зий и заблуждений... Ну ничего, в конце концов мы поймем друг друга. Главное, старайся быть здоровой, это уже половина мудрости и счастья. - Надеюсь, - продолжал он, изменив тему разговора, - ты все же отправишься со мной и будешь помогать мне в моем чудодейственном путешествии... Сегодня пятница - день моей практики. Когда жара спадет, мы выйдем вместе. Клотильда, чтобы он не подумал, будто переубедил ее, сначала отказалась, потом согласилась, увидев, как огорчает его ее отказ. Обычно она сопровождала его. Еще долго сидели они под платанами, пока доктор не пошел к себе наверх одеваться. Возвратившись обратно в наглухо застегнутом сюртуке, в шелковой шляпе с широкими полями, он распорядился запрячь Добряка, лошадь, на которой двадцать пять лет объезжал своих больных. Бедный старый Добряк уже почти ослеп; заботясь о нем из благодарности к прежним заслугам, его старались пореже тревожить. Но в этот вечер он был совсем сонный, с тусклым взглядом и искалеченными ревматизмом ногами. Доктор и Клотильда, - узнав об этом, навестили его на конюшне, поцеловали в обе стороны морды я посоветовали отдохнуть на охапке мягкой соломы, которую принесла Мартина. Они решили отправиться пешком. Клотильда осталась в своем белом платье в красный горошек и только надела большую соломенную шляпу с веточкой сирени. Под ее широкими полями огромные глаза и розовое лицо девушки казались еще очаровательнее. Всякий раз, когда она выходила из дому, такая тоненькая, стройная и молодая, под руку с Паскалем, радостным, сияющим в нимбе своих седых волос, но еще достаточно сильным, чтобы поддержать ее, если нужно было перепрыгнуть через ручеек, прохожие оборачивались и смотрели им вслед, - настолько оба они были веселы и прекрасны. И сегодня, когда они сворачивали с фенульерской дороги к пристани Плассана, болтавшие у дома кумушки сразу затихли. Действительно, он напоминал царя древних времен, каким его изображают на картинах: могучий, добрый, нестареющий, он идет, положив руку на плечо девушки, прекрасной, как день; ее сверкающая юность и покорность служат ему опорой. Высокий брюнет лет тридцати остановил их, когда они переходили с проспекта Совер на Баннскую улицу. - Ах, учитель, вы совсем забыли меня! А я все еще ожидаю вашей заметки о туберкулезе. Это был доктор Рамон, уже два года живший в Плассане, где он нашел отличную практику. Очень красивый, веселый, в полном расцвете сил, он пользовался огромным успехом у женщин; все эти данные счастливо сочетались у него с большим умом и с не меньшим благоразумием. - А, Рамон, здравствуйте!.. О нет, я вас не забыл, мой друг! Виновата вот эта милая девочка, я ей дал еще вчера переписать заметку, а она не удосужилась сделать это. Молодые люди непринужденно поздоровались, тепло пожав друг другу руки. - Добрый день, мадмуазель Клотильда! - Добрый день, господин Рамон! За год до этого она болела лихорадкой, к счастью, неопасной, но доктор Паскаль настолько потерял голову, что перестал доверять самому себе. Тогда он попросил своего молодого коллегу помочь и проверить его. С тех пор всех троих связывала какая-то близость, нечто вроде товарищеской дружбы. - Завтра утром вы получите заметку, я вам обещаю, - сказала Клотильда, смеясь. Рамон несколько минут шел с ними, проводив их до конца Баннской улицы, - там начинался старый квартал, куда они направлялись. Уже в самой манере, с которой он, улыбаясь, наклонялся к Клотильде, чувствовалась медленно возраставшая, затаенная любовь, терпеливо ожидавшая своего часа для благоразумнейшей развязки. Вместе с тем Рамон почтительно слушал доктора Паскаля, работами которого восхищался. - Кстати, дорогой друг, как раз я сейчас иду к Гирод. Помните ее? Это вдова кожевника, который умер пять лет назад. После него осталось двое детей: Софи, которой скоро исполнится шестнадцать лет, - к счастью, за четыре года до смерти отца я мог отправить ее в деревню к одной из ее теток, - и сын Валентин, ему недавно исполнился двадцать один год. Чересчур нежная мать оставила его у себя, несмотря на ужасные последствия этого, которыми я ей грозил. Так вот, вы убедитесь, насколько я был прав, когда утверждал, что туберкулез не передается по наследству и что больные родители только подготавливают благоприятную почву, восприимчивую к болезни при малейшем заражении. Сейчас Валентин, живший все время с отцом, болен туберкулезом, а Софи, окрепшая на солнце, пользуется прекрасным здоровьем. И с торжествующим видом он прибавил, смеясь: - Конечно, это не мешает мне попытаться спасти Валентина. Он здоровеет прямо на глазах и прибавляет в весе с тех пор как я делаю ему уколы... Ах, Рамон, вы еще сами, сами обратитесь к моим впрыскиваниям! - А я и не отказываюсь от них. Вы прекрасно знаете, что я во всем следую вам. - И молодой доктор распрощался с ними, пожав обоим руки. Оставшись вдвоем, они прибавили шагу и тотчас вышли на улицу Канкуэн, одну из самых узких и мрачных в старом квартале. Несмотря на палящее солнце, здесь царствовал сумрак и было прохладно, как в погребе. На этой-то улице, в первом этаже, и проживала Гирод со своим сыном Валентином. Она сама открыла им дверь. Это была худая, истощенная женщина, страдавшая какой-то медленно развивавшейся болезнью крови. С утра до вечера она колола миндальные орехи толстым концом бараньей кости на большом булыжнике, зажатом между колен. Это занятие являлось их единственным источником существования, ибо сын вынужден был оставить всякую работу. Увидев доктора, Гирод улыбнулась: ее Валентин с большим аппетитом съел котлету; это был настоящий кутеж, которого он не позволял себе уже несколько месяцев. Тщедушный, с жидкими волосами и реденькой бородкой, с торчащими скулами, розовевшими на восковом лице, он быстро встал из-за стола, желая показать себя молодцом. Клотильда была взволнована приемом, оказанным Паскалю: его встречали как спасителя, как долгожданного мессию. Эти бедные люди пожимали ему руки, готовы были целовать его ноги, смотрели на него глазами, полными благодарности. Здесь он был всемогущим, был господом богом, - ведь он воскрешал мертвых! Сам Паскаль рассмеялся вселяющим бодрость смехом при виде столь удачных результатов лечения. Правда, больной еще не выздоровел, быть может, впрыскивания только подстегивали его; Паскаль видел его лихорадочное возбуждение. Но разве не было важно выиграть время? Клотильда стояла у окна, повернувшись спиной, пока он сделал ему новый укол. Уходя, она заметила, что Паскаль оставил на столе двадцатифранковую монету. Это бывало часто: он давал деньги своим больным вместо того, чтобы получать от них. Они навестили еще трех больных в старом квартале и одну даму в новом городе. Выйдя из ее дома, Паскаль сказал: - Знаешь, если бы у тебя хватило на это отваги, то прежде, чем зайти к Лафуассу, мы завернули бы в Сегиран взглянуть на Софи у ее тетки. Это доставило бы мне большое удовольствие. Туда было не больше трех километров пути, и прогулка в такую прекрасную погоду обещала быть превосходной. Клотильда весело согласилась; она уже не была сердита на него и чувствовала себя счастливой, идя с ним под руку и прижимаясь к нему. Было пять часов, косые лучи солнца заливали окрестность сплошным потоком золота. Но как только они вышли из Плассана, им пришлось пересечь направо от Вьорны часть обширной равнины, выжженной и голой. Недавно начатый канал, чьи воды должны были возродить весь край, умиравший от жажды, еще не орошал этого места. Под беспощадным солнцем до самого горизонта расстилалась земля то красноватого, то желтоватого цвета, засаженная только чахлыми миндальными деревьями и карликовыми оливами, подстриженными и обрезанными. У них были кривые, согнутые сучья, которые придавали им страдальческий, протестующий вид. Вдали, на голых холмах, виднелись только белые пятна домиков, всюду обведенные черной линией кипарисов. Тем не менее это огромное, лишенное растительности пространство, развертывавшееся широкими складками обеспложенной земли, все в жестких и отчетливых красках, сохраняло плавные классические очертания, проникнутые каким-то суровым величием. А на дороге лежала белоснежная пыль - слой пыли в двадцать сантиметров толщины. Она взлетала широкими летучими клубами от малейшего дуновения ветра и густо запудривала смоковницы и кусты ежевики, росшие по обе стороны дороги. Клотильда забавлялась, точно ребенок, прислушиваясь к тому, как хрустит пыль под ее маленькими ногами. Она захотела своим зонтиком защитить Паскаля от солнца. - Солнце бьет тебе прямо в глаза. Ну перейди же на левую сторону. Но это кончилось тем, что он отнял у нее зонтик и понес его сам. - Ты сама не умеешь держать зонтик как следует, да и устаешь... К тому же мы почти у цели. На выжженной равнине уже виднелся зеленый островок - огромная купа деревьев. Это и был Сегиран, усадьба, в которой выросла Софи под присмотром своей тетушки Дьедоннэ, жены сыромятника. Везде, где только пробивался какой-нибудь источник, какой-нибудь ручеек, на этой огненной земле распускалась могучая растительность, всюду падала густая тень, появлялись длинные аллеи, полные чудесной свежести. Здесь росли мощные платаны, каштановые деревья и вязы. Паскаль и Клотильда углубились в аллею, окаймленную великолепными зелеными дубами. Как только они приблизились к ферме, девушка, ворошившая неподалеку сено, бросив грабли, ринулась к ним навстречу. Это была Софи. Она издали узнала доктора и барышню - так она называла Клотильду. Софи их обожала, но от смущения не могла вымолвить ни слова о чувствах, переполнявших ее и только молча смотрела на них. Она была похожа на своего брата Валентина - такого же маленького роста, с такими же выступающими скулами и светло-русыми волосами. Но в деревне, далеко от зараженного родительского дома, она, казалось, пополнела, ее крепкие ноги ступали уверенно, щеки округлились, волосы погустели. Прекрасные глаза светились здоровьем и благодарностью. Подошла и тетка Дьедоннэ, тоже ворошившая сено; она кричала еще издали, подшучивая с провансальской грубоватостью: - А, господин Паскаль! Мы не нуждаемся в вас! Тут все здоровы! Доктор, которому просто-напросто хотелось насладиться зрелищем этих здоровых людей, ответил ей в таком же тоне: - Надеюсь, что так. А все же эта девочка должна поставить за нас с вами большую свечу! - Вот уж истинная правда! И она знает это, господин Паскаль, она всякий день вспоминает, что, если бы не вы, была бы она теперь такая же, как ее несчастный брат Валентин. - Ну, мы его тоже поставим на ноги. Он чувствует себя лучше. Я видел его сегодня. Софи схватила доктора за руки, крупные слезы выступили у нее на глазах. - О, господин Паскаль!.. - пролепетала она. Как все его любили! Клотильда, замечая всюду эти проявления восторженной привязанности, чувствовала, как возрастает ее собственная любовь к нему. Они пробыли там недолго, беседуя в целительной тени зеленых дубов, затем направились обратно в Плассан. Но по пути им осталось зайти еще в один дом. Это был кабачок последнего разбора на перекрестке двух дорог, весь обсыпанный белой пылью. Против него недавно выстроили паровую мельницу, воспользовавшись старыми зданиями Параду - усадьбы прошлого столетия. Таким образом кабатчик Лафуасс благодаря рабочим с мельницы и крестьянам, привозившим пшеницу, обделывал свои делишки. Кроме того, по воскресеньям у него бывали посетители из соседней деревни Арто. Но ему сильно изменило здоровье, три года он кое-как перемогался, жалуясь на боли; доктор в конце концов распознал начало спинной сухотки. Однако Лафуасс упрямился и не хотел брать служанку. Хватаясь за мебель, он сам прислуживал посетителям. После десятка уколов он снова стал на ноги и всюду кричал о своем выздоровлении. Теперь он стоял в дверях кабачка, рослый в сильный, с возбужденным лицом, словно пылавшим под шапкой ярко-рыжих волос. - Я ожидал вас, господин Паскаль. Представьте, вчера я разлил две бочки вина в бутылки и не почувствовал усталости! Клотильда присела на каменную скамью, а Паскаль вошел в комнату, чтобы сделать Лафуассу впрыскивание. Ей были слышны их голоса: Лафуасс, несмотря на свои здоровые мускулы, был очень чувствителен и жаловался на боль от укола; но все же, по собственному его заявлению, в конце концов, можно немного и потерпеть ради здоровья. Потом он настойчиво стал уговаривать доктора выпить стаканчик какого-нибудь винца. Да и барышня ведь тоже не захочет обидеть его и выпьет наливки. Он накрыл во дворе столик; пришлось с ним чокнуться. - За ваше здоровье, господин Паскаль! За здоровье всех бедняг, которым вы возвращаете вкус к жизни! Клотильда, улыбаясь, вспомнила сплетни, переданные ей Мартиной, вспомнила о старике Бютене, в смерти которого обвиняли доктора. А он вовсе и не губит своих больных, - наоборот, его лечение делает чудеса! И в горячей любви, вновь переполнившей ее сердце, она обрела свою прежнюю веру в учителя. Когда они уходили от Лафуасса, она совсем вернулась к Паскалю; он мог ее взять, унести, делать с ней все, что хочет. Только сейчас, сидя задумавшись на каменной скамье против паровой мельницы, она припомнила одну полузабытую историю. Не здесь ли, не в этом ли здании, теперь черном от копоти и запорошенном мукой, когда-то разыгралась любовная драма? В ее памяти всплыла эта история, все подробности, рассказанные Мартиной, и намеки самого доктора; то было трагическое любовное приключение ее двоюродного брата, аббата Сержа Муре, бывшего тогда священником в Арто, с прелестной девушкой, своенравной и страстной, жившей в усадьбе Параду. Когда они снова вышли на проезжую дорогу, Клотильда остановилась и показала рукой на обширный угрюмый пустырь. Урожай был уже снят, торчало жнивье, кое-где земля лежала под паром. - Не правда ли, учитель, здесь был когда-то большой сад? Кажется, ты рассказывал мне эту историю, - сказала она. Паскаль, радовавшийся до сих пор этому прекрасному дню, сразу вздрогнул и отвечал с мягкой улыбкой, полной глубокой печали: - Да, да, Параду - огромный сад, рощи, луга, виноградники, цветники, фонтаны и ручьи, низвергавшиеся в Вьорну... Сад, заброшенный целое столетие, сад спящей красавицы, где только одна природа была верховной владычицей... Теперь ты видишь: деревья в этом саду вырублены, все расчищено, выровнено, разделено на участки и продается с публичных торгов. Даже источники, и те иссякли, вместо них это отравленное болото... Каждый раз, когда я прохожу здесь, у меня разрывается сердце! Она осмелилась задать еще один вопрос: - Ведь это здесь, в Параду, любили друг друга мой кузен Серж и твоя приятельница Альбина? Но он больше не замечал ее и продолжал говорить, глядя куда-то вдаль взором, затерявшимся в прошлом: - Альбина, о боже! Я, как живую, вижу ее в саду, залитом солнцем. Закинув голову, ликующая, она радуется цветам, простым полевым цветам. Она вплела их в свои белокурые волосы, обвила ими шею и тонкие загоревшие руки, приколола к корсажу. Вся она, словно большой букет, благоухающий жизнью... И вот я вижу ее мертвой, задохнувшейся среди своих цветов, на ложе из гиацинтов и тубероз. Она лежит совсем белая, со скрещенными руками, и улыбается... Она умерла от любви! Как они любили друг друга в этом огромном саду, полном соблазнов, на лоне сообщницы-природы! Какой порыв жизни, разрывающий все лживые путы, какое торжество жизни! Клотильда, взволнованная этим горячим шепотом, не отрывала от него глаз. До сих пор она никогда не осмеливалась спросить его о другой истории - об истории его любви, единственной и тайной, к одной женщине, тоже умершей. Рассказывали, что он лечил ее, но даже не осмелился поцеловать кончики ее пальцев. До сих пор, до шестидесятилетнего возраста, наука и природная застенчивость заставляли его сторониться женщин. И все же, под этими сединами, в нем чувствовалось нетронутое пылкое сердце, готовое раскрыться для страсти. - А та, что умерла, та, которую оплакивают... Она запнулась, голос ее дрожал, щеки неизвестно почему вспыхнули румянцем. - Значит, Серж не любил ее, если дал ей умереть? Паскаль, казалось, внезапно проснулся и вздрогнул, увидев возле себя Клотильду. Она была так молода, ее прекрасные глаза сверкали и светились в тени широкой шляпы! Что-то произошло, какое-то дуновение коснулось их обоих. Они не взяли друг друга под руку, продолжая идти рядом. - Ах, дорогая, было бы слишком хорошо, если бы люди сами не портили жизнь! Альбина умерла, а Серж служит теперь священником в Сент-Этропе. Он живет там со своей сестрой Дезире, она славная девушка, к счастью, еще не совсем слабоумная. А он святой, ничего другого о нем не скажешь... Можно быть убийцей и слугой господним. По-прежнему улыбаясь своей веселой улыбкой, он продолжал говорить о жестокости существования, о всем мрачном и отвратительном в людях. Он любил жизнь и со спокойным мужеством указывал на ее неиссякаемую творческую силу, несмотря на все зло, на все отвратительное, что эта жизнь могла заключать в себе. Пусть она кажется ужасной, все равно она должна быть великой и благодетельной: ведь для того, чтобы жить, прилагается упорная воля. А цель ее? Эта самая воля и огромная незаметная работа, выполняемая ею. Конечно, он был ученый, ясновидящий и не верил в идиллическое человечество, живущее на кисельных берегах молочных рек, - напротив, он видел все зло и все пороки, он извлекал их на свет божий, исследовал и классифицировал в продолжение целых тридцати лет. И для того, чтобы испытывать постоянную радость, ему было вполне довольно его страстного влечения к жизни, восторга перед ее силами - вот, надо полагать, естественный источник его любви к ближним, его братского участия и сочувствия, столь ощутимых под суровой внешностью анатома и кажущимся бесстрастием его работ. - Да, - заключил он, обернувшись и взглянув в последний раз на угрюмые, пустынные поля, - Параду больше нет. Его разорили, загрязнили, превратили в развалины. Ну и что же! Опять насадят виноградники, вырастет пшеница, все принесет новый урожай... И снова будут любить друг друга когда-нибудь в дни сбора винограда и жатвы... Жизнь вечна, она всегда обновляется и приносит плоды. Он снова взял ее под руку, и, тесно прижавшись друг к другу, они вернулись в город добрыми друзьями. На небе медленно умирала вечерняя заря в спокойных переливах фиолетовых и розовых красок. И, увидев их обоих - старого царя, благосклонного и могучего, который опирался на руку очаровательной покорной девушки, чья юность служила ему поддержкой, - женщины предместья, сидевшие у своих домов, улыбались растроганной улыбкой. В Сулейяде их поджидала Мартина. Еще издали они увидели ее взволнованные жесты: мол, как это так, неужто они не собираются сегодня обедать? Когда же они подошли поближе, она заявила: - Уж придется вам немного подождать. Хоть четверть часика. Я боялась пересушить жаркое. Они задержались на улице, эти последние вечерние часы были пленительны. Сосновая роща, погруженная в тень, источала бальзамический смолистый аромат. По все еще раскаленному току, где угасал последний отблеск зари, словно пробегала дрожь. То был как бы вздох облегчения: вся усадьба, поля, иссохшие миндальные и скрюченные оливковые деревья отдыхали теперь под высоким побледневшим небом, полным такой прозрачной ясности. А позади дома купы платанов превратились в самую тьму, черную и непроницаемую; оттуда слышалась только вечная песенка хрустальной струи фонтана. - Смотри-ка, - сказал доктор, - господин Беломбр уже пообедал и наслаждается свежим воздухом. И он указал рукой на соседнюю усадьбу, где у дома на скамье сидел высокий худой старик лет семидесяти, с длинным морщинистым, изможденным лицом и большими неподвижными глазами. Он был в сюртуке, с тщательно завязанным галстуком. - Это мудрец, - прошептала Клотильда. - Он счастлив, - Он? Надеюсь, нет! - решительно возразил Паскаль. Он ни к кому не чувствовал ненависти, и только г-н Беломбр, школьный учитель в отставке, живший в своем маленьком домике в обществе еще более старого, чем он, глухонемого садовника, отличался способностью выводить его из себя. - Это был здоровяк, боявшийся жизни, понимаешь? Боявшийся жизни!.. Да, скупой и жесткий эгоист! Если он жил без женщины, то только потому, что боялся необходимости покупать ей башмаки. Он имел дело только с чужими детьми, которые заставляли его страдать. Поэтому он ненавидит детей; по его мнению, они созданы только для порки... Боязнь жизни, боязнь обязанностей и долга, скуки и потрясений! Боязиь жизни заставляет отказываться от ее радостей, чтобы не испытать ее несчастий! Понимаешь, такая трусость меня возмущает, я не могу ее простить... Надо жить, жить всем своим существом, жить полной жизнью! Пусть лучше страдания, одни только страдания, чем такое отречение, такое уничтожение в самом себе всего живого и человеческого! Господин Беломбр встал и маленькими шажками, не спеша прошелся по аллее своего сада. Клотильда, все время молча смотревшая на него, наконец сказала: - Все же есть радость и в отречении. Отречься, не жить, хранить себя для тайны - разве не в этом заключалось все великое счастье святых? - Если бы они не жили, - воскликнул Паскаль, - они не могли бы стать святыми! Но он почувствовал, что она снова восстает против него, что она опять готова от него ускользнуть. В тревожных исканиях запредельного таится страх и ненависть к жизни. И он рассмеялся своим добродушным смехом, таким мягким и примиряющим. - Нет, нет!.. На сегодня довольно. Давай не спорить больше, давай крепко любить друг друга... И - слышишь? - нас зовет Мартина, идем обедать! III  Прошел месяц, но тягостное настроение в доме все усиливалось. Больше всего страдала Клотильда, видя, что Паскаль запирает на ключ все ящики. Он не чувствовал к ней прежнего спокойного доверия; она была этим так уязвлена, что если бы нашла шкаф открытым, то, пожалуй, швырнула бы все папки в огонь, как советовала сделать ее бабка Фелисите. Снова начались досадные размолвки: случалось, они не разговаривали по два дня. Однажды утром, после ссоры, которая продолжалась уже третий день, Мартина, подавая завтрак, сказала: - Сейчас я проходила по площади Супрефектуры и видела, как один приезжий человек зашел к госпоже Фелисите. Мне сдается, я его знаю...И я ничуть не удивлюсь, барышня, если это будет ваш братец. Паскаль и Клотильда сразу начали опять разговаривать: - Твой брат? Разве бабушка его ждала? - Нет, не думаю... Уже шесть месяцев, как она ожидает его. Я знаю, что неделю тому назад она опять ему написала. И они принялись расспрашивать Мартину. - Ну как я могу сказать наверняка, сударь? Последний раз я его видела четыре года назад. Он тогда ехал в Италию и остановился у нас часа на два. Может, с тех пор он сильно переменился... А все-таки со спины мне показалось, что это он. Разговор продолжался. Клотильда как будто радовалась этому случаю, прервавшему наконец тяжелое молчание. - Отлично, - заключил Паскаль, - если это твой брат, то он зайдет к нам повидаться. Действительно, это был Максим. Несколько месяцев он отклонял настойчивые приглашения старой г-жи Ругон, но в конце концов уступил. А ей хотелось исцелить болезненную рану, нанесенную им семье. То была давняя история, но с каждым днем она давала себя чувствовать все сильнее и сильнее. Пятнадцать лет тому назад Максим, семнадцатилетним мальчиком, соблазнил горничную, она родила ему ребенка. Саккар, отец Максима, и его мачеха Рене только смеялись над этим глупым приключением рано созревшего юнца. Рене была раздосадована лишь одним - его неразборчивостью. Эта горничная, Жюстина Мего, белокурая девушка, кроткая и послушная, была взята из соседней деревни, и ей так же, как и Максиму, исполнилось семнадцать лет. Ее отправили в Плассан воспитывать маленького Шарля, обеспечив ежегодной суммой в тысячу двести франков. Три года спустя она вышла замуж за Ансельма Тома, шорника из предместья. Это был рассудительный, работящий парень, позарившийся на ее ренту. Жюстина, надо сказать правду, вела себя примерно. Она пополнела, у нее совсем прошел кашель, заставлявший подозревать тяжелую наследственность: ее предки были алкоголиками. Двое детей, рожденных в этом браке, - мальчик, теперь уже десятилетний, и девочка семи лет, толстые и розовые, - чувствовали себя отлично. И она была бы самой счастливой и самой уважаемой женщиной, если бы не неприятности, которые причинял всему семейству Шарль. Тома, несмотря на ренту, ненавидел чужого ребенка и всячески преследовал его. Жюстина, покорная и молчаливая, тайно страдала от этого. Невзирая на горячую любовь к мальчику, она охотно отдала бы его отцу. Шарлю в его пятнадцать лет едва можно было дать двенадцать; его развитие остановилось на уровне пятилетнего ребенка. Он был необыкновенно похож на свою сумасшедшую прабабку, тетушку Диду в Тюлет, и так же, как она, отличался стройностью и тонким изяществом. В ореоле своих длинных пепельных волос, мягких, как шелк, он напоминал малокровного отпрыска королевской семьи, которым кончается династия. Его большие светлые глаза казались пустыми, тень смерти лежала на этой внушающей какую-то тревогу красоте. У него не было ни ума, ни сердца, он походил на маленькую испорченную собачку, которая трется у йог людей, желая приласкаться. Фелисите, пораженная красотой мальчика, в котором она охотно признала свою кровь, сначала поместила его в коллеж на свой счет. Оттуда его выгнали через полгода, обвинив в неисправимых пороках. Три раза Фелисите пыталась настоять на своем, меняла учебные заведения, и всегда дело кончалось позорным исключением. Он не хотел и не мог ничему учиться, он только портил всех детей, поэтому пришлось оставить его у себя в семье, отправляя поочередно от одних родственников к другим. Доктор Паскаль, расчувствовавшись, мечтал его исцелить и продержал мальчика почти целый год в Сулейяде; он отказался от бесполезного лечения, лишь опасаясь влияния Шарля на Клотильду. Теперь Шарль почти не жил у матери, а находился или у Фелисите, или у какого-нибудь другого родственника. Нарядно одетый, окруженный игрушками, он походил на маленького изнеженного принца древней, пришедшей в упадок расы. И все же этот ублюдок с царственными белокурыми волосами заставлял страдать старую г-жу Ругон. Она решила спасти внука от плассанских сплетен, убедив Максима взять его на воспитание к себе в Париж. Тогда, по крайней мере, был бы положен конец этой скверной семейной истории. Максим, преследуемый вечным страхом испортить себе жизнь, долгое время отвечал молчанием. Когда война окончилась, он, разбогатев после смерти жены, возвратился в свой особняк на авеню Булонского леса и решил благоразумно пользоваться своим состоянием. Преждевременный разврат внушил ему спасительный страх перед удовольствиями некоторого рода; в особенности же он старался избегать всевозможных чувств и всякой ответственности, чтобы насколько возможно продлить свое существование. С некоторых пор его мучили стреляющие боли в ногах; думая, что это ревматизм, он мысленно уже видел себя расслабленным, прикованным к креслу. После внезапного возвращения во Францию Саккара, вновь развернувшего свою широкую деятельность, Максим окончательно лишился покоя. Он слишком хорошо знал этого пожирателя миллионов и трепетал, видя, как хлопочет возле него, дружески посмеиваясь, Саккар, прикидываясь добряком. Не пустит ли его по миру отец, если из-за этих проклятых болей в ногах ему придется хоть на день остаться целиком в его власти? И Максима охватил такой страх перед одиночеством, что он решил наконец уступить Фелисите и повидаться со своим сыном. Почему, на самом деле, не взять мальчика к себе, если он окажется ласковым, умненьким и здоровым? У него будет товарищ, наследник, который поможет ему в борьбе с происками отца. Малопомалу эгоист Максим привык к мысли, что его будут любить, оберегать, защищать. Тем не менее он навряд ли решился бы пуститься в такую дорогу, если бы врач не послал его на воды в Сен-Жерве. Оттуда нужно было только сделать крюк в несколько километров, и вот однажды утром он словно свалился с неба к старой г-же Ругон. Однако он твердо решил, что, расспросив ее о сыне и повидавшись с ним, в тот же вечер выедет обратно. В два часа, когда Паскаль и Клотильда сидели еще за кофе, под платанами возле фонтана, появились Фелисите с Максимом. - Подумай, милочка, какая приятная неожиданность! Я привела к тебе твоего брата! Пораженная Клотильда поднялась из-за стола навстречу Максиму, которого она едва узнала, так он исхудал и пожелтел. После разлуки с ним в 1854 году она видела его всего лишь два раза - один раз в Париже, другой в Плассане. Но он остался в ее памяти другим, - тогда это был живой, изящный человек. А теперь щеки у него впали, волосы сильно поредели и поседели. Однако в конце концов она узнала его - это была та же красивая, тонко очерченная голова, та же беспокойная женственная грация, сохранившаяся, несмотря на преждевременную дряхлость. - Какой у тебя прекрасный вид, - сказал он просто, обнимая сестру. - Для этого нужно жить на солнце... - ответила она. - Ах, я так рада тебя видеть! Паскаль опытным взглядом врача сразу определил состояние племянника. Он тоже расцеловался с ним. - Здравствуй, мальчуган... Видишь ли, она права, люди чувствуют себя хорошо только на солнце, как и деревья! Фелисите тем временем успела обежать весь дом и возвратилась, крича: - Разве Шарль не у вас? - Нет, - ответила Клотильда. - Он был у нас вчера. Его взял с собой дядя Маккар. Он проведет несколько дней в Тюлет. Фелисите пришла в отчаяние. Она была уверена, что ребенок у Паскаля, вот почему она и явилась сюда. Что же теперь делать? Доктор со своим обычным спокойствием предложил написать Маккару, чтобы тот привез его завтра утром. Узнав же, что Максим во что бы то ни стало желает уехать с девятичасовым поездом и не остается на ночь, он сделал другое предложение. Он пошлет за наемной каретой, и все вчетвером поедут к дядюшке Маккару повидать Шарля. К тому же это будет прекрасная прогулка. От Плассана до Тюлет меньше трех лье - час туда, час обратно; если они захотят вернуться к семи, то могут пробыть там два часа. Мартина приготовит обед, Максим успеет поесть и попадет как раз к своему поезду. Но Фелисите, которую явно беспокоил этот визит к Маккару, пришла в необыкновенное волнение. - Нет, нет, ни за что! Неужели вы думаете, что я поеду, когда каждую минуту может разразиться гроза?.. Гораздо проще послать кого-нибудь за Шарлем. Паскаль не соглашался с ней. Никогда еще не удавалось привести Шарля куда бы то ни было по своему желанию. Ведь это безрассудный ребенок; он повинуется своему малейшему капризу, как неукрощенное животное. Старая г-жа Ругон, раздраженная до последней степени тем, что ей не удалось подготовить почву, была побеждена и уступила. Теперь она вынуждена была все предоставить случаю. - Делайте, как хотите! Боже мой, как все неудачно складывается! Мартина спешно отправилась за экипажем; еще не пробило трех часов, а ландо, запряженное двумя лошадьми, уже быстро катилось по дороге в Ниццу по склону, спускавшемуся к мосту через Вьорну. Оттуда дорога сворачивала влево и шла два километра вдоль лесистого берега реки. Дальше она углублялась в Сейльское ущелье, в узкий проход между двумя гигантскими стенами обожженных и пожелтевших на беспощадном солнце утесов. В расщелинах росли сосны; купы деревьев, казавшиеся снизу пучками травы, окаймляли гребни утесов, нависая над пропастью. Это был какой-то хаос, картина разрушения, созданная ударом молнии, адский коридор, с неожиданными поворотами и осыпями кроваво-красной земли возле каждой трещины. Только полет орлов нарушал молчание этой унылой пустыни. Фелисите всю дорогу не проронила ни слова. Она напряженно думала и казалась подавленной своими размышлениями. Было действительно очень душно. Солнце пекло, несмотря на застилавшие небо огромные синеватые облака. Говорил почти один Паскаль, страстно любивший эту неистовую природу и пытавшийся внушить своему племяннику такие же чувства. Он мог восхищаться сколько угодно, говоря о той настойчивости, с которой оливы, смоковницы и терновник старались пробиться сквозь скалы; он мог говорить и об этих скалах, об этом огромном и могучем костяке земли, из недр которой словно вырывалось какое-то дыхание: Максим оставался равнодушным. Глухая тревога охватывала его при виде этого дикого величия. Эта мощь уничтожала его. И он предпочитал смотреть на свою сестру, сидевшую против него. Она все более пленяла его, такой она ему казалась счастливой и здоровой, таким спокойствием веяло от этой красивой круглой головки с высоким лбом. Иногда их взгляды встречались, и ее нежная улыбка ободряла его. Между тем дикая красота ущелья мало-помалу начинала смягчаться, стены утесов становились все ниже. Теперь они ехали среди холмов с отлогими склонами, заросшими тимьяном и лавандой. Это была еще пустыня, необработанная земля зеленоватого и лиловатого цвета, где малейшее дуновение ветерка разносило терпкий аромат. Затем сразу, на последнем повороте, они спустились в Тюлетскую долину, освеженную источниками воды. За нею тянулись луга, там и сям поросшие высокими деревьями. Деревня была расположена на косогоре, среди олив, а немного поодаль, налево, стоял домик Маккара, с окнами прямо на юг. Дорога к нему вела та же, что и к дому умалишенных, белые стены которого виднелись впереди. Молчание Фелисите стало еще более мрачным: она не любила показывать дядю Маккара. Как будет довольна вся семья в тот день, когда он исчезнет навсегда! В сущности, ради счастья их всех он давно должен был бы покоиться в земле. Но этот старый восьмидесятитрехлетний пьяница упорствовал, как бы законсервированный в спирту, который пропитал его насквозь. В Плассане за ним утвердилась ужасная слава бандита и лежебоки; старики потихоньку рассказывали отвратительную историю о нескольких убийствах, связавших его с Ругонами, - речь шла о предательстве в неспокойные декабрьские дни 1851 года, о ловушке, где он оставил лежать на окровавленной мостовой своих товарищей с зияющими ранами. Позднее, вернувшись во Францию, он предпочел обещанному ему теплому местечку маленькое владение в Тюлет, купленное для него Фелисите. С тех пор он проживал там, катаясь как сыр в масле и мечтая только о том, чтобы округлить свою усадьбу при помощи какого-нибудь благоприятного случая. Действительно, он нашел способ приобрести давно приглянувшийся ему участок, оказав услугу своей невестке, когда она отвоевывала Плассан у легитимистов. Это была другая ужасная история, которую точно так же рассказывали на ухо: одного буйно помешанного незаметно выпустили из убежища. Он бежал ночью и, одержимый жаждой мести, поджег собственный дом, в котором сгорело четыре человека. К счастью, все это было давным-давно. Теперь Маккар остепенился и вовсе не походил на опасного головореза, заставлявшего трепетать всю семью. Держался он очень корректно, был дипломатичен и себе на уме; только смеялся он по-прежнему нагло, как будто издеваясь над всем светом. - Дядюшка у себя, - сказал Паскаль, когда они стали подъезжать. Домик был обычного провансальского типа - одноэтажный, с выцветшими черепицами и стенами, густо покрытыми желтой краской. Перед фасадом тянулась узкая терраса; на нее падала тень от подстриженных шпалерами старых шелковичных деревьев, с длинными изогнутыми толстыми сучьями. Здесь летом дядюшка покуривал свою трубку. Услышав шум коляски, он подошел к перилам террасы и стал ожидать, выпрямившись во весь свой высокий рост. Он был в чистеньком костюме из синего сукна и своей вечной меховой каскетке, которую носил круглый год. Узнав посетителей, он засмеялся и воскликнул: - Какое прекрасное общество!.. Милости просим, здесь вы отдохнете и освежитесь. Присутствие Максима живо заинтересовало его. "Кто это? Для чего он приехал?" - думал он. Их познакомили, но он тотчас прервал все объяснения, которые стали было приводить, чтобы помочь ему разобраться в сложном сплетении родственных уз. - Отец Шарля! Знаю, знаю!.. Сын моего племянника Саккара. Черт побери! Тот самый, который удачно женился и потерял жену... Он внимательно осмотрел Максима, очень довольный его морщинами и поседевшими волосами. И это в тридцать два года! - Да, конечно, - прибавил он, - все мы стареем... Впрочем, я не особенно жалуюсь, я-то еще крепок. Он торжествовал, самодовольно выпрямившись. Его багровая физиономия пылала, как раскаленная жаровня. Уже давно простая водка казалась ему чистой водичкой. Только восьмидесятиградусный спирт щекотал его луженую глотку. Он наливался им до такой степени, что, казалось, весь пропитан спиртом, словно губка. Алкоголь выступал из всех пор его кожи. Когда он говорил, то при каждом дыхании от него несло винными парами. - Никто не спорит, вы еще крепки, дядя! - ответил восхищенный Паскаль. - И вы имеете право смеяться над нами, потому что вы нисколько не заботились об этом... Но я боюсь только одного: как бы в один прекрасный день, раскуривая свою трубку, вы не вспыхнули сами, словно чаша с пуншем. Польщенный Маккар громко расхохотался. - Шути, шути, мальчуган! Стакан коньяку во сто раз лучше твоих паршивых лекарств... Все вы чокнетесь со мной, не так ли? Я хочу, чтобы вы добрым словом помянули мое гостеприимство. Плевать хотел я на разных сплетников! У меня все не хуже, чем у любого буржуа: хлеб, маслины, миндаль, виноград, земля. Летом я покуриваю трубку в тени шелковиц, а зимой вон там, у стены, на солнышке. Что скажешь? За такого дядюшку не приходится краснеть!.. Клотильда, для тебя, если хочешь, есть наливка. А вы, Фелисите, моя дорогая, насколько я знаю, предпочитаете анисовую. У меня есть все, уверяю вас, у меня есть решительно все! Он сделал широкий жест, словно хотел показать, как велико его достояние - все это добро старого проходимца, превратившегося в отшельника. Фелисите, которую он сразу напугал, начав перечислять свои богатства, не сводила с него глаз, готовая его прервать. - Спасибо, Маккар, нам ничего не нужно, мы спешим... А где же Шарль? - Шарль? Отлично, отлично, сию минуту! Я понимаю, папаша приехал повидать сынка... Но это не помешает нам пропустить рюмку - другую. Когда же все наотрез отказались, он обиделся и прибавил со своей нехорошей усмешкой: - Шарля здесь нет, он там, у старухи, в убежище. И, подведя Максима к краю террасы, он указал ему на ряд больших белых зданий; расположенные между ними сады напоминали тюремные дворы для прогулок заключенных. - Смотрите, племянничек, прямо перед нами виднеются три дерева. Так вот, подальше от того, что налево, фонтан во дворе, отсчитайте в первом этаже дома, что выходит во двор, пятое окно направо - это и будет комната тети Диды. Малыш там, у нее... Я отвел его к ней совсем недавно. Это была любезность администрации. В продолжение двадцати одного года, проведенных в убежище, старуха ни разу не причинила каких-либо хлопот своей сиделке. Она была очень спокойна, кротка и целые дни неподвижно сидела в своем кресле, глядя куда-то прямо перед собой. Ребенку нравилось бывать у нее, да и она как будто интересовалась им. Поэтому его иногда оставляли у нее часа на два, на три, поглощенного вырезыванием картинок, и смотрели сквозь пальцы на такое нарушение правил.