прочь выпить - горечь во рту ужасная! - Куда же вы его дели?.. - спросила г-жа Малуар. - Да в угловую комнатку, которая еще без мебели... Там всего-навсего стоит сундук да стол. Я всегда спроваживаю туда всякую мелкоту. Но едва только Зоя положила побольше сахару в свой грог, как электрический звонок заставил ее привскочить. Проклятие! Неужто ей не дадут хоть глоточек выпить спокойно? Что-же будет дальше, если уже теперь поднялся такой трезвон? Она все-таки побежала открывать. - Ерунда, букет, - бросила она в ответ на вопросительный взгляд г-жи Малуар, вернувшись из передней. Все три женщины выпили, кивнув друг другу головой. Пока Зоя убирала со стола тарелки, раздались один за другим еще два звонка. Но все это были пустяки. Она держала кухню в курсе дела и дважды с одинаковым презрением повторила ту же фразу: - Ерунда, букет. Дамы от души хохотали, слушая между двумя взятками рассказы Зои о том, какие рожи корчили кредиторы при виде цветов. Букеты Зоя относила на туалетный стол. Жаль, что, как они ни дороги, на них нельзя заработать и десяти су. Да, немало денег уходит зря. - Я бы удовлетворилась тем, что мужчины в Париже ежедневно тратят на цветы женщинам, - сказала г-жа Малуар. - Еще бы! У вас губа не дура, - проворчала г-жа Лера. - Недурно было бы иметь хоть столько, сколько стоит проволока, которой перевязаны эти букеты... Шестьдесят на дамах, моя милая. Было без десяти минут четыре. Зоя удивлялась, почему так долго нет Нана. Обычно, когда ей приходилось выходить после завтрака, она быстро управлялась со своими делами. Но г-жа Малуар заметила, что не всегда все складывается так, как хочется. "Конечно, в жизни не все идет так, как бы хотелось, - добавила г-жа Лера. - Лучше уж подождать; раз племянница еще не вернулась, значит, ее задерживают дела". Впрочем, никто особенно не огорчался. В кухне было очень уютно; игра продолжалась, за неимением червей г-жа Лера сбросила бубны. Снова зазвонил звонок. Зоя вернулась сияющая. - Друзья мои, пришел сам толстый Штейнер! - сказала она, понизив голос, лишь только закрыла за собой дверь. - Его-то я попросила в маленькую гостиную. Тут г-жа Малуар стала рассказывать г-же Лера про банкира, потому что та не знала никого из этих господ. Уж не собирается ли он бросить Розу Миньон? Зоя покачала головой. Она понимала, в чем дело. Ей опять пришлось идти открывать. - Вот так штука! - пробормотала она, возвращаясь. - "Черномазый" пожаловал! Сколько я ни твердила ему, что хозяйки нет дома, он все-таки засел в спальне... А мы ждали его не раньше вечера. В четверть пятого Нана все еще не было. Что с ней случилось? Это было совсем уж глупо. Тем временем принесли еще два букета. Зоя, крайне раздосадованная, взглянула, не осталось ли кофе. Обе дамы тоже выразили желание выпить еще кофе, это их приободрит. Они засыпали, сидя на своих стульях, то и дело одним и тем же движением беря карты из колоды. Пробила половина пятого. Положительно, с Нана что-то случилось. Они стали перешептываться. Вдруг г-жа Малуар, забывшись, объявила громовым голосом: - У меня пятьсот!.. Квинта от козырного туза! - Да замолчите же! - сердито остановила ее Зоя. - Что подумают гости? Наступившую тишину нарушал только шепот споривших старух. На черной лестнице вдруг послышались быстрые шаги. Это наконец вернулась Нана. Еще за дверью слышно было ее тяжелое дыхание. Она стремительно вошла, щеки ее пылали. Очевидно, завязки от юбки Нана порвались, потому что подол ее волочился по ступенькам, и оборки были забрызганы помоями, стекавшими на лестничную площадку со второго этажа, где служанка была удивительной неряхой. - Наконец-то явилась! Давно пора! - проговорила г-жа Лера, поджимая губы, еще не остыв от обиды на г-жу Малуар, за то, что та взяла сразу пятьсот. - Тебе мало дела до того, что тебя здесь заждались! - Правда, сударыня, это с вашей стороны неблагоразумно, - добавила Зоя. И без того расстроенную Нана эти упреки окончательно вывели из себя. Нечего сказать, хорошо ее встречают после того, что ей пришлось претерпеть! - Отвяжитесь вы от меня! - крикнула она. - Тише, сударыня, у вас гости, - остановила ее горничная. Тогда, понизив голос, молодая женщина, задыхаясь, сказала: - Что ж, по вашему, я там развлекалась? Я думала, этому конца не будет. Хотела бы я вас видеть на моем месте... Все во мне так и кипело и подмывало надавать ему пощечин... И не одного фиакра кругом. К счастью, это в двух шагах отсюда. А все-таки бежала я домой, как угорелая. - Деньги принесла? - спросила тетка. - Что за вопрос? - ответила Нана. Она опустилась на стул у печки, у нее подкашивались ноги от быстрой ходьбы. И, еще не отдышавшись, она вынула из-за корсажа конверт с четырьмя бумажками по сто франков. Они виднелись из грубо надорванного конверта. Нана успела уже проверить, все ли деньги налицо. Женщины окружили ее, внимательно разглядывая толстый, измятый и грязный конверт, который она держала в своих маленьких, затянутых в перчатки руках. Было уже поздно, и они порешили, что г-жа Лера поедет в Рамбулье на следующий день. Нана пустилась в длинные объяснения. - Сударыня, вас дожидаются гости, - повторила горничная. Нана снова вспылила: гости могут и подождать минуту, пока она закончит дела. Тетка протянула руку за деньгами. - Нет, нет, тут не все тебе, - сказала Нана. - Триста франков кормилице да пятьдесят тебе на дорогу и на расходы. Всего триста пятьдесят, а пятьдесят я оставлю себе. Возникло новое затруднение: где разменять деньги? Во всем доме не было и десяти франков. К безучастно слушавшей разговор г-же Малуар нечего было и обращаться: у нее никогда не было при себе больше тридцати сантимов на омнибус. Наконец, Зоя сказала, что пороется в своем сундуке; она принесла сто франков пятифранковыми монетами. Деньги пересчитали на краю стола. Г-жа Лера тотчас же ушла, пообещав на следующий день привезти Луизэ. - Ты говоришь, там гости? - спросила Нана, не двигаясь с места. - Да, сударыня, трое. Первым Зоя назвала банкира. Нана сделала гримасу: уж не воображает ли этот, как его там, Штейнер, что, если он преподнес ей вчера цветы, то она позволит ему надоедать ей? - К тому же, - объявила она, - хватит с меня на сегодня. Я никого не приму. Подите скажите, что я уже не вернусь домой. - Подумайте, сударыня, хорошенькой примите Штейнера, - проговорила Зоя серьезно, не двигаясь с места; ее огорчало, что хозяйка снова собирается сделать глупость. Но когда она упомянула валаха, которому, наверное, уже надоело сидеть в спальне, Нана окончательно вышла из себя и еще больше заупрямилась. Она никого, никого не желает видеть! И что он пристал к ней, как смола! - Гоните всех вон! Я лучше сыграю с госпожой Малуар партию в безик. Это куда интереснее. Ее прервал звонок. Но это уже слишком! Еще один пришел! Она запретила Зое открывать, но та, не слушая ее, вышла из кухни. Вернувшись, она властно сказала, подавая две визитные карточки: - Я ответила, что мадам принимает... Они ждут в гостиной. Нана в бешенстве вскочила. Но прочитав на карточках имена маркиза де Шуар и графа Мюффа де Бевиль, она утихомирилась. - А кто они такие? - спросила она наконец. - Вы их знаете? - Знаю старика, - сдержанно ответила Зоя. Но так как хозяйка продолжала вопросительно на нее смотреть, она кротко добавила: - Довелось кой-где встречаться. Эти слова, казалось, убедили молодую женщину. Она с сожалением покинула кухню - теплый уголок, где было так приятно болтать, вдыхая аромат кофе, гревшегося на тлеющих углях. Оставшись на кухне одна, г-жа Малуар стала гадать на картах; она так и не сняла шляпки, но для того, чтобы было удобнее, развязала ленты и откинула их на плечи. В будуаре, пока Зоя живо помогала Нана надеть пеньюар, та отвела душу, бормоча невнятные ругательства по адресу мужчин, словно хотела отомстить за причиненные ей неприятности. Грубые выражения Нана очень огорчали горничную, она с сожалением замечала, что ее хозяйка не так-то скоро очистится от грязи, в которой начинала свою жизнь. Зоя даже робко стала умолять ее успокоится. - Как бы не так! - резко возразила Нана. - Все они скоты, они это любят. Тем не менее Нана сразу приняла "великокняжеский вид", как любила она выражаться. Она направилась в гостиную, но - Зоя удержала ее и самовольно ввела в будуар маркиза де Шуар и графа Мюффа; по ее мнению так было гораздо лучше. - Очень сожалею, что заставила вас ждать, - произнесла Нана заученную фразу. Обе поклонились и сели. От вышитой тюлевой шторы в будуаре стоял полумрак. Это была самая изящная комната во всей квартире, обтянутая светлой материей, с большим мраморным туалетом, с зеркалом в мозаичной раме, с кушеткой и креслами, обитыми голубым атласом. Туалет был завален букетами роз, сирени, гиацинтов, разливавшими дурманящий аромат, а во влажном воздухе, среди приторных испарений, подымавшихся из чашечек с притираниями, проносился более резкий запах, который струили сухие стебельки пачули, мелко нарезанные в одной из ваз. Нана ежилась, запахиваясь в пеньюар, словно ее застигли врасплох во время одевания; кожа ее была еще влажной после ванны, и она смущенно улыбалась, закутываясь в кружева. - Сударыня, - торжественно начал граф Мюффа, - извините нас за непрошенное вторжение... Мы пришли просить о пожертвовании. Маркиз и я состоим членами благотворительного комитета этого округа. Маркиз де Шуар поспешил любезно добавить: - Узнав, что в этом доме живет великая артистка, мы решили обратиться к вам с просьбой помочь беднякам... талант и доброе сердце всегда способствуют друг другу. Нана разыгрывала из себя скромницу. Она слегка кивала головой и в то же время быстро соображала про себя: как видно того, который помоложе, привел старик, - уж очень у старого глаза блудливые. Но и с тем - молодым - надо держать ухо востро, у него как-то странно вздуваются жилы на висках; он и сам мог бы найти сюда дорогу. Ну, конечно, они узнали от консьержа, что она здесь живет, и каждый теперь хлопочет за себя. - Вы не ошиблись, обратившись ко мне, господа, - благосклонно проговорила Нана. Раздался звонок, от которого Нана слегка вздрогнула. Еще один гость! А несносная Зоя всех впускает! Нана продолжала: - Так приятно, когда можешь помочь. В глубине души она чувствовала себя польщенной. - Ах, сударыня, - проговорил маркиз, - если бы вы знали, какая здесь нищета! В нашем округе свыше трех тысяч бедных, а между тем он считается одним из наиболее обеспеченных. Вы и представить себе не можете, сколько нуждающихся: голодные дети, больные женщины, лишенные всякой помощи, умирающие от холода... - Бедняки! - воскликнула растроганная Нана. Она до того разжалобилась, что глаза ее наполнились слезами. Нана, забывшись, нагнулась, и пеньюар распахнулся, открывая шею, под тонкой тканью его обрисовывались красивые линии бедер. На землистых щеках маркиза выступила краска. Граф Мюффа, собиравшийся что-то сказать, опустил глаза. В комнате было слишком жарко; воздух был тяжелый и душный, как в теплице. Розы увядали, пачули в вазе издавали одуряющий аромат. - В таких случаях хочется быть очень богатой, - добавила Нана. - Но каждый дает, сколько может... Поверьте, господа, если бы я знала... Она была так растрогана, что чуть было не сказала глупость. Вовремя спохватившись, Нана так и не кончила фразы. Она немного смутилась, забыв, куда положила пятьдесят франков, когда снимала платье. Но смущение ее длилось недолго; она вспомнила, что деньги должны быть тут, на туалете, под опрокинутой банкой помады. Когда она встала, снова раздался звонок. Ну, вот, еще один, - этому конца не будет! Граф и маркиз также поднялись; старик насторожился, повернувшись к двери: очевидно, он знал, что означают эти звонки. Мюффа посмотрел на него, но тот час же отвернулся. Они стеснялись друг друга, поэтому оба снова стали сдержанны. Граф был широкоплечий, плотный, с густой шевелюрой; маркиз старался расправить свои худые плечи, на которые ниспадали редкие седые волосы. - Ну, господа, вы уходите от меня порядком нагруженные, честное слово! - воскликнула Нана и рассмеялась, протягивая им десять тяжелых серебряных монет. - Но ведь это для бедных... И на подбородке у нее появилась очаровательная ямочка. С обычным добродушием, без всякой рисовки, она протянула на ладони стопку монет, словно говоря: "Ну-ка, кто возьмет?" Граф оказался проворнее своего спутника и взял деньги, но одна монета еще оставалась на ладони, и, беря ее, он поневоле коснулся теплой и влажной ладони Нана. Это прикосновение вызвало в нем дрожь. А Нана, развеселившись, все смеялась. - Вот, господа, - проговорила она. - Надеюсь, в другой раз я дам больше. У гостей уже не было повода оставаться дольше; они попрощались и направились к двери. В ту минуту, как они собрались выйти, снова раздался звонок. Маркиз не скрыл улыбки, а по лицу графа пробежала тень, и лицо его стало еще суровее. Нана задержала их на несколько секунд, чтобы дать возможность Зое найти уголок для вновь пришедшего. Пана предпочитала, чтобы посетители ее не встречались. Но на этот раз гостя некуда было поместить, поэтому она почувствовала облегчение, увидев, что гостиная пуста. Уж не в шкаф ли их всех Зоя посадила! - До свидания, господа, - сказала Нана, проводив их. Она очаровывала их своим смехом, блеском глаз. Граф Мюффа поклонился смущенный, не смотря на большую светскую выдержку; ему хотелось выйти на воздух, у него кружилась голова в этой душной комнате, пропитанной запахом цветов и женского тела. А за его спиной маркиз де Шуар, лицо которого вдруг исказилось, подмигнул Нана, зная, что никто его не видит. Вернувшись в будуар, где ее поджидала Зоя с письмами и визитными карточками посетителей, молодая женщина воскликнула, смеясь: - Вот прощелыги-то! Плакали мои пятьдесят франков. Она нисколько не сердилась, ей было смешно, что мужчины забрали у нее деньги. А все-таки они свиньи - ведь у нее не осталось ни единого су! Но увидев письма и визитные карточки, она опять вспылила; хорошо бы только письма, - это объяснения в любви тех мужчин, которые рукоплескали ей вчера. Ну, а гости пусть убираются к черту. Зоя разместила их где только можно; она заметила, что квартира очень удобна - из каждой комнаты есть отдельный выход в коридор, не то, что у Бланш, где приходилось проходить через гостиную; немало там хлопот было из-за этого. - Гоните их вон, - проговорила Нана, - и прежде всех "черномазого"! - Его-то я давным-давно спровадила, сударыня, - ответила Зоя, улыбаясь. - Он только пришел предупредить, что не может вечером прийти. Какая радость! Нана захлопала в ладоши. Он не придет, вот счастье-то! Значит, она свободна! Нана вздохнула с таким облегчением, словно избавилась от гнусной пытки. Она сразу подумала о Дагнэ. Бедный котик, ведь она ему только что написала, чтобы он ждал до четверга! Пускай же г-жа Малуар поскорее напишет ему другое письмо! Но Зоя сказала, что г-жа Малуар, по-своему обыкновению, незаметно улизнула. Тогда Нана, намереваясь сперва послать к Дагнэ нарочного, заколебалась. Она очень устала. Проспать целую ночь, что за наслаждение! В конце концов мысль об этом удовольствии восторжествовала. Может же она себе позволить такую роскошь! - Лягу спать, как только вернусь из театра, - прошептала она, предвкушая это удовольствие - и ты разбудишь меня не раньше двенадцати. Затем добавила, повысив голос: - Ну, а теперь спусти-ка с лестницы остальных! Зоя не двигалась с места. Она никогда не позволяла себе открыто давать Нана советы, но при случае ухитрялась удерживать ее от необдуманного поступка, который Нана могла сгоряча совершить. - Штейнера тоже гнать? - отрывисто спросила она. - Конечно, - ответила Нана, - его прежде всех. Горничная подождала немного, чтобы дать Нана время одуматься. Неужели ей не лестно отбить у соперницы, у Розы Миньон, такого богатого покровителя, которого знают во всех театрах? - Поспеши, моя милая, - возразила Нана, прекрасно понимая, к чему клонит Зоя, - да скажи ему, что он мне надоел. Вдруг она одумалась: а что, если завтра у нее явится это желание, - и она крикнула по-мальчишески задорно, смеясь и подмигивая: - Ну что ж, если я захочу заполучить Штейнера, то самый лучший способ - вытурить его сейчас! Зоя была поражена. Охваченная внезапным восхищением, она посмотрела на свою госпожу и, больше не колеблясь, пошла выпроваживать Штейнера. Нана подождала несколько минут, чтобы дать Зое время "вымести сор", как она выражалась. Кто мог подумать, что ей устроят такую "осаду"! Нана высунула голову в дверь гостиной; там было пусто. В столовой тоже. Но когда она, продолжая осмотр, в полной уверенности, что никого больше нет, отворила дверь в маленькую комнатку, то неожиданно обнаружила какого-то юношу. Он сидел на сундуке очень смирно и очень чинно, держа на коленях огромный букет. - Ах ты, господи, - воскликнула она, - да тут еще кто-то есть! Увидев Нана, юноша вскочил красный, как мак. Он не знал, куда девать букет, и перекладывал его из одной руки в другую, задыхаясь от волнения. Его смущение, его забавная фигура с цветами в руках тронули Нана. Она от души расхохоталась. Значит, и младенцы туда-же! Теперь мужчины являются к ней чуть ли не из пеленок! Она совсем разошлась, хлопнула себя по ляжкам и развязно спросила: - А тебе чего, может, нос вытереть? - Да, - ответил тихий, умоляющий голос. Этот ответ еще больше развеселил Нана. Ему было семнадцать лет, и звали его, Жорж Югон. Он был накануне в "Варьете" и вот пришел к ней. - Это мне цветы? - Да. - Давай их сюда, дуралей! Когда она взяла у него букет, он бросился целовать ее руки с жаром, свойственным его возрасту. Нана пришлось его ударить, чтобы он отпустил ее. Сопляк еще, а какой надоедливый! Но хотя Нана и бранила его, она вся зарделась, улыбаясь. Спровадив юношу, она разрешила ему прийти еще раз. Он вышел шатаясь, не сразу найдя двери. Нана вернулась в будуар, куда сейчас же пришел Франсис, чтобы закончить ее прическу. Она совершила свой полный туалет лишь вечером. Она молча сидела перед зеркалом, задумавшись о чем-то и послушно наклоняя голову под искусными руками парикмахера, когда вошла Зоя. - Сударыня, там один не хочет уходить. - Что ж, пусть остается, - ответила спокойно Нана. - И новые все приходят. - Пусть приходят! Скажи им, чтобы ждали. Проголодаются - уйдут. Теперь Нана относилась ко всему этому иначе: она была в восторге от того, что может дурачить мужчин. Ей пришла в голову мысль, окончательно развеселившая ее: она вырвалась из рук Франсиса и побежала закрывать дверь на задвижку. Теперь пусть заполняют соседнюю комнату - стенку ведь они не выломают! А Зоя может ходить через маленькую дверь, ведущую в кухню. Между тем звонок не унимался. Каждые пять минут, с точностью заведенной машины, повторялся резкий, пронзительный звон. Нана развлекалась, считая звонки, потом вдруг вспомнила: - Где же мой засахаренный миндаль? Франсис также забыл о нем. Вынув из кармана сюртука кулек, он учтиво протянул его сдержанным жестом светского человека, который преподносит подарок знакомой даме. Однако, подавая счет Нана за прическу, он неизменно вписывал в него стоимость засахаренного миндаля. Нана положила кулек на колени и принялась грызть миндаль, послушно поворачивая голову по требованию парикмахера. - Черт возьми, - пробормотала она после минутного молчания, - да их тут целая орава! Звонок позвонил три раза подряд. Он взывал все чаще и чаще. Были звонки скромные, трепетные, как шепот первого признания; смелые, звеневшие под напором грубого пальца; поспешные, прорезавшие воздух быстрой дрожью, - словом, настоящий трезвон, как говорила Зоя, трезвон, нарушавший покой всего квартала, целая вереница мужчин стояла в очереди у кнопки звонка. Этот шут Борднав слишком многим дал адрес Нана, тут чуть ли не все вчерашние зрители! - Кстати, Франсис, - сказала Нана, - не найдется ли у вас пяти луидоров? Он отступил на шаг, осматривая прическу, и спокойно ответил: - Пять луидоров?.. Смотря по обстоятельствам... - Ну, знаете, - возразила она, - если вам нужна гарантия... И, не договорив, Нана широким жестом указала на соседние комнаты. Франсис дал ей взаймы сто франков. Зоя, улучив свободную минутку, приготовила Нана туалет. Вскоре надо было ее одевать, а парикмахер ждал, чтобы в последний раз поправить прическу. Но беспрерывные звонки ежеминутно отрывали горничную от дела, и она оставляла Нана, то затянув в корсет только наполовину, то в одной туфле. При всей своей опытности Зоя теряла голову. Разместив мужчин по всем углам, она теперь вынуждена была сажать их по трое - четверо в одной комнате, что противоречило всем ее правилам. Ну и черт с ними, если они перегрызут друг другу глотки, - места больше останется! А Нана, чувствуя себя в безопасности под защитой крепких замков, издевалась над ними, говоря, что слышит их дыхание. Хороши же песики, сидят, верно, кружком, высунув язык, ее дожидаются! Это было продолжением вчерашнего успеха, - свора мужчин пошла по ее следу. - Только бы они там ничего не натворили, - бормотала она. Ее стало уже тревожить горячее дыхание, проникавшее сквозь все щели. Наконец Зоя ввела Лабордета, и у Нана вырвался радостный возглас. Лабордет хотел сообщить Нана, что ему удалось уладить одно ее дело у мирового судьи, но она не слушала его. - Поедем со мною, пообедаем вместе... потом вы проводите меня в "Варьете". Мой выход только в половине десятого. Милый Лабордет, как он всегда кстати приходит! Вот кто никогда ничего не требует взамен. Он был просто другом женщин и улаживал их делишки. Так, мимоходом он выпроводил из передней кредиторов Нана. Впрочем, эти добрые люди совсем и не настаивали на том, чтобы им заплатили сейчас, - напротив, - они так упорно ждали Нана только потому, что хотели поздравить хозяйку и лично предложить ей вновь свои услуги после вчерашнего большого успеха. - Скорей, скорей, - говорила Нана, совсем уже одетая. В эту минуту вошла Зоя со словами: - Я отказываюсь открывать, сударыня... На лестнице целая очередь. Целая очередь! Даже Франсис, несмотря на свой невозмутимый вид англичанина, рассмеялся, собирая свои гребенки. Нана, взяв под руку Лабордета, подталкивала его к кухне. Она спешила уйти, освободиться, наконец, от мужчин, радуясь, что с Лабордетом можно остаться наедине где угодно, не боясь, что он будет надоедать. - Вы проводите меня домой, - сказала она, спускаясь с ним по черной лестнице. - Тоща я буду, по крайней мере, спокойна... Представьте, я хочу проспать одна всю ночь, в моем распоряжении будет целая ночь, - уж такая у меня прихоть, милый мой! 3 Графиня Сабина, как обычно называли г-жу Мюффа де Бевиль в отличии от матери графа, скончавшейся в минувшем году, принимала по вторникам в своем особняке на углу улиц Миромениль и Пентьевр. То было обширное квадратное здание, которым род Мюффа владел больше столетия. Высокий темный фасад как бы дремал, напоминая своим мрачным видом монастырь; огромные ставни его почти всегда были закрыты. Позади дома, в небольшом сыром садике чахлые деревья тянулись к солнцу, и ветви их были так длинны, что свешивались над черепицами крыши. Во вторник к девяти часам в гостиной графини собралось человек десять гостей. Когда графиня принимала у себя близких друзей, двери смежной маленькой гостиной и столовой были заперты. Гости чувствовали себя уютнее, болтая у камина в большой и высокой комнате; четыре ее окна выходили в сад; и оттуда в этот дождливый апрельский вечер проникала сырость, хотя в камине горели огромные поленья. Сюда никогда не заглядывало солнце: днем стоял зеленоватый полумрак, а вечером, при свете ламп и люстры, гостиная казалась еще более строгой благодаря массивной мебели красного дерева в стиле ампир, штофным обоям и креслам, обитым тисненым желтым бархатом. Здесь царил дух благочестия, атмосфера холодного достоинства, старинных нравов минувшего века. Напротив кресла, в котором умерла мать графа, - глубокого твердого кресла, обитого плотной материей, стояла по другую сторону камина кушетка графини Сабины с красной шелковой обивкой, мягкая, как пух. Это была единственная современная вещь, попавшая сюда по воле случая и нарушавшая строгость стиля. - Итак, - проговорила гостья, молодая женщина, - к нам едет персидский шах. Речь шла о коронованных особах, которых ожидали в Париже к выставке. Несколько дам уселись в кружок перед камином. Г-жа Дю Жонкуа, брат которой дипломат, служил на востоке, рассказывала о дворе Наср-эд-дина. - Вам нездоровится, дорогая? - спросила г-жа Шантро, жена заводовладельца, заметив, что графиня слегка вздрогнула и побледнела. - Нет, нисколько, - ответила Сабина, улыбаясь... - Мне немного холодно... Эту гостиную нескоро протопишь! Графиня обвела своими черными глазами стены и потолок. Ее дочь, Эстелла, девица лет шестнадцати, худая и нескладная, как все подростки, встала со скамеечки, на которой сидела, и молча поправила в камине прогоревшее полено. А г-жа де Шезель, подруга Сабины по монастырю, где они воспитывались, моложе ее на пять лет, воскликнула: - Ах, что-ты! Как бы мне хотелось иметь такую гостиную! Здесь ты, по крайней мере, можешь устраивать приемы... Ведь в наше время строят только какие-то лачужки... Будь я на твоем месте... Она беспечно говорила, оживленно жестикулируя, о том, что переменила бы здесь обои, обивку мебели, вообще все, а потом стала бы задавать балы, и на них съезжался бы весь Париж. Позади нее стоял ее муж, чиновник, и слушал ее с важным видом. По слухам, она открыто его обманывает; но ей прощали, и всюду принимали, несмотря ни на что, так как считали ее просто легкомысленной. - Ах, уж эта Леонида! - только и сказала графиня Сабина, едва улыбнувшись. Ее ленивый жест как бы дополнил недосказанное. Конечно, она ничего не станет менять в этой комнате, где прожила семнадцать лет. Пусть остается в том виде, в каком была при жизни свекрови. Возвращаясь к прежней теме, графиня заметила: - Меня уверяли, что к нам приедут также прусский король и русский император. - Да, предполагаются очень пышные торжества, - сказала г-жа Дю Жонкуа. Банкир Штейнер, которого недавно ввела в салон графини Леонида де Шезель, знавшая весь Париж, беседовал, сидя на диване в простенке между окнами, с депутатом, ловко стараясь выведать у него сведения о предстоящем изменении биржевого курса, о чем сам Штейнер уже пронюхал. Стоя перед ними, их молча слушал граф Мюффа, еще более хмурясь, чем всегда. Пять-шесть молодых людей стояли возле двери вокруг графа Ксавье де Вандевр: он рассказывал им вполголоса какую-то историю, по-видимому, весьма игривую, так как слушатели с трудом сдерживали смех. Посреди комнаты, грузно опустившись в кресло, одиноко дремал толстяк; это был начальник департамента министерства внутренних дел. Но когда один из молодых людей, по-видимому, усомнился в правдивости рассказа графа, последний громко сказал: - Нельзя же быть таким скептиком, Фукармон, - все удовольствие пропадает! И он, смеясь, подошел к дамам. Последний отпрыск знатного рода, женственный и остроумный граф де Вандевр безудержно, неутомимо растрачивал в то время свое состояние. Его скаковая конюшня, одна из самых известных в Париже, стоила ему бешеных денег; размеры его ежемесячных проигрышей в имперском клубе не могли не вызвать тревогу; а расходы на любовниц поглощали из года в год то ферму, то несколько десятин земли или леса, а то и целые куски его обширных владений в Пикардии. - Не вам бы называть других скептиками, ведь вы сами ни во что не верите, - сказала Леонида, освобождая для него местечко рядом с собою. - Сами вы отравляете себе все удовольствия. - Вот именно, - ответил он, - вот я и делюсь с другими своим опытом. Но ему приказали умолкнуть, дабы не смущать г-на Вено. Тут дамы отодвинулись, и в глубине оказалась кушетка, а на ней маленький шестидесятилетний человечек с испорченными зубами и тонкой улыбкой. Он, удобно расположившись, слушал окружающих, сам не проронив ни слова. Он покачал головой в знак того, что нисколько не смущен. Вандевр с обычным надменным видом серьезно сказал: - Господин Вено прекрасно знает, что я верю в то, во что надо верить. Это свидетельствовало о его религиозных чувствах, по-видимому, даже Леонида была удовлетворена. Молодые люди в глубине комнаты больше не смеялись. Им стало скучно в чопорной гостиной. Повеяло холодком. И в наступившем молчании слышался только гнусавый голос Штейнера, который в конце концов вывел из себя депутата. С минуту графиня Сабина смотрела на огонь, затем возобновила прерванный разговор: - Я видела в прошлом году прусского короля в Бадене. Он еще очень бодр для своих лет. - Его будет сопровождать граф Бисмарк, - сказала г-жа Дю Жонкуа. - Вы с ним знакомы? Я завтракала с ним у моего брата, - о, давно, когда Бисмарк был в Париже в качестве представителя Пруссии... Не могу понять, почему этот человек пользуется таким успехом. - Отчего же? - спросила г-жа Шантро. - Право, не знаю... как вам сказать... Он мне не нравится. Он производит впечатление грубого и невоспитанного человека. А, кроме того, я нахожу, что он не умен. Тоща все заговорили о Бисмарке. Мнения разделились. Вандевр был с ним знаком и утверждал, что он и в картишки сыграть и выпить умеет. В разгар спора отворилась дверь, и появился Гектор де Ла Фалуаз. За ним следовал Фошри, который подошел к графине и, поклонившись, сказал: - Графиня, я вспомнил ваше любезное приглашение... Она ответила улыбкой и сказала ему несколько ласковых слов. Поздоровавшись с графом, журналист в первую минуту почувствовал себя неловко в этой гостиной, где он не заметил никого из знакомых, кроме Штейнера. Но тут к нему подошел Вандеври, узнав его, пожал ему руку. Фошри обрадовался встрече и сразу почувствовал потребность обменяться впечатлениями, отвел его в сторону, тихо говоря: - Это состоится завтра. Вы будете? - Еще бы! - В двенадцать ночи, у нее. - Знаю, знаю... Я приеду с Бланш. Он хотел отойти к дамам, собираясь привести новый аргумент в пользу Бисмарка, но Фошри удержал его. - Вы ни за что не догадаетесь, кого она поручила мне пригласить. И Фошри легким кивком головы указал на графа Мюффа, обсуждавшего в этот момент с депутатом и Штейнером одну из статей бюджета. - Не может быть! - проговорил Вандевр, которого это известие и ошеломило и позабавило. - Честное слово! Мне пришлось клятвенно обещать, что я его приведу. Отчасти из-за этого я и пришел сюда. Оба тихо засмеялись, и Вандевр поспешно вернулся к дамам, воскликнув: - А я, напротив, утверждаю, что Бисмарк очень остроумен. Да вот вам доказательство: однажды вечером он при мне очень удачно сострил... Между тем Ла Фалуаз, услышав кое-что из этого разговора, смотрел на Фошри в надежде получить объяснение; но его не последовало. О ком шла речь? Что собирались делать на следующий день в полночь? И Ла Фалуаз уже не отставал от кузена. Тот уселся. Фошри питал особый интерес к графине Сабине. Ее имя часто произносилось в его присутствии, он знал, что она вышла замуж семнадцати лет, и теперь ей должно быть тридцать четыре года; со времени своего замужества она вела замкнутый образ жизни в обществе мужа и свекрови. В свете одни считали ее благочестивой и холодной, другие жалели, вспоминая веселый смех и большие пламенные глаза юной Сабины, когда она еще не жила взаперти в этом старинном особняке. Фошри разглядывал ее, и его брало раздумье. Его покойный друг, капитан, недавно скончавшийся в Мексике, в канун своего отъезда из Франции сделал ему после обеда одно из тех откровенных признаний, которые могут вырваться порой даже у самых скрытых людей. Но у Фошри осталось лишь смутное воспоминание об этом разговоре: в тот вечер они за обедом изрядно выпили. И, глядя на графиню в этой старинной гостиной, спокойно улыбавшуюся, одетую в черное, он подвергал сомнению признания своего друга. Стоявшая позади нее лампа освещала тонкий профиль этой полной брюнетки, и только немного крупный рот говорил о какой-то надменной чувственности. - И чего им дался Бисмарк! - проворчал Ла Фалуаз, который желал прослыть человеком, скучающим в обществе. - Тоска смертельная. Что за странная пришла тебе фантазия приехать сюда! Фошри вдруг спросил: - Скажи-ка, у графини нет любовника? - Ну, что ты! Конечно, нет, - пробормотал явно сбитый с толку Ла Фалуаз. - Забыл ты, что ли, где находишься? Потом Ла Фалуаз сообразил, что его негодование свидетельствует об отсутствии светского шика, и прибавил, развалясь на диване: - Право, я хоть и отрицаю, но, в сущности, не знаю сам... Тут вертится молоденький Фукармон, на которого натыкаешься во всех углах. Но, конечно, здесь видали и других, почище его. Мне-то наплевать... Верно лишь одно: если графиня и развлекается любовными интрижками, то делает это очень ловко, об этом ничего неслышно, никто о ней не говорит ничего худого. И, не дожидаясь расспросов Фошри, он рассказал все, что знал о семействе Мюффа. Дамы продолжали разговаривать у камина, а кузены беседовали вполголоса; и, глядя на этих молодых людей в белых перчатках и галстуках, можно было подумать, что они обсуждают какой-нибудь важный вопрос в самых изысканных выражениях. Итак, говорил Ла Фалуаз, мамаша Мюффа, которую он прекрасно знал, была несносная старуха, вечно возившаяся с попами, к тому же чванливая и очень высокомерная, и все вокруг склонялось перед ней. Что же касается Мюффа, он последний отпрыск генерала, возведенного в графское достоинство Наполеоном I, и поэтому, естественно, он вошел в милость после 2 декабря. Мюффа тоже не из веселых, но слывет весьма честным и прямым человеком. При всем том у него невероятно устарелые взгляды и такое преувеличенное представление о своей роли при дворе, о своих достоинствах и добродетелях, что к нему прямо не подступись. Это прекрасное воспитание Мюффа получил от мамаши: каждый день, точно на исповеди, никаких вольностей, полное отречение от радостей молодости. Он ходил в церковь и был религиозен до исступления, до нервных припадков, похожих на приступы белой горячки. Наконец, в довершение характеристики графа, Ла Фалуаз шепнул что-то кузену на ухо. - Не может быть! - Честное слово, меня уверяли, что это правда... Он таким и женился. Фошри смеялся, глядя на графа: обрамленное бакенбардами лицо Мюффа, без усов, казалось еще непреклоннее и жестче, когда он приводил цифры спорившему с ним Штейнеру. - Черт возьми! Это на него похоже, - пробормотал журналист. - Хороший подарочек молодой жене! Бедняжка, как он, должно быть, ей наскучил! Бьюсь об заклад, что она ровно ничего не знает! В этот момент к нему обратилась графиня Сабина. Но он не слышал ее, настолько случай с Мюффа показался ему забавным и необычайным. Она повторила свой вопрос: - Господин Фошри, вы, кажется, написали очерк о Бисмарке?.. Вам случалось с ним беседовать? Он оживился, подошел к дамам, стараясь привести свои мысли в порядок, и тотчас же ответил с безукоризненной непринужденностью: - Откровенно говоря, графиня, я писал его, пользуясь биографическими данными, взятыми из немецкой печати... Я никогда не видел Бисмарка. Фошри остался подле Сабины. Разговаривая с нею, он продолжал размышлять. Она казалась моложе своих лет, ей нельзя было дать больше двадцати восьми; особенно глаза ее сохранили юношеский блеск, скрывавшийся синеватой тенью длинных ресниц. Сабина выросла в семье, где царил разлад, жила попеременно то у отца, маркиза де Шуар, то у матери и рано вышла замуж после ее смерти, очевидно, побуждаемая отцом, которого стесняла. Маркиз слыл ужасным человеком, и, несмотря на его великое благочестие, о нем ходили странные слухи. Фошри спросил, удостоится ли он чести засвидетельствовать свое почтение маркизу. Несомненно, ответила Сабина. Ее отец придет, но позднее: у него столько работы! Журналист, догадывавшийся, где старик проводит вечера, серьезно смотрел на графиню. Вдруг его поразила родинка, которую он заметил у Сабины на левой щеке, около губ. Точно такая же была у Нана. Это показалось ему забавным. На родинке вились волоски. Только у Нана они белокурые, а у графини - совершенно черные. Ну и что ж, а все-таки у этой женщины нет любовника. - Мне всегда хотелось познакомиться с королевой Августой, - сказала Сабина. - Говорят, она такая добрая, такая благочестивая... Как вы думаете, она приедет с королем? - Пожалуй, нет, - ответил он. У нее нет любовника, это очевидно. Достаточно было видеть ее рядом с дочерью - незаметной девушкой, чопорно сидевшей на скамеечке. Мрачная гостиная, на которой лежала печать ханжества, свидетельствовала, какой железной руке подчинялась графиня и какое она вела здесь суровое существование. Она не вложила ничего своего в старинное жилище, потемневшее от старости. Здесь властвовал и повелевал Мюффа со своим ханжеским воспитанием, со своими покаяниями и постами. Но самым веским доказательством было для Фошри присутствие старичка с испорченными зубами и тонкой улыбкой, которого он разглядел в кушетке за спинами дам. Личность эта была ему знакома. Теофиль Вено, бывший адвокат, специальностью которого были процессы духовенства, отошел от дел, когда составил себе крупное состояние; он вел загадочную жизнь, но принимали его всюду; относились к нему подобострастно и даже слегка побаивались, словно он представлял собою большую тайную силу, которая за ним стоит. Впрочем, он держался с величайшим смирением, был старостой в храме св.Магдалины и занимал скромное положение помощника мэра девятого округа, как он уверял, просто для того, чтобы заполнить свой досуг. Да, графиню хорошо охраняют, к ней не подступишься! - Ты прав, здесь умрешь от скуки, - сказал Фошри кузену, выбравшись из дамского кружка. - Надо удирать. Тут к ним подошел Штейнер, которого только что оставили граф Мюффа и депутат; он был взбешен, обливался потом и ворчал вполголоса: - Черт с ними, пусть молчат, коли не хотят говорить. Я найму других, из которых выжму все, что мне нужно. Затем, уведя журналиста в укромный уголок, он заговорил другим тоном, с оттенком торжества в голосе: - Ну-с! Итак, ужин назначен на завтра... Я тоже там буду, милейший! - Ах, вот как? - тихо отозвался удивленный Фошри. - А вы и не знали?.. По правде, мне не легко было застать ее дома! Да и Миньон не отходил от меня ни на шаг. - Но ведь Миньоны тоже приглашены. - Да она говорила мне... Короче говоря, она меня приняла и пригласила... Ужин ровно в полночь, после спектакля. Банкир сиял. Он подмигнул журналисту и добавил с особым выражением: - А у вас, видно, все уже наладилось! - А что, собственно? - спросил Фошри, притворяясь, будто не понимает, о чем идет речь. - Она хотела поблагодарить меня за рецензию, потому и пришла ко мне. - Да, да... вы, журналисты, счастливчики, вас вознаграждают... Кстати, на чей счет будет завтрашнее угощение? Журналист развел руками, как бы в доказательство, что это никому не известно. В эту минуту Штейнера отозвал Вандевр: банкир лично знал Бисмарка. Г-жу Дю Жонкуа почти удалось убедить, и она произнесла в заключение: - Бисмарк произвел на меня плохое впечатление; по-моему, у него злое лицо... Но я охотно допускаю, что он очень умен; этим и объясняется его успех. - Без сомнения, - сказал, натянуто улыбаясь, банкир, который был франкфуртским евреем. Ла Фалуаз решился, наконец, расспросить кузена и шепнул ему на ухо, не отставая от него ни на шаг: - Значит, завтра вечером ужину женщины?.. У кого же, а? У кого? Фошри знаком пояснил,