тех пор, как мир стоит. Весь Бечов сбежался. Решили, что рабби Мендл рехнулся. Но кто бы осмелился стащить его с возвышения? Рабби в белых одеждах и талесе стоял на возвышении и пел: "Да простятся нам согрешения наши" и "Да будут услышаны молитвы наши". Голос у него был сильный, как у льва, и пел он так чудно, что вскоре все страхи рассеялись. Рабби прожил еще два с половиной года, и все это время длился Йом-Кипур. Леви-Ицхак снял синие очки и спросил: -- А филактерии? Он что же, не надевал филактерии в будни? -- Надевал, -- отозвался Меир-Eвнyx, -- но литургия все равно служилась, как на Йом-Кипур. На закате он читал Книгу пророка Ионы. -- Неужели он ничего не ел даже вечером? -- спросил стекольщик Залман. -- Если не было праздника, он постился шесть дней в неделю. -- А приживалы тоже постились? -- Одни ушли, другие умерли. -- Так что же, он молился в пустой синагоге? -- Всегда кто-нибудь заходил, хотя бы просто из любопытства. -- Как ему только позволили такое?! -- воскликнул Леви-Ицхак. -- А кто ж станет связываться с праведником. Все боялись, -- ответил Меир-Евнух. -- На небесах это приняли, вскоре в этом никто не сомневался. Ведь если человек так долго постится, его голос слабеет, ноги подкашиваются. А рабби почти все молитвы пел стоя. Очевидцы говорили, что его лицо сияло, как солнце. Спал он не больше трех часов в сутки, как был в талесе, положив голову на трактат Йома. Во время полуденной молитвы он опускался на колени и пел литургию, которую служили в Иерусалимском Храме. -- А что он делал, когда и вправду наступал Йом-Кипур? -- спросил стекольщик Залман. -- То же, что и всегда. -- Никогда не слышал этой истории, -- сказал Леви-Ицхак. -- Рабби Мендл был скрытый от мира праведник. О таких мало кто знает. И сегодня-то Бечов -- глухая деревня. А в те времена и подавно. Вокруг одни дикие леса да болота. Зимой туда вообще невозможно было добраться. Сани увязали в снегу. Да и небезопасно было: того гляди, наткнешься на волка или медведя. Все трое притихли. Потом Леви-Ицхак вытащил свою табакерку и сказал: -- Сегодня такое бы не допустили. -- Сегодня и не такое допускают, -- отозвался Меир. -- А как он умер? -- Прямо на возвышении. Он пел "Что доступно смертному, кроме смерти?". Дойдя до стиха "Лишь милосердие и молитва побеждают отчаянье смерти", рабби упал, и его душа отлетела. Это был поцелуй небес, кончина праведника. Стекольщик Залман набил трубку и спросил: -- О чем говорит эта история? Меир-Евнух подумал немного и сказал: -- Все может стать страстью, даже вера в Бога. x x x ОБЪЯСНЕНИЕ ЕВРЕЙСКИХ СЛОВ И ПОНЯТИЙ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В ТЕКСТЕ Авот ("Отцы") -- один из шестидесяти трех трактатов, составляющих Мишну, в котором собраны поучения и наставления выдающихся мудрецов прошлого. Агада -- собрание древних песен, притч, сказаний и аллегорий. Пасхальная Агада -- книга, читаемая вслух во время Седера, пасхальной вечерней трапезы. Амалек (Амалик) -- предводитель непримиримых врагов израильтян. См. библейскую книгу Исход. Ашкенази -- евреи из Германии и стран Центральной и Восточной Европы, говорившие на языке идиш. Гемара -- часть Талмуда, представляющая собой дение основной законодательной книги Мишны. Гой -- нееврей. Девятое Ава (конец июля -- середина августа) -- День поста. В этот день в 586 г. до н.э. вавилоняне разрушили первый Иерусалимский Храм, а римляне в 70 г. нашей эры сожгли второй. Дибук -- дух умершего, вселившийся в живого человека. Ешиботник -- учащийся иешивы. Иешива -- высшая еврейская религиозная школа, готовящая раввинов и преподавателей религии Йом-Кипур (Судный День, День Прощения) -- день поста, покаяния и отпущения грехов, самый важный из еврейских праздников. Служба в Йом-Кипур обычно длится с утра до ночи с короткими перерывами. Кадиш -- поминальная молитва. Кол-Нидре ("Все клятвы") -- молитва, открывающая вечернюю службу в Йом-Кипур. Мезуза -- Небольшой продолговатый футлярчик со свитоком пергамента с текстом из Торы . Прибивается к косяку двери еврейского дома. Мидраш -- древние устные комментарии к Торе. Миньян -- кворум (десять совершеннолетних мужчин), необходимый для выполнения ряда молитв и ритуальных действий. Мишна -- книга, состоящая из шестидесяти трех трактатов и шести разделов, основной законодательный источник иудаизма. Песах -- праздник, в который отмечается освобождение евреев из египетского плена и начало существования евреев как нации. Поалей Цион ("Трудящиеся Сиона") --общественно-политическое движение, сочетавшее сионизм с социалистической идеологией (первые группы движения возникли в России в конце XIX в.). Пурим -- праздник в память об избавлении евреев от смертельной опасности. (См. библейскую Книгу Есфири.) Респонсы -- у американских евреев - книги, содержащие всевозможные вопросы, задаваемые раввинам, и ответы на них. Рош Хашана (на идише -- Рошашонэ) -- еврейский Новый год. Обычно приходится на сентябрь. Еврейская традиция учит, что в этот день решается судьба человека на ближайший год. Сефарды -- евреи, выходцы из Испании. После изгнания из Испании в XV в. расселились в основном на Ближнем Востоке, в Северной Африке и на Балканах. Симхат-Тора ("Радость Торы") (на идише -- Симхес-Тойре)-- праздник, знаменующий окончание годового цикла чтения Торы и радость от возможности начать ее изучение заново. Один из самых веселых еврейских праздников. Молящимся разрешается употреблять алкоголь прямо во время службы. Сукот (на идише -- Сукес, праздник Кущей) -- один из трех основных праздников в еврейском календаре. Отмечается осенью в память об Исходе из Египта. Накануне Сукота евреям положено соорудить суку -- временный шалаш, в котором может жить и питаться одна семья. Сука символизирует шалаши, в которых евреи жили в течение сорока лет скитаний по пустыне. Талес -- ритуальная накидка прямоугольной формы с кистями по углам, которой покрывают голову и плечи во время молитвы. Талмуд-Тора -- религиозная школа, в которой занимаются обычно два-три раза в неделю после обеда или рано вечером после того, как заканчиваются занятия в светских школах. Тора - Библия (Ветхий Завет). Трактат Йома -- одна из книг Мишны. Филактерии -- кожаные коробочки, в которые вкладываются переписанные на пергаменте стихи Пятикнижия. С помощью ремешков одну укрепляют на лбу, другую -- на левом предплечье. Халуцим.-- еврейские поселенцы, обживавшие малонаселенные, часто заболоченные районы Палестины. Ханука (конец ноября -- конец декабря) -- праздник в память о победе еврейских повстанцев под водительством Маккавеев над греко-сирийским царем Антиохом и о чуде с храмовым маслом. Хедер -- начальная еврейская школа, в которой мальчики с пятилетнего возраста изучали Пятикнижие. Хупа -- покрывало, закрепленное на четырех шестах,