Новая помеха еще больше усилила дурное настроение Фелисите. Она рассердилась, когда Маккар предложил отправиться за мальчиком впятером, всей компанией. - Какой вздор! Ступайте туда один и возвращайтесь поскорее... Мы не можем терять столько времени. Этот приступ сдерживаемой ярости показался дядюшке забавным; чувствуя, насколько он ей неприятен, он стал теперь, посмеиваясь, настаивать: - Вот так на! Подумайте, детки, всем нам представляется случай повидать нашу старую мать, нашу общую родительницу. Скрывать нечего - все мы, как вы сами знаете, родились от нее. Разве это вежливо не навестить ее, не пожелать ей доброго здоровья? Тем более, что мой племянничек, приехавший издалека, быть может, никогда ее и не видел... Что до меня, то я от нее не отказываюсь, нет, черт возьми, нет! Правда, она сумасшедшая, но ведь матери, которым перевалило за сто, встречаются не так уж часто. Ради этого одного стоит побеспокоиться и проявить к ней хотя бы немного внимания. - Наступило молчание. На всех повеяло каким-то холодком. Клотильда, до сих пор молчавшая, первая заявила взволнованным голосом: - Вы правы, дядюшка. Мы все пойдем туда. Даже Фелисите принуждена была согласиться. Снова сели в карету. Маккар поместился рядом с кучером. Утомленное лицо Максима еще более побледнело из-за какого-то угнетавшего его предчувствия. Все время, пока длился короткий переезд, он расспрашивал Паскаля о Шарле с отцовским интересом, под которым скрывалось возраставшее беспокойство. Доктор, смущенный повелительным взглядом Фелисите, смягчал истину. Конечно, ребенок слабого здоровья, но именно поэтому его охотно оставляют на целые недели в деревне у дяди. Однако он не страдает какой-либо определенной болезнью. Паскаль не сказал, что как-то однажды у него мелькнула мысль укрепить у мальчика мозг и мускулы посредством впрыскивания нервного вещества, но ему помешало одно постоянное явление: малейший укол вызывал у ребенка кровотечение, которое каждый раз приходилось останавливать при помощи тугой повязки. То была слабость выродившихся тканей, кровавая роса, выступавшая на коже. В особенности он был подвержен кровотечениям из носу, таким внезапным и обильным, что его нельзя было оставлять одного из опасения полной потери крови. В заключение доктор прибавил, что его умственные способности действительно дремлют, но что он надеется на их развитие в более живой и деятельной духовной среде. Наконец подъехали к убежищу. Маккар, слушавший весь этот разговор, спрыгнул с козел, повторяя: - Очень милый мальчик, очень милый. Кроме того, красив, как ангел! Максим, еще сильнее побледневший, вздрагивал от озноба, несмотря на удушливую жару, и не задавал больше вопросов. Он рассматривал обширные здания убежища и флигели разных отделений - мужского, женского, тихих больных и буйно помешанных, - отгороженные одни от других садами. Всюду была необыкновенная чистота; гробовая тишина нарушалась только звуком шагов и звяканьем ключей. Старый Маккар знал всех сиделок. Кроме того, все двери сразу распахнулись перед доктором Паскалем, лечившим некоторых больных. Пройдя по галерее, свернули во двор; это было здесь, в одной из комнат первого этажа, оклеенной светлыми обоями и очень просто обставленной. Вся мебель состояла из кровати, стола, кресла и двух стульев. Сиделка, никогда не покидавшая свою больную, как раз куда-то отлучилась. И за столом друг против друга сидели только больная и мальчик: она - одеревеневшая в своем кресле, он - на стуле, поглощенный вырезыванием картинок. - Входите, входите! - повторял Маккар. - Не бойтесь же! Она очень милая! Прабабка Аделаида Фук, которую все ее многочисленные внуки и правнуки ласково называли тетя Дида, даже не повернула головы, несмотря на шум. Еще в молодости истерические припадки расстроили ее здоровье. Пылкая, страстного темперамента, пройдя через множество испытаний, она все же сохранилась до восьмидесяти трех лет, когда ужасное горе, тяжелое душевное потрясение бросили ее в омут безумия. С этого времени - уже двадцать один год - разум ее угас, наступило внезапное слабоумие, отнявшее всякую надежду на выздоровление. Теперь, в возрасте ста четырех лет, она все еще жила, позабытая всеми, с окостеневшим мозгом, в состоянии спокойного безумия. Болезнь ее больше не развивалась и не угрожала смертью. Все же из-за старческой дряхлости ее мускулы мало-помалу атрофировались; тело ее было как бы съедено возрастом, остались только кожа да кости, так что ее приходилось переносить из постели в кресло. Превратившись в пожелтевший скелет, иссохший, как столетнее дерево, на котором осталась только кора, она все же прямо сидела в своем кресле. Только глаза жили на ее тонком и длинном лице. Она пристально смотрела на Шарля. Клотильда робко приблизилась к ней: - Тетя Дида, мы приехали вас повидать... Разве вы не узнаете меня? Я ваша правнучка, я иногда навещаю вас. Старуха, казалось, не слышала. Она не сводила глаз с мальчика, вырезавшего картинку - короля в пурпуре и золотой мантии. - Довольно, мамаша, - вмешался Маккар. - Перестань дурачиться. Ты ведь можешь взглянуть на нас. Вот этот господин - твой правнук, нарочно приехавший из Парижа. Услышав его голос, тетя Дида повернула голову. Она медленно оглядела всех своими светлыми и пустыми глазами, затем снова уставилась на Шарля и по-прежнему погрузилась в созерцание. Больше никто не проронил ни слова. - Она такая со времени последнего страшного потрясения, - заговорил наконец приглушенным голосом Паскаль. - Всякое сознание, всякая память как будто исчезли у нее. Она почти всегда молчит, только изредка можно услышать бессвязный быстрый лепет, какие-то неразборчивые слова. Она смеется и плачет без всякого повода; это неодушевленное существо, которое ничто не трогает... И все же я не осмелюсь утверждать, что мрак непроницаем; быть может, где-то в глубине погребены воспоминания... Ах, бедная наша прабабка! Как я жалею ее, если она еще не дошла до полного забвения! О чем она может думать в продолжение двадцати одного года, если еще способна вспоминать? И жестом он как бы отодвинул это хорошо знакомое ему прошлое. Он снова видел ее молодой; то была высокая, тонкая и бледная женщина с испуганными глазами. Она скоро осталась вдовой после Ругона, грубого садовника, за которого вышла замуж по собственному желанию. Еще не окончился траур, как она бросилась в объятия контрабандиста Маккара и любила его любовью волчицы, даже не обвенчавшись с ним. Так она прожила пятнадцать лет в каком-то содоме и хаосе, с тремя детьми - одним законным и двумя внебрачными. Иногда она исчезала на целые недели и возвращалась избитая, вся в синяках. Потом Маккар был убит выстрелом из ружья, - его застрелил, как собаку, жандарм. Она окаменела после этого первого удара. Уже тогда на ее бледном лице жили только глаза, прозрачные, как вода в источнике. Скрываясь от всех, она заперлась в своем домишке, оставленном ей любовником, и прожила там сорок лет монахиней, страдая время от времени ужасными нервными припадками. Другой удар прикончил ее, повергнув в безумие. Паскаль помнил эту страшную сцену, он присутствовал при ней. На сей раз пострадал ее внук Сильвер, несчастный мальчик, жертва семейной вражды и кровавых распрей, которого она взяла к себе на воспитание. Жандарм раздробил ему голову выстрелом из пистолета во время усмирения повстанцев в 1851 году. Ее всегда забрызгивало кровью. Тем временем Фелисите подошла к Шарлю, который настолько был занят картинками, что не замечал окружающих. - Послушай, мой маленький! Этот господин - твой отец... Поцелуй же его. Все теперь занялись Шарлем. Он был очень мил в курточке и штанишках из черного бархата, отделанных золотым шнуром. Белый, как лилия, с большими прозрачными глазами и волной белокурых волос, он и вправду походил на сына тех королей на картинках, которых он вырезал. Сейчас особенно поражало его сходство с тетей Дидой - сходство, так сказать, перепрыгнувшее через три поколения с иссохшего, изможденного лица столетней старухи на это детское изящное личико, тоже словно поблекшее, очень старое и безжизненное, носившее печать вырождения. Сидя напротив прабабки, этот слабоумный ребенок, отмеченный красотой умирания, как бы знаменовал конец своей прародительницы, преданной забвению. Максим наклонился, чтобы поцеловать его в лоб, но в сердце его был холод, красота мальчика еще больше пугала его, а тяжелое настроение усиливалось в этой комнате, где веяло безумием, где ощущалось долетевшее из глуби лет огромное человеческое горе. - Как ты красив, мой милый!.. Любишь ты меня хоть немножко? Шарль взглянул на него, ничего не понял и снова занялся своими картинками. Все были потрясены. Тетушка Дида, чье застывшее лицо нисколько при этом не изменилось, вдруг заплакала. Слезы градом лились из ее живых глаз и катились по мертвым щекам. Она не отрывала взгляда от мальчика и плакала молча, не переставая. То, что почувствовал в это время Паскаль, не поддается описанию. Он схватил руку ничего не понимавшей Клотильды и сжал ее изо всех сил. Сейчас он ясно увидел все потомство - ветвь законных и ветвь внебрачных детей, обе выросшие на этом стволе, пораженном нервной болезнью. Все пять поколений были налицо: Руганы и Маккары, родоначальница Аделаида Фук, старый бандит дядюшка, потом он сам, Клотильда и Максим и, наконец, Шарль. Фелисите занимала здесь место своего покойного мужа. Пробелов не было - цепь наследственности развертывалась с логической и неумолимой последовательностью. То было целое столетие, вызванное к жизни в этой печальной комнате. Здесь чувствовалось дуновение несчастья, долетевшее из глуби лет, здесь веяло таким ужасом, что всех бил озноб, несмотря на удушливую жару. - Что с вами, учитель? - тихо спросила Клотильда. - Нет, нет, ничего, - прошептал доктор. - Я объясню тебе потом. Только один Маккар продолжал зубоскалить, поругивая старуху. Надо же такое выдумать - встречать гостей слезами, когда те побеспокоились, чтобы навестить вас! Ведь это невежливо! Затем он обратился к Максиму и Шарлю: - Ну вот, племянничек, вы и увидели вашего малыша. Не правда ли, он очень хорошенький? Вы можете им гордиться! Фелисите, чрезвычайно недовольная таким оборотом дела, поспешила вмешаться; теперь у нее было только одно желание - поскорей уйти. - Он, правда, красивый мальчик и вовсе не такой отсталый, как все думают. Посмотри, какие у него ловкие руки... Ты сам увидишь, когда расшевелишь его как следует, в Париже! Что мы могли сделать здесь, в Плассане? - Не сомневаюсь, не сомневаюсь, - пролепетал Максим. - Я не отказываюсь, но я должен подумать. Потом он прибавил с некоторым замешательством: - Понимаете, я приехал только для того, чтобы его повидать... Я не могу сейчас взять его с собой: мне нужно провести Месяц в Сен-Жерве. Но как только я вернусь в Париж, я подумаю и напишу вам. Он вынул часы. - Черт возьми! Половина шестого... Я ведь вам сказал, что я ни в коем случае не хочу опоздать к девятичасовому поезду! - Да, да, надо ехать, - сказала Фелисите. - Нам здесь нечего больше делать. Маккар напрасно пытался их удержать, рассказывая всевозможные истории. По его словам, иногда тетя Дида начинала болтать. Он утверждал, что однажды утром застал ее напевавшей романс времен своей молодости. Потом он заявил, что коляска ему не нужна и что, раз Шарль остается у него, он отведет его домой пешком. - Поцелуй же своего папу, малыш. Сегодня-то мы знаем, что живы, а завтра - про то один бог знает! Шарль поднял голову удивленно и безразлично. Взволнованный Максим снова поцеловал его в лоб. - Будь умницей, мой милый, веди себя хорошо... И люби меня хоть немножко. - Идем, идем! У нас нет времени, - повторяла Фелисите. В это время возвратилась сиделка. То была крупная, сильная девушка, присматривавшая за больной. Она ее одевала утром, укладывала спать, кормила и обмывала, как маленького ребенка. Она тотчас же вступила в беседу с доктором, который стал расспрашивать ее. Любимой мечтой Паскаля было лечить помешанных своим cnoco-бом, при помощи впрыскиваний. Если их болезнь заключается в каком-то поражении мозга, то, быть может, эти впрыскивания нервного вещества усилят их сопротивляемость и укрепят волю, подлечив больной орган. Однажды он хотел провести такой опыт с тетушкой Дидой, но не решился, ощутив при этой мысли какой-то священный ужас, не говоря уже о том, что в таком преклонном возрасте безумие - это полное и непоправимое разрушение. Тогда он выбрал другого больного, Сартера, шапочного мастера, уже год находившегося в убежище, куда его поместили по собственной настоятельной просьбе: он боялся, оставшись на свободе, совершить какое-нибудь преступление. Во время приступов им овладевала такая жажда убийства, что он способен был броситься на прохожих. Сартер, очень смуглый брюнет маленького роста, отличался тем, что левая половина лица была у него значительно толще правой. У него был скошенный лоб, острое птичье лицо с огромным носом и очень коротким подбородком. С этим одержимым доктор добился чудесных результатов - уже целый месяц не было ни одного припадка. Сиделка подтвердила, что Сартер успокоился и чувствует себя все лучше и лучше. - Слышишь, Клотильда? - воскликнул обрадованный Паскаль. - Но сегодня вечером у меня нет времени осмотреть его. Мы приедем завтра. Кстати, в этот день я обычно навещаю больных... Ах, если бы у меня хватило смелости, если бы она была помоложе... Он снова взглянул на тетушку Диду. Клотильда, улыбаясь его восторженности, мягко заметила: - Нет, нет, учитель, ты не можешь опять вдохнуть в нее жизнь. Идем скорей. Все уже ушли. Действительно, они вышли после всех. Маккар, стоя на пороге, со своим обычным насмешливым видом смотрел на удалявшихся Максима и Фелисите. И позабытая всеми тетушка Дида, исхудавшая до костей и слоено окаменевшая, снова вперила взор в бледное, истощенное личико Шарля, обрамленное царственными локонами. Обратный путь был чрезвычайно утомителен. Коляска медленно тащилась по раскаленной зноем земле. Небо заволокло грозовыми тучами, наплывали сумерки медно-бурого цвета. В начале пути еще обменялись несколькими незначительными словами, потом, когда въехали в Сейльское ущелье, всякий разговор прекратился. Стены гигантских скал, казалось, угрожающе сходились вместе, они вызывали какое-то беспокойство. Не здесь ли, в этом месте, край света? Не катятся ли они навстречу какой-то неведомой пропасти? Вдруг с громким криком пролетел орел. Когда же снова показались зеленые ивы и коляска покатила по берегу Вьорны, Фелисите заговорила без всякого вступления, словно продолжая прерванную беседу: - Ты можешь совершенно не опасаться отказа со стороны его матери. Конечно, она любит Шарля, но это очень рассудительная женщина, и она прекрасно понимает, что у тебя ребенку будет лучше. Кроме того, надо сказать, что бедный мальчик не очень-то счастлив в этой семье: ее муж, разумеется, больше любит своих детей... Словом, ты должен все знать. Фелисите продолжала в том же духе, с явной целью добиться от Максима определенного обещания. Она говорила без умолку до самого Плаосана. - Смотри-ка! Вон она, его мать!.. - внезапно вскричала она, как только коляска затряслась по мостовой предместья. - Вон та толстая блондинка, которая сидит у дверей. Жюстина вышла подышать свежим воздухом и, сидя на стуле у входа в лавку, где были развешаны хомуты и уздечки, вязала чулок. Маленький мальчик и девочка играли у ее ног, а позади, в темной глубине лавки, коренастый брюнет Тома зашивал седло. Максим не спеша повернул голову в ее сторону, в нем говорило простое любопытство. Он был очень удивлен, увидев крепкую тридцатидвухлетнюю женщину с внешностью добропорядочной мещанки. Она ничем не напоминала ту сумасбродную девочку, с которой он путался, когда каждому из них не было еще даже семнадцати лет. Возможно, впрочем, у него и сжалось сердце, когда, сам такой больной и такой старый, он нашел ее похорошевшей, безмятежной и очень полной. - Ни за что бы ее не узнал, - заметил он. Коляска, не останавливаясь, свернула на Римскую улицу. Жюстина - этот призрак далекого прошлого - исчезла в тумане сумерек вместе с детьми, Тома и его лавкой. В Сулейяде стол был накрыт. К обеду Мартина приготовила угрей из Вьорны, кролика под соусом и говяжье жаркое. Пробило семь часов; оставалось достаточно времени, чтобы спокойно пообедать. - Да перестань ты нервничать, - говорил Паскаль Максиму. - Мы про-водим тебя на вокзал. Это не займет и десяти минут. Раз ты не забрал свой багаж, тебе нужно только взять билет и сесть в вагон. Встретившись с Клотильдой в прихожей, где она вешала на крючок свою шляпу и зонтик, он сказал ей вполголоса: - А знаешь, твой брат меня беспокоит. - Почему? - Я пригляделся к нему, и мне весьма не нравится его походка. В таких случаях я никогда не ошибался... Одним словом, этому молодому человеку угрожает сухотка. Она очень побледнела. Сухотка! Ей вспомнилась страшная картина: их сосед, еще молодой человек, - в колясочке, подталкиваемой слугой. И так в продолжение десяти лет. Разве не самая ужасная из всех болезней такая расслабленность, которая словно ножом отрезает живого от жизни? - Но он жалуется только на ревматические боли, - прошептала она. Паскаль пожал плечами и, сделав ей знак молчать, направился в столовую; Фелисите и Максим уже сидели за столом. Обед прошел очень задушевно. Клотильда, серьезно обеспокоенная, была нежна с братом, сидевшим рядом с ней. Она весело ухаживала за ним, выбирала ему лучшие куски и раза два подзывала обратно Мартину, которая слишком быстро уносила блюда. Она все больше очаровывала Максима, - такая добрая, умная, веселая; он ощущал ее прелесть, словно ласку. Он был настолько покорен ею, что в нем мало-помалу стал созревать один план, вначале неопределенный, потом все более и более четкий. Его до ужаса испугала мертвая красота и царственная внешность маленького Шарля, его слабоумного и болезненного сына; так почему бы вместо него не взять к себе сестру Клотильду? Правда, мысль о женщине в его доме казалась Максиму страшной: развратничая с ранней юности, он теперь боялся их всех; но Клотильда казалась ему наделенной настоящим материнским чувством. Кроме того, порядочная женщина сразу изменит к лучшему его положение.. По крайней мере, отец не осмелится больше подсылать к нему девочек, а он подозревал, что это делается, чтобы доконать его и тут же загрести принадлежавшие ему деньги. Страх и ненависть к отцу заставили его принять решение. - Ты еще не собираешься замуж? - спросил он, желая нащупать почву. Девушка рассмеялась: - О, пока торопиться незачем! Затем, глядя с вызывающим видом на Паскаля, который поднял голову, она добавила: - Как знать?.. Нет, я никогда не выйду замуж! Тогда Фелисите возмутилась. Всякий раз, когда она замечала сильную привязанность Клотильды к доктору, она желала, чтобы замужество уничтожило ее, чтобы Паскаль остался один в опустевшем доме, - тогда она сама станет там владычицей, хозяйкой положения. И она тотчас же обратилась к нему за помощью: разве женщина может обойтись без замужества, разве не противоестественно остаться старой девой? И серьезным тоном, не сводя глаз с Клотильды, он подтвердил: - Да, да, нужно выйти замуж... Она достаточно благоразумна, она выйдет замуж... - Полно! - вмещался Максим. - Хватит ли у нее действительно благоразумия?.. Разве только чтобы сделаться несчастной, быть может, - вокруг столько неудачных браков! И наконец он решился: - Знаешь, что тебе нужно сделать?.. Уехать в Париж и жить там у меня... Я подумал о мальчике, но мне страшно взять на себя заботу о нем при таком состоянии моего здоровья. В сущности, я сам ребенок, я сам больной, нуждающийся в уходе! Ты будешь ходить за мной и не покинешь меня, если я совсем перестану владеть ногами. Его голос дрожал, до такой степени он расчувствовался, говоря о самом себе. Он уже видел себя расслабленным, а ее - у своего изголовья. Если она согласится не выходить замуж, он охотно оставит ей свое состояние, чтобы оно не попало в руки отцу. Его ужас перед одиночеством, перед тем, что скоро, быть может, ему придется взять сиделку, придавал ему что-то трогательное. - Это будет очень мило с твоей стороны, и тебе не прядется раскаиваться. Мартина, подававшая жаркое, застыла на месте от изумления; таким же странным показалось предложение Максима и всем, кто сидел за столом. Фелисите первая поддержала этот план, чувствуя, что его осуществление поможет ее замыслам. Она смотрела на онемевшую и словно оглушенную Клотильду; Паскаль, мертвенно-бледный, ждал ее ответа. Но девушка сразу не могла найти нужных слов и только пролепетала: - Ах, братец, братец! Тогда бабушка сочла нужным вмешаться: - И это все? Подумай, брат делает тебе прекрасное предложение. Если он теперь боится взять к себе Шарля, то ведь ты, во всяком случае, можешь поехать к нему. А позднее ты выпишешь и малыша... Все прекрасно устраивается. Максим взывает к твоему сердцу... Ведь правда, Паскаль, она должна согласиться? Доктор, сделав усилие, овладел собою. Было заметно, однако, что он еще не совсем пришел в себя. - Повторяю, - медленно произнес он, - что Клотильда весьма благоразумна. И если она сочтет нужным согласиться, то согласится. Клотильда, глубоко взволнованная, возмутилась: - Учитель, ты, значит, соглашаешься, чтобы я уехала!.. Конечно, я очень благодарна Максиму. Но, боже, покинуть все! Все, что я люблю, все, что любила до сих пор! И растерянным жестом она обвела это "все", весь Сулейяд целиком. - Ну, а если Максим будет нуждаться в тебе? - заметил Паскаль, глядя на нее. Она вздрогнула, на ее глазах появились слезы. Только она одна поняла значение его слов. Страшное видение снова возникло перед нею: Максим, расслабленный, в маленькой колясочке, подталкиваемой слугой, как тот сосед, которого она встречала. Но ее любовь восставала против ее сострадания. Должна ли она чувствовать какой-то долг по отношению к брату, который в продолжение пятнадцати лет был ей чужим? И разве не долг ее - быть там, где было ее сердце? - Послушай, Максим, - сказала она наконец, - предоставь же и мне время подумать. Я посмотрю... Не думай, я очень благодарна тебе. И если я когда-нибудь действительно тебе понадоблюсь, ну что ж, я, конечно, приму определенное решение. Больше от нее нельзя было ничего добиться. Фелисите, находившаяся в своем обычном истерическом состоянии, устала, а доктор нарочно уверял всех, что Клотильда дала слово. Мартина, не пытаясь скрыть свою радость, подала крем. Увезти барышню! Надо же так хорошо придумать! Да куда там, доктор умрет с тоски, оставшись один! Из-за этого объяснения затянулся обед. Еще сидели за сладким, когда пробило половина девятого. Максим тотчас же забеспокоился и начал суетиться, собираясь уезжать. На вокзале, куда все его провожали, он на прощание еще раз поцеловал сестру. - Так помни же! - Не бойся, - заявила Фелисите, - мы остаемся здесь и напомним ей о ее обещании. Доктор улыбнулся, и все трое, как только поезд тронулся, замахали платками. Проводив бабушку до дома, Паскаль и Клотильда мирно вернулись в Сулейяд и провели вместе чудесный вечер. Недавнее тяжелое настроение, глухая вражда, разделявшая их, казалось, исчезли. Никогда еще им не было так хорошо, они чувствовали себя такими дружными, такими неразлучными. Это походило на выздоровление от какой-то болезни - они были полны надежды и жизнерадостности. Они долго сидели в эту теплую ночь под платанами, слушая хрустальный звон фонтана. Не нужно было слов: они вкушали глубокое счастье быть вдвоем. IV  Прошла неделя, и в доме опять наступил разлад. Паскаль и Клотильда или не разговаривали по целым часам или поминутно ссорились. Мартина тоже была в постоянном раздражении. Для всех троих жизнь становилась настоящим адом. Неожиданно все еще больше усложнилось. В Плассане появился монах-проповедник, пользовавшийся репутацией большой святости, - явление довольно обычное в южных городах Франции. В Сен-Сатюрненском соборе загремели его проповеди. Этот своего рода апостол обладал даром живой, пламенной, увлекательной речи. Он проповедовал о ничтожестве современной науки, о бренности земной жизни и в мистическом экстазе приобщал слушателей к тайнам сверхчувственного бытия. Благочестивые прихожанки были совершенно потрясены. Клотильда в сопровождении Мартины отправилась на первую же проповедь, и вечером, когда она вернулась домой, Паскаль сразу заметил ее возбужденное состояние. С каждым днем она увлекалась все больше, все позднее возвращалась домой, задерживаясь после проповеди, чтобы помолиться в каком-нибудь темном уголке часовни. Она почти не выходила из церкви, возвращалась домой измученная, с горящим взглядом ясновидящей. Пламенные речи монаха преследовали ее неотступно. Люди и окружающая обстановка, казалось, раздражали ее, внушали презрение. Обеспокоенный Паскаль решил объясниться с Мартиной. Однажды он сошел вниз рано утром, когда она подметала столовую. - Вы знаете, я никогда не мешал ни вам, ни Клотильде ходить в церковь, когда вам хотелось, - сказал он. - Я никогда не насиловал чужой воли... Но я не хочу, чтобы вы довели ее до болезни. - Больны-то, может, как раз те, которые считают себя здоровыми, - глухим голосом возразила Мартина, продолжая мести. Она сказала это таким убежденным тоном, что он невольно улыбнулся. - Да, да, я знаю, это я заблудшая душа, о чьем обращении на путь истины вы неотступно молитесь... Вы же и вам подобные обладаете всеобъемлющей мудростью и прекрасным здоровьем... Мартина, если вы не перестанете мучить меня и себя, я в самом деле рассержусь. Он сказал это так резко, с таким отчаянием в голосе, что Мартина остановилась как вкопанная и пристально посмотрела на него. Выражение бесконечной нежности и глубокого горя изобразилось на морщинистом лице старой девы, всю свою жизнь посвятившей этой семье. Слезы показались у нее на глазах. - Не любите вы нас, сударь! - сказала она прерывающимся голосом и вышла из комнаты. Паскаль чувствовал себя обезоруженным, ему стало невыносимо грустно. Теперь он упрекал себя в излишней терпимости, в том, что не взял целиком в свои руки воспитание и образование Клотильды. Придерживаясь мнения, что дерево растет как нужно, если ему не мешают расти, он предоставил ей развиваться свободно, научив ее лишь читать и писать. Без всякого плана, просто в силу обычного уклада их жизни в Сулейяде, она прочла почти все, что здесь было, и, помогая ему в его исследованиях, переписывая и приводя в порядок его рукописи, исправляя корректуры, увлеклась естественными науками. Как он жалел теперь, что предоставил ее самой себе! Какое трезвое направление мог бы он дать этому ясному уму, который так жаждал знаний! Вместо этого он позволил ему уклониться в сторону и губить себя, стремясь к потустороннему, под покровительством бабушки Фелисите и служанки Мартины! В то время как он, всегда считаясь с действительностью, старался ни на минуту не удаляться от фактов, в чем помогала ему привычка ученого к дисциплине, у Клотильды он постоянно замечал склонность к таинственному и неизвестному. Это бессознательное и непреодолимое любопытство становилось для нее пыткой, если оно не получало удовлетворения. Это была ничем не утолимая жажда, какое-то неудержимое тяготение ко всему недоступному, непостижимому. С самого детства, в особенности позднее, став уже взрослой девушкой, она забрасывала его своими "как" и "почему", требуя объяснить первопричину. Если ему случалось показать ей цветок, она сейчас же спрашивала, зачем у него семена, почему семя пускает росток. Позже ее заинтересовала тайна зачатия, отношения полов, рождения, смерти, неведомые силы природы, бог - словом, все. Короче говоря, она каждый раз ставила его в тупик; а когда ему нечего было ответить и он шутливо отмахивался от нее, притворяясь сердитым, она торжествующе смеялась над его неисправимой невежественностью и с еще большей страстью уходила в свои мечты, созерцая исполинские видения того, что недоступно знанию, зато доступно вере. Она иногда поражала его своими рассуждениями. Воспитанная ученым, она начинала с неопровержимых истин, но тут же одним прыжком переносилась в область фантастики и легенд. Там были пророки, ангелы, святые, таинственные дуновения, способные придать форму материи и вдохнуть в нее жизнь; иногда в ее представлении все это оказывалось единой силой, душой мира, которая стремится к тому, чтобы все творения Вселенной слились в последнем поцелуе любви. И это произойдет через пятьдесят столетий, - так выходило по ее подсчетам. Но никогда до сих пор Паскаль не видел ее такой взволнованной. В продолжение всей недели, пока Клотильда слушала поучения монаха, она целые дни проводила в нетерпеливом ожидании вечерней проповеди и уходила в церковь возбужденная, сосредоточенная, словно шла на первое любовное свидание. На другой день она проявляла полнейшее равнодушие ко всему внешнему, к обычной жизни, как будто этот мир и все необходимые житейские мелочи казались ей лишь обманом чувств и пустяками. Под влиянием какой-то непреодолимой лени она мало-помалу забросила все свои занятия, просиживала целые часы, сложив руки на коленях и устремив свой сонный, рассеянный взгляд в глубины какой-то мечты. Прежде она вставала рано, не любила сидеть без дела; теперь она поднималась поздно и выходила из своей комнаты только ко второму завтраку. Но эти утренние часы уходили у нее отнюдь не на туалет, она утратила всякое женское кокетство, причесывалась кое-как, криво застегнутое платье сидело на ней небрежно, и все-таки она была очаровательна в своей цветущей юности. Когда-то она любила утренние прогулки по Сулейяду, вниз по ступеням откоса, усаженным оливковыми и миндальными деревьями, по сосновой роще, пропитанной запахом смолы, любила подолгу лежать на круглом раскаленном току, где она принимала солнечные ванны. А теперь прогулки были забыты, она предпочитала сидеть у себя в комнате с закрытыми ставнями, и ее совсем не было слышно. После завтрака она появлялась в кабинете, с усталым, скучающим видом, лениво бесцельно переходила от одного стула к другому, и все, что до сих пор интересовало ее, теперь вызывало в ней раздражение. Паскалю больше не приходилось рассчитывать на ее помощь. Заметка, которую он дал ей переписать, провалялась три дня на ее письменном столе. Она больше не заботилась о его бумагах, не потрудилась бы даже нагнуться, если бы увидела его рукопись на полу. Она совсем забросила свои пастели, свои необыкновенно точные рисунки цветов, которые должны были служить иллюстрациями к работе Паскаля об искусственном оплодотворении. Большие красные мальвы новой и своеобразной окраски так и завяли в вазе, прежде чем она успела их зарисовать. Но однажды она с увлечением просидела целых полдня над каким-то сумасшедшим рисунком необычайных, неестественных цветов, распустившихся в сиянии фантастического солнца. Это были огромные цветы с пурпуровыми, похожими на открытые сердца венчиками, из которых навстречу огненному потоку солнечных лучей, изображенных в виде колосьев, поднимались вместо пестиков фонтаны звезд, миллиарды светил, растекавшихся по небу, подобно Млечному Пути. - Бедная моя девчурка, - сказал ей в тот день Паскаль, - ну стоит ли тратить время на такие нелепые выдумки! А я надеялся, что ты срисуешь для меня эти мальвы, которые так и завяли без проку... Ты доведешь себя до болезни. Вне действительности нет ни здоровья, ни красоты. Последнее время она часто не отвечала ему, сурово замкнувшись в своих убеждениях и не желая спорить. Но на этот раз он задел ее за живое, коснувшись ее верований. - Никакой действительности нет, - заявила она убежденно. Философский тон этого взрослого ребенка рассмешил Паскаля. - Да, да, конечно... Наши чувства способны заблуждаться, а так как мы познаем мир посредством чувств, возможно, что его и вовсе не существует... Ну что же, дадим тогда волю полному безумию, признаем возможными самые нелепые химеры, погрузимся в бред и кошмары, вне фактов и законов... Разве ты не понимаешь сама, что, отрицая внешний мир, ты уничтожаешь всякий закон и что единственный смысл жизни - это верить в жизнь, любить ее и всеми силами нашего разума стремиться познать ее как можно лучше?.. Клотильда ответила небрежным и в то же время вызывающим жестом, и разговор окончился. Сейчас она покрывала свою пастель крупными штрихами синего карандаша, оттеняя им огненные краски на прозрачном фоне летней ночи. Вскоре после нового спора отношения их совсем испортились. В этот день после обеда, к вечеру, Паскаль поднялся работать в кабинет, а Клотильда осталась сидеть на террасе. Прошло довольно много времени; наконец часы пробили двенадцать. Паскаль начал беспокоиться, так как Клотильда все еще не возвращалась к себе. Чтобы попасть в свою комнату, она должна была пройти через кабинет, мимо него, а о" был уверен, что не слышал ее шагов. Спустившись вниз, он увидел, что Мартина уже спала. Входная дверь не была заперта. Очевидно, Клотильда, забыв о времени, сидела на террасе. С ней это случалось иногда в теплые летние вечера, но никогда еще она не засиживалась так поздно. Увидев пустой стул на террасе, где он думал найти ее, Паскаль забеспокоился еще больше. Он допускал, что она могла уснуть здесь, но раз она ушла отсюда, почему же она не вернулась домой? Куда могла она пойти в такой поздний час? Ночь была чудесная - жаркая сентябрьская ночь. Огромный купол бездонного, бархатного неба был усеян звездами. В его безлунной глубине крупные светлые звезды сияли так ярко, что освещали землю. Перегнувшись через перила террасы, Паскаль осмотрел склоны, каменными ступенями спускавшиеся до самого полотна железной дороги. Все было тихо, он не видел ничего, кроме круглых неподвижных верхушек молодых олив. Тогда у него мелькнула мысль, что Клотильда, вероятно, под платановым деревом у фонтана, где слушает неумолчный говор его ропщущей струи. Он побежал туда в темноте и погрузился сразу в такую непроницаемую мглу, что, хотя знал наизусть каждое дерево, должен был пробираться ощупью, вытянув перед собою руки. Не найдя здесь никого, он обошел сосновую рощу, все так же ощупью, путаясь в непроглядной тьме. Тогда он окликнул ее, сначала тихо: - Клотильда, Клотильда! Ночь была по-прежнему глубока и безмолвна. - Клотильда, Клотильда! - кричал он все громче. Ни звука, ни шороха в ответ. Даже эхо как будто уснуло; крик его замирал в этом озере мягкого синего сумрака ночи. И он закричал изо всех сил, вернулся к платанам, снова побывал в сосновой роще; теряя голову, он обежал всю усадьбу. Неожиданно для самого себя он очутился на току. Казавшаяся теперь огромной, круглая, мощенная камнем площадка тоже спала. Когда-то давно здесь веяли зерно; теперь все заросло сожженной на солнце травой, словно подстриженной и золотистой, напоминавшей пушистый ковер. Круглые булыжники никогда не остывали под пучками этой вялой трапы, вечером они дымились, от них исходило горячее дыхание накопленного за день зноя. Пустой заброшенный ток, окутанный дымкой испарений, неясным кругом лежал под безмятежным небом. Когда Паскаль пересекал его, направляясь к фруктовому саду, он чуть не упал, наткнувшись на чье-то простертое тело, которое не заметил. Он не сдержал испуганного восклицания: - Как, ты здесь? Клотильда не удостоила его ответом. Она лежала на спине, заложив под голову скрещенные руки лицом к небу. Видны были только ее огромные блестящие глаза. - А я-то беспокоюсь, зову тебя по крайней мере уже четверть часа!.. Ты, наверно, слышала, как я кричал? - Да, - ответила она наконец. - Ну, это уж совсем глупо! Почему же ты не ответила? Но она вновь погрузилась в молчание, она не хотела ничего объяснять и упрямо смотрела в небо. - Ну, хорошо, иди спать, злючка! Ты мне расскажешь завтра. Она продолжала неподвижно лежать. Он раз десять принимался ее уговаривать, она даже не шевельнулась. В конце концов он сел рядом с ней на теплые камни, заросшие короткой травой. - Ведь не можешь же ты остаться здесь ночевать?.. Ответь мне, по крайней мере. Что ты здесь делаешь? - Я смотрю, - ответила Клотильда. Пристальный, неподвижный взгляд ее широко раскрытых глаз, казалось, устремлялся все выше, к звездам. Она была вся там, среди светил, в этой бездонной чистой синеве летнего неба. - Ах, учитель, - начала она медленно тихим и ровным голосом, - как узко и ограниченно все, что ты знаешь, в сравнении с тем, что существует там... Я не отвечала, потому что думала о тебе, и мне было очень грустно... Не думай, что я злая. В голосе ее прозвучала такая нежность, что Паскаль почувствовал себя глубоко растроганным. Он лег рядом с ней, так же, как и она, на спину. Локтями они касались друг друга. Они разговорились. - Я боюсь, дорогая, что ты напрасно огорчаешься... Тебе грустно оттого, что ты думаешь обо мне? Почему же? - О, есть вещи, которые я не умею тебе объяснить. Видишь ли, я не считаю себя ученой, но все же ты многому научил меня, да я и сама узнала многое, живя с тобой. Однако многое я только чувствую... Я попробую рассказать тебе об этом сейчас, пока мы только вдвоем и кругом так хорошо! После долгих часов раздумья в мирной тишине этой чудесной ночи ей хотелось излить свое сердце. Он молчал, боясь ее вспугнуть. - Когда я была маленькой и слушала твои рассуждения о науке, я думала, что ты говоришь о боге, - так много в тебе было веры и надежды. Тебе казалось, больше нет ничего невозможного. Наука, по твоим словам, откроет тайны мироздания, сделает человечество вполне счастливым... Ты говорил, что она идет вперед гигантскими шагами. Каждый день приносит новое открытие, новое знание. Казалось, пройдет десять, пятьдесят, ну, сто лет, и вот откроется небо, и мы увидим истину лицом к лицу... И что же! Годы идут, ничто не открывается нам, а истина уходит все дальше. - Ты нетерпелива, - просто ответил Паскаль. - Нужно ждать, хотя бы и тысячу лет. - Да, это правда, я не могу ждать. Мне нужно знать, мне нужно быть счастливой сейчас же. Познать все сразу и быть счастливой бесконечно и навсегда... Вот, видишь ли, от этого и тяжело мне, что абсолютное знание недоступно сразу, что нет полного безоблачного счастья, свободного от всяких подозрений и сомнений. Разве жизнь - это медленное движение вперед впотьмах, когда нет ни единого часа спокойствия, когда все время дрожишь при мысли о новых мучениях? Нет, нет! Все знание, все счастье сразу!.. Ведь наука обещала нам это, и если она не может, значит, она бессильна. - Но ведь все, что ты говоришь, дитя, - чистейшее безумие! - возразил Паскаль, тоже начиная горячиться. - Наука не откровение. Она идет в ногу с человечеством, вся ее заслуга в самом ее усилии... И потом, это неправда: наука не обещала счастья. Она с живостью прервала его: - Как неправда? Открой свои книги и посмотри. Ты ведь знаешь, я все их читала. Разве они не полны обещаний? Когда их читаешь, кажется, вот-вот мы завоюем и небо и землю. Книги разруш