чувствовала, что сама задыхается, она приостанавливалась на несколько секунд, затем начинала снова. Кровь прилила у нее к голове, в ушах звенело, все кружилось перед глазами. Но девушка целых полчаса отдавала так свое дыхание, хотя и не видела ни малейшего результата: вдыхая воздух, Полина ощущала только слабый запах тления. Она осторожно пробовала делать искусственное дыхание, надавливая кончиками пальцев на ребра, - ничто не помогало. Другая на ее месте давно отказалась бы от этой неосуществимой попытки воскресить младенца. Но Полина вложила в нее все свое упорство, отчаянную надежду матери, которая добивается жизни в муках рожденному ею ребенку. Полина страстно хотела, чтобы он жил, и наконец почувствовала, что бедное тельце оживает, что из ротика, к которому она прикасалась губами, вылетел еле заметный вздох. Около часа провела она так в борьбе со смертью, совершенно одна, забыв обо всем на свете. Ощутив на губах колебание воздуха, этот слабый признак жизни, Полина ободрилась. Она снова принялась растирать ребенка, вдыхая в него время от времени воздух из своих легких, то приходя в отчаяние, то снова надеясь. Ее охватила безмерная жалость, ей все сильнее хотелось одержать победу, дать жизнь этому созданию. На миг ей снова почудилось, будто губы младенца неподвижны, но она тотчас заметила, что они чуть шевельнулись; воздух, видимо, вошел мало-помалу в легкие, ребенок начал дышать. Прижимая его к груди, Полина, казалось, слышала, как сердце его начинает равномерно биться. Губы ее по-прежнему не отрывались от его ротика; она жила вместе с этим крохотным существом, дышала с ним единым дыханием, которое переходило от одного к другому, словно у них была одна общая душа. То было чудо воскрешения. Губы ее были перепачканы слюной и слизью, но радость спасения ребенка была так велика, что Полина забыла всякое отвращение, она ощущала только теплое дыхание новой, опьяняющей ее жизни. Когда он закричал наконец слабым, жалобным криком, Полина упала на пол возле кресла, потрясенная до самой глубины своего существа. Камин пылал, заливая комнату ярким светом. Полина осталась сидеть на полу возле ребенка; она даже не рассмотрела его. Какой он щуплый! Бедный детеныш! И ее здоровая натура невольно возмутилась еще раз при виде этого жалкого заморыша, которого Луиза родила Лазару. В отчаянии опустила она взгляд на свои бедра, на свой девственный живот, по которому пробежал легкий трепет. В своем чреве она выносила бы здорового, крепкого сына. То было беспредельное сожаление о загубленной жизни - горькое сожаление женщины, обреченной на бесплодие. Все муки, пережитые ею в ночь свадьбы Лазара, вновь ожили теперь, когда у него родился ребенок. Еще утром она проснулась в крови, и это напомнило Полине о ее собственном здоровом тале, напрасно ждущем материнства. И даже теперь, после всех волнений этой страшной ночи, она ощущала, как из нее бесполезным потоком струится кровь, словно вода, которой ничего не суждено оросить. Никогда Полина не станет матерью, так пусть же вытекает вся ее кровь, если ей не суждено дать жизнь другому существу! К чему ее созревшая женственность, весь пышный расцвет ее могучего, налитого соком тела, весь аромат ее плоти? Она останется бесплодной, как невозделанное, заброшенное поле. Глядя на кресло, где лежал этот жалкий недоносок, похожий на голого червяка, Полина представляла себе крупного мальчишку, своего нерожденного сына, и не могла утешиться, оплакивая ребенка, которого у нее не будет. Между тем жалкое создание продолжало шевелиться в кресле. Полина испугалась, как бы ребенок не свалился: в душе ее снова проснулась нежная жалость к этому безобразному, беспомощному существу. Она, по крайней мере, скрасит ему существование и с той же радостью поможет ему жить, с какой помогла ему родиться. И, забывая о собственном горе, Полина завернула его и взяла на руки, не переставая плакать. То были слезы сожаления о материнстве, которого ей не суждено познать, и глубокой жалости к страданиям живого чело- века. Г-жу Булан уже известили, что новорожденный ожил, и она пришла помочь Полине выкупать его. Они завернули его в согретую простыню, затем спеленали и положили на кровать, пока ему еще не приготовили колыбели. Акушерка, никак не ожидавшая, что ребенок выживет, внимательно осмотрела его. Она нашла, что мальчик недурно сложен, однако заметила, что выходить его будет крайне трудно, уж очень он слаб. Затем она вновь ушла к Луизе, жизнь которой все еще была в опасности. Только что Полина уселась возле ребенка, вошел Лазар; ему тоже сообщили о совершившемся чуде. - Погляди на него! - в глубоком волнении проговорила Полина. Он подошел, но вдруг весь задрожал и невольно вскрикнул: - Боже мой! Ты положила его на эту постель! Уже на пороге он почувствовал тайный трепет. Эта заброшенная комната, куда так редко входили, еще вся овеянная скорбью, поразила его: теперь тут было тепло и светло, в камине весело потрескивало пламя. Но мебель стояла на старых местах, часы по-прежнему показывали семь часов тридцать семь минут; никто не жил здесь со смерти г-жи Шанто. И на том священном и страшном ложе, где его мать испустила последний вздох, Лазар увидал своего воскресшего ребенка - крохотное существо посреди широкого одеяла. - Тебе это неприятно? - спросила озадаченная Полина. Лазар отрицательно покачал головой: от волнения он не мог ничего сказать. Наконец он прошептал: - Я вспомнил маму... Она ушла от нас, а вот родился другой и тоже умрет, как она. Зачем он пришел в этот мир? Рыдания не дали ему договорить. После страшных родов Луизы он все время заставлял себя молчать, но теперь его страх и отвращение к жизни прорвались с новой силой. Коснувшись губами сморщенного лобика сына, Лазар в ужасе отшатнулся: ему показалось, будто череп вдавился от его прикосновения. Глядя на это жалкое, беспомощное существо, которому он сам же дал жизнь, Лазар испытывал чувство мучительного сожаления. - Успокойся, - проговорила Полина, чтобы ободрить его, - вот увидишь, какой хороший мальчишка вырастет... Это ничего, что он теперь такой крохотный. Лазар все смотрел на Полину взволнованным взглядом. Из глубины души у него вырвалось горячее признание: - И опять мы обязаны этой жизнью тебе... Неужели мне вечно придется быть у тебя в долгу? - У меня? - ответила Полина. - Я сделала только то, что сделала бы всякая акушерка, если бы меня не было. Он знаком заставил ее замолчать. - Неужели ты считаешь меня таким уж плохим человеком, что я ничего не могу понять? Мне ли не знать, что я всем обязан тебе?.. С тех пор, как ты вошла в наш дом, ты только и делала, что жертвовала собой. Я уж не говорю о твоих деньгах, но ты все еще любила меня, отдавая Луизе, - теперь я это твердо знаю... Если бы ты только могла представить себе, до чего мне стыдно смотреть тебе в глаза, когда я вспоминаю обо всем! Ты готова была отдать свою кровь ради меня, ты всегда была добра и весела, даже в те дни, когда я терзал твое сердце! О! Как ты была права: нет в жизни ничего, кроме сердечной радости и доброты, все остальное - сплошной кошмар! Она пыталась остановить его, но он продолжал говорить все горячей: - Как глупо все это отрицание, фанфаронство, мрачная философия, которой я предавался из страха и тщеславия! Это я испортил нашу жизнь: и твою, и мою, и всей нашей семьи... Да, ты одна была поистине мудрой. Легко жить, когда все довольны, когда все думают друг о друге!.. Если мир когда-нибудь погибнет, то пусть хоть погибает весело, щадя себя самого! Все это было сказано с такой горячностью, что Полина невольно улыбнулась и взяла его за руки. - Успокойся... Раз ты сам находишь, что я была права, - значит, ты уже исправился, и все пойдет хорошо. - Как же, исправился! Я говорю так только сейчас, потому что бывают минуты, когда истина выплывает вопреки всему. А завтра у меня опять начнутся те же терзания. Разве мы можем изменить себя?.. Нет, дальше пойдет не лучше, наоборот - все хуже и хуже. Ты знаешь это так же хорошо, как и я. Больше всего меня бесит моя собственная глупость! Тогда она тихо привлекла его к себе и сказала серьезным голосом: - Ты не глупый и не злой, - ты просто несчастный... Обними меня, Лазар. И перед этим жалким, маленьким существом, которое, казалось, уснуло, они обменялись поцелуем: то был тихий поцелуй брата и сестры, в нем ничего не осталось от того страстного желания, которым оба горели еще так недавно. Занималась заря, серая и нежная. Казэнов пришел посмотреть на ребенка и остался очень доволен его состоянием. Он предложил перенести его к матери; теперь он мог поручиться за нее. Когда Луизе поднесли младенца, на губах ее проступила бледная улыбка. Но вскоре она сомкнула веки и погрузилась в глубокий животворный сон, которым засыпают роженицы после мук. Приоткрыли окно, чтобы развеять запах крови, и в комнату, словно дыхание самой жизни, полилась дивная свежесть морского воздуха. Все, усталые и счастливые, несколько минут стояли неподвижно у постели, глядя на спящую Луизу, затем тихонько удалились, оставив в комнате г-жу Булан. Доктор, однако, уехал только около восьми часов утра. Он очень проголодался, Полина и Лазар еле держались на ногах от истощения. Вероника сварила им кофе и приготовила яичницу. Внизу они увидели Шанто; всеми забытый, он крепко спал в кресле. В столовой с вечера ничего не изменилось, только в воздухе стоял едкий запах накоптившей лампы, которая все еще горела. Полина со смехом заметила, что все готово и можно хоть сейчас садиться за стол. В самом деле, на столе стояли приборы со вчерашнего обеда. Она смахнула крошки, немного прибрала, а так как кофе был еще не готов, все накинулись на холодную телятину, шутя вспоминая обед, прерванный этими страшными родами. Теперь, когда опасность миновала, все смеялись громко и радостно, как дети. - Хотите верьте, хотите нет, - в восторге повторял Шанто, - но я спал и в то же время не спал!.. Я злился, что никто не приходит сверху рассказать мне, как дела, но я не беспокоился: мне снилось, будто все идет прекрасно. Радость его еще удвоилась, когда показался аббат Ортер, поспешивший наведаться после мессы. Шанто принялся подшучивать над ним: - Что же это вы меня бросили, а? Детей боитесь? Аббат, чтобы скрыть свое смущение, рассказал, как ему однажды вечером пришлось на дороге, под открытым небом, принимать у какой-то женщины и тут же крестить младенца. Окончив эту историю, священник не отказался выпить рюмочку кюрасо. Яркое солнце золотило двор, когда доктор Казэнов отправился наконец домой. Лазар и Полина вышли проводить его. - Вы не едете сегодня? - шепотом спросил он Полину. Та помолчала и ответила не сразу. Она подняла свои большие задумчивые глаза; взор ее, казалось, был устремлен в далекое будущее. - Нет, - сказала она. - Я должна подождать. XI  Май был ужасный, а в начале июня наступили очень жаркие дни. Западный ветер дул непрерывно в течение трех недель, бури опустошали побережье, крушили утесы, топили лодки, убивали людей. Зато теперь необъятное голубое небо, ясные солнечные дни и море, гладкое, как атлас, - все дышало бесконечной прелестью. В один из таких чудных дней Полина решила выкатить после обеда кресло Шанто на террасу и уложила возле него на красном шерстяном одеяле Поля, которому минуло уже полтора года. Она была его, крестной и баловала ребенка не меньше старика. - Солнце тебе не мешает, дядя? - Да нет же! Я так давно его не видел!.. А Полю можно здесь спать? - Да, да, ему полезно спать на свежем воздухе. Она опустилась на край одеяла и глядела на голые ручки и ножки ребенка, выглядывавшие из-под белого платьица. Мальчик лежал, закрыв глаза; его розовое неподвижное личико было обращено к небу. - Как быстро он заснул... - проговорила она. - Он устал возиться... Погляди, чтобы кошка или собака не тронули его. И она погрозила пальцем Минуш, которая сидела в столовой на подоконнике и умывалась. В стороне, растянувшись во всю длину на песке, лежал Лулу, порой недоверчиво приоткрывая глаза, готовый каждую минуту зарычать и укусить того, кто подойдет. Полина поднялась; Шанто глухо застонал. - Что, начинается? - Начинается?.. Да теперь и не прекращается... я застонал, да? Чудно! Я иногда и сам не замечаю. Шанто был ужасен. Он возбуждал теперь всеобщую жалость. Мало-помалу хроническая подагра изуродовала все его суставы, повсюду образовались известковые отложения, и они проступали в виде огромных наростов. Ноги, которых не было видно в башмаках, скрючились и стали похожи на лапы искалеченной птицы. А руки, выставленные напоказ, поражали своим безобразием; суставы были усеяны красными блестящими узловатыми опухолями, пальцы широко раздвинуты, кисти рук казались вывернутыми, особенно левая, обезображенная наростом величиной с небольшое яйцо. На левом локте, изуродованном громадной опухолью, началось изъязвление. Наступил полнейший анкилоз. Шанто не владел ни руками, ни ногами, немногие еще работавшие суставы хрустели при каждом движении, как будто встряхивают мешок с камушка- ми. В конце концов все тело его застыло в том положении, какое он принимал, чтобы легче переносить боль; наклонившись вперед и слегка скривившись вправо, тело как бы приняло форму кресла, и даже когда Шанто укладывали спать, оно не выпрямлялось, а оставалось скрюченным. Боли не покидали его больше, опухоли увеличивались при малейшей перемене погоды, после рюмки вина или куска мяса, которые он позволял себе проглотить. - Может быть, ты выпьешь чашку молока? - спросила его Полина. - Это тебя немного освежит. - Не хочу я молока... - ответил он между двумя стонами. - Тоже хороша выдумка - их молочная диета! Я думаю, этим-то они меня и доконали... Нет, нет, ничего мне не надо, так будет лучше всего. Тем не менее он попросил ее переменить положение левой ноги, потому что сам не мог ее передвинуть. - Эта проклятая ножища здорово горит сегодня! Отодвинь ее подальше, вытяни! Вот так, спасибо... Какой славный денек! О господи, господи! Устремив глаза на необъятный горизонт, он продолжал стонать, сам того не замечая. Стонать было для него теперь так же естественно, как дышать. Одетый в просторный фланелевый синий халат, скрывавший его руки и ноги, похожие на узловатые корни, Шанто сидел, уронив на колени свои обезображенные кисти; при свете солнечного дня они казались еще более жалкими. Его занимало море, бесконечная синяя дорога, по которой двигались белые паруса; он был не в состоянии пошевелить ногой и все же жадно смотрел на этот беспредельный, развертывавшийся перед ним путь. Полину беспокоили открытые голые ножки маленького Поля; она снова стала на колени и закутала их концом одеяла. Три месяца после его рождения она каждый понедельник собиралась уехать. Но слабые ручки ребенка удерживали ее с непобедимой силой. В то время утром боялись, что он не доживет до вечера. Одна Полина творила чудеса, ежеминутно спасая его. Мать лежала еще в постели, а кормилица, которую пришлось нанять, была глупа и безответна, как телка, и умела только совать ему грудь. Полина окружила ребенка непрерывной заботой, следила за ним по часам, постоянно измеряла ему температуру и упорно отогревала его, как наседка, чтобы возместить ему недостающий месяц утробной жизни. В конце первого месяца он окреп, развился и стал похож на нормально родившегося ребенка. Однако он все же оставался очень хилым, и Полина не отходила от него ни на минуту, особенно с тех пор, как его отняли от груди, что он перенес довольно тяжело. - Вот так, - сказала она, - теперь ему не будет холодно... Посмотри, как ему идет красный цвет. Он кажется совсем розовым. Шанто с трудом повернул голову, только головой он и мог теперь шевелить. Он проговорил: - Если ты его поцелуешь, он проснется... Не тронь его, он спит, как херувимчик. Видишь, там дымок? Это пароход из Гавра несется на всех парах. Чтобы доставить дяде удовольствие, Полина посмотрела на пароход. На безбрежной водяной глади двигалась черная точка, на горизонте появилась темная струйка дыма. Полина с минуту неподвижно смотрела на спокойное море, на ясный небосвод, радуясь этому прекрасному дню. - А ведь так у меня рагу пригорит! - сказала она и направилась к кухне. Не успела она войти в дом, как со второго этажа раздался голос: - Полина! То была Луиза. Она облокотилась на подоконник в бывшей спальне г-жи Шанто, которую теперь занимала молодая чета. Непричесанная, в ночной кофточке, она проговорила раздраженным тоном: - Если Лазар здесь, скажи, чтобы он шел ко мне. - Нет, он еще не возвращался. Тут Луиза вышла из себя. - Я так и знала, что мы его увидим только вечером, если он вообще соблаговолит вернуться! Он сегодня не ночевал дома, хоть и обещал быть вовремя... Очень мило с его стороны! Когда он уезжает в Кан, его оттуда не вытянешь. - У него так мало развлечений! - мягко возразила Полина. - И потом, это дело с удобрениями, наверно, отняло у него много времени... Теперь он, должно быть, воспользуется кабриолетом доктора и вернется вместе с ним. С тех пор, как Лазар и Луиза поселились в Бонвиле, между ними постоянно вспыхивали недоразумения. Они не ссорились открыто, но вечно раздражались и дулись друг на друга; эти двое людей ни в чем не хотели уступать и отравляли друг другу существование. Она долго не могла оправиться после тяжелых родов и теперь влачила пустую и праздную жизнь. Заботы по хозяйству внушали ей отвращение, и она убивала время за чтением или за своим туалетом, который растягивала до самого обеда. Лазар томился от невыносимой скуки, даже не дотрагивался до книжки, а целыми часами тупо глядел на море и только изредка убегал из дому в Кан, откуда возвращался еще более утомленным. А Полине пришлось взять на себя все хозяйство. Она стала для них необходимой, потому что теперь мирила их по три раза на день. - Ты бы лучше оделась, - заметила Полина. - Сейчас, верно, придет аббат, - может быть, ты посидишь с ним и с дядей, я страшно занята. Но Луиза продолжала сердиться: - Ну можно ли отлучаться на столько времени? Отец еще вчера писал мне, что так уйдут наши последние деньги. Действительно, Лазар уже затеял два неудачных предприятия, поэтому Полина, тревожась за судьбу ребенка, в качестве крестной подарила ему две трети всего, что у нее еще осталось, застраховав его за свой счет. Поль должен был ко дню совершеннолетия получить сто тысяч франков. У нее было теперь всего пятьсот франков ренты, но это огорчало ее лишь потому, что ей пришлось сократить обычную милостыню. - Дурацкая затея - эти удобрения! - продолжала ворчать Луиза. - Папа должен был его отговорить, и, если Лазар не вернулся, значит, он там развлекается... Впрочем, меня это ничуть не трогает, пусть бегает, сколько его душе угодно! - Тогда зачем же ты сердишься? - возразила Полина. - Право же, у бедного мальчика нет никаких дурных намерений... Так ты сойдешь? А как тебе нравится Вероника? Куда-то исчезла и в субботу свалила на меня всю стряпню. Это было совершенно непонятное происшествие, уже два часа занимавшее весь дом. Служанка очистила овощи, ощипала и выпотрошила утку, приготовила и положила на тарелку мясо - и вдруг как сквозь землю провалилась, ее нигде не могли сыскать. Полина, в полном недоумении, решила наконец сама поставить кушанье на огонь. - Она все еще не вернулась? - спросила Луиза, позабыв о своем гневе. - Нет! Знаешь, что я думаю? Она заплатила какой-то женщине сорок су за утку, а я, помнится, сказала ей, что видела в Вершмоне гораздо лучшую за тридцать. Ее всю передернуло, и она так на меня посмотрела, словно готова была съесть. Держу пари, что она отправилась в Вершмон проверить, не сочиняю ли я. Полина смеялась, но в ее смехе чувствовалась печаль: она страдала от беспричинной грубости Вероники. Внутренний перелом, совершившийся в служанке после смерти г-жи Шанто, постепенно пробудил в ней прежнюю ненависть к Полине. - Вот уже больше недели, как из нее слова не вытянешь, - сказала Луиза. - От человека с подобным характером можно ожидать каких угодно глупостей. Полина снисходительно махнула рукой. - Ах, пусть себе почудит! Рано или поздно она вернется, а мы не умрем сегодня с голоду. В эту минуту ребенок зашевелился под одеялом. Полина подбежала и наклонилась над ним. - Что такое, мой миленький? Мать с минуту постояла у окна, а затем скрылась в глубине комнаты. Шанто сидел, задумавшись, и повернул голову, только когда Лулу зарычал; он сообщил племяннице: - Полина, твои гости пришли. Показались два оборванных мальчугана - первые из ее субботних посетителей. Маленький Поль сейчас же, снова уснул. Она поднялась и сказала: - Вот некстати! У меня нет свободной минуты... Оставайтесь все же, посидите на скамейке. А если придут остальные, ты, дядя, вели им, пожалуйста, сесть рядом с этими... Мне необходимо пойти на кухню присмотреть за жарким. Когда она возвратилась через четверть часа, на скамье сидели уже два мальчика и две девочки. Это были ее давнишние маленькие нищие; хотя они и подросли, но не отучились попрошайничать. Никогда еще на Бонвиль не обрушивалось столько бедствий. В мае бури разбили последних три дома. Все было кончено. Море торжествовало победу. После вековой борьбы неистовому прибою удалось наконец снести селение, у которого море отрывало ежегодно клок земли. Теперь на опустошенном берегу шумели одни победительницы-волны, унося последние обломки. Рыбаки, изгнанные из своих нор, где целые поколения упорно продолжали жить, несмотря на вечную угрозу, должны были подняться вверх по лощине; там они расположились целым лагерем: кто побогаче - строился, бедняки ютились под скалами. Возник новый Бонвиль, которому грозила та же участь: века борьбы с морем, пока оно снова не выгонит людей из жилищ; морю оставалось только разбить плотину и волнорезы, чтобы довершить дело разрушения. В тот день дул сильный северный ветер, исполинские волны разбивались с таким грохотом, что дрожала церковь. Лазара предупредили, но он не хотел идти на взморье. Он стоял на террасе и смотрел, как надвигается прилив, а рыбаки, возбужденные этим яростным напором, спешили на берег. В них закипала гордость, смешанная со страхом. Ишь, как ревет! Все начисто сметет, подлое! Действительно, не прошло и двадцати минут, как исчезло все: плотина, словно вырванная с корнем, и волнорезы, разбитые в щепы. А рыбаки ревели вместе с морем, размахивали руками и плясали, словно дикари, обезумев от ветра, воды и ужаса перед расправой стихии. Но когда Лазар показал им кулак, они бросились бежать со всех ног, и по их пятам гнались бешеные волны, которых ничто больше не сдерживало. Теперь рыбаки умирали с голоду в новом поселке и сетовали на свою судьбу, обвиняя проклятое море, что оно их разорило, и вручая себя милосердию доброй барышни. - Ты что здесь делаешь? - крикнула Полина, увидав Утлара. - Я ведь тебе запретила приходить сюда... Это был уже рослый малый лет двадцати. Раньше он казался запуганным, забитым ребенком, теперь стал угрюмым парнем. Он сказал, потупившись: - Сжальтесь над нами, барышня! Мы так несчастны с тех пор, как отец умер! Утлар как-то вечером в бурю ушел в море и больше не возвращался. Даже тела его не нашли; с ним погиб и матрос, а лодку унесло без следа. Но Полина, вынужденная раздавать милостыню с осмотрительностью, поклялась, что ничего не даст ни сыну, ни вдове, пока они будут открыто поддерживать свою связь. Дело в том, что мачеха, бывшая служанка, по скупости и злобе колотившая мальчика, после смерти мужа сделала пасынка своим сожителем, - ведь теперь его больше нельзя было бить. Весь Бонвиль смеялся над новыми порядками в семье Утларов. - Тебе известно, почему я не хочу, чтобы ты переступал порог нашего дома? - продолжала Полина. - Когда ты будешь иначе себя вести, тогда подумаем. Он заговорил тягучим, ноющим голосом: - Это она захотела. А то она бы меня избила... К тому же, она мне не мать, так не все ли равно - я или другой? Дайте что-нибудь, барышня! Мы все потеряли. Я-то как-нибудь обойдусь, а вот она больна... Право же, я для нее, клянусь вам! Девушка разжалобилась и дала ему в конце концов хлеба и супа. Она даже обещала навестить больную и отнести ей лекарства. - Да, да, лекарства! - пробормотал Шанто. - Попробуй заставить ее проглотить что-нибудь! Все они хотят только мяса. Но Полина уже занялась дочкой Пруана, у которой вспухла щека. - Как это ты ухитрилась? - О дерево ударилась, барышня. - О дерево?.. Похоже, что о край буфета. Это была уже рослая скуластая девушка с большими блуждающими, как у сомнамбулы, глазами. Она тщетно старалась стоять перед барышней прямо, - ноги у нее подкашивались, язык заплетался. - Да ты опять пьяна, несчастная! - воскликнула Полина, пристально глядя на нее. - О, барышня, как вы это можете говорить! - Ты пьяна и упала у себя дома, не так ли? Не знаю, право, что за бес в вас всех сидит... Садись, я сейчас принесу арники и бинт. Полина делала ей перевязку, не переставая ее стыдить. Ну, можно ли девочке в ее годы напиваться вместе с родителями! Ведь они, пьяницы этакие, в один прекрасный день помрут от водки! Девочка слушала; помутневшие глаза ее слипались. Когда перевязка была окончена, она, запинаясь, пролепетала: - Папа жалуется на боли, - я бы его натерла, если бы вы мне дали с собой немного камфарного спирта. Полина и Шанто не могли удержаться от смеха. - Ну нет, я знаю, куда пойдет мой спирт! Я дам тебе хлеба, хоть и уверена, что вы его продадите, а деньги пропьете... Сиди, Кюш тебя проводит. Тут поднялся сын Кюша. Он был бос, в старых штанах и рваной рубахе, сквозь которую просвечивала загорелая исцарапанная кожа. С тех пор, как его мать стала отвратительной старухой, к ней больше не ходили мужчины, и теперь сын рыскал по всей округе, вербуя ей клиентов. Его можно было встретить на больших дорогах, он перепрыгивал через изгороди, проворный, как волчонок, и вел жизнь голодного зверя, который гонится за любой добычей. Это была крайняя степень нищеты и разврата, такое человеческое падение, что Полина, глядя на него, испытывала угрызения совести, словно она виновата в том, что мальчик живет в такой клоаке. Но при каждой попытке вырвать его из этих условий он убегал, потому что ненавидел труд и боялся потерять свободу. - Если ты вернулся, - мягко сказала Полина, - значит, ты подумал о том, что я тебе говорила в прошлую субботу. Ты ходишь ко мне, - значит, в тебе еще осталось что-то хорошее... Ты не можешь больше вести такую скверную жизнь, а я не настолько богата, чтобы кормить тебя, если ты ничего не хочешь делать... Ты согласен на то, что я тебе предлагала? Со времени своего разорения Полина, чтобы восполнить недостаток в деньгах, старалась привлечь к помощи беднякам других добрых людей. Доктор Казэнов добился того, что мать Кюша согласились принять в больницу для хронически больных в Байе, а сама Полина отложила сто франков на экипировку мальчика и нашла ему место на шербургской железной дороге. Пока она говорила, мальчик стоял, опустив голову, и недоверчиво слушал ее. - Так решено, правда? - продолжала Полина. - Ты проводишь мать, а затем отправишься на место. Но как только Полина приблизилась к нему, он отскочил назад, не спуская с нее прищуренных глаз; ему показалось, что она хочет схватить его за руки. - Что ты? - удивленно спросила девушка. - Вы меня схватите и запрете... - проговорил он, глядя на нее, как затравленный дикий зверь. - Не хочу. С этой минуты все уговоры были бесполезны. Он не перебивал ее и, казалось, соглашался со всеми ее доводами; но стоило Полине подняться с места, как он бросался к дверям. Он упрямо качал головой, отказываясь за себя и за мать потому, что предпочитал терпеть голод, но жить на свободе. - Вон отсюда, бездельник! - крикнул наконец возмущенный Шанто. - Напрасно ты возишься с таким негодяем, Полина! Руки девушки дрожали; она сознавала всю бесплодность своего милосердия, ее любовь к ближнему бессильна, если люди сами не хотят выбраться из своей нищеты. Махнув рукой, она сказала снисходительно и устало: - Что делать, дядя, они страдают, есть ведь и они хотят. Она поманила Кюша, чтобы дать ему, как всегда, хлеба и сорок су. Он снова попятился назад и наконец сказал: - Положите на пол, а сами отойдите. Тогда возьму. Так и пришлось сделать. Мальчик осторожно приблизился, не сводя глаз с Полины. Затем, схватив хлеб и деньги, он пустился наутек так, что только пятки засверкали. - Дикарь! - крикнул Шанто. - Как-нибудь ночью он придет и всех нас передушит... Он такой же, как и та, дочь каторжника: я руку дам на отсечение, что это она на днях украла у меня фуляровый платок. Слова его относились к маленькой Турмаль, деда которой, как и отца, недавно посадили в тюрьму. На скамье ждала Полину сейчас лишь она да еще дочь Пруана, одурманенная вином. Дочка Турмаля встала, сделав вид, будто не слышала, что ее обвиняют в воровстве, и тотчас принялась хныкать: - Сжальтесь, добрая барышня... Нас теперь осталось только двое, мама да я. Каждый вечер приходят жандармы и колотят нас... у меня на теле живого места нет... Ах, милая барышня, мама помирает, нам бы немного денег, крепкого бульона, хорошего вина... Шанто был возмущен этим враньем и беспокойно ерзал в своем кресле. Но Полина готова была отдать последнюю рубашку. - Замолчи! - прошептала она. - Ты получила бы больше, если б поменьше болтала... Оставайся здесь, я пойду приготовлю тебе корзинку. Полина вернулась, держа в руке старое лукошко из-под рыбы, в которое она положила хлеб, две бутылки вина и мясо. На террасе ее уже ждали новые посетители: маленькая Гонен со своей дочкой, которой было уже около двух лет. Шестнадцатилетняя мать выглядела очень хрупкой и еще не сложившейся; казалось, старшая сестра вывела на прогулку младшую. Ей было тяжело нести девочку, но она все-таки притащила ее с собой, зная, что барышня обожает детей и ни в чем не может им отказать. - Боже, какая толстушка! - воскликнула Полина, взяв ребенка на руки. - И подумать только, что она всего на шесть месяцев старше нашего Поля! Невольно она перевела печальный взгляд на мальчика, все еще спавшего на одеяле. Эта девочка-мать, родившая так рано, должна быть счастлива, что у нее такой крупный ребенок. А между тем она жалуется. - Если бы вы знали, сколько она ест, барышня! У меня нет белья, мне не во что ее одеть... К тому же, с тех пор как умер отец, мать со своим мужиком насели на меня. Они обращаются со мной, как с самой последней тварью, и говорят, что если уж родить ребенка, то он должен приносить доход, а никак не убыток. Отца девушки, старого калеку Гонена, однажды утром нашли мертвым в ящике из-под угля. Все тело у него было сплошь покрыто кровоподтеками, и полиция чуть было не вмешалась в это дело. А теперь мать и ее любовник поговаривали о том, что надо бы придушить эту малявку, потому что она их только объедает. - Бедная крошка! - тихо проговорила Полина. - Я отложила кое-какие вещи, а сейчас вяжу ей чулочки.... Ты бы ее приносила почаще, здесь всегда есть молоко, можно было бы давать ей кашку... Я как-нибудь зайду к твоей матери и припугну ее, чтобы она тебе больше не грозила. Маленькая Гонен опять взяла на руки свою дочку, а Полина приготовляла для нее сверток. Молоденькая мать держала на коленях свое дитя неумело, как девочка, играющая в куклы. В ее светлых глазах как будто застыло удивление: как же это она могла стать матерью? И хотя она кормила ребенка, она так неловко держала его у своей плоской груди, что казалось, вот-вот уронит; Полина однажды строго разбранила ее: вздумала перебрасываться камнями с дочкой Пруана, а ребенка посадила у края дороги на кучу булыжника, На террасу взошел аббат Ортер. - Вот и доктор вместе с господином Лазаром! - возвестил он. В ту же минуту послышался стук колес. Пока Мартен, с деревянной ногой, отводил лошадь на конюшню, доктор Казэнов показался со двора. Войдя, он крикнул: - Веду вам молодца, который, видимо, не ночевал дома. Надеюсь, вы ему не оторвете голову! За ним шел Лазар, чуть улыбаясь. Он быстро постарел, согнулся, лицо у него было землистого цвета; его снедала и разрушала тайная тревога. Должно быть, он намеревался объяснить причину своего опоздания, но в эту минуту во втором этаже кто-то с яростью захлопнул окно, остававшееся полуоткрытым. - Луиза еще не готова, - объяснила Полина. - Она выйдет сию минуту. Все переглянулись. Наступило минутное замешательство; этот громкий стук предвещал ссору. Лазар направился было к лестнице, но теперь предпочел дожидаться внизу. Он поцеловал отца и маленького Поля. Затем, пытаясь скрыть свое беспокойство, стал приставать к Полине. - Отправь ты поскорее отсюда этот сброд, - сказал он недовольным тоном. - Ты ведь знаешь, что я не люблю, когда они вертятся тут под ногами. Он говорил о трех девочках, сидевших на скамье. Полина поспешила дать приготовленный узелок маленькой Гонен. - Ну, идите... - сказала она. - Вы обе проводите вашу подругу, а то она еще упадет... А ты будь умницей, хорошенько смотри за ребенком. Не забудь его на дороге... Наконец они собрались уходить. Лазар заглянул в корзинку дочки Турмаля. Оказалось, она уже успела стянуть старый кофейник, который валялся где-то в углу. Наконец всех трех выпроводили со двора; пьяная девушка шла посредине; ноги у нее заплетались. - Вот народ! - воскликнул священник, усаживаясь возле Шанто. - Поистине, бог отвернулся от них! После первого же причастия эти негодяйки рожают детей, пьют и воруют не хуже родителей... Ах, ведь я им предсказывал в свое время, что на них обрушатся все несчастья. - Скажите-ка, милый мой, - иронически обратился доктор Казэнов к Лазару. - Не собираетесь ли вы восстановить ваши замечательные волнорезы? Лазар с возмущением отмахнулся. Всякий намек на его неудачную борьбу с морем приводил его в бешенство. - Я? - воскликнул он. - Да пусть прилив хлынет хоть сюда, я и бревна поперек дороги не положу, чтобы его остановить! Ну, нет уж! Я был слишком глуп, такую глупость не повторяют! Подумать только, я видел, как эти мерзавцы плясали от радости, когда все рухнуло! А знаете, что я подозреваю? Они накануне прилива, верно, подпилили мои столбы, так как невозможно допустить, чтобы они обрушились сами по себе. Этим пытался он защитить свое уязвленное самолюбие строителя. Он протянул руку и, указывая на Бонвиль, добавил: - Пусть подыхают! Тогда и я попляшу! - Не представляйся хуже, чем ты есть, - спокойно сказала Полина. - Только бедняки имеют право быть злыми... Ты бы все-таки восстановил свою плотину! Но Лазар уже успокоился. Последняя вспышка гнева, казалось, истощила его. - О нет, - проговорил он, - очень уж, надоело... Но ты права, вообще не стоит из-за чего-либо волноваться. Утонут они или не утонут, - какое мне, в сущности, дело? Вновь наступило молчание. Шанто, после того, как подставил щеку сыну для поцелуя, снова замер, скованный болью. Священник крутил большими пальцами, а доктор шагал взад и вперед, заложив руки за спину. Все теперь поглядывали на спящего Поля. Из боязни разбудить ребенка Полина не допускала к нему даже отца. Она все упрашивала Лазара не говорить громко, не стучать ногами. Она даже пригрозила хлыстом Лулу, который рычал, когда отводили лошадь на конюшню. - Ты думаешь, он замолчит? - спросил Лазар. - Он еще целый час будет нам надоедать... Никогда еще я не встречал такой противной собаки. Его беспокоит малейшее движение. Просто не знаешь, кто для кого существует - мы для него или он для нас, - до такой степени он занят собой. Это отвратительное животное только тем и полезно, что заставляет нас чаще жалеть о бедном Матье. - А сколько лет Минуш? - спросил доктор Казэнов. - Мне кажется, я ее всегда у вас видел. - Ей уже минуло шестнадцать лет, - ответила Полина. - Но она отлично себя чувствует. Минуш сидела в столовой на окне и умывалась. Когда доктор произнес ее имя, она подняла голову. На мгновение кошка застыла, протянув лапку и выпятив брюшко навстречу солнцу, затем опять принялась осторожно вылизывать шерсть. - Слух у нее еще хороший! - продолжала Полина. - Мне кажется, что она стала хуже видеть, но это ей не мешает распутничать... Представьте себе, неделю назад у нее утопили семерых котят. Она их столько приносит, просто поражаешься! Если бы оставить всех в живых, они бы за шестнадцать лет заполнили все селение... И что же! Во вторник она опять исчезла... Смотрите, как она умывается! Она явилась только сегодня утром после трехдневной гулянки. Полина, не краснея и не смущаясь, весело рассказывала о любовных похождениях кошки. Такая чистенькая нежная кошечка, в сырую погоду боится нос показать, а по четыре раза в год валяется в грязи, во всех лужах! Еще накануне Полина ее видела на ^заборе с огромным котом: оба фыркали, подняв хвосты, а потом надавали друг другу пощечин и свалились, отчаянно мяукая, в лужу. Мннуш вернулась домой с ободранным ухом и вся в грязи. Она по-прежнему все такая же дурная мать; всякий раз у нее отнимают котят, а она, как и в молодости, только моется, ей все нипочем. Минуш нимало не смущает ее неистощимая плодовитость; она тотчас же снова нагуливает себе брюшко. - Эта хоть, по крайней мере, чистюля, - сказал аббат Ортер, глядя на Мвнуш, которая старательно вылизывалась язычком, - а сколько есть негодяек, которые и не моются! Шанто тоже посмотрел на кошку и невольно издал громкий, протяжный стон, по обыкновению не замечая этого. - У вас усилились боли? - спросил доктор. - Нет, почему? - сказал Шанто, как бы очнувшись. - Это, верно, оттого, что я громко вздохнул... Да, мне сегодня нехорошо. Я думал, что на солнце будет легче, а между тем я задыхаюсь, все суставы горят... Казэнов осмотрел его руки. Все содрогнулись при виде этих жалких, бесформенных обрубков. Аббат глубокомысленно заметил: - Такими руками неудобно играть в шашки... Вы теперь лишены и этого развлечения. - Будьте осторожны в еде, - посоветовал доктор. - Локоть очень воспален, изъязвление все увеличивается. - Какая же еще осторожность! - в отчаянии простонал Шанто, - Мне и так по капле отмеривают вино, взвешивают каждый кусок мяса, что же, прикажете совсем отказаться от еды? Право, я не живу!.. Если бы еще я ел сам. Но как же мне есть такими культяпками? Полина меня кормит и отлично знает, что я не позволяю себе ничего лишнего. Девушка улыбнулась. - Да, да, ты вчера слишком много поел. Это моя вина. Я не могу тебе отказать, когда вижу, до чего ты огорчаешься. Все сделали вид, будто им очень смешно, и стали подшучивать над Шанто, над теми излишествами, которые он себе позволяет. Голоса их дрожали от жалости к этой человеческой развалине, неподвижной груде мяса: ведь он существует лишь для того, чтобы страдать. Шанто снова принял свою обычную позу, склонившись вправо и уронив на колени руки. - Вот, например, сегодня, - продолжала Полина, - у нас к обеду жареная утка... Она запнулась и сказала: - Кстати, вам не повстречалась Вероника по дороге в Вершмон? Она рассказала об исчезновении служанки. Ни Лазар, ни доктор ни видали ее. Поговорив о причудах Вероники, все подивились им и решили ее подразнить: поскорее сесть за стол, - вот будет у нее потешное лицо, когда она увидит, что все уже обедают. - Я вас покину,