ородно... Вывешивать кайзеровские флаги! Фюрер им еще покажет. Подождите только до окончательной победы. Так разорялся в йокенском трактире инспектор поместья Блонски. Выпив свой первый грог, он продолжал: - Мы там строим новую Германию! Вооруженные немецкие деревни на славянской земле. Вам бы посмотреть на энтузиазм нашей молодежи. Они готовы умереть за своего вождя. Что это случилось с Блонским? Настоящий высотный полет. Когда Микотайт осторожно осведомился у него о полевых работах на Украине, Блонски отреагировал чуть ли не оскорбленно: - Для работ у нас есть другие. Там царит порядок, там каждый не может делать, что хочет. Никакого сравнения с Йокенен. И тут Блонски решил твердо и окончательно, что он в Йокенен больше не вернется, никогда. Для него есть более крупные дела. Блонского йокенцы потеряли бесповоротно, он отправляется на борьбу за родину и фюрера. Герман Геринг сказал, что провалится сквозь землю, если границы рейха пересечет хоть один вражеский самолет. Однако все получилось по-другому. В сообщения вермахта о геройских оборонительных боях на Кубанском плацдарме и об осаде Ленинграда все чаще вкрадывались намеки на бомбежки на территории рейха. Затемнение стало символом воли и стойкости на отечественном фронте. - Пока в Йокенен нет электричества, нам это идиотское затемнение не нужно, - считал дядя Франц. Но начальник штурмового отряда Нойман как-то вечером лично приехал на велосипеде в Йокенен, чтобы убедиться, что йокенцы не привлекают самолеты противника своими керосиновыми лампами и сальными свечами, изобретенными еще в первую мировую войну и известными под названием "свечи Гинденбурга". В больших городах рейха света все чаще и чаще просто не было. Весной Штепутат получил из окружного управления список из 38 имен женщин и детей из Берлина. Предписывалось разместить их в Йокенен - в замке, в трактире, среди крестьян. Рекомендовалось самому подать хороший пример. Часа в четыре дня на Викерауский вокзал прибыл специальный поезд. Три телеги было прислано с поместья, одна приехала от дяди Франца с поляком Антоном в качестве кучера. Йокенен представился берлинским женщинам и детям со своей лучшей стороны. Мягко светило солнце. Дороги были исключительно сухими для ранней весны. Между шпалами железной дороги цвели первые одуванчики. Когда подходил поезд, кучера крепко держали лошадей за узду: йокенские лошади редко видели паровозы. Сопровождающая из Национал-социалистического женского союза соскочила с подножки и с беспечной веселостью объявила: "Мы у цели! Все выходите". Штепутат в скромном костюме, только с партийным значком на отвороте пиджака, подошел к ней. В сущности, ему нужно было бы сказать приветственную речь, но Штепутат не переносил речей. Да и обстановка не располагала к речам: плач маленьких детей, пыхтящий локомотив, беспокойно храпящие лошади. Спустя полчаса все люди и багаж стояли на черном гравии маленького вокзала. Плюющийся паром локомотив еще создавал последнее робкое впечатление городского шума, хотя, конечно, и не сравнимое с Берлином, с вокзалом на Фридрихштрасе. Когда паровоз медленно потащил от вокзала пустые вагоны и, старательно пыхтя, исчез за Викерауской дугой, женщины и дети сразу почувствовали себя одинокими и заброшенными среди необъятного простора восточно-прусских полей. Веселой оставалась только национал-социалистическая сопровождающая. Она уверяла, что женщины будут здесь в полной безопасности, потому что в восточно-прусскую глушь не упала еще ни одна бомба. Детям она раздала по плитке шоколада. Кучера подняли маленьких на телеги, показали, как щелкать кнутом. Поляк Антон посадил маленького толстопузого берлинца по имени Ральф на йокенскую рабочую лошадь. Это выглядело забавно. И готовый кадр для фотоальбома. Медленно, гораздо медленнее, чем трамвай на Александерплац, тащились по шоссе йокенские телеги. Штепутату было стыдно за свой Йокенен. Он никак не мог придумать ничего подходящего, чтобы смягчить впечатление от босоногих, подстриженных наголо детей, бесцветных домов с соломенными крышами, булыжных мостовых и пыльных проселочных дорог. Наконец - они уже были посередине деревни он сказал приезжим женщинам и детям: "У нас в Йокенен есть даже замок". На выгоне распределение. Большинство отправились в поместье. Штепутат взял женщину с двумя маленькими мальчиками в гостевую комнату на чердаке. Дядя Франц хотел уклониться, ссылаясь на то, что его поляки уже заняли все комнаты. Но это не помогло, полякам пришлось потесниться и внести таким образом свой вклад в йокенское расквартирование. Эльза Беренд с удовольствием приняла женщину с тремя детьми. Это добавило немного жизни в ее одинокое хозяйство - кроме того, Эльза надеялась, что женщина из Шарлоттенбурга станет ей помощницей в огороде. Не так просто оказалось дело с Виткуншей в трактире. Она защищала свои две гостевые комнаты на втором этаже зубами и когтями. Недавно у нее останавливался ночевать проезжающий полковник. На следующей неделе ожидаются важные лица из организации "Тодт". Доильщик Август иногда приезжает в отпуск с другом из СС и тот располагается в трактире. Нет, это просто безответственно - занимать ее помещение. Кроме того: а сколько денег она получит за занятую комнату? Ей тоже нужно жить, времена и так достаточно тяжелые для владельцев трактиров. Перед лестницей, ведущей к драгоценным комнатам, она остановилась, как цербер, не пропуская ни Штепутата, ни женщину с четырехлетним мальчиком, вывезенных из северного района Берлина. Штепутат так и не сумел с ней договориться, и ему в конце концов пришлось действовать должностным порядком. Он позвонил в Дренгфурт районному секретарю партии Краузе, который, однако, не пожелал вмешиваться и передал дело начальнику штурмовиков Нойману. Для Ноймана это была просто находка. - Арестовать! - проревел он еще в телефон. Потом приехал в Йокенен на велосипеде, предусмотрительно захватив с собой городского полицейского Кальвайта. - Это очень интересно! - заорал он в дверях трактира. - Наш народ сражается не на жизнь, а на смерть, а вы тут делаете в штаны, когда у вас хотят занять одну комнату! Он сдвинул Виткуншу в сторону, прогремел сапогами по лестнице, закричал сверху, чтобы ему немедленно принесли ключ, а иначе он выбьет дверь. В то время как Виткунша, завывая, скрылась в кухне, трактирщик Виткун принес негодующему Нойману ключ. Нойман поместил женщину из Берлина в самую большую комнату с прекрасным видом на йокенский пруд, на пограничные с Мариенталем поля. Сказал ей даже несколько приветливых слов и спросил четырехлетнего, собирается ли он стать хорошим членом союза гитлеровской молодежи. В довершение у Ноймана хватило наглости явиться в трактир и заказать у Виткуна кружку пива. Он получил бесплатно еще и вторую, а также две рюмки водки. Только после этого Нойман смягчился и дал понять, что забудет о случившемся. Не станет никуда сообщать. На этот раз. Но больше он такого свинства видеть не желает. Виткунша все это время выла на кухне. Ах, если бы фюрер знал, что они творят в Йокенен с бедной фрау Виткун. В белых носочках и кожаных сандалиях бегали берлинские дети по йокенской грязи. Они никогда не заходили в ивовые заросли у пруда, боялись придти домой с мокрыми ногами. Когда дядя Франц выгонял коров в поскотину, они в страхе бежали домой - когда рядом с ними оказывались лошади, испуганно звали маму. Их боязнь лошадей доходила до того, что, увидев на дороге коричневые яблоки конского навоза, они делали вокруг них большой крюк. Не могли они ужиться и с пчелами, которые не делали различия между йокенскими и берлинскими детскими ногами. А на лугу было много пчел, собиравших нектар в цветах одуванчика и белой кашки. Много пчел и ни одного врача, чтобы лечить ужаленных детей! "С такими недотрогами разве может Германия выиграть войну", - думал Герман. А им еще давали шоколадный пудинг. По спецталонам. Но зато они немало удивлялись копченой колбасе и ветчине, которые в йокенских коптильнях были без всяких талонов. Не устроить ли обменную торговлю? Шоколадный пудинг на домашнюю колбасу. Берлинские женщины собирались каждую неделю, как они это называли, на чашку кофе. Больше всего им нравилось встречаться там, где они могли послушать радио. Если в Берлине две недели проходило без воздушных налетов, они уже собирались домой. Одна и на самом деле уехала, отправилась на свой страх и риск, никуда не докладывая. Она затосковала по метро, по зоологическому саду, где животных было несомненно больше, чем в йокенском пруду головастиков. Берлинские женщины уже тогда пели "Лили Марлен", да, собственно, они-то и принесли эту песню в заброшенный Йокенен. И курили сигареты. Поголовно. Откуда только они брали это зелье? - Такие уж они, городские, - оправдывал женщин Штепутат перед Мартой, которая женщинами считала тех, кто могли чистить картошку и резать куриц, да и выглядели соответственно. Тетя Хедвиг тоже в недоумении качала головой по поводу берлинских постояльцев. Ее гостья каждую неделю получала из Берлина пачку тетрадей "Роман-газеты". Иногда лила слезы, читая. И это когда кругом столько работы, в которой можно применить себя с пользой! В огороде, в поле. - Какая ужасная жизнь! - говорила тетя Хедвиг. Сама она с восхода до захода солнца щупала кур, кормила свиней, варила еду, выгоняла уток, загоняла уток, полола огород. Безделье - начало всех пороков! Тридцать восемь душ берлинцев временно увеличили число йокенских жителей на одну пятую. Это прибавило работы Штепутату - выдавать карточки, выписывать справки, заверять свидетельства. Больше же всего нагрузки пришлось на общественный телефон. Берлинцам все время нужно было что-то сообщить по телефону, и на удивление Марты у них всегда находились деньги на эту роскошь. Только представить себе: из маленького, зачуханного, заброшенного, ни на одной карте не видимого Йокенен разговаривать по телефону с большим Берлином! Ну, и наконец выдача продовольственных карточек и спецталонов. В мастерскую Штепутат уже почти не заходил. Привлекли помогать и Германа. Все должны были помогать выиграть эту войну, каждый на своем месте. В "Распоряжении о привлечении мужчин и женщин к работам по защите отечества", вложенным в растенбургский "Окружной бюллетень", говорилось: В тотальной войне, которую мы ведем сейчас, все силы должны быть устремлены к одной цели - скорейшему достижению окончательной победы. Все немцы охвачены желанием всеми силами содействовать достижению этой цели. Чтобы придать этой кампании народного духа как можно больший размах, я на основании данных мне фюрером полномочий постановляю... И дальше в том же духе. Участвовать должны все. Герман вносил свой вклад, считая карточки, раздавая талоны на одежду, отмечая фамилии в списках. От этого мог зависеть исход войны. Раз в месяц йокенцы являлись к Штепутату за карточками. Они затаптывали у Марты полы и целый день сердили гусака Марковши, который объедал траву на выгоне перед домом Штепутата. Герман был ответственным за карточки на одежду, потом ему были вверены и талоны на сахар. Благодаря его заботам дети Йокенен получали немного сахара в вечерний молочный суп. Штепутат зачитывал фамилии, ставил галочку в списке, показывал, где расписаться в получении. Это был по-настоящему торжественный акт. Герман смотрел на потемневшие рабочие руки, с трудом пытавшиеся поставить на нужное место карандаш. Большие пальцы, изрезанные ножом при чистке картофеля. Разбитые до синяков ногти. Под ногтями чернота. И ведь при этом они основательно помылись, прежде чем идти к Штепутату. "Руки как крышка на очко", - говорил мазур Хайнрих. Некоторые ставили только три креста. Среди них Заркан, волынский немец, а также люди, от которых можно было ожидать и большего: например, жена шоссейного обходчика Шубгиллы. С девятью детьми (десятый был на подходе). Она, наверное, слишком рано начала рожать детей и из-за этого разучилась читать и писать. Пока Штепутат громко зачитывал фамилии, Марта готовила продовольственные и мясные карточки, а Герман обеспечивал сахар, Гинденбург и Гитлер снисходительно взирали со стены на гору талонов у своих ног. "Пусть дух 1914 года как можно дольше сохранится в нашем дорогом отечестве в мирные времена", - написал под своим портретом старый фельдмаршал. Вечером подсчитывали. Все должно было сойтись, оставшиеся карточки возвращали в дренгфуртский магистрат. Ничего не оставалось, хотя Марта нередко и думала, что по справедливости можно было бы за их труды взять себе пару лишних талонов на сахар. Но Штепутаты-мужчины не смели об этом даже и думать. Нужен порядок! А иначе что будет с Германией? В теплое время года шоссейный сторож Шубгилла опять стал приходить по вечерам к Штепутату составить ему компанию, пока паслась корова. Йокенцы могли по нему ставить часы. За несколько минут до шести Шубгилла на своем велосипеде сворачивал на деревенскую улицу с Ангербургского шоссе. Черенок его лопаты, привязанной сзади к багажнику, был похож на несколько похудевший пушечный ствол. В течение пятнадцати минут слышался вой детей Шубгиллы, пока он раздавал обещанные матерью в течение дня побои. В половине седьмого Шубгилла, голый до пояса и со свисающими подтяжками, выходил к насосу, чтобы смыть пыль восточно-прусских дорог. Потом полчаса отдыха. Ужин. Молочный суп. Для Шубгиллы, кроме того, ломтик сала на сухом куске хлеба, для детей только сухой хлеб, иногда посыпанный сахарным песком. В половине восьмого он, довольно покуривая трубку, шел через выгон. Сегодня он пропустил порку и пришел раньше, да и белые облака дыма выпускал в тучи комаров чаще чем обычно. Он побывал аж за Растенбургом. На Мауэрзее. Повсюду запретная зона. Заборы из колючей проволоки, часовые. Офицеры в автомобилях, все высокое начальство, дубовые венки и остальное в том же духе. Все скрываются в лесу, и туда уже больше никого не пускают, даже шоссейного обходчика. В Растенбурге ему один сказал, что в лесу сидит сам Адольф, что там его штаб-квартира. Но кто мог в это поверить? Фюрер в восточно-прусском лесу в двадцати километрах от Йокенен? Сомневался и Штепутат: как бургомистр, он, наверное, что-нибудь знал бы об этом. Верил только Герман, игравший рядом с ними в траве. Дух захватывало, если представить, что фюрер живет вот там, за полоской леса на горизонте! Туда можно доехать на велосипеде, увидеть его, пожать ему руку, услышать его голос. В то время как Герман был твердо убежден, что скоро отправится навестить своего фюрера, Штепутат и Шубгилла сошлись на том, что рассказам о штаб-квартире фюрера верить не стоит. Шубгилла решил присматривать за закрытым бункерным городом возле Растенбурга. Он был без сомнения лучшим кандидатом на такое дело. На его участке между Коршеном и Ангербургом от его внимания не ускользало ничто. Он видел каждую грузовую машину, идущую на восток, и каждый автомобиль Красного Креста, возвращавшийся с ранеными. Однажды он даже обнаружил в поле дезертира, отдал ему свой завтрак, но потом устыдился и сообщил об этой встрече в полицию. Штепутат говорил о массовых убийствах в Хатыни, которые были тогда излюбленной темой Ханса Фриче. Если Германии не удастся остановить большевистский потоп, это будет с нами со всеми. Так сказал Ханс Фриче. Но потоп был еще далеко, еще не рушились плотины. Штепутат, правда, все чаще - для спрямления линии фронта - сдвигал красные флажки на своей карте назад, но между Йокенен и фронтом все еще оставались бесконечные русские дали. - Самуэля Матерна вроде бы уже нет в живых, - сказал как-то вечером Шубгилла. Он слышал об этом в трактире в Дренгфурте. Штепутат покачал головой. В глубине души он даже почувствовал угрызения совести за то, что в прошлый раз недостаточно сделал для маленького еврея. - Он ведь всегда был совершенно здоров, - сказал он с сомнением. - Может быть, они дают евреям мало еды, - выразил свое мнение Шубгилла. Это могло быть так, но Штепутату казалось маловероятным. Он решил, что Самуэля, наверное, унесла какая-нибудь заразная болезнь. Такое в лагере подхватить легко. Жалко маленького Самуэля. Это был на самом деле хороший еврей. Никогда никому не сделал зла, даже своей литовской лошаденке. Для Самуэля нужно было сделать исключение. Самуэль Матерн такого не заслужил. Слух о смерти Самуэля, похоже, подтвердился: неделю спустя неизвестные вломились в запечатанный полицией текстильный магазин и вычистили остававшиеся еще там ткани, кухонные передники, головные платки и вельветовые штаны. Да, теперь, когда маленького Самуэля не стало, дренгфуртцы уже не церемонились. При этом они рисковали головой, потому что крали уже не собственность маленького еврея, а конфискованные товары, достояние немецкого народа! Они залезли через крышу, а потом бесследно скрылись со всеми тканями и платками. Нойман и полицейский Кальвайт явились слишком поздно. Им досталось только несколько дюжин носовых платков, шерстяные носки, грубые полотенца и белая простыня, зацепившаяся за слуховое окно и болтавшаяся на ветру как знак капитуляции. Когда через три недели в магистрат пришло официальное извещение о смерти - по причине сердечной недостаточности, - дело Самуэля Матерна окончательно отправилось в архив. Торговец из Инстербурга с немецкой фамилией Хофман открыл 1 июля 1943 года в лавке Самуэля Матерна на дренгфуртской площади новый текстильный магазин. Без маленькой тележки, без литовской лошадки, без коммерции и торговли, без вздохов и потирания рук - просто трезвый деловой магазин немца Хофмана. В конце концов это заметили все: Венкша стала давать дополнительные занятия. Хотя никто не знал, по каким предметам. Петер однажды пошел. Сидел с еще тремя в мансарде с видом на пруд, а Венкша старательно излагала действия с дробями. После них пришел Буби Хельмих. Тоже для дополнительных занятий по арифметике. Он был единственный из восьмого класса, кому разрешалось заходить к Венкше в комнату. С его напомаженными волосами! Никто бы ни о чем не догадался, если бы Клозе не жила так долго без мужчины. Она тайком выходила на лестницу и слушала, как во время дополнительных занятий скрипят пружины дивана. Она рассказала об этом, придя за покупками в трактир, а потом уж узнал весь Йокенен. Непостижимым образом узнали даже самые маленькие, только начинавшие учить букварь. Петер услышал об этом часов в десять вечера из разговора матери с караульным Йегером в спальне. "То, что ей нужно, это можно понять, но ведь не со школьниками же", - было мнение караульного солдата. Слух потряс Йокенен и маленькую школу до самого основания. Дети с удивлением рассматривали Буби Хельмиха, который утром со сверкающей волнистой прической - иногда он приходил с опозданием и не извинялся - протискивался на последнюю скамейку. Буби давали проверять тетради. Буби на переменах наблюдал за порядком. Буби следил, чтобы карту Центральной Европы вовремя вывешивали и снимали. Было ясно видно, какие у Венкши хорошие дополнительные занятия. После обеда Герман и Петер залегли за большой грушей в парке и стали ждать, когда Буби и Венкша пойдут по дорожке. Обычно они приходили сюда гулять, когда кончались дополнительные занятия. С тех пор как у Клозе стали подозрительно часто находиться дела внизу, они уже не чувствовали себя в безопасности в маленькой комнате под крышей. Они шли на приличном расстоянии, каждый по своей стороне дорожки. Венкша щебетала без остановки. Что она там рассказывала? Буби даже не запрещалось держать руки в карманах брюк. Попробовал бы это сделать в Йокенен кто-нибудь другой! Когда они свернули в парк, Герман и Петер стали красться следом. Мимо могилы майора. В заросли кустарника. Дорожка становилась уже, так что Венкша уже не могла держаться на большом расстоянии от Буби. - Они что, целуются? - спросил Герман. - Они делают совсем другое, - авторитетно сказал Петер, но не стал вдаваться в подробности. Вдруг они исчезли, скрылись в кустарнике и высокой траве. - Легли, - сказал Петер. Герман хотел забраться на дерево для лучшего обзора. - Если они увидят тебя на дереве, утром тебе задницу измочалят по-настоящему, - предупредил Петер. Они сделали большой крюк, проползли по высохшему картофельному полю, вспугнули в борозде зайца. Больше ничего. Венкши нигде не было. На следующее утро перед началом школы они стояли в передней возле большого шкафа с набивными мячами. Петер рассказывал, как вчера Венкша и Буби скрылись в осоке. Наверное, легли. Ну ясно, слиплись, как лягушки в пруду. Герман синим карандашом нарисовал на дверце шкафа сердце со стрелой и печатными буквами приписал: ЭРИКА р БУБИ. На первом уроке все прошло хорошо. Но на перемене Венкша увидела дверцу шкафа. Так, теперь началось. Что она будет делать? Упадет в обморок? Убежит? Заплачет? Возьмет трость и будет лупить?.. Она позвала Буби Хельмиха. Показала на шкаф, не сказала ничего, но выражение ее лица означало что-то вроде: это твое дело! Буби тут же понял, что она хотела. Он схватил Германа на школьном дворе. Ударил кулаком в лицо, пнул в зад, потом в спину, а Венкша молча стояла на крыльце и смотрела. Еще никогда четырнадцатилетний не смел так бить девятилетнего на йокенском школьном дворе. Это было нечестно. Герман почувствовал поднимающееся холодное бешенство, такое, когда хочется поджигать дома и убивать. Он схватил кирпич и побежал к Буби, но промахнулся и попал в стену школы. Взял кирпич опять и побежал к Венкше. Она отскочила в сторону и камень загрохотал по полу прихожей. Но Герман схватил конец ее платья и дернул изо всех сил. Слабый материал военного времени разошелся. Платье разорвалось до самого верха. - Старая свинья! - крикнул Герман, повернулся, завернул за угол дома и побежал. А куда собственно? Венкша велела поймать Германа. Но никто не послушался, даже Буби Хельмих. Все застыли как каменные, наблюдая за спектаклем, подобного которому в Йокенен не было еще никогда. Вплоть до своей комнаты Венкша сохраняла самообладание, но наверху в мансарде сломалась. Клозе стояла на лестнице и слушала, как она всхлипывает. "Вот чем это кончается", - думала она. На школьном дворе дети час за часом играли с большим мячом, пока Клозе не отправила их домой. Герман побежал в парк. Заметив, что за ним никто не гонится, он пошел медленнее, нашел тропинку, по которой вчера гуляли Венкша и Буби. В конце дорожки он нашел место, где они лежали. Ого, как перепутана трава! Герман сел на корень дерева, прислонился головой к стволу и стал смотреть на повисшие над деревьями парка белые облака. Он ничего не хотел больше ни видеть, ни слышать. Пусть теперь налетят на Йокенен вражеские самолеты и все превратят в руины и пепел. Пошли ли его искать? Конечно. Отец, мать, дядя Франц, Петер, может быть, даже Венкша. Герман набрал веток и полусгнивших листьев, нашел трухлявую садовую дверь, прислонил ее к дереву, забросал листьями и травой. Получилось настоящее убежище, в нем можно было отсидеться даже в дождь. Как тихо было в парке. Дятел монотонно стучал по коре дерева. Во дворе замка лаяли охотничьи собаки, которым принесли корм. Петер-то придет, наверняка. Петер пришел. Уже под вечер. Принес и продовольствие: надерганную в огороде поместья морковку. - Школы больше не будет, с Венкшей покончено, - сообщил Петер. Герман объявил, что он не хочет идти домой, а будет спать здесь, под трухлявой дверью в парке. - Тогда уж лучше в нашем свинарнике, - заметил Петер. О свинарнике Ашмонайтов Герман и слышать не хотел. Нет, он останется здесь. А попозже пусть Петер принесет еще чего-нибудь поесть. Петер смылся вовремя - по парку уже бегала Марта. Она то и дело звала Германа, остановила и Петера, столкнувшись с ним у большой груши. Но Петер ничего не знал. Он даже по ее просьбе пошел вместе с ней и усердно занимался поисками. Разумеется, все время в другой стороне. Они искали где угодно: вокруг огорода, возле манежа, среди могил - но только не в высокой траве. Герман смотрел через щели старой двери, один раз даже видел мать очень близко, но потом она опять отошла. Он не испытывал никакого сочувствия, по-прежнему хотел, чтобы какая-нибудь бомба стерла Йокенен с лица земли, и прежде всего школу с ее дополнительными занятиями, пружинными матрацами и прочим, что к этому относилось. К вечеру дело стало принимать другой оборот. В сумерках все изменилось, деревья парка стали казаться больше и таинственнее, гниющая листва более черной и вонючей. К тому же становилось прохладно. Тем временем в домах загорались керосиновые коптилки и от кухонных печей струился нагретый воздух. Наверно, было бы лучше на конюшне дяди Франца, на сеновале, на котором они ночевали, когда началась война с Россией. Пока темнота еще не совсем накрыла парк, Герман выскользнул из своего убежища. Пересек дорогу, идущую на Скандлак, прошел вдоль аккуратных рядов свекольного поля, постоял некоторое время в размышлении возле полевого сарая. Сарай, конечно, был хорошим и удобным укрытием, но он был слишком уж близко к скрытому в тумане болотному лесу, из которого, как из ведьминой кухни, поднимались влажные испарения. Герман перелез через колючую проволоку в поскотину дяди Франца, где на него, жуя свою жвачку, уставились коровы. Он немного поболтался возле лошадей, погладил Зайца, который доверчиво проводил его до самого забора. А что если сейчас взять и укатить на Зайце? Но куда? Кроме Йокенен, Герман ничего не знал. Он устроился отдохнуть на копне соломы за сараем. Он не старался очень-то прятаться, так что поляк Антон, вышедший за соломой для коровника, обнаружил его сразу же. Герман вяло попытался бежать, но добрался только до ограды. Руки Антона замкнулись на его запястьях как тиски. - Платье учительницы совсем капу-у-т! - закричал Антон. - Вся деревня над этим смеется. Похоже, что Антону вся история казалась довольно забавной, почти как маленький геройский поступок. Он доставил Германа домой. - Нашел маленького дезертира, - смеялся Антон, когда Марта открыла дверь. Герман спрятал свое лицо в передник матери. Он чувствовал ее шершавые, теплые руки на своей голове, и уже не слушал, о чем говорили Марта и Антон. Через редкую ткань передника был виден оранжевый свет керосиновой лампы на кухне. Ему не нужно было мыть руки, раздеваться. Домашних уроков не было. Марта пододвинула кухонную табуретку, налила в тарелку горячий молочный суп. Герман только теперь заметил, что в углу сидит Хайнрих и курит после ужина свою трубочку. Герман не поднимал глаз от тарелки, но чувствовал, что отец стоит позади него в дверях. Отец постоял там некоторое время (не меньше десяти ложек молочного супа), а потом, ни слова не говоря, сел рядом с Германом. Марта принесла хлеб с колбасой. Теперь должно было случиться что-нибудь страшное. Может быть, Штепутат разобьет ударом грома кухонный стол или схватит кочергу. Но ничего не произошло. Ни слова упрека. Марта вытащила из его свитера репейник. - Петер принес твои учебники, - сказала она. - Ты налила Антону рюмку? - спросил Штепутат. Марта, разволновавшись, забыла, но обещала не остаться в долгу. - Итальянцы предали нас, - сказал мазур Хайнрих. - Сегодня передавали в новостях. Герман в первый раз поднял глаза. - Ударили нам в спину, эти итальянцы, подлюги. - Это плохо, папа? - спросил Герман. - Ну, итальянцы это не так уж важно, - заметил Штепутат. - В прошлой войне они поступили точно так же, - не успокаивался Хайнрих. Да, итальянцы спасли весь вечер. Это Гитлеру не понравится. Просто перейти к противнику. Он им за это покажет! И никто не думал об Эрике Венк. Два дня она была больной, потом начались летние каникулы. После них она не вернулась. В школьном совете в Растенбурге была конференция, решившая все вопросы. Ясно, что женщины в учителя не годятся. Жизнь показала. Но где же в это истребляющее мужчин время найти подходящих учителей? Все толстые, горбатые, старые, хромые уже сидели за учительскими столами. На долю Йокенен опять досталась женщина, но постарше, разумнее, без косметики, женщина, у которой виднелись усики над верхней губой. А Буби Хельмих? Он теперь мазал свои волосы ради рано созревшей девчонки из Берлина, приехавшей вместе с эвакуированными в Йокенен. Ее черные как смоль волосы, стриженные под мальчика, затмевали всех деревенских блондинок с длинными косами. Ее дразнили Калабрия. Это слово часто произносилось в то время в сообщениях вермахта. Да и смуглая она была, точь-в-точь как девушки из Калабрии. На велосипеде к фюреру! Герман пытался уговорить Петера, но тот не испытывал особого желания. - Они нас и не подпустят, - говорил он. Ну, это уже сущая чепуха. Почему фюрер не может пожать им руку? Герман уже составил себе кое-какое представление о штаб-квартире фюрера. Окруженная флагами территория, солдаты в парадной форме, в окнах букеты цветов из всех областей. Военные оркестры играют марши, все время марши и марши. Над крышами солнечный свет, только солнечный свет. В окружении фюрера улыбающиеся люди. - Как ты думаешь, твой фюрер даст нам пять марок? - спросил Петер. Герман сердито промолчал. Петер ко всему подходит так трезво и практически. Все, что его интересует, это как наловить рыбы, натаскать яблок и вообще чего-нибудь раздобыть. Он-то не постесняется и у фюрера попросить пять марок. Нет, ехать с Петером в Растенбург не имело смысла. С поездкой в Растенбург Герману помог случай. Он представился в начале августа в виде новой жатки дяди Франца. Громоздкая машина, запряженная четырьмя лошадьми, ехала кругами по участку ржи возле горы Хорнберг в Вольфсхагене, на ней сидел дядя Франц, а тетя Хедвиг, Ядзя и Антон вязали снопы. Рядом с рожью было поле овощей, где над капустой, морковкой и цветущим маком стояло покосившееся от ветра огородное пугало. К виду такого чудища лошади не были готовы. Они испугались, поднялись на дыбы, рванули в сторону, понеслись с тяжеловесной машиной по полю. Колосья летели во все стороны, нож подбрасывал в воздух камни, грохот стоял неимоверный. Дядя Франц какое-то время держался, но, когда машину подбросило на ухабе, свалился с сиденья. Одно колесо проехало по его бедру. Он попытался вскочить и бежать за лошадьми, но резкая боль вновь бросила его на землю. Дядя Франц ругался, поминая чертей и ангелов. Тетя Хедвиг прибежала через поле, пощупала его ногу, хотела расстегнуть ему брюки, но дядя Франц не позволил. Только не здесь, в открытом поле, где в любую минуту может подойти Ядзя. Антон тем временем поймал лошадей, стал их гладить и успокаивать ласковыми словами. Ядзю отправили на овощное поле покончить с пугалом. Пока Антон впрягал лошадей в телегу, тетя Хедвиг настелила на доски свежие снопы. Антон донес дядю Франца до телеги. Дядя Франц хотел только ненадолго лечь в постель, немного отдохнуть и уж не позже, чем на следующий день, продолжать работу. Урожай должен быть в амбаре. Но, увидев в спальне его распухшую, посиневшую ногу, тетя Хедвиг велела тут же запрягать коляску. Дядю Франца повезли в Дренгфурт к санитарному врачу Витке, который установил явный перелом бедра. Для упрощения дела он на той же коляске отправил Антона дальше, в Растенбург. Так дядя Франц во время страды, самое важное время в Йокенен, оказался в больнице. - Поедешь со мной к больному в Растенбург? - спросила тетя Хедвиг маленького Штепутата. Она немного боялась ехать по железной дороге одна: для йокенца поездка в Растенбург была все равно что поездка вокруг света. Для Германа же это было первое в его девятилетней жизни путешествие по железной дороге, да к тому же он оказывался в Растенбурге, совсем рядом с фюрером. Антон отвез тетю Хедвиг и Германа в кабриолете на станцию в Дренгфурт. Тетя Хедвиг набрала с собой всякой всячины, как будто собиралась открыть на растенбургском рынке ларек. Ветчину, крутые яйца, копченую колбасу, бутылку смородинового сока, теплое нижнее белье. Антон тащил все это добро в сумках, кульках и корзинках на вокзальную площадь. Герман трусил сзади в матросском костюмчике и смешных белых чулках до колен. У них было много времени до поезда - если уж йокенцы едут по железной дороге, то они, по меньшей мере, пунктуальны. Тетя Хедвиг и Герман сидели на скамейке единственного перрона. Она купила ему красного лимонада, целую пивную кружку. - Ты тоже первый раз едешь на поезде? - спросил Герман. Тетя Хедвиг покачала головой. Много лет назад она и дядя Франц были в Кенигсберге, сразу после свадьбы. В двадцать четвертом году это было или в двадцать пятом? Они гуляли по улице Штайндам, потом поехали на остров Кнайпхоф к собору. На тете Хедвиг была тогда большая белая шляпа, которая сейчас в Йокенен покрывалась пылью на кухонном шкафу. А дядя Франц рядом с ней все время в растерянности играл со своей золотой цепочкой, болтавшейся на жилете. Дядя Франц был тогда видный мужчина с веснушками на носу и руками крепкими, как железные перила на набережной Прегель. - Почему вы больше не ездите в Кенигсберг? - поинтересовался Герман. - Что ты, милый, - отвечала она. - Ведь сейчас война. Никому нельзя разъезжать просто так. А сколько всего нужно сделать дома: гусей кормить, уток, кур, свиней, телят. В огороде сорняков нарастет выше головы. Тетя Хедвиг разложила на платке бутерброды с колбасой и предложила Герману поесть. Маленький паровоз собрал на сортировочных путях пассажирские вагоны и подтащил их к деревянной будке с красным лимонадом. - Когда будет мир, поедем в Берлин, - сказала тетя Хедвиг, но сказала так, как будто до этого мира еще далеко-далеко. Посадка. Втащить в вагон все кульки и сумки. Герман стоял у окна и держался за латунные рукоятки. Этот поезд - настоящее живое существо. Как он дышит и дрожит. А толчки штоков паровоза - как удары сердца. Лимонадная будка вдруг окуталась облаком белого пара. Герман видел, как черный от копоти кочегар сыпал в брюхо чудовища бурый уголь. Маленькие вагончики тронулись и покатили. Герман впервые испытал захватывающее дух ощущение скорости, с которой проносились мимо дома, повозки, поля ржи, почувствовал освежающий дорожный ветер, заносивший в купе семена чертополоха, пыль от молотилки, заблудившихся бабочек и сажу. В Вендене подцепили вагон с ранним картофелем. - Хочешь еще чашечку? - спросила тетя Хедвиг, показывая на бутылку со смородиновым соком. Растенбург, настоящий город! Наверное, двадцать тысяч человек. Поезд протащился мимо сахарного завода. На северо-востоке шестиугольная башня. Выцветшая вывеска: "Литейня чугуна и колоколов бр. Решке". А где же крепость? Конечно, есть и крепость, даже хорошо сохранившаяся, выходит прямо на Грубер, скромную речку, текущую на запад. На вокзале висел огромный плакат с призывом: Катите, колеса, к великой победе! Несколько месяцев спустя какой-то остряк испортил полотнище, приписав: А дети, растите для новой войны! Удивленный Герман стоял перед плакатом, пока тетя Хедвиг не потащила его дальше. Никакого уважения к плакатам и призывам. Может быть, разве что к колесам, если бы они только не катились по ногам дяди Франца. А победы? А что это такое? Для нее это было так же чуждо, как и названия мест, где сейчас эти победы одерживались. Как уродятся в этом году огурцы? И будем надеяться, что морковь не поедят черви. Победить сорняки - вот где был мир тети Хедвиг. Она целеустремленно направилась к красному кирпичному зданию за прудом, не обращая внимания ни на белые лилии в воде, ни на красиво разбитые клумбы, на лебедей, которые здесь были гораздо спокойнее, чем дикая пара на йокенском пруду. Тетя Хедвиг торопилась доставить весь свой груз яиц, варений и колбас к постели больного. Герман же высматривал фюрера. Он не обнаружил ни украшенной флагами улицы, ведущей к штаб-квартире фюрера, ни солдат в парадной форме, только маленький аэроплан, пролетевший над растенбургским прудом и снижавшийся для посадки. Впрочем, встретили и лимузин Майбах с берлинским номером и флажком со свастикой. На растенбургской булыжной мостовой. В то время как Герман смотрел вслед машине, тетя Хедвиг уже была у подъезда больницы. Она поставила сумки на скамейку, высморкалась, нажала на ручку двери и очутилась перед висящим на стене убедительным плакатом: "Здоровье - самое ценное достояние немецкого народа!" Что правда, то правда. Наверх, на шестой этаж. С вареньем это было нелегко. Герман тоже тащил одну сетку. Палата номер 17, кровать у окна. Там лежал дядя Франц, гладко выбритый, как бывало только по большим церковным праздникам. Герман заранее смирился с возможностью, что тетя Хедвиг и дядя Франц будут целоваться при встрече. Ничего подобного. Она положила свою распухшую от работы руку на одеяло и сказала сквозь слезы: - Какой ужас! Она имела в виду залитую в гипс ногу, лежавшую на подставке. - Хорошо, что ты тоже пришел, Германка, - сказал дядя Франц. Герману разрешили бить кулаком по гипсу, пока тетя Хедвиг разворачивала свои пакеты. Она отрезала в одном месте кусок колбасы, взяла в другом ложку студня и стала кормить дядю Франца. Он вроде бы сопротивлялся, но тем не менее исправно открывал рот под напором тети Хедвиг, достававшей ему из сумок все новые и новые лакомства. Нужно есть. Еда - это здоровье! Горячий супчик у постели больного делает чудеса. Ветчину и яйца перед отходом ко сну. А на завтрак лучше всего сковородку жаркого. Герман смотрел с шестого этажа на растенбургские крыши. На юго-востоке сплошной лес с несколькими пятнами воды: Мазурские озера. Может, таинственный бункерный город где-то там в лесу? Он осматривал горизонт, не слушая, что за его спиной тетя Хедвиг рассказывала о Йокенен, об индейке, которая не могла вытащить голову из ограды и задохнулась, о кроте, добравшемся до грядок с луком - было так плохо, что Антону пришлось взять лопату и устроить засаду - про то, как Антон опять, как и каждый год, добросовестно старался свозить урожай - что они решили скосить овес за прудом пораньше. Тогда лучше растет оставшийся под овсом клевер, и коров можно будет осенью выпустить на жнивье. И так во все время визита. Катите, колеса, к победе! На обратном пути Герман увидел этот призыв с другой стороны. Растенбургская узкоколейка катила и катила к далекой победе, по долгому повороту дороги перед вокзалом в Вендене, мимо отцветших картофельных полей, через речку под названием Любовь, въехала в дренгфуртский вокзал и опять остановилась перед лимонадным киоском, где Антон в ожидании курил свои самодельные сигареты. Грозы, приходившие со стороны Мазурских озер, были хуже всех. Они не спешили, долго набирали силу над водами Спирдингского озера, а затем обрушивались на равнинные поля на севере, валили рожь на полях и дубы на Ангербургском шоссе. В тот день, 17 августа 1943 года, гроза начала собираться уже с обеда. На принадлежащем поместью поле овса, примыкавшем к усадьбе Ленцкайм, еще работала молотилка. Русские таскали охапки соломы в скирду, выделявшуюся среди ландшафта огромной желтой горой. Микотайт был возле мешков, там, где из молотилки лилась благодать полей. Он взвешивал и считал мешки, вычислял, сколько центнеров получилось с гектара. Первый порыв ветра мазурской грозы опрокинул ряд составленных в суслоны снопов. Микотайт велел остановить молотилку. Русские сбежали со скирды и стали помогать натягивать над мешками с овсом брезент. Затем поспешное бегство. Караульный Йегер построил пленных по-трое в ряд и маршем двинулся по жн