Элен поднялась на знакомый чердак большого дома, куда приходила так часто. Но сколько она ни стучала, никто не откликнулся. Она спустилась назад в крайнем замешательстве. По всей вероятности, тетушка Фэтю находилась в квартире второго этажа. Но Элен не осмеливалась зайти туда. Минут пять она простояла в сенях, освещенных керосиновой лампой, потом вновь поднялась по лестнице, постояла в нерешительности, глядя на двери. Она уже хотела было уйти, как вдруг через перила перегнулась тетушка Фэтю. - Как! Вы стоите на лестнице, моя добрая барыня? - вскричала она. - Да входите же! Не стойте там, простудитесь!.. О, эта предательская лестница, того и гляди в могилу сведет... - Нет, спасибо, - сказала Элен, - Вот вам башмаки, тетушка Фэтю. Она смотрела на дверь, которую тетушка Фэтю, выходя, оставила открытой. За дверью виднелся край плиты. - Я совсем одна, ей-богу, - повторяла старуха. - Входите... Это вот кухня... Да вы не задираете нос перед бедным людом. Что верно, то верно! Тогда, преодолевая отвращение, стыдясь того, что она делает, Элен последовала за старухой. - Вот вам башмаки, тетушка Фэтю... - Боже мой! Уж как мне благодарить вас. Ох, уж и башмаки какие! Дайте-ка надену их! Совсем по ноге, как раз впору. Вот давно бы так! По крайности, теперь ходить можно и дождя не бояться... Спасительница вы моя! Да! Так-то я еще лет десять протяну, моя добрая барыня. Не из лести говорю, а от души, - истинно так, вот как эта лампа нам светит. Уж подольщаться я не умею! Умиленная собственными словами, она взяла руки Элен и целовала их. В кастрюльке грелось вино; на столе, около лампы, вытягивала тонкое горлышко наполовину пустая бутылка бордо. Кухонная утварь, не считая кастрюли, заключалась всего в четырех тарелках, стакане, двух сковородках и котелке. Чувствовалось, что тетушка Фэтю расположилась лагерем в этой холостяцкой кухне и плиту растапливала только для себя. Видя, что взор Элен упал на кастрюльку, она закашлялась и приняла жалостный вид. - У меня опять все схватки в животе, - простонала она. - Что там врач ни говори, а у меня, верно, червь там завелся... Вот капелька винца меня и подбадривает. Так-то уж горько мне, моя добрая барыня. Никому бы такой болезни не пожелала, уж больно тяжко... Ну, теперь я и балую себя понемножку; ведь кто столько перетерпел, как я, тому не грех и побаловать себя, правда? Повезло мне, - такой обходительный господин попался! Благослови его господь! И тетушка Фэтю положила два больших куска сахара себе в вино. Она растолстела еще больше, глазки едва виднелись на одутловатом лице. Испытываемое ею блаженство замедляло ее движения. Казалось, исполнилось честолюбивое желание всей ее жизни. Она родилась для этого. Пока она припрятывала сахар, Элен разглядела в глубине шкапа запас различных лакомств: банку варенья, пачку бисквитов, даже несколько украденных у барина сигар. - Ну, прощайте, тетушка Фэтю, я ухожу, - сказала она. Но старуха, отодвигая кастрюльку на край плиты, бормотала: - Подождите немного, оно еще слишком горячо, я выпью его попозже. Нет, нет, не сюда! Не обессудьте, что я приняла вас на кухне... Обойдем квартирку! Взяв лампу, она вошла в узкий коридор. Элен с бьющимся сердцем последовала за ней. На потрескавшихся стенах закопченного коридора проступала сырость. Распахнулась дверь - Элен ступила на мягкий ковер. Тетушка Фэтю вышла на середину безмолвной комнаты со спущенными шторами. - Ну, как? - сказала она, поднимая лампу. - Правда, недурно? То были две квадратные комнаты с дверью между ними; створки двери были сняты, их заменила портьера. Обе комнаты были обиты одинаковым розовым кретоном с медальонами в стиле Людовика XV, с резвившимися среди цветочных гирлянд толстощекими амурами. В первой комнате стоял столик, два мягких глубоких кресла с подушками и несколько других, простых. Вторая, поменьше, была почти целиком занята огромной кроватью. Тетушка Фэтю указала на хрустальный фонарь, подвешенный на золоченых цепях к потолку. Этот фонарь в ее глазах был верхом роскоши. Она пустилась в объяснения: - Вы и не представляете себе, что это за чудак! Он среди бела дня зажигает все лампы - и знай себе сидит, покуривает сигару да смотрит по сторонам. Забавляет это его, значит... Как там ни будь, а денег он на это ухлопал немало! Элен молча обходила комнаты. Она находила их непристойными. Они были слишком розовы, кровать слишком велика, мебель слишком нова. Во всем чувствовалась попытка обольщения, оскорбительная в своей фатовской самоуверенности. Модистка сдалась бы тотчас же, и все же мало-помалу Элен охватывало тревожное смущение. Старуха, прищуривая глаза, продолжала тараторить: - Он велит называть себя господином Венсаном... Мне-то все равно, раз он платит... - До свидания, тетушка Фэтю, - повторила Элен. Она задыхалась. Торопясь уйти, она открыла какую-то дверь и очутилась в анфиладе из трех комнатушек, до ужаса оголенных и грязных. Обои висели клочьями. Потолки были черные, на проломленных звеньях паркета валялась обвалившаяся штукатурка. Веяло запахом застарелой нищеты. - Не сюда, не сюда, - кричала тетушка Фэтю. - Как же так? Ведь обычно та дверь заперта... Там остальные комнаты - те, которые он не отделывал. Да и то сказать, это ему и так бог знает сколько стоило... Да, здесь уже не так красиво... Сюда, моя добрая барыня, сюда... Когда Элен снова проходила через розовый будуар, старуха остановила ее, чтобы еще раз поцеловать ей руку. - Будьте покойны, я не неблагодарная какая... Век буду об этих башмаках помнить. Уж до чего они впору, уж до чего теплы, три лье в них пройдешь... Чего бы мне попросить для вас у господа бога? Господи боже, услышь меня, сделай так, чтобы счастливей ее не было женщины на свете. Ты, читающий в моем сердце, знаешь, чего я ей желаю. Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь! Набожная экзальтация вдруг овладела ею, она крестилась, преклоняя колени перед огромной кроватью и хрустальным фонарем. Затем, открыв дверь на лестницу, она другим тоном добавила на ухо Элен: - Когда вам будет угодно, постучитесь в дверь кухни; я там безотлучно. Элен, ошеломленная, оглядывалась, словно вышла из какого-то притона. Она машинально спустилась по лестнице, поднялась по Водному проходу и очутилась на улице Винез. Она не помнила, как прошла этот путь. Только тогда последняя фраза старухи заставила ее призадуматься. Уж конечно, ноги ее больше не будет в этом доме. Тетушка Фэтю более не нуждалась в подаянии. Зачем же Элен стучаться в дверь кухни? Теперь она была удовлетворена: она видела. И она испытывала презрение к себе и другим. Как это было мерзко - отправиться туда! Обе комнаты с их кретоновой обивкой вновь и вновь вставали в ее воображении; она одним взглядом запечатлела в памяти малейшие их детали, вплоть до расстановки кресел и до складок занавесок, закрывавших постель. Но неизменно вслед за этими комнатами выступали три другие комнатушки - грязные, пустые, заброшенные; и эта картина - облупившиеся стены, скрытые за круглощекими амурами парадных комнат, вызывала в ней столько же гнева, сколько и отвращения. - Ну-ну, сударыня, - крикнула Розали, поджидавшая ее на лестнице - хорош будет обед! Вот уже полчаса, как все подгорает. За столом Жанна засыпала мать вопросами. Где она была? Что делала? Но, не добившись от Элен ничего, кроме односложных ответов, она принялась сама развлекать себя игрой в угощение. Посадив на стуле рядом с собой свою куклу, она по-сестрински делила с ней свою порцию десерта. - Главное, мадмуазель, кушайте опрятно... Да вытрите же рот... О-о! Маленькая грязнуля, она даже не умеет подвязать салфетки... Ну, и хороши же вы... Вот вам бисквит! Что такое? Вы хотите, чтобы вам намазали на него варенья... Что? Так-то лучше... Дайте-ка я очищу вам четвертушку яблока... И она клала порцию куклы на стул. Но когда ее собственная тарелка пустела, она, одно за другим, взяла назад все лакомства, которыми угощала куклу, и съела их, говоря за свою собеседницу: - О, это изумительно вкусно... Никогда я не ела такого вкусного варенья. Где вы только достаете это варенье, сударыня? Я скажу мужу, чтобы од купил мне банку такого же... А какие чудесные яблоки, сударыня! Они из вашего сада? Жанна уснула за игрой - упала посреди комнаты с куклой в руках. Она играла без перерыва с самого утра. Маленькие ножки уже не держали ее, она свалилась от усталости, как сноп, и во сне продолжала смеяться - наверно, все еще играла. Мать уложила ее; руки и ноги ее безжизненно свисали; вероятно, ей снилась увлекательная игра. Теперь Элен была одна в своей комнате. Заперев дверь, она провела мучительный вечер у погасшего камина. Она уже не в силах была управлять своей волей; мысли, в которых она не осмелилась бы признаться, продолжали свою глухую работу. Как будто в ней властно заговорила какая-то другая женщина, злая и чувственная, которой она не знала и которой была вынуждена повиноваться. Пробило полночь. Элен заставила себя лечь. Но когда она очутилась в постели, муки ее сделались нестерпимыми. Она не спала, она ворочалась, как на угольях. Все те же образы, распаленные бессонницей, преследовали ее. И вдруг одна мысль гвоздем вонзилась ей в череп. Как она ни отталкивала ее, эта мысль проникала все глубже, сжимала ей горло, овладевала всем ее существом. Около двух часов ночи она поднялась с застывшей, бессознательной решимостью сомнамбулы, зажгла лампу и написала измененным почерком письмо. То был туманный донос, записка в три строчки, без подписи и объяснений, в которой доктора Деберль просили быть сегодня в таком-то месте, к такому-то часу. Запечатав конверт, она сунула письмо в карман своего платья, брошенного на кресло. После этого она снова легла в постель и уснула сразу - мертвым, свинцовым сном. III  На следующий день Розали пришлось подать кофе только к девяти часам: Элен встала поздно, разбитая, бледная от кошмаров ночи. Пошарив в кармане своего платья, она нащупала письмо и, засунув его поглубже, молча села к столу. Жанна тоже встала с тяжелой головой, хмурая и тревожная. Она неохотно покинула свою кроватку - в это утро сердце ее не лежало к игре. Небо было цвета сажи; неверный, печальный свет проскальзывал в комнату; время от времени в окна хлестали стремительно налетавшие порывы ливня. - Барышня сегодня "не в духах", - сказала Розали, разговаривавшая, не дожидаясь ответов. - Она не может быть в "духах" два дня кряду... А все оттого, что напрыгалась вчера. - Уж не больна ли ты, Жанна? - спросила Элен. - Нет, мама, - ответила девочка. - Это все потому, что кебо такое нехорошее. Элен вновь погрузилась в молчание. Допив кофе, она сидела неподвижно, глядя на огонь, поглощенная своими мыслями. Вставая с постели, она сказала себе, что долг предписывает ей поговорить с Жюльеттой, заставить ее отказаться от свидания, назначенного на три часа. Как это сделать? Она не знала. Но необходимость этого шага внезапно открылась ей. Теперь мысль об этой попытке, вытеснив все остальные, всецело и неотступно владела ею. Пробило десять часов; она оделась. Жанна не спускала с нее глаз. Увидев, что мать надевает шляпу, она сжала руки, словно от холода; тень страдания легла на ее лицо. Обычно каждый выход Элен пробуждал в ней ревнивое чувство: она не хотела разлучаться с матерью и требовала, чтобы та всюду брала ее с собой. - Розали, - сказала Элен, - кончайте скорей уборку... Не уходите никуда. Я сейчас вернусь. Нагнувшись, она наскоро поцеловала Жанну, не замечая ее печали. Как только она вышла, у девочки, из гордости не проронившей ни жалобы, вырвалось рыдание. - Аи, как нехорошо, барышня! - повторяла в виде утешения Розали. - Господи! Не украдут ведь вашу маму. Надо же ей ходить по своим делам... нельзя вам вечно виснуть на ее юбке. Тем временем Элен завернула за угол улицы Винез; она пробиралась вдоль стен, чтобы укрыться от ливня. Ей открыл Пьер; вид его выразил замешательство. - Госпожа Деберль дома? - Да, сударыня; только я не знаю... И так как Элен с непринужденностью близкого человека направилась к гостиной, он позволил себе остановить ее. - Обождите, сударыня, я пойду спрошу. Он проскользнул в комнату, постаравшись как можно меньше приоткрыть дверь. Тотчас же послышался раздраженный голос Жюльетты. - Как! Вы впустили? Я же вам строго запретила... Это немыслимо, - ни на минуту не оставляют в покое. Элен открыла дверь, твердо решив выполнить то, что она считала своим долгом. - А, это вы, - сказала, увидя ее, Жюльетта. - Я не расслышала. Но лицо ее сохранило выражение досады. Было ясно, что посетительница стесняет ее. - Я вам не помешала? - спросила Элен. - Нет, нет... Вы сейчас поймете. Это мы готовимся - под строжайшим секретом репетируем "Каприз", чтобы сыграть его в одну из моих сред. Мы как раз выбрали утро, чтобы никто не мог догадаться... Ну, теперь уж оставайтесь. Вы сохраните тайну, вот и все. И, ударяя в ладоши, не обращая больше внимания на Элен, она сказала госпоже Бертье, стоявшей посредине гостиной: - Внимание! Внимание! За дело... Вы недостаточно тонко передаете эту фразу: "Вышивать кошелек втайне от мужа - это многим показалось бы более чем романтическим..." Повторите! Элен, чрезвычайно удивленная занятием, за которым она застала госпожу Деберль, села поодаль. Кресла и столы были отодвинуты к стенам, ковер оставался свободным. Госпожа Бертье, хрупкая блондинка, произнесла свой монолог, поднимая глаза к потолку, когда забывала слова; госпожа де Гиро, красивая полная брюнетка, игравшая госпожу де Лери, сидела в кресле, ожидая своего выхода. Обе дамы были в скромных утренних туалетах; они не сняли ни шляп, ни перчаток. И перед ними, с томиком Мюссе в руке, с растрепавшимися волосами, закутанная в широкий пеньюар из белого кашемира, стояла Жюльетта с убежденным видом режиссера, указывающего артистам интонации и сценические эффекты. День стоял пасмурный, и поэтому вышитые тюлевые занавески были подняты и переброшены через оконные задвижки; за ними виднелся сад, черный от сырости. - В ваших словах слишком мало чувства, - объявила Жюльетта. - Больше выразительности, каждое слово должно нечто говорить зрителю. "Итак, мой милый кошелечек, завершим окончательно ваш убор..." Сначала! - Я буду ужасна, - томно сказала госпожа Бертье. - Почему бы вам не сыграть вместо меня? Вы были бы очаровательной Матильдой. - Я? Нет... Во-первых, нужна блондинка. Потом, я отличный преподаватель, но я не исполнитель... За дело, за дело. Элен молча сидела в углу. Госпожа Бертье, вся поглощенная своей ролью, даже не обернулась к ней. Госпожа де Гиро слегка кивнула ей головой. Элен чувствовала, что она здесь лишняя, что ей не следовало садиться. Ее удерживала уже не столько мысль о долге, который ей нужно выполнить, сколько странное чувство, глубокое и смутное, испытанное ею в этих стенах. Она страдала от того безразличия, с которым приняла ее Жюльетта, дружба которой была подвержена постоянным капризам; она обожала, лелеяла, ласкала человека в течение трех месяцев, жила, казалось, только для него и вдруг, в одно пре- красное утро, неизвестно почему, она встречала его, словно незнакомого. По-видимому, в этом, как и во всем другом, она подчинялась моде, потребности любить тех людей, которых любили вокруг нее. Эти резкие переходы от нежности к равнодушию глубоко ранили Элен; ее широкая и спокойная мысль всегда грезила о вечности. Нередко она уходила от четы Деберль, исполненная грусти, с подлинным отчаянием думая о том, как непрочна людская привязанность. Но в тот день, изнемогая под тяжестью душевного борения, она чувствовала эту боль еще острее. - Мы пропустим сцену с Шавиньи, - сказала Жюльетта. - Его сегодня не будет... Теперь выход госпожи де Лери. Вам, госпожа де Гиро... Подавайте реплику. И она прочла: - "Представьте себе, что я показываю ему этот кошелек..." Госпожа де Гиро встала. Приняв безудержно легкомысленный вид, она заговорила дискантом: - "А, это довольно мило! Покажите-ка..." Когда лакей открыл Элен, она рисовала себе совершенно другую сцену. Она думала застать Жюльетту взволнованной, бледной, трепещущей при мысли о предстоящем свидании, которое и притягивало ее и заставляло колебаться; она представляла себе, как она будет заклинать Жюльетту одуматься, и как молодая женщина, задыхаясь от рыданий, бросится ей в объятия. Они плакали бы вместе; Элен удалилась бы с мыслью, что Анри отныне для нее утрачен, но что она обеспечила его счастье. Но вместо этого она попадает на какую-то репетицию, в которой ничего не понимает, а Жюльетта свежа, бодра, по-видимому, прекрасно выспалась, и настолько спокойна, что может сейчас обсуждать игру госпожи Бертье, нимало не думая о том, куда она собирается идти после полудня. Это безразличие, это легкомыслие обливало холодом Элен, пламеневшую страстью. Она ощутила потребность заговорить. - Кто играет Шавиньи? - спросила она наудачу. - Малиньон, - ответила, удивленно обернувшись, Жюльетта. - Он всю прошлую зиму играл Шавиньи... Досадно, что его никак не залучишь на репетиции. Слушайте, дорогие мои, я буду читать роль Шавиньи. Без этого нам не выпутаться. И она тоже принялась играть, изображая мужчину, в увлечении ролью придавая невольную басистость своему голосу и принимая молодцеватую осанку. Госпожа Бертье ворковала, толстая госпожа де Гиро изо всех сил старалась быть живой и остроумной. Вошел Пьер - подбросить дров в камин; он искоса разглядывал игравших дам - они казались ему презабавными. Все же Элен, исполненная прежней решимости, - хоть сердце ее и сжималось, - попыталась отвести Жюльетту в сторону: - На одну минуту, не больше! Я должна кое-что сказать вам. - О, невозможно, дорогая... Вы же видите, я не принадлежу себе... Завтра, если у вас есть время. Элен замолчала. Развязный тон этой женщины раздражал ее. Гнев поднимался в ней: такое безмятежное спокойствие, в то время как она с прошлого вечера переживает жестокие муки. Был момент, когда она готова была встать и уйти, предоставив события их течению. И глупа же она была, желая спасти эту женщину! Весь кошмар ночи оживал в ее душе; пылающей рукой она нащупала в кармане письмо и крепко сжала его. Зачем ей любить других, если другие ее не любят и не страдают, как она! - О, превосходно! - воскликнула вдруг Жюльетта. Госпожа Бертье положила голову на плечо госпожи де Гиро, повторяя среди рыданий: - "Я уверена, что он любит ее, я в этом уверена". - Вы будете иметь безумный успех, - сказала Жюльетта. - Сделайте паузу, вот так: "Я уверена, что он любит ее, я в этом уверена..." И сохраняйте ту же позу, это обворожительно... Теперь - вы, госпожа де Гиро. - "Нет, дитя мое, это невозможно; это каприз, причуда..." - продекламировала толстая дама. - Великолепно! Но эта сцена длинна. Не отдохнуть ли нам немного, а? Нам нужно твердо установить все движения. Все три принялись обсуждать планировку гостиной. Входить и выходить будут через дверь в столовую, налево; направо нужно будет поставить кресла, в глубине - кушетку, стол придется придвинуть к камину. Элен, встав с места, присоединилась к ним, как бы заинтересовавшись этим размещением. Она отказалась от мысли вызвать Жюльетту на объяснение, - она просто хотела сделать последнюю попытку, помешать Жюльетте отправиться на свидание. - Я пришла спросить у вас, - сказала она, - вы сегодня не будете с визитом у госпожи де Шерметт? - Да, буду, после полудня. - Тогда, если позволите, я зайду за вами; я уже давно обещала навестить ее. На секунду Жюльетта смутилась, но тотчас же овладела собой. - Разумеется, я была бы очень рада... но мне нужно заехать во множество мест, я сначала побываю в нескольких магазинах и совершенно не знаю, в котором часу попаду к госпоже де Шерметт. - Ничего, - возразила Элен, - я проедусь вместе с вами. - Послушайте, я могу быть с вами откровенной... Не настаивайте: вы стеснили бы меня... Отложим это до следующего понедельника. Она произнесла эти слова без малейшего волнения, так отчетливо, с такой спокойной улыбкой, что Элен, растерявшись, умолкла. Ей пришлось помочь Жюльетте, - та решила сейчас же перенести столик к камину. Затем Элен отошла в сторону; репетиция продолжалась. По окончании сцены госпожа де Гиро в своем монологе с большой силой произнесла две фразы: - "Но тогда - что за бездна сердце мужчины! Нет, право же, - мы лучше". Что ей делать теперь? В том смятении, которое вызывал в ней этот вопрос, у Элен в ответ на него являлись одни только смутные исступленные мысли. Она испытывала неудержимую потребность отомстить Жюльетте за ее невозмутимое спокойствие, как будто эта безмятежность была оскорблением для нее, потрясаемой страстью. Ей хотелось погубить Жюльетту, чтобы увидеть, сохранит ли она и тогда свое хладнокровное безразличие. Она презирала себя за свою деликатность и щепетильность. Ей двадцать раз следовало бы сказать Анри: "Я люблю тебя, возьми меня, уйдем отсюда" и не трепетать, а являть окружающим такое же безмятежное, свежее лицо, как эта женщина, которая за три часа до первого свидания участвует в репетиции домашнего спектакля. Даже в эту минуту она, Элен, дрожала сильнее Жюльетты; в приветливом спокойствии этой гостиной ее волновало до безумия сознание владеющего ею безудержного порыва, боязнь вдруг разразиться страстными словами. Или она лишена мужества? Открылась дверь, послышался голос Анри: - Продолжайте... Я только пройду. Репетиция близилась к концу. Жюльетта, по-прежнему читавшая роль Шавиньи, схватила госпожу де Гиро за руку. - "Эрнестина, я обожаю вас!" - со страстной убежденностью воскликнула она. - "Значит, вы уже не любите госпожу де Бленвиль", - заученно прочла госпожа де Гиро. Но Жюльетта отказалась продолжать до тех пор, пока ее муж будет в комнате. Мужчинам нечего в это вмешиваться. Тогда доктор с чрезвычайной любезностью обратился к дамам; он сказал им несколько комплиментов, посулил им большой успех. Гладко выбритый, очень корректный, в черных перчатках, он только что возвратился от своих больных. Входя, он непринужденно приветствовал Элен легким кивком головы. Он видел во "Французской комедии" в роли госпожи де Лери одну выдающуюся актрису и теперь указывал госпоже де Гиро сценические эффекты. - В тот миг, когда Шавиньи хочет упасть к вашим ногам, вы подходите к камину и бросаете кошелек в огонь. Без гнева. Холодно, как женщина, которая только притворяется влюбленной. - Хорошо, хорошо, уходи, - повторяла Жюльетта. - Мы вое это знаем. И когда он, наконец, открыл дверь в свой кабинет, она продолжала: - "Эрнестина, я обожаю вас!" Уходя, Анри простился с Элен таким же кивком, каким поздоровался с ней. Она сидела онемелая, в ожидании какой-то катастрофы. В этом внезапном появлении мужа ей почудилось что-то угрожающее. Но после того, как Анри ушел из комнаты, ей показались смешными и его учтивость и ослепление. Значит, и он был занят этой глупой комедией! И ни искорки не вспыхнуло в его глазах, когда он увидел ее здесь. Весь дом теперь казался ей исполненным леденящей враждебности. Все рухнуло, ничто ее больше не удерживало, - Анри был так же .ненавистен ей, как и Жюльетта. Нащупав письмо в кармане юбки, она судорожно стиснула его. Она пробормотала: "До свиданья" - и ушла. Мебель кружилась вокруг нее, в ушах отдавались звоном произнесенные госпожою де Гиро слова: "Прощайте! Сегодня, быть может, в вас будет жить неприязненное чувство, но завтра вы почувствуете ко мне дружеское расположение, и поверьте, это лучше, чем каприз". Когда Элен, закрыв за собою входную дверь, очутилась на улице, она резким и как бы машинальным движением вынула из кармана письмо и сунула его в ящик для писем. Несколько секунд она простояла, бессмысленно глядя на вновь опустившуюся узкую медную полоску. - Кончено, - сказала она вполголоса. Перед ней снова вставали обе комнаты, обитые розовым кретоном, кресла с подушками, широкая кровать; там были Малиньон и Жюльетта; вдруг стена разверзалась, входил муж; что было дальше - она не знала, но оставалась очень спокойной. Инстинктивно она оглянулась, не видел ли кто, как она опускала письмо в ящик. Улица была пуста. Элен повернула за угол и поднялась к себе. - Ты была умницей, детка? - сказала она, целуя Жанну. Девочка, сидевшая все в том же кресле, подняла недовольное личико. Не отвечая, она закинула обе руки вокруг шеи матери и, глубоко вздохнув, поцеловала ее. Она была очень грустна. За завтраком Розали удивилась: - Вы, верно, далеко ходили, сударыня? - А что? - спросила Элен. - Да как же! Кушаете с таким аппетитом... Давно так хорошо не кушали. Это была правда. Элен чувствовала сильный голод. Внезапное облегчение возбуждало ее аппетит. Она ощущала в себе неизъяснимое спокойствие и умиротворенность. После потрясений двух последних дней в ее душе настала тишина. Тело отдыхало, гибкое, как после ванны. Только где-то в глубине оставалось ощущение бремени, смутной тяжести, давившей ее. Когда она вернулась в спальню, ее взгляд прежде всего устремился к стенным часам: стрелки показывали двадцать пять минут первого. Свидание Жюльетты с Малиньоном было назначено на три часа. Еще два с половиной часа. Она рассчитала это машинально. Впрочем, ей некуда было торопиться. Стрелки двигались, никто в мире не мог бы их остановить. Она предоставила события их течению. Давно начатый детский чепчик лежал на столе. Она взяла его и села у окна шить. Глубокое молчание веяло дремой в комнате. Жанна села на свое обычное место, но руки ее были устало опущены. - Мама, - сказала она, - я не могу работать: мне от работы не весело. - Ну, так не делай ничего, детка... или вот что: ты будешь вдевать мне нитки в иголки. Девочка молчаливо, неторопливыми движениями занялась этой работой. Она тщательно нарезала нитки одинаковой длины, бесконечно долгое время разыскивала отверстие ушка и подавала матери готовую иголку, как раз к тому времени, когда у той кончалась нитка. - Видишь, - сказала Элен, - так быстрее... Сегодня мои шесть чепчиков будут готовы. И она обернулась взглянуть на часы. Час десять минут. Еще около двух часов. Теперь Жюльетта, вероятно, начинала одеваться. Анри получил письмо! О, конечно, он пойдет! Место было указано точно, он найдет его сразу. Но все это казалось ей еще далеким и волновало ее. Она шила равномерными стежками, с усердием швеи. Минуты текли одна за другой. Пробило два часа. Раздался звонок. Это удивило ее. - Кто бы это мог быть, мамочка? - спросила Жанна, вздрогнув. Вошел господин Рамбо. - Это ты? - обратилась она к нему. - Зачем ты звонишь так сильно? Ты испугал меня! Добряк был удручен: действительно, рука у него тяжеловатая. - Сегодня я нехорошая, мне больно, - продолжала девочка. - Не надо пугать меня. Господин Рамбо встревожился. Что такое с бедной деткой? Он сел успокоенный лишь после того, как Элен незаметным знаком дала ему понять, что девочка, по выражению Розали, "не в духах". Обычно господин Рамбо очень редко приходил днем, поэтому он тотчас же объяснил причину своего посещения. Дело шло об одном его земляке, старом рабочем, не находившем работы из-за своего преклонного возраста; рабочий этот жил вместе с разбитой параличом женой в крохотной комнатке, в такой нужде, что даже представить себе нельзя. Од сам, Рамбо, был сегодня у них, чтобы посмотреть, как они живут. Каморка на чердаке, с прорезанным в крыше окошком, сквозь разбитые стекла хлещет дождь. На тюфяке, набитом соломой, - женщина, закутанная в старую занавеску, а старик-рабочий, совершенно отупевший, сидит на полу, даже не находя в себе сил подмести комнату. - О несчастные, несчастные! - повторяла растроганная до слез Элен. Судьба старика не внушала господину Рамбо беспокойства. Он возьмет его к себе, найдет ему дело. Но - разбитая параличом жена, которую муж не решался ни на минуту оставить одну и которую приходилось ворочать, как неодушевленный предмет, - куда ее девать? Что с ней делать? - Я подумал о вас, - продолжал он. - Нужно, чтобы вы, не откладывая, устроили ее в больницу. Я бы прямо отправился к господину Деберль, но решил, что вы ближе с ним знакомы и что ваше ходатайство будет иметь в его глазах больше веса. Если бы он согласился оказать содействие, дело было бы покончено завтра же. Жанна слушала, вся бледная, трепещущая от сострадания. Сложив руки, она прошептала: - О, мама! Будь доброй, устрой бедную женщину... - Ну, разумеется, - сказала с возрастающим волнением Элен. - При первой же возможности я переговорю с доктором, он сам займется этим делом... Скажите мне их фамилию и адрес, господин Рамбо. Тот, присев к столику, написал несколько слов. Затем, вставая, сказал: - Без двадцати пяти три. Еы, может быть, застали бы доктора дома. Элен тоже встала. Вся вздрогнув, она посмотрела на часы. Да, было без двадцати пяти три, и стрелки подвигались вперед. Она пролепетала в ответ, что доктор, верно, уехал к больным. Ее взгляд уже не отрывался от часов. А господин Рамбо, стоя со шляпой в руке, снова начал рассказывать. Эти бедные люди все распродали - вплоть до печки; с начала зимы они день и ночь сидели в нетопленной комнате. В конце декабря они четыре дня не ели. У Элен вырвалось страдальческое восклицание. На часах было без двадцати три. Еще две долгих минуты господин Рамбо прощался. - Так я рассчитываю на вас, - сказал он. И он нагнулся, чтобы поцеловать Жанну. - До свиданья, детка! - До свиданья... Не беспокойся, мама не забудет, я ей напомню! Когда Элен, проводив господина Рамбо, вернулась из передней, стрелка показывала без четверти три. Через четверть часа все будет кончено. Неподвижно стоя у камина, она мысленно представила себе сцену, которая должна произойти: Жюльетта уже там, Анри входит и застает ее. Комната была знакома Элен, мельчайшие детали рисовались ей с ужасающей ясностью. Тогда, еще вся потрясенная надрывающим сердце рассказом господина Рамбо, она почувствовала, что ее охватывает трепет. Будто крик прозвучал в ее душе. Ее поступок, написанное ею письмо, этот трусливый донос - это низость. Ей вдруг открылось это, словно в ослепительном озарении. Неужели она сделала такую подлость? И она вспомнила жест, которым бросила в ящик письмо, ошеломленная, подобно человеку, который глядит на то, как другой совершает дурной поступок, без всякой мысли о том, что ему следует вмешаться. Она словно пробуждалась от сна. Что случилось? Почему она так пристально следит за движением часовых стрелок по циферблату? Прошли еще две минуты. - Мама, - сказала Жанна, - если хочешь, мы вечером пойдем вместе к доктору... Это будет мне прогулка. Я сегодня задыхаюсь. Элен не слушала ее. Еще тринадцать минут. Но не может же она допустить, чтобы совершилось такое чудовищное событие. В этом смятенном пробуждении ее воля исступленно сосредоточилась на одном: предотвратить беду. Так надо - иначе жизнь ее кончена. И, не помня себя, она побежала в спальню. - А, ты берешь меня с собой! - весело воскликнула Жанна. - Мы идем к доктору сейчас же, - так, мамочка? - Нет, нет, - ответила Элен. Ища свои ботинки, наклонилась, чтобы взглянуть под кровать. Не найдя их, она только махнула рукой, решив, что может пойти в легких домашних туфельках, которые были у нее на ногах. Теперь она рылась в зеркальном шкафу в поисках шали. Жанна с заискивающей ласковостью приблизилась к ней: - Так ты не идешь к доктору, скажи, мамочка? - Нет. - Возьми меня все-таки с собой... Ах, возьми меня! Я буду так рада! Но Элен нашла, наконец, шаль, набросила ее на плечи. Боже мой! Оставалось только двенадцать минут - только время добежать. Она явится туда, она что-нибудь предпримет, все равно, что. По дороге она придумает. - Мамочка, возьми меня с собой, - повторяла Жанна все более тихим и умоляющим голосом. - Я не могу взять тебя, - ответила Элен. - Я иду в такое место, куда дети не ходят... Розали, подайте мне шляпу! Лицо Жанны побледнело. Глаза ее потемнели. Голос стал отрывистым. - Куда ты идешь? - спросила она. Мать, не отвечая, завязывала ленты шляпы. - Ты теперь всегда уходишь без меня, - продолжала девочка. - Вчера ты уходила, сегодня уходила и вот уходишь опять. Мне так грустно, я боюсь оставаться здесь одна... О, я умру, если ты бросишь меня... Слышишь, умру, мамочка... Рыдая, в припадке горя и бешенства, она вцепилась в юбку Элен. - Послушай, пусти меня, будь благоразумна! Я вернусь! - твердила мать. - Нет, я не хочу... не хочу... - бормотала девочка. - О, ты уже не любишь меня, иначе ты взяла бы меня с собой... О, я чувствую, ты больше любишь других... Возьми меня, возьми меня, или я останусь здесь на полу, ты найдешь меня на полу... И она обхватила руками ноги матери, рыдала, уткнувшись лицом в складки ее платья, цеплялась за нее, повиснув на ней всей тяжестью, чтобы не дать ей сдвинуться с места. Стрелки часов не останавливались: было без десяти три. Элен пришла мысль, что она ни за что не поспеет вовремя; потеряв голову, она резко оттолкнула Жанну. - Что за несносный ребенок! - воскликнула она. - Это настоящая тирания! Если будешь плакать - смотри у меня! Она вышла, хлопнув дверью. Жанна, шатаясь, отступила к окну; оцепенев, белая, как полотно, ошеломленная грубостью, она даже перестала плакать. Простирая руки к двери, она дважды крикнула: "Мама! Мама!" - и, упав на стул, потрясенная ревнивой догадкой, что мать обманывает ее, она застыла, глядя расширенными глазами в одну точку. Элен торопливым шагом шла по улице. Дождь прекратился. Только отдельные крупные капли с кровельных желобов стекали ей на плечи. Она собиралась поразмыслить по дороге, наметить план действий. Но теперь она стремилась лишь к одному - поспеть вовремя. У Водного прохода она на мгновение остановилась в нерешительности. Лестница превратилась в поток - то низвергались по скату переполненные водосточные канавы улицы Ренуар. Вдоль ступенек, между жмущихся друг к другу стен, летели брызги пены; блестели углы камней, омытые ливнем. Бледный, падавший с серого неба свет белесо озарял проход между черных веток деревьев. Кое-как подобрав юбку, Элен начала спускаться. Вода доходила ей до щиколоток, туфли чуть не остались в луже; она слышала вдоль ската звонкий шепот, подобный тихому журчанию ручейков, текущих среди высоких трав в лесной чаще. Внезапно Элен очутилась на лестнице, перед дверью. Она стояла перед ней, не дыша, в мучительной нерешительности. Вдруг ей вспомнились слова старухи, и, отбросив колебания, она постучалась в дверь кухни. - Как, это вы? - сказала тетушка Фэтю. Она уже не говорила обычным плаксивым голосом. Ее сощуренные глазки блестели. Угодливый смешок дрожал в бесчисленных морщинах лица. Старуха уже не стеснялась с Элен; слушая ее прерывистые слова, она похлопывала ее по рукам. Элен дала ей двадцать франков. - Награди вас господь, - пробормотала по привычке тетушка Фэтю. - Все, что вам будет угодно, деточка моя! IV  Развалившись в кресле, вытянув ноги перед пылающим камином, Малиньон спокойно ждал. Для большей изысканности он задернул занавески на окнах и зажег свечи. Он сидел в первой комнате, ярко освещенной маленькой люстрой и двумя канделябрами. В спальне, наоборот, царила мгла, смутно озаряемая хрустальным фонарем. Малиньон вынул часы. - Черт возьми! - пробормотал он. - Уж не оставит ли она меня еще раз с носом? Он слегка зевнул. Ожидание длилось уже целый час - это было не слишком весело. Он встал и еще раз окинул комнату взглядом, проверяя, все ли готово к приему гостьи. Расположение мебели не понравилось ему - он придвинул к камину двухместный диванчик. Свечи горели, бросая розовые отсветы на кретон обивки, комната нагревалась, молчаливая, замкнуто-уютная; снаружи налетали резкие порывы ветра. Малиньон в последний раз заглянул в спальню. Он почувствовал тщеславное удовлетворение: она казалась ему превосходно убранной, полной "шика", мягкая ткань, драпировавшая стены, придавала ей сходство с альковом; кровать терялась в сладострастном полумраке. В то время как он располагал поизящнее кружева подушек, послышался троекратный быстрый стук в дверь. То был условный знак. - Наконец-то! - торжествующе сказал он вслух и побежал отворять. Вошла Жюльетта с опущенной вуалеткой, закутанная в меховое манто. Пока Малиньон тихонько закрывал дверь, она минуту стояла неподвижно, ничем не выдавая волнения, перехватившего ей горло. Но прежде чем молодой человек успел взять ее за руку, она, подняв вуалетку, открыла улыбающееся, чуть бледное, очень спокойное лицо. - Что я вижу? Вы зажгли свет! - воскликнула она. - А я думала, что вы терпеть не можете свечей среди бела дня. Малиньон, намеревавшийся заранее обдуманным страстным движением заключить ее в свои объятия, слегка .смутился. Он объяснил, что дневной свет был бы здесь неприятен, что окна выходят на пустыри. К тому же, он обожает ночь. - У вас никогда не добьешься толку, - продолжала, подшучивая над ним, Жюльетта. - Весной, на моем детском балу, вы обрушились на меня: и склеп-то у нас, и будто к покойнику входишь... Ну, допустим, что ваши вкусы изменились. Казалось, она пришла с визитом, она напускала на себя уверенность, заставлявшую ее говорить чуть громче обыкновенного - единственный признак ее смущения. Подбородок ее порою слегка подергивался, словно она ощущала стеснение в горле, но глаза блестели: она остро наслаждалась своей неосторожностью. Это было что-то новое, еще не испытанное; она вспомнила о госпоже де Шерметт, у которой был любовник. А ведь это все-таки, ей-богу, забавно! - Посмотрим, как вы устроились, - продолжала Жюльетта. Она стала обходить комнаты. Малиньон следовал за ней, думая о том, что ему следовало тотчас поцеловать ее; теперь было слишком поздно, приходилось ждать. Тем временем Жюльетта глядела на мебель, осматривала стены, поднимала голову, отступала назад, болтая при этом без умолку. - Мне не нравится ваш кретон. Как он вульгарен! Где вы только его откопали? Какой отвратительный розовый цвет!.. А этот стул был бы мил, не будь он так раззолочен. И ни картин, ни безделушек, ничего, кроме этой безвкусной люстры и канделябров... Ну, милый мой, попробуйте теперь посмеяться над моей японской беседкой! Она смеялась, мстя за его прежние нападки, которых не простила ему. - Хорош ваш вкус, нечего сказать... Да вы знаете, что мой божок лучше всей вашей обстановки... Приказчик из модного магазина, и тот не прельстился бы этим розовым цветом. Вы, наверно, мечтали соблазнить вашу прачку? Малиньон, очень уязвленный, молчал. Он пытался увлечь ее в другую комнату. Она остановилась на пороге, говоря, что ни за что не отважится войти в такую темь. Впрочем, ей и без того ясно - спальня под стать гостиной. Все это изделия предместья Сент-Антуан. Особенно развеселил ее фонарь. Она безжалостно смеялась над ним, вновь и вновь возвращаясь к этому грошовому ночнику - вожделенной грезе бедных мастериц, не имеющих своей обстановки. Такой фонарь можно купить в любом дешевом магазине за семь с половиной франков. - Я заплатил за него девяносто франков! - с досадой воскликнул, наконец, Малиньон. Она казалась очень довольной, что рассердила его. Овладев собой, Малиньон, не без задней мысли, с