ли, пригласила его посмотреть каталоги магазинов, - пора было подумать о свадебных подарках невесте. Было десять часов утра. - Ну что? Что случилось? - крикнул он еще издали. - Погибла шахта! - ответил старший штейгер. И, заикаясь от волнения, он рассказал о катастрофе. Инженер слушал недоверчиво, пожимая плечами: "Полно! Быть не может! Разве сруб обрушится так вот, ни с того ни с сего! Это преувеличение. Надо посмотреть". - Внизу, я полагаю, никого не осталось? Дансар смутился. Нет, никого не осталось. По крайней мере он на это надеется. Но возможно, кое-кто из рабочих и задержался. - Да вы что, черт вас побери? - крикнул Негрель. - Почему же вы-то поднялись? Как вы посмели бросить своих людей? Тотчас он дал распоряжение подсчитать лампы. Утром выдали триста двадцать две, а возвратилось только двести пятьдесят пять; правда, многие рабочие признались, что их лампы остались под землей, выпали у них из рук в свалке во время паники. Попробовали произвести перекличку и все же не могли установить точное число поднявшихся: одни убежали домой, другие не могли расслышать своего имени. Так и не выяснили, скольких человек не хватает, - может быть, двадцати, может быть, сорока. Для инженера одно было несомненно: под землей остались люди. Они кричали, звали, выли. Наклонившись над стволом шахты, можно было различить их вопли сквозь гулкий плеск воды, поливавшей обломки балок. Негрель тотчас послал за г-ном Энбо и хотел было закрыть доступ к шахте. Но уже было поздно: углекопы, примчавшиеся в поселок с такой быстротой, как будто их преследовал зловещий треск распадавшегося сруба, всех переполошили: женщины, старики, дети с криками, с рыданиями неслись гурьбой по дороге. Пришлось их отгонять; поставили кордон из сторожей, приказав им сдерживать толпу, чтобы она не мешала действовать. Многие рабочие, успевшие подняться на поверхность, все не уходили, забыв о том, что надо сменить мокрую одежду, оцепенев от ужаса, стояли у ствола шахты, глядя на черную дыру, чуть не поглотившую их. Вокруг них теснились обезумевшие женщины, плакали, расспрашивали, умоляли назвать имена. Такой-то был с ними? А такой-то? Спасшиеся не знали, отвечали бессвязно и, дрожа как в лихорадке, отмахивались, словно стараясь отогнать страшную картину, все время стоявшую у них перед глазами. Толпа быстро росла, с дороги доносились громкие причитания. А вверху, на гребне террикона, в будке старика Бессмертного, сидел на полу какой-то человек и смотрел на шахту. Это был Суварин. Далеко он не ушел. - Имена! Имена назовите! - кричали женщины хриплыми от слез голосами. Негрель показался на минутку и крикнул в ответ: - Как только узнаем имена, тотчас сообщим. Но еще ничего не потеряно. Всех спасем... Я сейчас спущусь... И толпа замерла в тоскливом ожидании. Действительно, Негрель со спокойным мужеством готовился спуститься... Он приказал отцепить клеть и заменить ее бадьей. Опасаясь, что вода угасит его лампу, он велел привязать вторую под днищем бадьи, которое могло защитить эту лампу. Десятники и штейгеры, бледные, растерянные, помогали подготовке. - Спуститесь со мной, Дансар, - коротко приказал Негрель. Но, видя, что все его подручные перепуганы, что Дансар шатается, как пьяный, от ужаса, он с презрением оттолкнул его: - Не надо. Только мешать будете... Лучше уж я один... Он живо влез в тесную бадью, качавшуюся на конце троса, и, держа в одной руке лампу, сжимая в другой сигнальную веревку, сам скомандовал машинисту: - Помалу! Машинист пустил в ход барабаны, Негрель исчез в пропасти, из которой еще слышались вопли несчастных. Вверху ствола все оказалось на месте. Негрель удостоверился, что верхнее звено в хорошем состоянии. Бадья покачивалась посредине ствола. Негрель поворачивался, освещал стенки, - течь на стыках сруба была так незначительна, что лампочка продолжала гореть. Но на глубине в триста метров, когда началось нижнее звено сруба, лампа, как он и предвидел, угасла, а в бадью налилась вода. Теперь ему светила только та лампа, что была подвешена под бадьей и спускалась во тьму впереди него. При всей своей смелости Негрель вздрогнул и побледнел от ужаса, когда перед его глазами предстала жуткая картина разрушения. От сруба уцелело лишь несколько перекладин, остальные балки рухнули вместе со своими рамами; в стенах ствола зияли огромные впадины, из них ползли "плывуны" - мелкие, как мука, желтые пески, и, словно речные волны, прорвавшие шлюзы, изливались воды Потока, подземного моря, страшного своими неведомыми бурями и катастрофами. Негрель спустился еще ниже, теперь он был на самой середине пропасти, в стенках которой все больше зияло пустот; бадья вертелась, ударяясь о стенки ствола, под проливным дождем, которым ее обдавали грунтовые воды; лампа, горевшая красной звездой, спускалась все ниже, но так слабо рассеивала тьму, что Негрелю казалось, будто он видит вдалеке улицы и перекрестки какого-то разрушенного города, и там колышутся большие черные тени. Никакой труд человеческий тут был невозможен. Оставалась лишь одна надежда: попытаться спасти людей от смертельной опасности. Чем ниже он спускался, тем громче становились их вопли; но ему пришлось остановиться, - он натолкнулся на непреодолимую преграду, заполнившую весь пролет ствола, - груду бревен, балок, досок, сломанных проводников подъемной клети, разбившихся дощатых перегородок, отделявших ствол от колодца с запасными лестницами, и все это перемешалось с сорванными трубами водоотливного насоса. Негрель с болью в сердце смотрел на эти обломки, и вдруг внизу вопли человеческих голосов разом смолкли. Вероятно, несчастные бросились бежать с рудничного двора, спасаясь от быстро прибывавшей воды, если только не захлебнулись в потоке... Негрелю пришлось отказаться от дальнейшего спуска и дернуть сигнальную веревку для того, чтобы его начали поднимать. Затем он вновь остановился. Он все не мог понять, чем же вызвана эта внезапная и страшная катастрофа. Желая выяснить причины, он принялся осматривать те части сруба, которые еще держались. Даже на расстоянии его поразили видневшиеся в дереве разрезы, дыры, изломы. В насыщенном влагой воздухе огонь в лампочке еле горел. Негрель пальцами ощупал искалеченную балку, распознал борозды, оставленные пилой, дыры, сделанные сверлом, сознательную разрушительную работу. Очевидно, кто-то нарочно подготовил катастрофу. Негрель замер на месте. А вокруг последние, еще не обвалившиеся перекладины трещали, рушились вместе с рамами, грозя увлечь за собою и его самого. Вся его отвага пропала при мысли, что нашелся человек, способный на такое страшное дело; у него волосы зашевелились на голове, он весь похолодел, испытывал какой-то мистический страх, словно перед неким божеством зла, словно тот, кто совершил это безмерное злодеяние, все еще прятался тут, во мраке. И Негрель закричал, яростно дергая веревку. Да и пора было уходить; поднявшись на сто метров, он заметил, что верхняя часть сруба тоже пришла в движение: углы на стыках сруба расщепились, из них уже повыпадали клинья, обмотанные паклей, из щелей ручьями текла вода. Пройдет еще несколько часов, со стенок ствола отпадет вся крепь, и они обвалятся. На поверхности Негреля в тревоге ждал г-н Энбо. - Ну как? Что там? - спросил он. От волнения Негрель не мог говорить и был близок к обмороку. - Это что-то невероятное, неслыханное, небывалое! Ты осмотрел? Негрель утвердительно кивнул головой, опасливо глядя на окружающих. Он не хотел давать объяснения при штейгерах, которые настороженно слушали, и отвел дядю шагов на десять в сторону, но и этого ему показалось мало, отошел с ним еще дальше и только тогда рассказал ему на ухо, что катастрофа была кем-то подстроена, балки нарочно просверлены, перепилены; шахте перерезали горло, она в агонии. Директор побледнел и тоже заговорил шепотом, повинуясь безотчетному чувству, побуждающему люден хранить молчание о чудовищных фактах разврата и о чудовищных преступлениях. Но надо было скрывать свой страх от десятитысячной армии углекопов Компании Монсу: позднее все выяснится. И они продолжали шептаться, с ужасом думая, что нашелся человек, который дерзнул проникнуть в шахтный ствол и, повиснув над пропастью, двадцать раз рискуя жизнью, совершил неслыханное преступление. Безумная храбрость разрушителя была для них непостижима, они, вопреки очевидности, отказывались верить, как не верят рассказам о знаменитых побегах узников, словно улетевших из окна темницы, прорезанного на высоте тридцати метров над землей. Когда г-н Энбо подошел опять к штейгерам, лицо его передергивалось от нервного тика. Он в отчаянии махнул рукой и приказал немедленно всем уйти с шахты. Это было подобие мрачного похоронного шествия, безмолвного расставанья; люди оборачивались, прощальным взглядом окидывали большие, уже опустевшие кирпичные корпуса, пока еще стоявшие строения, которые теперь ничто не могло спасти. Директор и инженер спустились из приемочной последними, и лишь только они появились, толпа встретила их упорными, несмолкавшими криками: - Имена! Имена! Скажите имена! В первом ряду среди женщин была теперь и вдова Маэ. Она вспомнила, что ночью слышала шум: наверно, ее дочь и жилец ушли вместе, и конечно, оба остались Вид землей. Хотя сперва мать кричала, что так им и надо, что они бессердечные негодяи и вполне заслужили погибель, она все же прибежала и, стоя в первом ряду, трепетала в тоскливом ожидании. Впрочем, она и не смела сомневаться, ей все было известно из разговоров окружающих. Да, да, Катрин осталась под землей, и Этьен тоже, - один из спасшихся видел их. Что касается остальных, тут у говоривших оказались разногласия. Нет, такой-то успел подняться, а такой-то, наоборот, не успел; Шаваль, пожалуй, не выбрался, но кто-то из откатчиков клялся и божился, что поднимался в клети вместе с ним. У жены Левака и жены Пьерона никто из близких не был в опасности, однако они плакали и причитали так же громко, как и другие. Захарий поднялся одним из первых, и хотя он всегда казался насмешником, зубоскалом, которому все нипочем, сейчас со слезами обнял жену и мать; он остался около матери, мерз на холоде вместе с ней, преисполнившись неожиданной нежности к сестре, и не хотел верить, что она под землей, пока начальники бесповоротно не удостоверятся в этом. - Имена! Имена! Скажите имена! Негрель в нервном возбуждении громко говорил сторожам: - Да заставьте же их замолчать! Ведь это такое мученье! Не знаем мы имена, не знаем! Прошло два часа. В первые минуты смятения никто и не подумал о другой шахте, о старой Рекильярской шахте. Потом г-н Энбо сказал, что надо попробовать повести розыски и спасательные работы с той стороны. И тут как раз оказалось, что по сгнившим лестницам запасного хода этой заброшенной шахты только что выбрались на поверхность пятеро рабочих, спасшихся из затопленных выработок; говорили, что среди них был конюх Мук, - всех это очень удивило, никто не думал, что он находился в шахте. Но после рассказа спасшихся слезы полились сильнее: оказалось, что пятнадцать человек отстали, или же обвалы замуровали их, и помочь им невозможно: Рекильярскую шахту затопило, вода там поднялась метров на десять. Теперь знали имена всех, кто остался под землей; воздух огласили стенания и крики народа, которому нанесли кровавую рану. - Да заставьте же их замолчать! - твердил в ярости Негрель. - И пусть они отойдут. Да, да, пусть отойдут... Метров на сто, не меньше. Тут опасно стоять. Оттесните их, оттесните! Пришлось чуть ли не драться с несчастными. Они вообразили, будто их гонят, желая скрыть от них какие-то новые бедствия и новые смерти; штейгерам пришлось объяснять им, что сейчас обвалится шахтный ствол, а вслед за ним и вся шахта. От ужаса все умолкли и в конце концов покорно отступили; но пришлось усилить цепь сторожей, сдерживавших толпу, - люди возвращались против своей воли, словно их притягивал магнит; не меньше тысячи человек теснилось на дороге; прибежали из всех поселков и из самого Монсу. А тот, кто был на гребне террикона, белокурый человек с девичьим лицом, курил папиросу за папиросой, чтоб набраться терпения, и не сводил с шахты своих светлых глаз. Началось ожидание. Был уже полдень, люди с утра не ели. Но никто не уходил. В хмурном небе медленно ползли ржавые тучи. За забором Раснера без передышки лаял большой пес, раздраженный голосами и запахами огромного скопища людей. Толпа постепенно растекалась по соседним участкам, охватив шахту кольцом на расстоянии в сто метров. В середине пустынного круга четко вырисовывались строения шахты. Там не было ни души, не слышалось ни единого звука; в незатворенные окна и двери виднелись брошенные в беспорядке помещения; забытая рыжая кошка, почуяв какую-то опасность в этой непривычной тишине, спрыгнула с лестницы и исчезла. Должно быть, топки в котельной еще не совсем погасли - из высокой кирпичной трубы к темным тучам поднимались легкие струйки дыма; на кровле копра пронзительно скрипел на ветру флюгер, - казалось, то была предсмертная жалоба обреченных строений. В два часа дня ничего нового не произошло. Г-н Энбо, Негрель и другие инженеры, собравшиеся здесь, все в пальто и в черных шляпах, стояли кучкой впереди всех; они тоже не хотели уходить, хотя у них ноги подкашивались от усталости; все испытывали болезненное, лихорадочное возбуждение, сознавая свое бессилие перед лицом такого страшного бедствия; все молчали, лишь изредка шепотом обменивались скупыми словами, словно у постели умирающего. Должно быть, в стволе шахты завершался обвал верхнего звена сруба; иногда раздавался вдруг громкий треск, потом что-то тяжелое с прерывистым шумом падало в глубокую пропасть; затем опять наступила мертвая тишина. Рана все расширялась; обвал, начавшийся снизу, захватывал верхние слои, приближался к поверхности. Негрелю хотелось увидеть, что происходит; в нервном нетерпении он вышел вперед и зашагал один в этом жутком пустом пространстве, однако его схватили за плечи, остановили. К чему рисковать? Ведь катастрофы все равно не остановить. А тем временем какой-то углекоп, когда отвернулся сторож, помчался к раздевальне и вскоре спокойно вернулся на место: он сбегал за своими деревянными башмаками. Пробило три часа. Все еще ничего не случилось. Полил дождь, люди вымокли, но не отошли ни на шаг. Пес во дворе Раснера опять принялся лаять. И только в три часа двадцать минут первый толчок сотряс землю. Строения Ворейской шахты дрогнули, но устояли - они были выстроены прочно. Но вслед за первым последовал второй толчок, и толпа откликнулась на него долгим воплем: у всех на глазах длинный, крытый толем барак сортировочной два раза качнулся и рухнул с оглушительным треском. От огромного давления балки сломались, как спички, и терлись друг о друга с такой силой, что от них брызнули целые снопы искр. И с этого мгновения земля непрестанно сотрясалась; толчки следовали один за другим, шло подземное оседание пород, слышался грозный гул, как при извержении вулкана. Пес вдалеке больше не лаял, а жалобно выл, словно извещал о колебаниях почвы, которые чуял заранее; а женщины, дети, да и вся толпа, взиравшая на шахту, не могли удержать воплей всякий раз, как ее встряхивало от содрогания земли. Не прошло и десяти минут - рухнула шиферная кровля шахтного копра, стены приемочной и машинного отделения раскололись, в них зияла теперь широкая брешь. Затем шум стих, разрушение остановилось, вновь настала глубокая тишина. Целый час простояла Ворейская шахта еще живая, но израненная, словно ее бомбардировала из пушек армия жестоких врагов. Смолкли крики, круг зрителей раздался, но никто не уходил, все смотрели. Под грудой балок рухнувшей сортировочной еще можно было различить смятые опрокидыватели, прорванные, искореженные грохота. Но больше всего обломков громоздилось на месте приемочной среди осколков битого кирпича и стен, местами рухнувших целиком и обратившихся в мелкий щебень. Стальная перекладина, поддерживавшая шкивы, изогнулась и до половины опустилась в шахтный ствол; клеть повисла в воздухе, над ней покачивался обрывок троса; а дальше высилась целая гора разбитых вагонеток, чугунных плит, лестниц. Каким-то чудом ламповая осталась нетронутой, и с левой стороны виднелись аккуратные многоярусные ряды начищенных лампочек. А в глубине развороченного машинного отделения видна была паровая машина, плотно сидевшая на массивном кирпичном фундаменте; блестели ее медные части, крупные стальные детали были похожи на несокрушимые мышцы; застывший в воздухе шатун напоминал согнутую в колене ногу великана, спокойно дремлющего, уверенного в своей силе. К концу этой часовой передышки у г-на Энбо возродилась надежда. Быть может, оседание пород закончилось и есть еще возможность спасти машину и уцелевшие постройки. Однако он по-прежнему запрещал приближаться к шахте, требовал, чтобы потерпели еще с полчаса. Ожидание становилось невыносимым; надежда усилила волнение людей, у всех билось сердце. Черная туча, поднявшаяся на горизонте, ускорила наступление сумерек; кончался роковой день, угасавший над обломками крушения, вызванного подземной бурей. Люди стояли тут семь часов, голодные, изнемогавшие от неподвижности. И вдруг, когда инженеры начали осторожно приближаться к шахте, страшное содрогание земли обратило их в бегство. Под землей раздался грохот, громовые раскаты, словно какая-то чудовищная артиллерия вела обстрел в недрах земли. А на поверхности опрокидывались, рушились, разваливались последние уцелевшие строения. Какой-то вихрь подхватил и расшвырял обломки сортировочной и приемочной. Раскололась и исчезла котельная. Потом четырехугольная башня, в которой хрипел водоотливный насос, упала ничком, как человек, которого сразило пушечное ядро, И тогда перед всеми предстало ужасное зрелище: паровая машина, растерзанная, четвертованная на своем массивном постаменте, боролась со смертью: она шла, она вытягивала шатун, словно сгибала колено своей гигантской ноги, как будто пыталась подняться; но то были предсмертные судороги, - разбитую, поверженную, ее поглотила пропасть. Только высокая тридцатиметровая труба еще вздымалась, вздрагивая, подобно корабельной мачте в бурю. Казалось, вот-вот она упадет, рассыплется и рассеется прахом по ветру; но вдруг она вся целиком ушла в землю, растворилась в ней, растаяла, словно исполинская свеча; ничего не осталось над поверхностью земли, даже острия громоотвода. Все кончилось, - злобный зверь, притаившийся в Ворейской лощине, пожравший столько человеческого мяса, издох, не слышно было его шумного, протяжного дыхания. Вся шахта провалилась в бездну. Толпа с воем бросилась прочь. Женщины бежали, закрывая руками глаза. Ужас гнал людей, как ураган, разметавший кучу сухих листьев. И все они кричали, - не хотели кричать, но не могли сдержать невольных криков ужаса, когда увидели огромную, внезапно возникшую яму. Эта впадина, похожая на кратер потухшего вулкана, глубиной в пятнадцать метров и шириной не менее сорока, простиралась от дороги до самого канала. Вслед за постройками земля поглотила весь двор шахты, гигантские козлы, мостки с проложенными на них рельсами, целый поезд из вагонеток, три товарных вагона; она поглотила, как соломинку, целую рощу заготовленных обтесанных, разрезанных по мерке древесных стволов - все штабели крепежного леса. На дне ямы виднелась куча обломков: бревна, кирпич, железо, штукатурка, балки, разбитые в щепки, развороченные, изломанные, исковерканные, скрученные, истолченные, перемешанные с грязью. Яма приняла округлую форму, от краев ее шли трещины и тянулись далеко через поля. Одна расселина доходила до пивной Раснера, и по фасаду его дома зазмеилась трещина. А что, если и в поселке рухнут дома? До какого же места надо добежать, чтобы оказаться в безопасности в эти последние часы ужасного дня, под этим свинцовым небом, которое тоже как будто хотело раздавить мир. Но вдруг Негрель вскрикнул, словно от боли. Г-н Энбо попятился и заплакал. Катастрофа еще не завершилась. Берег канала обвалился, и вода из него бурлящими волнами ринулась в одну из трещин кратера. Вода просачивалась туда, низвергалась, как водопад в глубокое ущелье. Шахта задумала выпить реку, и теперь все горные выработки были затоплены на многие годы. Вскоре кратер заполнился водой, и на том месте, где только что была Ворейская шахта, раскинулось озеро мутной воды, подобно сказочным озерам, на дне которых спят проклятые города. Настала грозная тишина; слышно было только, как бурлит и рокочет вода, врываясь в пропасть. И тогда на гребне дрогнувшего террикона поднялся на ноги Суварин. Он узнал вдову Маэ и Захария, рыдавших при виде этого обвала, который всей своей тяжестью навис над головами несчастных, умиравших под землей. Отбросив последнюю папиросу, разрушитель пустился в путь и, не оборачиваясь, зашагал в сгустившемся сумраке. Некоторое время он еще виднелся вдалеке, силуэт его становился все меньше, потом слился с черной тьмой. Он и шел в эту тьму, в неведомое. Спокойный, бесстрастный, он шел истреблять, - повсюду, где найдется динамит, взрывать города и людей. Когда в свой последний час буржуазия услышит, как при каждом ее шаге с грохотом взлетают на воздух булыжники мостовой, - вероятно, это будет дело его рук. IV  Лишь только земля поглотила Ворейскую шахту, г-н Энбо ночью выехал в Париж, желая лично осведомить обо всем правление, пока журналисты еще не разнесли по свету эту весть. На следующий день он вернулся и казался, как обычно, спокойным, учтивым администратором. Очевидно, ему удалось снять с себя ответственность, милость к нему не уменьшилась, даже наоборот, - через день был подписан указ о награждении его орденом Почетного легиона первой степени. Но если директор выбрался из беды благополучно, положение Компании пошатнулось от этого ужасного удара. Она не только потерпела миллионные убытки, - ей нанесена была опасная рана: из-за того, что какие-то злоумышленники погубили одну из ее шахт, она испытывала глухой, непрестанный страх за свое будущее. Она была глубоко потрясена и поняла, что надо все скрыть. Зачем поднимать шум вокруг таких ужасов? Если преступника обнаружат, из него сделают своего рода мученика, от его устрашающего героизма и у других свихнутся мозги; он породит целый выводок поджигателей и убийц. Впрочем, правление и не подозревало, кто оказался истинным виновником катастрофы, и в конце концов вообразило, что тут орудовала целая армия сообщников; никто и мысли не допускал, что, действуя в одиночку, чеАОГСК мог найти в себе смелость и силу для такого разрушения; именно эта мысль и преследовала членов правления - мысль о непрестанно возрастающей опасности, грезившей шахтам Компании. Директор получил распоряжение организовать широкую сеть шпионажа, затем постепенно, по одному, без шума уволить неблагонадежных рабочих, заподозренных в причастности к преступлению. Из соображений высокой политики и осторожности пока решили ограничиться лишь этой мерой. Немедленному увольнению подвергся только одич Дансар. После скандала в доме Пьерона держать его на должности старшего штейгера стало невозможно. В качестве предлога воспользовались его поведением во время катастрофы, когда он показал себя подлым трусом и бросил своих людей, спасая собственную жизнь. Увольнением Дансара хотели также угодить рабочим, дружно его ненавидевшим. Однако в Париж просочились кое-какие слухи о причинах катастрофы, и дирекции пришлось послать в газету официальное опровержение сенсационной заметки, в которой говорилось о бочонке с порохом, подожженном в шахте забастовщиками. После наспех проведенного расследования правительственный инженер представил доклад, в котором пришел к заключению, что обвал шахтного ствола вызван вполне естественными причинами, а именно - оседанием породы в выработках. Компания предпочла держать свои сведения в тайне и безропотно перенесла сделанный ей выговор за недостаточный технический надзор. На третий день парижская пресса нашла в катастрофе обильный материал для отдела хроники; все только и говорили что о рабочих, умирающих в глубине шахты, с жадностью читали телеграфные сообщения, печатавшиеся каждое утро. В самом Монсу буржуа бледнели и лишались дара речи при одном лишь упоминании о Ворейской шахте, - о ней сложилась такая страшная легенда, что самые смелыа с трепетом передавали ее друг другу на ухо. Во всем крае выказывали великую жалость к жертвам катастрофы; обыватели устраивали прогулки к разрушекной шахте, многие ходили туда всем семейством, желая испытать острые ощущения ужаса при взгляде на эти развалины, которые придавили своей тяжестью несчастных, заживо погребенных под ними. Денелен, назначенный участковым инженером, приступил к работе в самый разгар бедствия; и его первой заботой было отвести канал в прежнее русло, ибо этот поток воды с каждым часом усиливал разрушения в шахте. Для этого необходимы были большие работы, и Денелен тотчас поставил сотню рабочих на постройку дамбы. Дважды буйные волны сносили первые заграждения. Потом установили водоотливные насосы, началась ожесточенная борьба, исступленная схватка, - шаг за шагом люди отвоевывали у реки затопленные ею участки. Но в еще более страстном напряжении держали всех работы по спасению людей. Последняя попытка по-прежнему возложена была на Негреля, и рабочих рук в его распоряжении оказалось более чем достаточно: в порыве братского чувства все углекопы предлагали свою помощь. Они позабыли о забастовке, они не думали о плате, - им могли бы и ничего не платить, они просили лишь одного: разрешить им рисковать своей жизнью ради спасения товарищей, оказавшихся в смертельной опасности. Все явились со своими инструментами и с трепетом ожидали указаний, в каком месте начать работу. Многие заболели после пережитого, их била нервная дрожь, они обливались холодным потом при неотвязных, страшных воспоминаниях, и все же они поднялись с постели, пришли и больше всех жаждали сразиться с землей, словно хотели ей отомстить. К несчастью, нелегко было разрешить вопрос, куда с пользой направить труд спасателей? Что делать? Как проникнуть в шахту? С какой стороны врубаться в породу? По мнению Негреля, ни одного из несчастных уже не было в живых, все пятнадцать наверняка погибли - утонули или задохнулись; однако при рудничных катастрофах существует правило: предполагать, что люди, замурованные на дне шахты, еще живы, и Нетрель в своих рассуждениях исходил из этого предположения. Прежде всего он поставил перед собой задачу - определить, где они могли укрыться. Штейгеры и старые углекопы, с которыми он советовался, все сходились в одном: убегай от наводнения, товарищи, несомненно, поднимались из выработки в выработку до самых высоких уступов, и, несомненно, вода загнала их в конец самого верхнего пути. Это, впрочем, соответствовало и сведениям, полученным от Мука: из его путаного рассказа все же можно было заключить, что, обезумев от ужаса, люди разбились на маленькие группы, что беглецы терялись или отставали на каждом уступе. Однако мнения разошлись, лишь только штейгеры стали обсуждать вопрос о возможных попытках спасти людей. Самые близкие к поверхности выработки все же находились на глубине ста пятидесяти метров, - нечего было и думать о проходке нового ствола. Оставалось воспользоваться заброшенной Рекнльярской шахтой, только она давала доступ в недра земли, а потому должна была стать исходной точкой для розысков. Хуже всего было то, что Рекильярскую шахту тоже затопило и она больше не сообщалась с Ворейской шахтой; выше уровня воды в ней оставалось лишь несколько отрезков квершлага, обслуживавшего когда-то первый горизонт. Для откачки воды потребовались бы годы я годы; следовательно, наилучшим решением было бы осмотреть уцелевшие верхние выработки, установить, не соседствуют ли они с верхними выработками Ворейской шахты, где могли укрыться жертвы катастрофы. Прежде чем прийти к этому логичному решению, много спорили, обсуждали и отбрасывали всякие неосуществимые замыслы. А затем Негрель, порывшись в архивной пыли, нашел старые планы обеих шахт, изучил их и определил, с каких точек надо вести поиски. Постепенно спасательные работы увлекли его, он тоже заразился лихорадкой самоотверженности, несмотря на свое ироническое и легкомысленное отношение к людям, да и ко всему на свете. Первой трудностью оказался спуск в Рекильярскую шахту; пришлось расчистить устье ствола, срубить рябину, повыдергивать кусты терна и боярышника да еще починить лестницы. Затем началось нащупывание. Спустившись с десятью рабочими, Негрель велел им стучать стальными зубками обушков в тех местах угольного пласта, на которые он указывал; а постучав, каждый приникал ухом к пласту, в надежде уловить далекий ответный стук. Но тщетно прошли они по всем еще не затопленным горным выработкам - ни разу не услышали они отклика. Итак, затруднение увеличилось. В каком же месте начать проходку? И все же упорство не ослабевало, в тоске и тревоге люди искали решения. С первого же дня работ в Рекильяр утром пришла вдова Маэ, Она села на балку у ствола шахты и не трогалась с места до самого вечера. Когда кто-нибудь выходил из колодца, она вставала и безмолвно спрашивала горящим взглядом: "Ничего? Ничего нет?" И снова садилась на старую балку, снова ждала, без единого слова, с каменным, суровым лицом. Приходил в Рекильяр и Жанлен и, видя, что люди завладели его тайником, кружил у входа с испуганным видом хищного зверька, опасавшегося, что обнаружат его нору и отнимут наворованные им запасы; он думал также о молодом солдате, лежавшем в штреке под обвалом, и опасался, что пришельцы нарушат спокойный сон мертвеца; но в этой стороне шахта была затоплена водой, а розыски вели левее, в западном квершлаге. Сначала приходила и Филомена, провожая Захария, который входил в поисковую партию; но потом ей надоело мерзнуть без нужды и без пользы; и она оставалась дома, в поселке, влачила обычное свое существование, вялая, ко всему равнодушная, кашляла с утра до вечера. Зато Захарий жил только одной мыслью - найти сестру - и готов был ради этого зубами грызть землю. По ночам он кричал во сне; Катрин снилась ему, он ее видел, слышал: от голода она исхудала, стала как тень, она надорвала себе горло, тщетно взывая о помощи. Дважды он принимался рыть без приказа инженера, заявляя, что Катрин именно там, что он это чувствует, уверен в этом. Инженер больше не разрешал ему спускаться. Но Захарий не отходил от шахты, из которой его изгнали; от волнения он даже не мог сидеть возле матери и, томимый нервной потребностью действовать, все ходил взад и вперед без передышки. Шел третий день поисков. Негрель, отчаявшись в успехе, решил все бросить вечером. В полдень, после завтрака, когда он вернулся со своими людьми для последней попытки, к великому его удивлению, из шахты вылез Захарий и, размахивая руками, закричал: - Она там! Она ответила мне! Идите, идите скорей! Оттолкнув сторожа, он мигом спустился опять по лестницам и клятвенно стал уверять, что вон тем, в первом штреке Гильомова пласта, ответили стуком. - Да ведь мы уже два раза проходили там, где вы говорите, - недоверчиво заметил Негрель. - Ну хорошо, пойдем еще посмотрим. Вдова Маэ поднялась, но ей не позволили спуститься. Выпрямившись во весь рост, она стояла у края ствола, устремив взгляд в черную яму. А внизу Негрель сам постучал три раза, с большими промежутками, и, велев рабочим соблюдать полную тишину, приник ухом к угольному пласту. Ни звука в ответ. Он покачал головой: очевидно, бедному парню почудилось. Захарий в исступлении снова постучал и снова уловил ответ; глаза его блестели, он весь трепетал от радости. Тогда и другие рабочие, один за другим, повторили опыт и все взволновались: они ясно расслышали далекий отклик. Негрель поразился, опять приник ухом к пласту и наконец уловил стук - легкий, как воздух, едва различимый, ритмичный стук, знакомый призыв углекопов, который они выстукивают в час опасности. Каменный уголь передает звук с кристальной ясностью и очень далеко. Штейгер, находившийся тут, полагал, что толща породы, отделявшей их от товарищей, - не меньше пятидесяти метров. Но всем казалось, что они близко, что уже можно протянуть им руку. Все ликовали. Негрелю пришлось отдать распоряжение немедленно начать работу, Когда Захарий вышел на поверхность и встретил мать, они обнялись. - Да вы не очень-то радуйтесь, - имела жестокость сказать им жена Пьерона, из любопытства решившая в тот день прогуляться до Рекильярской шахты. - Если Катрин там нет, вам еще тяжелее будет. И правда, Катрин могла оказаться в другом месте. - Убирайся ты! - злобно крикнул Захарий. - Она там, я знаю, что там. Мать снова села возле шахты, безмолвная, с неподвижным лицом, и вновь стала ждать. Как только слухи о событии долетели до Монсу, оттуда повалили любопытные. Хоть ничего не было видно, они не уходили. С трудом удерживали их на расстоянии. А под землей работы шли и день и ночь. Боясь натолкнуться на какое-нибудь препятствие, Негрель велел вести в пласте три наклонных хода, которые должны были сойтись в том месте, где, по предположениям, замурованы были люди; угольный пласт оказался тонким, врубаться в него, прокладывая ход, тесный, как кишка, можно было лишь в одиночку; забойщиков сменяли через каждые два часа; вырубленные куски угля выносили на-гора в корзинах, составив цепь из людей, удлинявшуюся по мере того, как углублялся ход. Сперва работа шла очень быстро, за день прошли шесть метров. Захарий добился, чтобы его включили в число избранников, которые вели проходку. Это был почетный пост, люди оспаривали его друг у друга. Захарий возмущался, когда его хотели сменить после установленного двухчасового срока, он воровал очередь у товарищей, отказывался выпустить из рук обушок. Он опередил других, его ход углубился дальше, чем у них; он сражался с углем так неистово, что из узкого, тесного хода доносилось его дыхание, сильное, хриплое, шумное, словно в груди у него работали кузнечные мехи. Выбравшись на поверхность, весь покрытый грязью, черный, пьяный от усталости, он падал в изнеможении на землю, и его спешили закутать в одеяло. А затем он снова вставал на ноги, еще шатаясь, шел к стволу, опять спускался в шахту, и схватка возобновлялась. Слышались глухие звуки ударов, прерывистое дыхание борца, охваченного неистовой жаждой победить врага. Хуже всего было то, что уголь стал тверже. Захарий два раза сломал обушок и был в отчаянии, что не может продвигаться быстрее. Он мучился еще и от жары, - ведь с каждым метром проходки жара все усиливалась, и в глубине этой узкой норы стояла невыносимая духота. Ручной вентилятор работал исправно, но добиться циркуляции воздуха не удавалось. Три забойщика лишились чувств от удушья, пришлось их вынести на поверхность. Негрель теперь жил под землею вместе с рабочими. Еду ему приносили в шахту, спал он урывками часа два в сутки на охапке соломы, завернувшись в плащ. Но во всех поддерживали мужество все более явственно доносившиеся призывы несчастных, моливших спасателей поторопиться. Выстукивания звучали теперь очень четко и музыкально, словно удары по металлическим пластинкам цимбалов. По этим кристально чистым звукам определяли направление, шли на них, как идут при наступлении на гул пушечных выстрелов. Всякий раз, как сменялся забойщик, Негрель спускался в тесный ход, стучал и приникал ухом к стенке; и тотчас же ясно слышал ответный, настойчивый стук. Теперь сомнений не было: двигались в верном направлении, но с какой роковой медлительностью! Нет, ни за что не удастся поспеть вовремя. В два первых дня прорубили ход в тринадцать метров, но на третий день - только пять метров, а на четвертый - всего-навсего три. Угольный пласт стал до того плотным и твердым, что дальше с великим трудом удавалось за сутки врубаться в него на два метра. На девятый день, в итоге сверхчеловеческих усилий, было пройдено тридцать два метра и, по приблизительному подсчету, оставалось еще пройти метров двадцать. Для узников шахты начался двенадцатый день заточения, без хлеба, без огня, во мраке и ледяном холоде. От этой страшной мысли слезы навертывались на глаза, и мышцы рук напрягались в неустанной работе. Казалось невозможным, чтобы несчастные выжили, - далекие удара! со вчерашнего дня звучали слабее, и тех, кто боролся за их жизнь, охватывал страх, что призывный стук внезапно оборвется навсегда. По-прежнему вдова Маэ приходила каждое утро и садилась у ствола шахты. Она приносила с собой Эстеллу, которую не могла оставлять дома одну на целый день. Час за часом она следила за ходом работы, разделяя надежды и уныние спасателей. Кучки зрителей, стоявшие вокруг, и даже обыватели Монсу в своих домах полны были лихорадочного ожидания, судили и рядили о происходившем. Во всем краю люди душой были с теми, чьи сердца бились под землей. На девятый день в час завтрака Захарий не ответил, когда его окликнули, чтобы сменить; казалось, он сошел с ума, - бурча ругательства, он неистово врубался в пласт. Негрель, которому нужно было подняться ненадолго, не мог заставить его выйти; в шахте оставались лишь три углекопа и штейгер. Захария страшно раздражало, что колеблющийся огонек лампочки не дает достаточного света, что это замедляет работу, и, наверно, он совершил неосторожность - открыл лампу. Меж тем это было строго запрещено, так как обнаружилось сильное просачивание гремучего газа, - он в огромных количествах застаивался в узких коридорах, куда не доходила вентиляция. Внезапно раздался удар грома, из тесного хода вырвался огненный смерч, словно из пушки, заряженной картечью. Все запылало, даже воздух вспыхнул, как порох, во всех выработках. Взрывная волна отбросила штейгера и троих рабочих, пронеслась вверх по стволу и, словно извергнувшись из вулкана, вырвалась на поверхность, выбросив куски породы и обломки деревянного крепления. Любопытные убежали, вдова Маэ поднялась, прижимая к груди испуганную Эстеллу. Когда Негрель и рабочие возвратились, их охватила ярость. Они били ногами землю, ненавидя ее в эту минуту, как взбалмошную, жестокую мачеху, убивающую своих пасынков из нелепой прихоти. Люди работают так самоотверженно, хотят спасти товарищей, а она у них самих отнимает жизнь. Только через три часа ценою тяжких и опасных трудов проникли в шахту и приступили к подъему жертв нежданной катастрофы. Штейгер и рабочие еще не умерли, но были покрыты ужасающими язвами от ожогов, издававшими запах горелого мяса; они вдохнули пламя, им обожгло и горло и легкие. И теперь несчастные выли, умоляя прикончить их; из трех пострадавших углекопов один был тот, кто во время забастовки последним ударом лома разрушил насос на шахте Гастон-Мари; у двух других на ладонях были шрамы, на пальцах ссадины и порезы - следы сражения, в котором они бросали в солдат обломками кирпичей. Толпа расступилась, люди, бледнея и вздрагивая, обнажали головы, когда проносили пострадавших. Вдова Маэ стояла не шевелясь, ждала. Наконец вынесли труп Захария. Огонь уничтожил на нем одежду, обуглившееся черное тело было неузнаваемо. Взрывом разнесло на куски череп, - головы больше не было. Когда эти ужасные останки положили на носилки, мать двинулась вслед за ними; она шагала, как автомат, ни единая слезинка не увлажнила ее воспаленные покрасневшие глаза. Неся на руках уснувшую Эстеллу,