Тот не выказал ни удивления, ни сочувствия. Пока они разговаривали, приблизился другой фермер, которому первый изложил дело не как несчастный случай, а как курьезную историю. Второй фермер удивился, почему Гаррис так беспокоится; последний выбранил обоих, вскочил на тандем и покатил наудачу по средней дороге. Через некоторое время ему повстречались две девицы под руку с молодым человеком, с которым они кокетничали напропалую. Гаррис спросил, не видали ли они его жену. Одна из девушек осведомилась, как та выглядит. Гаррис знал по-голландски недостаточно, чтобы описать дамский туалет, и описал жену самым общим образом, как красавицу среднего роста. Это их не удовлетворило - приметы были недостаточны; эдак всякий мужчина может предъявить права на красивую женщину и потребовать себе чужую жену! Они желали знать, как она была одета, но этого Гаррис не мог припомнить ни за какие коврижки. Я вообще сомневаюсь, может ли мужчина вспомнить, как была одета женщина, если прошло больше десяти минут со времени их разлуки. Гаррис, впрочем, сообразил, что на его жене была голубая юбка и потом что-то такое от талии до шеи, на чем эта юбка держалась; осталось у него еще смутное представление о поясе; но какого покроя и какого цвета была блуза? Зеленая? голубая? или желтая? С воротником или с бантом? И вообще, была ли это шляпка? Он боялся дать неверные показания, чтобы его не услали Бог знает куда. Девушки хохотали и еще больше раздражали моего друга. Их спутник, которому, видимо, хотелось отделаться от Гарриса, посоветовал ему обратиться в полицию ближайшего городка. Гаррис так и сделал. Ему дали лист бумаги и велели составить подробное описание жены, с указаниями, когда и где он ее потерял. Он этого не знал; все, что он мог сообщить, это название деревни, где они последний раз завтракали; оттуда они выехали вместе. Полиции дело показалось подозрительным - сомнительно было, во-первых, действительно ли потерянная дама - его жена? Во-вторых, действительно ли он ее потерял? В-третьих, почему он ее потерял? Кое-как, с помощью хозяина гостиницы, который немного говорил по-английски, Гаррису удалось отвести от себя подозрения. Полиция взялась за дело, и к вечеру доставили миссис Гаррис в закрытой повозке, вместе со счетом. Встреча не была нежной. Миссис Гаррис - плохая актриса и не умеет скрывать своих чувств, а в этом случае, по ее собственному признанию, она и не старалась скрыть их... Решив, кому из нас ехать на тандеме, а кому на велосипеде, мы перешли к вечному вопросу о багаже. - Обычный список, я думаю! - сказал Джордж, собираясь записывать. Это я привил им такое мудрое правило, а меня научил давным-давно дядя Поджер. - Прежде чем начинать укладываться, - всегда говорил он, - составь список. Это был аккуратнейший человек. - Бери лист бумаги, - начинал он, - и запиши все, что может понадобиться. Потом просмотри - и зачеркни все, без чего можно обойтись. Вообрази себя в кровати: что на тебе надето? Хорошо, запиши (и прибавь перемену). Ты встаешь. Что ты делаешь прежде всего? Моешься? Чем ты моешься? Мылом? Записывай: мыло. Продолжай, пока не покончишь с умываньем. Потом - одежда. Начинай с ног, что у тебя на ногах? Сапоги, ботинки, носки; записывай. Продолжай, пока не дойдешь до головы. Что еще нужно, кроме одежды? Немножко коньяку - записывай. Запиши все, тогда ничего не забудешь. Такому плану дядя Поджер всегда следовал сам. Составив список, он тщательно просматривал его, чтобы убедиться, не забыто ли что, а затем просматривал вторично - и вычеркивал все, без чего можно обойтись. А затем терял список. Джордж сказал, что с собой мы возьмем только самое Необходимое, дня на два, а основной багаж будем пересылать из города в город. - Мы должны быть осторожны, - заметил я. - Я знал однажды человека, который... Гаррис посмотрел на часы. - Мы послушаем про твоего человека на пароходе, - перебил он. - Через полчаса я должен встретиться на вокзале с женой. - Это не длинная история, я расскажу ее меньше чем в полчаса и... - Не трать ее даром, - заметил Джордж, - мне говорили, что в Шварцвальде случаются дождливые вечера, так мы там, может быть, будем рады твоей истории. Теперь нам нужно окончить список. Я вспоминаю, что сколько раз ни пытался рассказать эту историю, так мне ни разу и не удалось. А между тем это была достойная история! ГЛАВА III Единственный недостаток Гарриса. - Патентованная велосипедная фара. - Идеальное седло. Механик-любитель. - Его орлиный взор. - Его приемы. - Его веселый характер. - Его непритязательность. - Как от него отделаться. - Джордж в роли пророка. - Джордж в роли исследователя человеческой природы - Джордж предлагает эксперимент. - Его осторожность. - Согласие Гарриса при известных условиях. В понедельник после обеда ко мне зашел Гаррис; у него в руках был номер газеты "Велосипедист". - Послушайся доброго совета и оставь эту чепуху, - сказал я. - Какую чепуху? - Это "новейшее, патентованное, всепобеждающее изобретение, переворот в мире спорта" и т. д. - словом, величайшую глупость, объявление, которое тебя, конечно, прельстило. - Послушай, ведь нам придется преодолевать крутые склоны, - возразил Гаррис, - и я полагаю, что хороший тормоз нам необходим. - Тормоз необходим, это верно, - заметил я. - Но всяких модных механических штучек, которые будут выкидывать неизвестно какие номера, нам вовсе не нужно. - Это приспособление действует автоматически. - Тем более можешь мне о нем не рассказывать. Я инстинктивно чувствую, что это будет. При подъеме тормоз защемит колесо, как клещи, и нам придется тащить велосипед на плечах. Потом воздух на вершине горы вдруг окажет на него благотворное влияние, и тормоз начнет раскаиваться; за раскаянием последует благородное решение трудиться и помогать нам - и по дороге с горы гнусное изобретение навлечет только стыд и позор на нашу голову! Говорю тебе, оставь. Ты хороший малый, но у тебя есть один недостаток. - Какой? - спросил Гаррис, сразу же закипая. - Ты слишком доверчиво относишься ко всяким объявлениям. Какой бы идиот ни придумал чего-нибудь для велосипедного спорта - ты все испробуешь. До сих пор тебя оберегал ангел-хранитель, но и ему может надоесть эта возня. Не выводи его из последнего терпения. - Если бы каждый думал так, - возразил Гаррис, - то в нашей жизни не было бы никакого прогресса. Если бы никто не испытывал новых изобретений, то мир застыл бы на нулевой отметке. Ведь только... - Я знаю все, что можно сказать в защиту твоего мнения, - перебил я, - и отчасти соглашаюсь с ним, но только отчасти: до тридцати пяти лет можно производить опыты над всякими изобретениями, но после человек обязан остепениться. И ты, и я уже сделали в этом отношении все, что от нас требовалось, в особенности ты - тебя чуть не взорвало патентованной газовой фарой. - Это была моя собственная ошибка, я ее слишком туго завинтил. - Совершенно этому верю: ведь по твоей теории, следует опробовать каждую глупость, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Я не видал, что именно ты сделал. Я только помню, как мы мирно ехали, рассуждая о Тридцатилетней войне, когда твоя лампочка вдруг грохнула, и я очутился в канаве; и еще буду долго помнить лицо твоей жены, когда я ее предупредил, чтобы она не беспокоилась, потому что тебя внесут по лестнице двое людей, а доктор с сестрой милосердия прибудет через пять минут. - Отчего ты тогда не забрал фару? Я хотел бы узнать, отчего она взорвалась. - Времени не было: ее пришлось бы искать и собирать часа два. А что касается взрыва, то всякий человек, кроме тебя, ожидал бы его - уже по той простой причине, что в объявлении эта фара была названа "безусловно безопасной". А потом, помнишь ту электрическую фару? - Ну и что? Ты сам говорил, что она отлично светила! - Да, она отлично светила на главной улице Брайтона, так, что даже испугала одну лошадь; а когда мы выехали в темные предместья, то тебя оштрафовали за езду без огня. Вероятно, ты не забыл, как мы разъезжали с твоей фарой, горящей в яркие солнечные дни, как звезда; а когда наступал вечер, она угасала с достоинством существа, исполнившего свой долг. - Да, этот фонарь меня немного раздражал, - пробормотал Гаррис. - И меня тоже. А седла! - продолжал я - мне хотелось пробрать его хорошенько. - Разве есть еще на свете седло, которого бы ты не испробовал? - Я полагаю, что должны же когда-нибудь изобрести удобные седла! - Напрасно полагаешь. Может быть, и есть лучший мир, в котором велосипедные седла делаются из радуги и облаков, но в нашем мире гораздо проще приучить себя ко всему твердому и жесткому, чем ожидать прекрасного. Помнишь седло, которое ты купил для своего велосипеда в Бирмингеме? Оно было раздвоено посередине так, что до ужаса походило на пару почек! - Оно было устроено сообразно с анатомией человеческого тела! - продолжал защищаться Гаррис. - Весьма вероятно. На крышке ящика, в котором ты его купил, изображен был сидящий скелет, или, точнее, часть сидящего скелета. - Что ж, этот рисунок показывал правильное положение те... - Лучше не входить в подробности, - перебил я, - этот рисунок всегда казался мне бестактным. - Он был совершенно правилен! - Может быть, но только для скелета. А для человека, у которого на костях мясо - это одно мучение. Ведь я его пробовал, и на каждом камушке оно щипалось так, словно я ехал не на велосипеде, а на омаре. А ты на нем катался целый месяц! - Надо же было исследовать серьезно! - Ты жену измучил, пока испытывал это седло: она мне жаловалась, что никогда ты не был более несносен, чем в тот месяц. - Помню еще седло с пружиной, на которой ты подпрыгивал, как... - Не с пружиной, а "седло-спираль"! - Хотя бы и так, но во всяком случае для джентльмена тридцати пяти лет прыгать над седлом, стараясь попасть на него, - занятие вовсе не подходящее. - Приспичили тебе мои тридцать четыре. - Сколько? - Мои тридцать пять лет! Ну как хочешь: если вам с Джорджем не нужно тормоза, то не обвиняйте меня, когда на каком-нибудь спуске перелетите через крышу ближайшей церкви. - За Джорджа я не отвечаю: он иногда раздражается из-за сущих пустяков. Но я постараюсь тебя выгородить, если случится такая штука. - Ну а как тандем? - Здоров. - Ты его не перебирал? - Нет, не перебирал и никому не позволю даже прикоснуться к нему до самого отъезда. Я знаю, что значит разбирать и перебирать машины. В Фолькстоне на набережной я познакомился с одним велосипедистом, и мы с ним однажды условились отправиться кататься на следующий день с самого утра. Я встал, против обыкновения, рано - по крайней мере раньше чем всегда - и, сделав такое усилие, остался очень доволен собой; благодаря хорошему настроению, меня не рассердило то, что знакомый заставил себя ждать полчаса. Утро было прелестное, и я блаженствовал в саду, когда он пришел. - А у вас, кажется, хороший велосипед, - сказал он. - Легко ходит? - Да, как все они - с утра легко, а после завтрака немного тяжелее. Он неожиданно схватил мой велосипед за переднее колесо и сильно встряхнул его. - Оставьте, пожалуйста, так можно испортить велосипед, - сказал я. Мне стало неприятно - если бы велосипед и заслуживал взбучки, то скорее от меня, чем от него: это все равно, как если бы чужой человек принялся ни за что ни про что бить мою собаку. - Переднее колесо болтается, - объявил он. - Нисколько не болтается, если его не болтать. - Это опасно, - продолжал он. - У вас найдется ключ? Поддаваться не следовало, но мне пришло в голову, что он, может быть, действительно смыслит в этом деле. Я отправился в сарай за инструментами, а когда вернулся, он уже сидел на земле с колесом между коленями, играя им как брелоком, а остальные части велосипеда валялись тут же, на дорожке. - С вашим велосипедом случилось что-то неладное, - сказал он. - Похоже на то! - заметил я, но он не понял насмешки. - Ступица подозрительна! - Вы не тревожьтесь, пожалуйста. Лучше поставим колесо на место и отправимся. - Да уж теперь все равно: надо воспользоваться случаем и разобрать его. Он говорил таким тоном, словно колесо вывалилось само собой. В одну минуту он что-то отвинтил - и на дорожку посыпались маленькие стальные шарики. - Ловите, ловите их! - закричал он взволнованным голосом. - Не дай Бог, если мы их потеряем! Полчаса мы ползали по дорожке, отыскивая шарики. Мой знакомый повторял с ожесточением, что потерять хоть один шарик - значит испортить велосипед, и объяснял, что, разбирая его, необходимо предварительно определить количество шариков. Я обещал последовать разумному совету, если мне придется когда-нибудь разбирать велосипед Всего шариков нашлось шестнадцать; я положил их в свою шляпу и поставил ее на ступеньку крыльца. Это было не особенно умно, но чужая глупость заразительна. Не успел я оглянуться, как он великодушно выразил желание осмотреть заодно и цепь и немедленно принялся снимать с нее кожух. Я хотел было остановить его, процитировав замечание одного опытного спортсмена: "Лучше купить новый велосипед, чем самому снимать кожух с цепи". Но он отвечал с убеждением: - Так говорят только профаны. На самом деле нет ничего легче. И действительно, через три минуты футляр лежал на дорожке, а Эбсон усердно искал винтики, которые куда-то исчезли. (К счастью, я не встречал этого господина с тех пор, но, кажется, его звали Эбсон). - Удивительно! Ничто так таинственно не исчезает, как винты! - повторял он. В эту минуту в дверях показалась Этельберта и очень удивилась, видя, что мы еще не тронулись с места, - Теперь уже скоро! - отвечал он. - Я только разобрал велосипед вашего мужа, чтобы осмотреть, все ли в порядке. За этими машинами необходимо следить, даже за самыми лучшими. - Когда вы кончите и захотите умыться, можете пройти в кухню, - заметила Этельберта и прибавила, что она с Кэт отправляется покататься под парусом, но к завтраку непременно вернется. Я готов был отдать золотой, чтобы только отправиться вместе с нею, - глупец, ломавший на моих глазах велосипед, уже вымотал из меня всю душу. Здравый смысл подсказывал мне, что я имею полное право взять его за шиворот и вытолкать из моего сада; но я, будучи слабым человеком в отношениях с другими людьми, продолжал молча смотреть, как калечат мою собственность. Он перестал отыскивать винты, говоря, что они всегда находятся в ту минуту, когда ждешь этого меньше всего, и принялся за цепь. Сначала он натянул ее как струну, а потом отпустил вдвое слабее, чем она была сначала. После этого он решил вставить переднее колесо. В продолжение десяти минут я держал велосипед, а он старался поставить колесо. После этого я предложил поменяться местами. Поменялись. Через минуту он вдруг почувствовал необходимость пройтись по дорожке, прогуливаясь, - он объяснял, что пальцы надо очень беречь, чтобы не прищемить их. Наконец колесо попало на место. В ту же секунду он разразился хохотом. - Что случилось? - спрашиваю. - Я осел! - говорит, а сам заливается. Тут я почувствовал к нему уважение и поинтересовался, каким образом он пришел к этому открытию. - Да ведь мы забыли шарики! - отвечал он. Я оглянулся. Моя шляпа лежала на земле, а любимый молодой пес Этельберты поспешно глотал стальные шарики один за другим. - Он умрет! - воскликнул Эбсон. - Нет, ничего, - отвечал я. - На этой неделе он уже съел шнурок от ботинок и пачку иголок. Щенков природа иногда толкает на подобные поступки. Но меня очень беспокоит велосипед. У Эбсона был счастливый характер. - Что ж, соберем все, что осталось, и вложим на место! - Весело сказал он. - А затем положимся на судьбу. Нашлось одиннадцать шариков. Через полчаса пять из них были вставлены с одной стороны и шесть с другой. Колесо болталось так, что это заметил бы каждый ребенок. Эбсон казался уставшим и, вероятно, с удовольствием отправился бы домой, но теперь я решил не отпускать его. Моя гордость - велосипед - был разбит; о катанье нечего было и думать; мне лишь хотелось чем-нибудь отплатить Эбсону. Поддержав его упавшее настроение стаканом эля, я сказал: - Смотреть на вашу ловкость - просто наслаждение! Слабым людям полезно видеть в других столько энергии, столько уверенности в себе! Ободренный таким образом, он принялся надевать крышку на цепь. Сначала он работал с одной стороны, прислонив велосипед к стене дома; потом с другой стороны, прислонив его к дереву; потом я должен был держать велосипед посреди дорожки, а он лежал на спине, головой между колес, и работал снизу, орошая себя машинным маслом; потом он заметил, что я ему только мешаю, перегнулся через велосипед поперек, изобразив вьючное седло, - и рухнул на голову. Три раза он восклицал: "Ну, теперь готово!", но затем прибавлял: "Нет! Хоть повесьте, а все еще не готово!" В последний раз он прибавил еще несколько слов, но они, к сожалению, непечатны. После этого он окончательно рассвирепел и набросился на мой многострадальный велосипед, как на живого врага; но тот не позволил оскорблять себя безнаказанно. В бойкой драке положение сторон поминутно менялось: то велосипед лежал на дорожке, а Эбсон на нем - то Эбсон на дорожке, а велосипед на нем; если человеку и удавалось наскочить на врага и с победоносным видом сжать его коленями - то ненадолго: в следующее мгновение враг быстро поворачивался и наносил рулем ловкий удар прямо в голову человеку. Было три четверти первого, когда Эбсон поднялся с земли, всклокоченный, грязный и исцарапанный и, вытирая вспотевший лоб, проговорил: - Ну, довольно! Я отвел его в кухню, где он привел себя в порядок, насколько это было возможно без помощи соды и перевязочных материалов. Отправив его домой, я взвалил велосипед на извозчика и повез его к мастеру. Тот посмотрел и спросил, чего я от него хочу. - Я хочу, чтобы вы его отремонтировали, если это возможно. - Нелегкое дело. Но я попробую! Эта "проба" обошлась мне два фунта и десять шиллингов, но не привела ни к чему: в конце лета я предложил одному магазину продать мой велосипед хотя бы по бросовой цене. Не желая обманывать публику, я просил предупредить, что велосипед был в употреблении целый год. - Лучше не обозначать, сколько именно времени он был в употреблении, - снисходительно отвечал на это комиссионер. - Между нами говоря, на этом мы ничего не выгадаем. Не будем говорить ничего ни про год, ни про десять лет службы, а возьмем за него сколько дадут. Я не настаивал и предоставил все дело ему; наконец кто-то дал пять фунтов, и в магазине мне сказали, что это даже очень много. Да. Хотя я лично больше люблю ездить на велосипеде, чем разбирать его, но разборка есть тоже своего рода спорт и даже не лишенный некоторых преимуществ: для этого не нужно ни хорошей погоды, ни гладких дорог, ветер не мешает, и все что требуется, - это молоток, отвертка, тряпки и бутылочка машинного масла... Положим, вид делается подозрительный и у велосипеда, и у мастера, но ведь нет радости без помехи. Если велосипедист похож на паяльщика, то это еще не большая беда, так как дальше первого верстового столба он все равно не уедет. Обоими видами спорта одновременно овладеть невозможно: надо быть или механиком, или велосипедистом. Если что-нибудь случается с моим велосипедом, когда я катаюсь за городом, я сажусь на обочине и жду, пока проедет телега. При этом опасность является только со стороны проезжающих любителей "разборки": увидя лежащий на боку чужой велосипед, они соскакивают на всем ходу и бросаются к нему с дружелюбно-восторженным кличем. Прежде я пробовал отклонять любезность следующими словами: - Ничего, ничего! Пожалуйста, не беспокойтесь из-за меня. Поезжайте дальше, прошу вас. Но теперь я научен горьким опытом и всегда говорю: - Оставьте меня в покое, или я размозжу вам голову! Только такими словами и отчаянным видом еще можно отвести беду. Джордж пришел перед вечером узнать, все ли будет готово к среде. - Все, - отвечал я, - кроме, может быть, тебя и Гарриса. - А что твой тандем? - Здоров. - Не надо ли его разобрать? - Возраст и опыт научили меня, что в жизни почти нет места стопроцентной уверенности, но в данном случае ты задаешь вопрос, на который я отвечу с непоколебимой убежденностью: нет, мой тандем не требует ни чистки, ни разборки, и если я доживу до среды, то никто в мире к нему не притронется. - Что это ты заговорил высоким стилем? Я бы на твоем месте не раздражался понапрасну. Ведь придет день, когда между тобой и ближайшей велосипедной мастерской очутится один из холмов Шварцвальда, и тогда ты будешь кричать и ворчать на всех, требуя, чтобы тебе подавали отвертку, масло, молоток и держали велосипед. Я раскаялся: - Прости меня. Сегодня ко мне заходил Гаррис. - А! В таком случае я понимаю, не объясняй. И кроме того, я пришел поговорить о другом. С этими словами Джордж подал мне маленькую книжечку в красном переплете. Это был "Путеводитель по Англии" для немецких путешественников. В нем заключались разные вопросы и ответы, необходимые, по мнению автора, в разговоре. Первая глава была "На пароходе", последняя - "У доктора"; самая длинная была посвящена разговорам на железной дороге, причем, вероятно, предполагалось, что общество в вагоне будет состоять из идиотов и невежд. "Можете вы от меня отодвинуться, сэр?" - "Невозможно, сударыня, мой сосед слишком толст". - "Не попробуем ли мы расположить наши ноги?" - "Пожалуйста, опустите локти вниз". - "Не стесняйтесь, сударыня, если мое плечо вам мешает", - "Я требую, чтобы вы отодвинулись, так как я едва дышу". Вероятно, считается, что к этому времени все уже должны передраться и лежать на полу, тем более что заключительная фраза выражает искреннюю благодарность судьбе: "Благодарение Богу! (Gott sei dank!) Наконец-то мы приехали!" В конце книжки помещался ряд полезных советов немецким путешественникам: беречь здоровье, путешествовать с дезинфицирующим порошком, запирать на ночь спальню на ключ и тщательно проверять сдачу мелкой монетой. - Не блестящее издание, - заметил я, возвращая книжку Джорджу, - я бы не посоветовал ни одному немцу пользоваться им в Англии: его бы осмеяли. Но представь себе, что я видел лондонские издания для путешественников-англичан - совершенно такие же глупые! Это какой-нибудь ученый идиот, знающий наполовину семь языков, пишет подобные книжки и вводит в заблуждение порядочных людей. - Но ты не можешь отрицать, что эти издания в большом спросе, - заметил Джордж. - Они ведь продаются тысячами, и в каждом европейском городе есть люди, которые болтают всякий вздор из этих "Путеводителей". - Может быть, - отвечал я, - но, к счастью, их никто не понимает. Я сам замечал людей, стоящих на углах улиц или на вокзалах с подобными книжками в руках; никто из толпы даже понятия не имеет, на каком языке говорят эти иностранцы и что они хотят сказать; впрочем, это может быть к лучшему, а то бы их начали, пожалуй, оскорблять. - Вот мне и пришло в голову испытать, что выходит в таких случаях, когда их понимают? - сказал Джордж. - Я предлагаю в среду утром приехать в Лондон пораньше и отправиться за покупками с разговорником в руках. Мне нужно кое-что приобрести - шляпу или пару спальных туфель, - а пароход выходит из гавани только в полдень. У нас останется больше часа на эксперимент. Я хочу непременно поставить себя в положение иностранца и узнать, как он себя чувствует при таких разговорах. Предложение мне понравилось - это было похоже на своеобразный вид спорта. Я даже выразил желание сопутствовать и ждать Джорджа у дверей каждого магазина. Я прибавил, что и Гаррис, вероятно, присоединится, хотя не к Джорджу, а ко мне. Но план Джорджа был несколько иной: Гаррис непременно должен сопровождать его при покупках, на всякий случай - у Гарриса внушительный вид, а я обязуюсь стоять в дверях и звать, в случае чего, полисмена. Мы взяли шляпы, пошли к Гаррису и объяснили ему суть нашей затеи. Он внимательно просмотрел разговорник и заметил: - Если ты начнешь разговаривать с сапожниками по этой книжке, то от меня проку не будет - все равно ты угодишь прямиком в больницу. Джордж рассердился. - Ты говоришь так, словно я глупый мальчишка-забияка! Не стану же я выбирать нелепые фразы; напротив, я хочу провести серьезный опыт и буду говорить только самые вежливые вещи. При таком условии Гаррис согласился нам сопутствовать, и отъезд был окончательно назначен на среду. ГЛАВА IV Объяснение, почему в доме Гарриса не нужны будильники. - Общительность юного поколения. - Бдительный страж. - Его таинственность. - Его суетливость. - Занятия до завтрака. - Добрая овца и паршивая овца. - Печальная судьба добродетели. - Новая печь Гарриса. - Как дядя Поджер выходил из дома. - Почтенные деловые люди в роли скороходов. - Мы приезжаем в Лондон. - Мы разговариваем на языке путешественников. Во вторник вечером приехал Джордж и остался у Гарриса ночевать. Мы предпочли такое решение его собственному плану: он предлагал, чтобы в среду утром мы с Гаррисом заехали за ним по дороге в Лондон; но "заехать" за Джорджем поутру - это значит будить его, трясти, вытаскивать из постели, помогать ему отыскивать различные предметы туалета, участвовать в укладке вещей и после всей этой утомительной траты сил еще сидеть и смотреть, как он завтракает, - пренеприятнейшее занятие для постороннего наблюдателя. Вот если бы Джордж жил у Гарриса - мне приходится иногда ночевать у него, - тогда другое дело: он был бы готов вовремя. В этом доме вы обыкновенно просыпаетесь среди ночи - может быть, и позже, но вам так кажется - от топота кавалерийского полка, промчавшегося мимо дверей. Ваш ум, потревоженный среди первого сна, рисует одну за другой ужасные картины: нападение разбойников, конец света, взрыв газа. Вы инстинктивно спускаете ноги с кровати и напряженно прислушиваетесь. Ждать приходится недолго: где-то наверху хлопает дверь, и кто-то с быстротой молнии съезжает вниз по лестнице на поднос с посудой. Раздается гулкий удар чего-то круглого о вашу дверь и одновременно с этим солидное замечание: "Вот видишь!" Вы бросаетесь искать по всей комнате платье, но еще очень темно, ничего не видно, а платье бесследно исчезло с того места, куда было положено с вечера. В ту минуту, когда вы стараетесь засунуть голову под шкаф - в поисках туфель, - кавалерия опять проносится по направлению к верхнему этажу, слышится частый упорный стук в дальнюю дверь, затем настает тишина и чей-то тоненький голос нежно спрашивает. - Папа, мне можно вставать? Разрешения не слышно, но зато отчетливо доносится другой, более солидный голосок: - Нет, это только ванночка скатилась. Нет, она не ушиблась ни капельки! Только промокла, да!.. - Хорошо, Мамочка, я им скажу. - Нет, нет, они не шалили, это случайно! - Хорошо, спокойной ночи, папа. Затем тот же голос продолжает авторитетным тоном: - Вот видишь, нельзя еще вставать. Папа говорит, что слишком рано. Иди и ложись спать. Вы тоже ложитесь снова и слышите, как кого-то насильно тащат в комнату, находящуюся над вами. Некоторое время вы вслушиваетесь в звуки борьбы; слышится попеременно то треск кровати - причем вздрагивает потолок вашей комнаты, то отчаянная попытка сбежать. Наконец возня затихает и вы засыпаете. Через некоторое время - как вам кажется, очень скоро - вы снова открываете глаза от инстинктивного ощущения чьего-то присутствия. Уже рассвело, дверь открыта настежь, и вы видите в ней четыре личика, одно над другим, с серьезно устремленными на вас глазами. Торжественный и безмолвный осмотр продолжается некоторое время - словно вы какая-нибудь удивительная редкость, - после чего старший приближается и дружелюбно присаживается на край постели. - Мы не знали, что вы уже не спите. А я давно проснулся. - Я так и думал, - отвечаете вы. - Папа не любит, чтобы мы вставали очень рано, - продолжает мальчуган. - Он говорит, что мы можем помешать другим. Поэтому, конечно, мы не должны вставать. Это говорится тоном полным глубокого достоинства, вынесенного из сознания исполненного долга. - А теперь вы еще не встали? - задаете вы вопрос. - О, нет! мы еще не одеты. - С последним спорить нельзя. Папа по утрам чувствует себя очень усталым, потому что он страшно много работает днем. А вы по утрам тоже чувствуете себя усталым? Тут он оборачивается и замечает, что трое остальных тоже вошли в комнату и сидят на ковре полукругом. Их позы и лица выражают прежнее любопытство и ожидание какой-нибудь интересной выходки с вашей стороны, словно вы фокусник. Такое поведение малышей конфузит старшего брата перед гостем, и он повелительно приказывает им выйти из комнаты. Они слишком хорошо воспитаны, чтобы спорить: не произнеся ни единого звука, они вскакивают и моментально бросаются все вместе на него. Вы видите только четыре пары рук и ног, мелькающих во всех направлениях. Ни слова не доносится из этой копошащейся кучи - таков, вероятно, этикет, выработанный любителями раннего вставанья. Если на вас есть какой-нибудь спальный костюм, вы вскакиваете, и возня усиливается вдвое; если же вы любите спать с удобством, то приходится оставаться под одеялом и делать внушения, на которые детвора не обращает ни малейшего внимания. Через некоторое время старший мальчик выпроваживает остальных из комнаты и затворяет за ними дверь; но моментально дверь отворяется снова, и в комнату, как шар, влетает Муриэль. У нее длинные волосы, и она зацепляется ими за замок. Она, кажется, сама ненавидит свои локоны, - с таким ожесточением она дергает их, выпутывая из замка. Брат помогает ей и затем принимается ловко орудовать головой сестры как надежным холодным оружием. Новое средство действует, и вы слышите поспешный топот шести убегающих ног. Победитель возвращается на свое место, к вам на кровать. Он нисколько не рассержен и уже позабыл о возне. - Я больше всего люблю утро, - говорит он мечтательно, - а вы? - Да, иногда... Утро не всегда бывает спокойным. Мальчик не обращает внимания на каверзность ответа. На его личико находит задумчивое выражение, и он говорит: - Я бы хотел умереть утром. Утром все так красиво! - Может быть, и умрешь, если твой отец пригласит когда-нибудь ночевать очень раздражительного человека. Несколько секунд длится молчание, после чего философское настроение оставляет мальчугана. - Теперь весело в саду. Может быть, вы хотите встать и поиграть со мной в крикет? - предлагает он. Собственно говоря, ложась спать, вы не собирались подыматься в шесть часов утра и играть в крикет; но это все-таки лучше, чем лежать в постели с открытыми глазами, и вы соглашаетесь. За завтраком вы спешите объяснить, что вам не хотелось спать, вы рано проснулись, встали и пошли в сад поиграть. Всякий должен быть предупредителен к гостям, и дети Гарриса, хорошо воспитанные, искренне помогают их развлечь. Миссис Гаррис обыкновенно замечает одно: гость должен быть строже и обязан требовать от детей в следующий раз, чтобы они были одеты как следует. Гаррис же трагически уверяет, что я в одно утро свожу на нет все результаты разумного воспитания. В день нашего отъезда, в среду, Джордж попросил разбудить его в четверть шестого, обещая показать детям разные Штуки на велосипеде. Но проснулся он в пятом часу. Тем не менее, надо отдать справедливость детям Гарриса: если вы им толково объясните, что не собираетесь вставать на рассвете и расстреливать привязанную к дереву куклу, а намерены, по обыкновению, встать в восемь, когда принесут чашку чая - то они сначала искренно удивятся, потом извинятся и даже огорчатся. Поэтому, когда Джордж не мог объяснить, что его разбудило - желание встать или же бумеранг домашнего производства, влетевший в окно, - то старший мальчик открыто признал себя виновным и даже прибавил: - Мы должны были помнить, что дяде Джорджу предстоит утомительный день, и должны были отговорить его от раннего вставанья!.. Впрочем, для Джорджа встать иногда пораньше - дело полезное. В минуту просветления он предложил даже, чтобы в Шварцвальде нас будили в половине пятого; но мы с Гаррисом воспротивились: совершенно достаточно вставать в пять и выезжать в шесть; таким образом можно каждый день делать половину пути до наступления жары и отдыхать после полудня. В среду я проснулся в пять часов - это было даже раньше, чем нужно. Ложась спать, я приказал сам себе: "Проснуться ровно в шесть!" Я знаю людей, которые назначают себе срок и просыпаются минута в минуту. Им стоит только проговорить, кладя голову на подушку: "В четыре тридцать", "В четыре сорок пять", "В пять пятнадцать", - и больше не о чем беспокоиться. В сущности, это удивительная вещь; чем больше о ней размышляешь, тем она становится непонятнее. Некое подсознательное "Я" считает время, пока мы спим; ему не нужно ни солнца, ни часов, оно бдит в темноте и в назначенную минуту шепчет: "Пора!" Еще удивительнее, что один сторож, живший у устья реки, обязан был просыпаться по своей службе за полчаса до высшего уровня прилива, и ни разу в жизни не проспал! Он говорил мне, что прежде, в молодости, он с вечера определял время следующего прилива и внушал себе, когда проснуться; но потом и об этом заботиться перестал: усталый, бросается он на постель и спит глубоким сном до той минуты, когда остается ровно полчаса до высокой воды - то есть каждый день разно! - Витает ли дух этого человека над темными водами, пока он спит без сновидений, или же законы вселенной так же ясно явлены ему, как ясно явлены взору человека цветы и деревья при солнечном свете?.. Кем бы ни был мой подсознательный страж, но он волнуется, суетится и, перестаравшись, будит меня слишком рано. Иной раз я прошу его: "В половине шестого! Пожалуйста!" - но он сбивается со счета и в ужасе будит меня в половине третьего. Я смотрю на часы и с досадой вижу его ошибку. Но он хочет оправдаться: "Может быть, часы остановились?" Я прикладываю их к уху; нет, идут. "Может быть, испортились? - Наверное, теперь половина шестого, если не больше!.." Чтобы успокоить его, я беру свечку и иду вниз, в гостиную, глянуть на большие часы. Ощущения человека, когда он среди ночи бродит по дому в одном халате и мягких туфлях большинству, вероятно, знакомы: все предметы, в особенности с острыми краями, лезут навстречу, хотя днем, когда человек в сапогах и солидном платье, они не обращают на него ни малейшего внимания и не предпринимают попыток неожиданно приблизиться. Поглядев на большие часы, я возвращаюсь в постель раздраженный и жалею о том, что просил подсознательного стража помочь мне. Но он продолжает суетиться и от четырех до пяти часов будит меня каждые десять минут, после чего наконец утомляется и предоставляет все дело горничной, которая приходит постучать в дверь получасом позже обыкновенного. Так вот, в среду я встал и оделся в пять часов, лишь бы отделаться от излишней услужливости невидимого стража. Но я не знал, за что приняться. Все вещи и тандем были уже уложены и отправлены в Лондон накануне; поезд наш отходил только в десять минут девятого. Я спустился в кабинет, думая поработать. Но столь ранним утром, да еще натощак работалось туго. Написав несколько страниц, я перечел их. Иногда о моих трудах отзываются не слишком почтительно; но ничего, достойного выразить убожество этих трех глав, никогда еще сказано не было. Я порвал их, бросил в корзину и начал размышлять: а не существует ли этакое благотворительное учреждение, которое бы оказывало помощь исписавшимся авторам?.. Размышления были печальные. Я сунул в карман мяч и отправился на лужайку, где у нас играют в гольф. Там лениво паслось несколько овец, и моя игра их, казалось, заинтересовала. Одна славная овечка отнеслась ко мне с особой симпатией; она, очевидно, не понимала игры, но ее привело в умиление такое раннее появление человека на лугу. Как бы я ни кинул мяч, она блеяла с явным восторгом: - Пре-ле-е-стно! Ве-ли-ко-ле-е-п-но! Между тем как другая - противное, нахальное создание - все время блеяла мне под руку, лишь бы только помешать: - Скве-е-е-ерно! совсе-м скве-е-рно!.. И вдруг мой мяч со всего размаху попал в нос симпатичной овце... Она, бедная, понурила голову, а ее соперница сразу переменила тон и, засмеявшись самым дерзким, вульгарным смехом, злорадно заблеяла: - Пре-ле-стно! Ве-ли-ко-ле-е-п-но! Так в нашем мире всегда страдают добрые и хорошие. Я бы охотно дал полкроны, чтобы попасть в нос не милой, а противной овце. Я пробыл на лугу дольше, чем намеревался, и когда Этельберта пришла сказать, что уже половина восьмого и завтрак на столе, я оказался еще не выбритым. Этельберте ужасно не нравится, когда я бреюсь впопыхах: она находит, что после этого я имею каждый раз такой вид, будто пытался зарезаться, и поэтому все знакомые могут подумать, что мы живем черт знает как! И кроме того, с моим лицом - по ее мнению - не следует обращаться халатно. Я прощался с Этельбертой недолго, это могло бы ее расстроить. Но я хотел сказать несколько прощальных слов детям - в особенности насчет моей удочки, которую они обыкновенно употребляют в мое отсутствие в качестве палки, когда при играх требуется обозначить на земле место. Я не люблю спешить к поезду. До станции оставалось четверть мили, когда я нагнал Джорджа и Гарриса. Пока мы продвигались втроем крупной рысью, Гаррис успел сообщить мне, что он чуть не опоздал из-за новой плиты: ее затопили сегодня в первый раз, кухарку обдало кипятком, а почки взлетели со сковородки на воздух. Он надеялся, что к его возвращению жена успеет укротить новую плиту. Мы успели на поезд в последнюю секунду. Очутившись в вагоне и с трудом переводя дух, я вспомнил, как дядя Поджер двести пятьдесят раз в году выезжал поездом в 9 ч. 13 м. утра в город. От его дома до станции было восемь минут ходьбы, но он всегда говорил: - Лучше выйти за пятнадцать минут и идти с удовольствием! А выходил всегда за пять минут - и спешил изо всех сил. И уж не знаю почему, но через луг, лежащий между городком и станцией, бежал к девятичасовому поезду не один дядя Поджер, а несколько десятков джентльменов - все направлялись в Сити, все солидной наружности, все с черными портфелями и газетой в одной руке и с зонтиком в другой; все они не то чтобы действительно быстро бежали, но отчаянно пыхтели и были чрезвычайно серьезны. Поэтому на их лицах выражалось искреннее негодование при виде разносчиков, нянек и мальчишек, останавливавшихся, чтобы поглазеть на них. Среди этих зевак на несколько минут даже завязывалась азартная, хотя невинная игра: - Два против одного за старичка в белом жилете! - Десять против одного за старца с трубкой, если он на бегу не перекувырнется, пока добежит! - Столько же за Багряного Короля! - прозвище, данное одним юным любителем энтомологии отставному военному, соседу дяди Поджера, который обыкновенно имел очень достойный вид, но сильно багровел от физических усилий. Мой дядюшка и остальные джентльмены много раз писали в местную газету, жалуясь на нерадивость полиции, и редакция помещала от себя горячие передовые статьи об упадке вежливости среди жителей, - но это ни к чему не приводило. И нельзя сказать