ли в замешательстве на лугу. Такого еще не было никогда: горел деревенский пруд. На следующее утро не было заучивания стихов. Из поместья по утрам выезжали в лес сани и возвращались с хворостом и поленьями. Майор по совету санитарного врача Витке уехал на курорт Баден-Баден. Из-за этого проклятого курорта он даже пропустил загонную охоту на зайцев и лисиц, которую каждый год устраивали на йокенских полях. Никто ничего не знал о той охоте, которая происходила на тысячу километров к востоку, о первой охоте, в которой охотники превратились в загоняемую дичь. Диктор Ханс Фриче сказал, правда, в своем еженедельном обзоре, что из-за ранней зимы все военные действия под Москвой стали невозможными, а в сообщении вермахта было объявлено, что захваченные позиции надежно удерживаются. Но, когда началась большая кампания по сбору зимних вещей, многие почувствовали, что под Москвой что-то пошло не так. Могло ли такое быть, что немецкое командование отправило своих солдат на Москву в хлопчатобумажных носках и без перчаток в твердой уверенности, что к Рождеству они снова будут на родине у теплой печки? Жена Клозе, в форменном платье Национал-социалистического Женского Союза, ходила с детьми от дома к дому. Требовались накладки для ушей, меховые шапки, перчатки, варежки, утепленные сапоги. Штепутат и мазур Хайнрих работали до поздней ночи. Из обрезков материала шили грубые рукавицы и шапки, все без оплаты, все для великого дела. Пожертвования сложили в сани, и кучер Боровски повез их в центр в Дренгфурт, где начальник штурмового отряда Нойман лично наблюдал за погрузкой поезда, идущего в Растенбург. На каждом вагоне было наклеено "Распоряжение фюрера об охране зимних вещей, собранных для фронта": Сбор зимних вещей для фронта это жертва немецкого народа в пользу его солдат. Поэтому я объявляю: кто захочет использовать собранные или предназначенные официальными лицами к сбору вещи для собственного обогащения или каким-либо другим способом воспрепятствует использованию этих вещей по назначению, поплатится жизнью. Распоряжение вступает в силу с момента объявления по радио. Оно действительно в пределах Великогерманского рейха, на территории генерал-губернаторства и во всех областях, занятых немецкими войсками. Ставка фюрера, 23 декабря 1941 года. Фюрер Адольф Гитлер. Горячка сборов, однажды начавшись, никак не могла остановиться. Фрау Клозе объявила среду каждой недели днем сбора для детей, днем без домашних уроков. Герман уже в который раз перерыл корзину с обрезками ткани в мастерской отца и отнес в школу последнюю связку лоскутков. В тряпках для окончательной победы не должно быть недостатка. После этого стали собирать макулатуру. Герман и здесь оказался на высоте. Он даже унес из дома ту бумагу, которую Марта отложила для уборной. Когда Марта хотела оставить пару номеров "Народного наблюдателя", Герман возмущенно заявил: "Ты хочешь, чтобы из-за нашей уборной мы проиграли войну?" Гораздо труднее было найти в Йокенен железный лом. Крестьяне запирали свои плуги в кладовые под замок, чтобы их невозможно было украсть, а кузнец поместья каждый день пересчитывал свои подковы. Предложение Петера пожертвовать бронзовую доску с памятника павшим, встретило протест самого учителя Клозе. По отношению к героям 1914-18 года так поступать нельзя. Насколько сильным и продолжительным был шок той зимы, можно судить по тому, что было издано и еще одно распоряжение полиции о танцах во время войны, запретившее всякие танцы. Веселье было официально отменено. Фюрер учредил "в признание героических заслуг в борьбе против большевистского врага" медаль за зимние бои 1941-42 года на востоке. Германский рейхстаг высказался об этой схватке, решавшей "быть или не быть", не хуже Шекспира: "Не подлежит никакому сомнению, что в данном периоде войны, когда немецкий народ сражается за то, быть ему или не быть, фюрер должен в полной мере обладать взятым им на себя правом делать все, что служит достижению победы или способствует ей. Фюрер должен поэтому, не будучи связанным существующими правовыми предписаниями, в своем качестве вождя народа, как верховный главнокомандующий вооруженных сил, руководитель правительства и высший представитель исполнительной власти и глава полиции в любое время иметь возможность принудить, если нужно, любого немца, будь то простой солдат или офицер, мелкий или крупный чиновник или судья, руководящий или рядовой активист партии, рабочий или служащий, всеми средствами, которые он сочтет необходимыми, к исполнению его обязанностей, а при неисполнении этих обязанностей, после надлежащей проверки, не взирая на так называемые благоприобретенные права, подвергнуть его подобающей каре, и прежде всего, не возбуждая судебного преследования, лишить такого человека его должности, звания и положения". В то время как майор изнывал от скуки в Баден-Бадене, Блонски был полновластным хозяином в поместье Йокенен. Он сразу же развил бурную деятельность и затребовал в качестве рабочей силы тридцать русских пленных. Их прислали немедленно. Не понадобилось ни ордера, ни марок, только позвонить окружному сельхозуполномоченному в Растенбург. Пленных было в избытке. Железная дорога довезла их до Дренгфурта. Оттуда они пешком шли через сугробы в Йокенен в сопровождении конвоира со штыком. Первые русские в Йокенен! Длинные изодранные шинели без поясов. Ватные шапки. Какими они выглядели круглыми и упитанными! Или это просто такое свойство славянской физиономии? Виткунша удивлялась, что они похожи на обычных людей. Старая Марковша нашла, что они мало отличаются от тех казаков, которые в августе четырнадцатого трясли сливовые деревья. Красного в этой Красной армии были только замерзшие носы. Они стояли, сбившись тесной кучкой, на дворе поместья. Из хлева выглядывали батраки, доильщики, польские рабочие, а в замке прижались носами к стеклам горничные. Так это русские! И тут явился маленький Блонски. - Кого это вы мне тут привели? - заорал он на весь двор. Конвоир набивал свою трубку. Он дал Блонскому подойти поближе, протянул ему листок бумаги - квитанцию на тридцать русских военнопленных. Как будто сдавал на мельнице тридцать мешков зерна. Но прежде всего еще раз пересчитать. Да, все на месте. Ровно тридцать. - Дайте им чего-нибудь поесть, - сказал конвоир, раскуривший тем временем свою трубку. Блонски бегал с озабоченным видом по двору, отдавая распоряжения, велел позвать волынского немца Заркана, единственного человека в Йокенен, говорившего по-русски. Тут случилось следующее: доильщик проезжал мимо с тележкой кормовой брюквы. Конвоир подошел к ней, взял одну брюкву, расколол ее штыком и кивнул пленным. Такого Йокенен еще не видел. Тридцать взрослых мужчин ринулись на йокенскую брюкву, соскребая руками присохшую грязь и зубами сдирая кожуру. - Вы что, совсем с ума сошли? - закричал Блонски. - Ну, если это хорошо для коров, то будет полезно и для людей, - пробурчал конвоир и сам принялся за брюкву. - Они два дня ничего не ели. От брюквы ничего не осталось. Она исчезла быстрее, чем исчезала в кормушке коровника. После этого пленных разделили. Основную группу отправили в прачечную. Сначала принести из сарая солому и устлать ею кирпичный пол. Нужны ли решетки на окна? Караульный сказал, что нет. Пока мы побеждаем, никто не убежит. Кроме того, сейчас холодно, чтобы убегать. Но Блонски хотел действовать наверняка. Так что решетки. А Заркану было сказано перевести, что каждый, кто попытается бежать, будет застрелен без предупреждения. Йокенцам стало даже немного и страшно. Тридцать пленных, тридцать молчащих мужчин, и может быть они хищные звери, может быть, головорезы, как заявила Виткунша. Йокенцам пришлось жить с тридцатью русскими. Но у тех явно не было на уме ничего дурного. Они скорее выглядели так, будто они были безмерно рады, что выбрались из всей этой заварухи целыми и невредимыми. Радовались каждому кусочку мяса, который перепадал им из кухни поместья. Были довольны той едой, которую намешивал им из брюквы, картошки, свиных костей, капусты и гороха их собственный повар. Потом первая серьезная работа на молотилке в полевом сарае. А потом убирать снег. Еще никогда Йокенен не был так вычищен от снега, как в эту зиму. Пленные расчистили снежные заносы на Ангербургском шоссе, сгребли снег в канаву, размели даже дорожку через выгон до дома бургомистра. Однажды утром они сгребали снег на школьном дворе. Когда дети стали смотреть на них из окна, один из пленных бросил в окно снежком и засмеялся. А потом они устроили для йокенских детей настоящее представление: русское сражение снежками. Они вымокли на совесть к удовольствию восторженно наблюдавших детей. Пока не вошел Клозе. Он объяснил, что с этими там на дворе нет ничего общего. Это наши враги. И нет ничего такого, из-за чего можно было бы стоять у окна и смеяться. Во время перемены всем детям пришлось оставаться в школе, потому что русские все еще работали на улице. Вечером к Штепутату пришел камергер Микотайт и принес со склада поместья связку овчин. - У этих горемык под шинелью одна рубашка, - сказал он. - Может, из этого удастся сшить им телогрейки. С этими словами он бросил овчины на стол Штепутата. Хорошая овечья шерсть, даже жалко русским-то отдавать. Это можно было и в фонд зимней помощи пожертвовать. - Они, бедняги, тоже люди, - сказал Микотайт. - Они не виноваты, что у них в стране коммунизм. Штепутат кивнул. Задвинул овчины под стол. Как-нибудь примемся за них вместе с Хайнрихом. Но на это понадобится время. Не раньше, чем через неделю. Декабрь 1941 года, день рождения тети Хедвиг. Сорок лет. Католики съехались со всего Растенбургского округа, даже из Реселя и Блауштайна. Это не уступало празднествам в замке, католики тоже умели устраивать торжества. Три индюшки и теленок попали на праздничный стол. Ядзя обслуживала весь вечер. Поверх ее мрачного черного платья был надет белый передник. В этом наряде она непрерывно сновала взад-вперед между гостиной и кухней. Она постоянно улыбалась, восполняя свое все еще недостаточное знание языка. Герман присутствовал, хотя и не был католиком. Он сидел за кофейным столиком рядом с дядей Францем, единственный ребенок в этом обществе. Ядзя принесла ватрушки и медовые пирожки, а потом и первое Рождественское печенье: звезды из песочного теста и пряники в виде сердца. Но не бросаться сразу же на сладкое. Сначала тетя Хедвиг должна встать и сказать молитву. О бедности и нужде. О хлебе насущном. О Божьей матери. Герману все это было знакомо с прошлых праздников. Он стоял рядом с дядей Францем и косился на Ядзю, которая с горячим кофейником в руках застыла в дверях как статуя. Что если она сейчас уронит кофейник! - Аминь. - Возьми ватрушку, Германка, - сказала тетя Хедвиг. Но Герман запросил пряников с холодным молоком. - Пора бы и спеть что-нибудь, Герман, - сказал дядя Франц. Что, петь перед католиками? - Получишь пару гривенников. А, тогда, пожалуй, можно. Но не перед всеми. Вниз под стол. Устроиться между ногами. Думать о чем-то другом. И поехали: Вставайте, товарищи, все на коня! И в поле, на волю помчимся. В поле, где каждого сила видна, С противником грозным сразимся. Покажем в отчаянном славном бою Всю волю к победе и доблесть свою. Пусть теперь никто не говорит, что католики скупые. Они собрали для певца под столом две марки и тридцать пфеннигов. Ядзя вошла с молоком для Германа, вся раскрасневшаяся. - Антон ждет на кухне. Хорошо, пускай войдет. Антон остановился на пороге. Ну и сиял же он. Раскланялся на все стороны, а потом устремился к тете Хедвиг. Поспешно размотав газетную бумагу, он развернул деревянную фигуру, овцу с теленком, вырезанную темными вечерами из цельного куска дерева. - Ядзя и Антон дарим тебе это, - расплылся он в улыбке. Тетя Хедвиг была тронута. - Ты настоящий художник, Антон, - сказала она. Дядя Франц налил ему рюмку. А Ядзя отказалась. Через полчаса на кухне будет кофе. Для всех работников. Ядзя уже поставила его варить. - Есть же и хорошие поляки, - сказал лысый гость из Реселя, сидевший возле тети Хедвиг. После кофе мужчины хотели поиграть в скат. Но увы, среди гостей был и священник. Может, устроить карточную лотерею. Тогда и женщины смогут играть. Герман и дядя Франц держали банк и выигрывали гривенник за гривенником. Это давало больше, чем пение. Одному Богу известно, сколько еще денег мог бы выиграть Герман, если бы не явился Штепутат, чтобы забрать его домой. Он ворвался в веселую компанию и сказал: - Слышали, что мы объявили войну Америке? Карл Штепутат произнес эти слова, и вдруг стало так тихо, как в католической церкви в Реселе. - Этот Гитлер, кажется, свихнулся! Дядя Франц не мог сдержаться. Тетя Хедвиг с трудом усадила его на стул, умоляя не шуметь. Что если услышат поляки на кухне! - С Америкой-то мы никогда не справимся! - не успокаивался дядя Франц. Штепутат молчал, а лысый заявил: - Все, что фюрер начинал, пока заканчивалось хорошо. - Теперь наши подводные лодки в Атлантике могут топить и американские корабли, - вставил кто-то. - Гитлер, кстати, тоже католик, - заметила маленькая женщина, сидевшая рядом с лысым. - Нужно подождать, - сказал Штепутат. - Подождать, когда нам перережут горло, - добавил дядя Франц. Было уже не до карточной лотереи. Герман сгреб выигранные монеты в карман. Он шел рядом с отцом по грязному снегу мимо темных окон деревни. - Это плохо, насчет Америки, папа? - спросил Герман. Штепутат не знал, что сказать, и не ответил. Потом, почувствовав, с каким нетерпением сын ждет ответа, произнес: - Я не думаю, что так плохо. Штепутат удивился, когда на его имя пришло письмо со штампом полевой почты. С просьбой переслать дальше. Письмо было напечатано на разбитой пишущей машинке, неумело и грязно. Наверху дата: 29 декабря 1941 года. Без указания места. Пал под Москвой... смертью храбрых... при выполнении долга... С немецким приветом! Командир роты Хегеляйн. Или что-то в этом роде. Штепутата это письмо мучило целый день. Вечером он натянул свой тулуп и направился к домишкам работников поместья. Он представлял себе, что ему предстоит. Для таких времен нужно было бы учиться на священника. Слепая бабушка лежала в своей кровати и - в январе - все еще напевала Рождественские песни. Она была одна. - Это ты, Петерка? - спросила она, когда Штепутат нажал на ручку двери. Штепутат назвал себя. Старая женщина выпрямилась в кровати и обратила в сторону двери свои невидящие глаза. - Что, малый натворил что-нибудь, мастер? Украл, наверное, да? - Нет, нет, - тихо сказал Штепутат. - С мальчиком все в порядке. Я тут получил письмо... с фронта... из России... погиб он, Отто, погиб в России, бабушка. Вот и все. Штепутат сел без приглашения на табуретку, аккуратно развернул письмо. А бабушка? Она не начала кричать. Она опустила свои костистые руки на красное покрывало. Она смотрела прямо перед собой, как будто ничего не поняла. - Кто бы мог подумать, - вдруг прошептала она, - что Отто попадет на небо раньше, чем я. Петер просунул голову в дверь. - Он, наверное, замерз, - продолжала размышлять вслух слепая бабушка. В такой мороз! Как могут люди воевать зимой? - Мой папа не замерз! - закричал вошедший Петер. - Нет, твой папа не замерз, - подтвердил Штепутат и погладил мальчика по голове. - Прочитайте письмо, мастер, - попросила слепая бабушка. Штепутат прочитал. - Представь, Петерка, наши под самой Москвой. Это ведь намного дальше, чем до Инстербурга, а? Штепутат сложил письмо, передал слепой бабушке, которая протянула его Петеру. - Беги, Петерка! Позови маму. - Что оставалось делать Штепутату? Он взял сухую старческую руку, прошептал что-то о сочувствии и что ничего не поделаешь. Война. Штепутат облегченно шел домой. Но на полпути он чуть не столкнулся с идущей навстречу женщиной. В сумерках среди деревьев парка ее трудно было заметить, но он слышал, как она плакала. У женщин на востоке еще оставался этот ветхозаветный накал страстей. Страдание без маски. Без условностей и притворства. Все выходило наружу. Штепутат сумел вовремя уклониться. Возле шлюза он сошел с тропинки, хотел двинуться домой прямо через замерзший пруд. Но Петер его видел и догнал. - Мой папа ведь не замерз, нет? - Нет, мальчик, - сказал Карл Штепутат и был совершенно уверен, что сказал правду. Тот факт, что война завязла в русских снегах, имел далеко идущие последствия. По деревням начался рекрутский набор. Комиссия номер 24 Растенбургского призывного участка Бартенштайнского районного военкомата Кенигсбергского окружного управления по комплектованию (Первый военный округ) вызвала йокенских мужчин на осмотр. Кто еще оставался в Йокенен? Молодые, если только они не хромали и не выказывали явных признаков слабоумия, все были на фронте, а некоторые уже и в земле. Остались только те, кто были сыты войной по горло еще с 1914-18 года. Штепутат, например, инспектор Блонски, трактирщик Виткун и камергер Микотайт. В начале марта они вчетвером поехали на санях поместья в Растенбург. Виткун захватил с собой бутылку медовой водки, но ее решили распить на обратном пути. Нельзя же дышать перегаром на военного врача! Штепутату нечего было опасаться. Его возраст, прострел и периодические боли в желудке вполне освобождали его от всех военных почестей. Трактирщик Виткун тоже мог не волноваться: у него в плече еще сидела пуля со второй битвы на Сомме. Виткун посмеивался над маленьким Блонским. Вот кто больше всех подходит, чтобы топать в Москву. В маленькую фигуру вражеским пулям трудно попасть. Микотайт, медведь с длинными руками, будет в гораздо большей опасности. Они стояли голые в большом зале, обогреваемом железной печкой. Длинная шеренга. Маленький Блонски, обросший волосами, как кабан, от шеи до лодыжек. Неулыбающийся капитан медицинской службы со своим списком. Каждому свой приговор. - Плоскостопие. Нагнись... С геморроем в Россию не попадешь... Вдох... Яйца-то надо мыть хоть иногда... и отскоблите ноги! Втянуть живот! Блонски получил отметку "годен к строевой службе", с ним и Микотайт, а Штепутат и Виткун оказались негодными. Виткун в игривом настроении потащил их после осмотра в буфет при растенбургском вокзале, хозяина которого он знал. Там они развернули свои бутерброды со шпиком и заказали жидкое пиво. Виткун даже сумел уговорить своего коллегу сделать для них горячий грог. Не до смеха было только маленькому Блонскому, хотя на осмотрах всегда есть повод посмеяться. Там были примечательные фигуры, делающие из каждого осмотра клоунское представление толстопузые, горбатые, заросшие волосами. Смешно было вспомнить половые органы размером с рукоятку насоса или вставший член, по которому врач постучал своим отточенным карандашом. Ноги, черные, как угольные брикеты. Или человека, стыдливо прикрывавшего наготу руками. - Человек - безобразное животное, - изрек в пивную пену Микотайт. - Посмотрите на лошадей, на собак, да даже свиньи выглядят изящно. А голый человек - смотреть противно! Блонски уже не мог участвовать в таком разговоре. Увидев строгий портрет фюрера над прилавком, он отдал ему салют и громко произнес клятву в верности и выполнении долга. - Да ты не в йокенском коровнике, - сказал Микотайт и попытался усадить его на место. Но на Блонского накатил патриотический дурман. Он направился - уже слегка пошатываясь - к последнему столику, где за тарелками с водянистым бульоном сидели три отпускника. - Когда мы победим, товарищи? - спросил Блонски. - В следующей войне, - ответил один с протезом руки. Блонски не заметил намека, он стал говорить о том, как следующим летом наши танки снова покатятся по полям. Да, Блонски все знал. Пусть только сойдет снег. Штепутат единственный оставался с ясной головой - он боялся за свой желудок. Он же нашел и дорогу к вагонному парку, где они оставили сани и лошадей. Хотел было взять вожжи, но Блонски этого не допустил. Доверить лошадей портному! Блонски показал сонным растенбуржцам, как пьяный инспектор поместья, щелкая кнутом, может мчаться ночью по улицам. До Бартена все шло хорошо. Когда проезжали запруду возле бартенской мельницы, Виткун вспомнил о бутылке медовой водки в кармане куртки. Пустили бутылку по кругу. Ничего не пил только Микотайт - он, завернувшись в шубу, спал на заднем сиденье. Все было бы хорошо - даже с медовой водкой - если бы между Викерау и Йокенен шоссе не пересекало норденбургскую узкоколейку. По этой дороге среди ночи надумали спускать товарный поезд с пустыми вагонами под картофель. Локомотив шел с затемненными огнями. Виткун первый увидел картофельные вагоны. Хотел взять у Блонского вожжи. Но тот ударил по лошадям кнутом. Кто ездит быстрее, кто раньше подойдет к перекрестку - норденбургский товарняк или Блонски из Йокенен? Они понеслись к переезду. Казалось даже, что выигрывает Блонски. Но тут паровоз дал гудок. Лошади взвились на дыбы. Хотели вырваться из упряжи. Блонски выпал - или он выпрыгнул? - в канаву. Сани пролетели по рельсам перед самым локомотивом. Потом покатились под горку. Вниз по склону, на поле, по колючим кустам терновника и замерзшим капустным кочерыжкам. Снег смягчил удар. Микотайт очнулся первым, выполз из канавы и стал успокаивать дрожащих лошадей, у которых пена выступила на губах. Он их выпряг, хотя не так уж много и оставалось распрягать - рваные шлеи свисали с лошадиных боков. Только успокоив лошадей и привязав их к дереву, Микотайт занялся Виткуном и Штепутатом. Тут прибежал и Блонски, во весь голос ругая машиниста. Чего он гудит среди ночи и пугает лошадей? И надо же, вся водка пропала. У Виткуна в руке осталось только горлышко от бутылки. Полбутылки высокоградусной жидкости пролилось в снег. Вконец разбиты были и сани. Как же добраться последние два километра до Йокенен? Пьяный Виткун предложил залезть по двое на лошадей. Так они и въехали в деревню в половине первого ночи. Да, об этом в Йокенен будут рассказывать, наверное, еще и годы спустя. - Пусть вдребезги все разлетится, Мы двинемся дальше в поход, - горланил, проезжая по деревенской улице, Блонски. Или он мысленно уже надел серый полевой мундир? Слава Богу, ничего нигде не разлетелось, во всяком случае в Йокенен. Виткунша открыла окно в трактире и прошипела: "Пьяные, все как один, пьяные!" Трактирщика доставили первым. Пока он ждал, когда ему откроют дверь, Блонски запел на мотив сигнала вечерней зари: В кровать, в кровать, у кого есть кровать! У кого ее нет, тем тоже в кровать. В гостиной залаял белый шпиц. Дверь трактира открылась, как раз настолько, чтобы Виткунша смогла продемонстрировать перед всеми мужчинами свое и без того известное превосходство. Под тявканье шпица трактирщик Виткун получил по замерзшим ушам затрещину слева, затрещину справа и исчез за дверью. Микотайт ночевал возле соломенной сечки, а маленького Блонского доильщики нашли утром в теплом коровнике на кормовой свекле. Только Штепутат добрался в полном порядке, хотя и с болями в желудке, до дома. На следующее утро все выглядело совсем по-другому. Блонски собрал свои бумаги, заперся в канцелярии и стал звонить в окружное сельскохозяйственное управление. Они ведь все время искали опытных управляющих в поместья на оккупированных восточных территориях. Разве это не сделано как по заказу для маленького Блонского? Обеспечивать продовольственное снабжение немецкого народа. Выжать из Украины все необходимое для победы Германии. Это было так же важно, как стрелять по танкам. Блонски упивался мыслью, что он может стать хозяином поместья, в несколько раз большего чем Йокенен. С людьми, которые принуждены к послушанию, абсолютному, беспрекословному послушанию. Все произошло быстрее, чем предполагалось. В захваченных восточных областях люди вроде маленького Блонского были нужны уже к началу весенних полевых работ. Ему даже не дали времени дождаться возвращения майора из Баден-Бадена. Через две недели он укатил через Варшаву в юго-восточном направлении. Блонски достался Украине. - Дьявол и там его найдет, - проворчал дядя Франц, узнав об исчезновении маленького Блонского. Когда поля впитали талую воду, чибисы стали строить свои гнезда среди скудной молодой травы, а первые аисты прилетели устраивать над Йокенен свои воздушные бои, майор вернулся с теплого юга на свежий простор Восточной Пруссии. Кучер Боровски поехал в утренних сумерках в Коршен, чтобы встретить его на вокзале. Майорша заботливо разложила в карете одеяла и шубы. У окна вагона первого класса он еще стоял, прямой и подтянутый, каким его все знали. Но уже по дороге к карете Боровскому пришлось его поддерживать. Там, на далеком юге, майор только сильнее расхворался. В Йокенен его больше несли по лестнице замка, чем он шел сам. - У нас ты опять поправишься, - подбадривала его жена. - Здесь другой воздух, а воздух это самое главное. Но самое большое разочарование майору еще предстояло. Боровскому было сказано подвести оседланную верховую лошадь. Боровски чувствовал, что что-то идет не так, как надо, и подвел лошадь как можно ближе к лестнице, чтобы майору было легче на нее залезть. Но майор уже не мог этого сделать, не смог подняться в седло. Надо было видеть, как майор тщетно пытался взобраться на лошадь! Боровски предложил подсадить его, но майор чуть не ударил его хлыстом. Нет, он прекращает ездить верхом. Раз и навсегда. Оставалось только открытое ландо. Верховую лошадь, оседланную, но без всадника, майор распорядился привязывать к повозке: она не должна лишаться ежедневных прогулок из-за слабости наездника. Майор продолжал разъезжать по полям. Посмотреть, как перезимовала рожь. Не отстали ли йокенцы в весенних полевых работах от Колькайма? Больше всего он любил ездить к болоту, где между березами были сложены груды торфа, гнездились чибисы и дикие утки и где по топким местам расхаживали длинноногие цапли. Еще осмотреть полевой сарай. Поехать в усадьбу. Потом к леснику Вину в лес. Майор заезжал даже на йокенскую мельницу. Как-то на обратном пути он остановился у Штепутата. Так, немного поболтать. Боже мой, что стало с майором! Он даже зашел в дом Штепутата. Согнувшись, опираясь на палку. Как меняется человек, когда ему приходится слезть с лошади. Кто сидит на коне, тот наверху. А теперь майор, всегда разговаривавший с Карлом Штепутатом только с лошади, сверху вниз, сидел на немного потертом плюшевом диване и даже не брезговал домашней смородиновой настойкой, над которой раньше всегда потешался. - Эту войну мы проиграли, - сказал майор. Он говорил об этом со спокойствием человека, который знает, что уже не доживет до ее конца. - В Америке делают по сто самолетов в день. Нам столько не сбить. В рейхе все выглядело по-другому. Там настроение было мрачнее, чем в простоватой, доверчивой Восточной Пруссии. Люди слушали иностранное радио, новости из Швейцарии. - Мы больше не побеждаем, только этого еще никто не заметил. Штепутат сердился. Опять это ворчливое брюзжание верных подданных кайзера, выгуливающих свои последние дни в парках курортов. Надежда Германии - молодежь, марширующая далеко от тишины Баден-Бадена. - Вы знаете, что СС делает с евреями? - спросил майор и жестом показал перерезание горла. - Это слухи, которые распространяют наши враги, - сказал Штепутат. Германии это не нужно - истреблять евреев. Их выставляют за границу или отправляют работать в лагерях. Майор не хотел спорить на эту тему. Он и сам точно не знал. Но в Баден-Бадене об этом говорили. Он спросит своего сына, старшего лейтенанта, тот наверняка знает. - Наш Блонски быстро испарился, - продолжал майор. - Это по нему. Командовать русскими на Украине. Но его расчет не оправдается. Когда на востоке начнется отступление, оккупированные территории будут хуже, чем фронт. Останется маленький Блонски со вспоротым животом. Майор расстроился, когда стали забирать камергера Микотайта. А тот ни за что не хотел оставаться в стороне. Твердил о выполнении долга. О верности. Дисциплине. Настоящий восточно-прусский твердый лоб. А что же станет с поместьем Йокенен, если заберут Микотайта и прострелят ему маленькую дырку в голове? Но у майора еще было какое-то влияние, несколько знакомых в военном комиссариате. Микотайт об этом не узнал. Он тщетно ждал своего призыва. А его забыли, временно вычеркнули из списка героев. После людей пошли лошади. Кони лучших кровей Йокенен отправились в военную мясорубку. А началось все на йокенском выгоне совершенно невинно: осмотр лошадей. Ветеринарный врач и два ассистента сидели на шатких садовых стульях около террасы замка, перед ними проводили йокенских лошадей. Это было похоже на народное гулянье. Работник брал лошадь под уздцы и бежал - да, приходилось бежать и довольно быстро - мимо садовых стульев. Потом, тоже рысью, обратно. Останавливался перед столом. Ассистент с протезом вместо ноги поднимался, заглядывал лошади в зубы, щупал бабки и скакательные суставы, называл непонятные цифры, которые второй ассистент заносил в список. Что может сделать лошадь, чтобы не попасть в бой или в котел полевой кухни? Прежде всего упрямиться, вставать на дыбы, а еще лучше вырваться и помчаться галопом вокруг пруда. Немецкой армии лошади нужны покладистые и храбрые, такие, которые не вздрагивают от грома пушек. Но лошадям никто этого не сказал. Они спокойно трусили в поводу, давали заглядывать в рот, не кусались, не мешали ассистентам отмечать карандашным крестиком в списке их скорый конец. Может быть, и не стоило ожидать от лошадей слишком многого. Они не могли быть умнее людей, которые тоже не вырывались, допускали, чтобы им заглядывали в рот и отправляли на геройскую смерть. На лошадей поместья у ветеринарного врача ушло все утро. После обеда настала очередь крестьянских лошадей. Это было устроено правильно. Герман сразу после школы побежал к дяде Францу, чтобы поехать на Зайце на осмотр. С ним пошел и Петер Ашмонайт. - Ты ведь из поместья, - сказал, увидев Петера Ашмонайта, дядя Франц. Дети поместья здесь не ездят. В поместье полно своих лошадей. Петер хотел повернуться и уйти, но Герман заступился: - Петер уже не считается с поместья. Его отец раньше там работал, но сейчас его нет, он погиб в России. Дядя Франц смерил щуплого Петера взглядом сверху вниз, потом подхватил и посадил на спину Цыганши. Герман забрался на Зайца. - Дядя Франц - в порядке, - сказал Герман Петеру, когда они выезжали со двора. - Только воровать у него нельзя. На проселочной дороге они еще спокойно трусили рядом друг с другом, но, выехав на выгон, уже не могли удержаться. Помчались галопом через кусты и канавы, между курами Марковши и бараном Зайдлера вперед к трем шатким садовым стульям. - Несутся, как Цитен из кустов, - смеялся ветеринарный врач. Теперь спокойнее. Рысью мимо стульев. Обратно. Протез заглянул лошадям в зубы. Добродушно похлопал по лошадиному заду. - Пойдет Заяц на войну? - спросил Герман. - Наверное, хочешь оставить его себе, - засмеялся ветеринарный врач. Герман покачал головой: - Если нашим солдатам нужны лошади, Заяц должен идти. Смеяться перестали. Человек с протезом подошел к списку, сделал какие-то пометки, пробурчал себе под нос что-то вроде: "Только так мы еще можем выиграть эту войну". После осмотра сделали небольшой крюк, чтобы проехать вокруг пруда. - Кавалерия мне не нравится, - заявил Петер. - Слишком уж легко тебя подстрелить. - А кавалерии уже и нет, - ответил Герман. - Зачем же им лошади? - Тянуть пушки... или для вестовых. Марта стояла за занавеской в гостиной. Гордость переполняла ее. Сын пойдет далеко. Займет важный пост в армии или в гитлеровской молодежи. У мальчика все данные. Его место наверху. Кто сидит на лошади, тот наверху, намного выше остальных. Еще со времен орденских рыцарей вся земля от Вислы до Мемеля принадлежала людям на лошадях. Так движется мир. (Кстати: Заяц к солдатам не попал. А Цыганша осенью 1944 года превратилась в жаркое в партизанской походной кухне в далматском Карсте.) - Солнцу и ветру навстречу Мы вышли на вольный простор, - распевала жена Клозе, а за ней, подпевая, брели йокенские школьники. На ней было национальное платье, косы уложены венком вокруг головы. Она шла впереди, как северный эльф, всегда бодрая и жизнерадостная, всегда навстречу солнцу... и фюреру. - Я знаю, почему у Клозихи нет детей, - сказал, когда пришли на место, Петер. - Она слишком много поет. Никто не засмеялся. Всем было ясно, что между пением и деланием детей нет ничего общего. Лягушки умолкали в пруду, телята разбегались в разные стороны, когда приближалось будущее Йокенен. Под большим тополем у пруда Клозиха хлопнула в ладоши. - Быстренько встали в круг! Она начала рассказывать о немецком солдате, раненном вражеской пулей. Санитары несут его к перевязочному пункту. Там ему делают повязку с целебной мазью... И все это вот к чему: - Вы можете себе представить, откуда берется мазь? Из множества трав и цветов, которые растут на немецких полях и лугах. Природа полна целебных сил, их нужно только собрать. Такое было теперь задание йокенским детям. Девочки искали на картофельных полях мать-и-мачеху и хвощ. Мальчикам было сказано собирать подорожник. Самым храбрым разрешалось залезать на цветущие липы, отнимать корм у Штепутатовых пчел. Этим занялся Петер. Раскачиваясь в кроне высокой липы, он обламывал толстенные ветки и сбрасывал их на землю. - Чай с липовым цветом - это просто прелесть, и он очень полезен, - разливалась Клозе. На картофельном поле девочки сбежались вместе, они нашли скелет. - Это хорек, - сказал Петер, выгребая палкой побелевший остов. - А можно собирать и кости? - спросил Герман. Клозе не знала. Кости наверняка полезны для многих целей, но ей не поручали собирать кости. Наверное, в Германии достаточно костей. Нет, только мать-и-мачеху, подорожник и липовый цвет, кости не надо! Около полудня пошли обратно в школу. Над прудом воздух плыл от жары. Герман запел песню об Африке: Жарко над Африкой солнце пылает И танков моторы грозно ревут. Немецкие танки в пекле пустыни С Англией бой ведут. Тогда только и было разговоров, что об Африке. Триполи, Бенгази, контрудар немецких танков под Тобруком. Знойная Африка отогревала немецкие сердца после ледяной русской зимы. Трудно было себе представить, что то же самое солнце, которое так ласково сияет над йокенским прудом, может неистово раскалять броню танков Роммеля. Солдаты пекли яйца на солнце. В Африке не растет подорожник и нет чая с липовым цветом. Так далеко, и везде побеждает Германия, пока еще везде. С песней вошли на школьный двор. Учитель Клозе стоял на лестнице. Жена порхающим эльфом подбежала к нему, взяла его под руку и сказала: - Смотри, сколько детки сегодня насобирали. Но учителю Клозе было не до улыбок, он только что получил официальное письмо. - Я буду с вами всего неделю, - сказал он йокенским детям. - Потом я надеваю военный мундир. У северного эльфа веселость сняло как рукой. Она растолкала детей и понеслась в дом, оставив Клозе заботиться о том, чтобы собранные коренья и травы были разложены на просушку. Когда дети разошлись, он нашел жену плачущей в кухне. Она настояла, чтобы они тут же пошли в кровать. Дорог каждый час, время убегает, как вода сквозь пальцы. - Хорошо, что они загребли Клозе, - сказал Петер по дороге домой. - Он уже думал, что его с его толстым брюхом не возьмут. Но Гитлер был бы дурак, если бы не брал таких. - Может быть, он попадет в Африку, - сказал Герман и начал представлять, как жирный учитель Клозе поджаривается в песках пустыни. А потом в маленький Йокенен придет письмо из Африки. Подумать только! Возьмем какой-нибудь день лета 1942 года, скажем, второе августа, день рождения Германа, которому исполняется восемь лет. Рано утром первой с поздравлениями пришла Марковша. Да, она до мелочей помнила тот день восемь лет назад, когда умер великий Гинденбург. Пригласили Петера. В первый раз. Он подарил Герману свою рогатку, лучшую рогатку в Йокенен - подарок, превзойденный только "Моим путем на Скапа Флоу" Гюнтера Принса. Книга лежала на столе с подарками поверх подтяжек, домашних вязаных чулок, цветных карандашей и переводных картинок. Бородатое лицо боевого героя над люком идущей на погружение подводной лодки. А еще через двадцать страниц - дымящиеся обломки английского линкора "Ройял Оук". На обед - блинчики, любимое блюдо Германа. Три больших тарелки с картофельными оладьями, поджаренными с хрустящими шкварками. Потом холодный хлебный суп с изюмом. - Где сейчас можно достать изюм? - удивлялся мазур Хайнрих. - Но ведь наши солдаты в Греции, - объяснил Герман. Петер Ашмонайт набил в свой пустой живот двадцать три блинчика. Для хлебного супа с изюмом места уже не осталось. После еды ложка содового порошка для Штепутатова желудка. Потом обсуждение текущего положения в гостиной перед огромной картой европейской России. - Мы опять продвигаемся, папа? - спросил Герман. Штепутат отрицательно покачал головой, но немножко сдвинул красный флажок на Азовском море в сторону Керчи. Петер с удивлением смотрел на флажки, бежавшие длинной цепочкой через всю карту с севера на юг. - Это мы, - с гордостью заявил Герман. - Мы все это взяли, все победили. - Смотри-ка, а Кенигсберг такой маленький на этой карте, его почти что не видно, - продолжал удивляться Петер. - Мы такие маленькие, а взяли такой большой кусок России. Красные флажки начинались в Карелии, точнее даже выше, у Мурманска и бежали через Ленинград вниз, перерезая выпирающее чрево России. На юге виден большой изгиб, почти до синей полосы, бегущей к Каспийскому морю с севера. - Это Волга, - торжественно сказал Штепутат и повел пальцем по синей полосе вверх. - А Мемель больше Волги, папа? - Нет, конечно, нет. Внизу на карте воткнуты неиспользованные флажки. Это был резерв Штепутата на случай, если фронт расширится, может быть, даже перешагнет через Урал. Петер Ашмонайт взял один флажок, стал водить им по карте, как будто выбирая место, наконец воткнул в бумагу чуть-чуть восточнее Могилева. - Там похоронен мой папа, - сказал он с уверенностью. - Там есть озеро, и кругом березы и елки. Прямо у воды стоит березовый крест, а на нем стальная каска. Это мой папа. - Откуда ты все это так точно знаешь? - спросил Герман. - Бабушка рассказывала. После обеда пошли в сад отгонять мед. Это тоже было интересно. К кофе дали сухари, которые можно было тут же полить свежим медом, потом сочный сдобный пирог. Радио Кенигсберг передавало концерт по заявкам с ведущим Эдуардом Кюнеке: "Голубка" для раненного солдата, лежащего в госпитале в Нарвике, "Баллада о часах" для унтер-офицера Шмитке от его товарищей где-то у Атлантического вала. Петер слышал радио впервые в жизни. Он лежал на ковре и слушал, как завороженный. Вечером, как обычно, Штепутат повел свою корову на выгон. Сел под куст сирени у въезда в деревню и стал смотреть на детей, игравших в лапту. К нему вскоре подсел дорожный обходчик Шубгилла. - Этот опять здесь, - сказал Шубгилла, показывая на другую сторону пруда. Он имел в виду доильщика Августа, который в своей эсэсовской форме уже не казался им д