ас?" - спросил я. "Потому что, - объяснил он, - человек - это маятник, и он должен проделать весь предназначенный ему путь". "Мой дорогой Мак, - продолжал он, положив руку мне на плечо, - в моей судьбе хорошо только то, что из нее можно вывести мораль: человек всегда остается таким, каким он создан. Не воображайте, что вы можете разбирать его на части и улучшать по своему разумению. Всю свою жизнь я противоестественно стремился сделать себя высшей личностью. Природа отплатила мне тем, что одновременно сделала меня противоестественно низкой личностью. Природа ненавидит однобокость. Она создает человека как единую личность, и он должен развиваться как нерушимое целое. Когда я встречаю чересчур благочестивого, чересчур добродетельного или чересчур умного человека, то всегда думаю: а не таят ли они в себе свою собственную скрытую противоположность?" Такая мысль совершенно сразила меня, и некоторое время я шел рядом с ним молча. Наконец, подстрекаемый любопытством, я спросил, как идут его любовные дела. "О, как обычно, - отозвался он, - я попадаю то в один, то в другой тупик. Когда я Смайт, то люблю Элизу, а Элиза не хочет меня. Когда я Смит, то люблю Эдит, которая содрогается от одного моего вида. Это одинаково грустно и для них и для меня. Я говорю так не из хвастовства. Видит бог, что обе эти девушки - лишняя капля горечи в моей чаше; но Элиза на самом деле буквально изнывает от любви к Смиту, а я, бывая Смитом, не могу заставить себя относиться к ней хотя бы вежливо. Тогда как Эдит, бедная девушка, была настолько неосторожна, что отдала свое сердце Смайту, а когда я Смайт, то вижу в ней только оболочку женщины, набитую шелухой учености и обрывками чужого остроумия". Я шел некоторое время, погруженный в свои собственные думы, но когда мы стали пересекать улицу Майнорис, меня внезапно осенила еще одна мысль и я сказал: "А почему бы вам не поискать какой-нибудь третьей девушки? Ведь должна же быть какая-то средняя девушка, которая нравилась бы и Смайту и Смиту и которая ладила бы с обоими?" "Ну, с меня хватит и этих двух, - ответил он. - Свяжешься с ними, а от них тебе одни заботы и никакого удовольствия. Та, что тебе нравится, - держи карман, так ты ее и получишь! А та, что сама лезет, кому она нужна!" Я вздрогнул и поднял на него глаза. Он шел неуклюжей походкой, засунув руки в карманы, с бессмысленным взглядом на тупом лице. Меня охватило отвращение. "Ну, мне пора, - сказал я, останавливаясь, - я не предполагал, что зашел так далеко". Казалось, он был так же рад избавиться от меня, как я от него. "Да? - сказал он, протягивая мне руку. - Ну, до скорого!" Мы небрежно попрощались, он исчез в толпе, и больше я с ним не встречался. - И все это было на самом деле? - спросил Джефсон. - Я изменил имена и даты, - ответил Мак-Шонесси, - но уверяю вас, что самые факты взяты из жизни. ГЛАВА X На прошлом собрании мы обсуждали вопрос, кем будет наш герой. Мак-Шонесси хотел сделать его писателем, с тем чтобы в роли злодея выступал критик. Я предложил биржевого маклера с некоторой склонностью к романтизму. Джефсон, у которого был практический ум, заявил: - Дело не в том, какие герои нравятся нам, а какие герои нравятся женщинам, читающим романы. - Вот это правильно, - согласился Мак-Шонесси. - Давайте соберем по этому поводу мнения различных женщин. Я напишу своей тетке и узнаю от нее точку зрения престарелой леди. Вы, - обернулся он ко мне, - расскажите, в чем дело, вашей жене и выясните, каков идеал современной молодой дамы. Браун пускай напишет своей сестре в Ньюхэм и узнает настроение передовой образованной особы, а Джефсон может спросить у мисс Медбэри, какие мужчины нравятся обыкновенным здравомыслящим девушкам. Так мы и сделали, и теперь нам оставалось только рассмотреть полученные результаты. Мак-Шонесси Начал с того, что вскрыл письмо своей тетки. Старая леди писала: "Мне кажется, мой дорогой мальчик, что на вашем месте я выбрала бы военного. Твой бедный дедушка, который убежал в Америку с этой _ужасной_ миссис Безерли, женой банкира, был военным, и твой кузен Роберт, тот самый, который проиграл в Монте-Карло восемь тысяч фунтов, был тоже военным. Меня с самой ранней юности всегда привлекали военные, хотя твой дорогой дядя их совершенно не переносил. Кроме того, о воинах много говорится в Ветхом завете (например, в книге пророка Иеремии, глава XLVIII, стих 14). Конечно, нехорошо, что они все время дерутся и убивают друг друга, но ведь в наши дни они, кажется, этого больше не делают". - Таково мнение старой леди, - сказал Мак-Шонесси, складывая письмо и пряча его в карман. - Посмотрим, что скажет современная образованная особа. Браун достал из своего портсигара письмо, написанное уверенным, округлым почерком, и прочел следующее: "Какое удивительное совпадение! Как раз вчера вечером, у Милисент Хайтопер, мы обсуждали тот же самый вопрос и вынесли единогласное решение в пользу военных. Видишь ли, мой милый Селкирк, человеческую природу всегда влечет к себе противоположное. Поэт пленил бы юную модисточку, но для мыслящей женщины он был бы невыразимо скучен. Образованной девушке мужчина нужен не для того, чтобы рассуждать с ним на высокие темы, а для того, чтобы любоваться им. Я уверена, что дурочка нашла бы военного скучным и неинтересным, но для мыслящей женщины военный - это идеал мужчины, существо сильное, красивое, одетое в блестящую форму и не слишком умное". Браун порвал письмо и бросил клочки его в корзину для бумаг. - Итак, вот уже два голоса в пользу армии, - заявил Мак-Шонесси, - послушаем теперь здравомыслящую девушку. - Сначала нужно еще найти эту здравомыслящую девушку, - буркнул Джефсон довольно унылым, как мне показалось, тоном, - а это не так-то легко. - Как? - удивился Мак-Шонесси. - А мисс Медбэри? Обычно при упоминании этого имени на лице Джефсона появлялась счастливая улыбка, но сейчас оно приняло скорее сердитое выражение. - Вы так полагаете? - произнес он. - Ну, в таком случае здравомыслящая девушка тоже любит военных. - Ах ты, черт побери! - вырвалось у Мак-Шонесси. - Вот так штука! А как она это объясняет? - Она говорит, что в военных есть что-то особенное и что они божественно танцуют, - сухо заметил Джефсон. - Вы удивляете меня, - пробормотал Мак-Шонесси, - я просто поражен. - А что говорит молодая замужняя леди? - обратился он ко мне. - То же самое? - Да, - отвечал я, - совершенно то же самое. - А объяснила она вам, почему? - продолжал допытываться Мак-Шонесси. - По ее мнению, военные просто не могут не нравиться, - сообщил я. После этого мы некоторое время сидели молча, вздыхали и курили. "И зачем только мы затеяли этот опрос?" - казалось, думал каждый. То, что четыре совершенно различные по своему характеру образованные женщины, так не по-женски быстро и единодушно выбрали своим идеалом военных, было, конечно, не особенно лестно для четырех штатских. Если бы дело шло о няньках или горничных, ну тогда это еще можно было бы понять. Венера с белым чепчиком на голове все еще продолжает преклоняться перед Марсом, и это одно из последних проявлений религиозного чувства в наше безбожное время. Год тому назад я жил рядом с казармами и никогда не забуду, что делалось перед их широкими чугунными воротами по воскресеньям после полудня. Около двенадцати часов здесь уже начинали собираться девушки. К двум часам, когда воины с напомаженными головами и тросточкой в руке готовы были к прогулке, их ожидал длинный ряд из четырех или пяти сот женщин. Прежде они толпились в хаотическом беспорядке, и когда солдаты выходили по двое из ворот, женщины бросались на них, как львы на христианских мучеников. Это приводило, однако, к таким грубым сценам, что полиция вынуждена была вмешаться, и девушки стали выстраиваться "в очередь", попарно, а специально наряженный для этой цели отряд констеблей следил за тем, чтобы они стояли на местах и ждали своей очереди. В три часа часовой выходил и закрывал калитку. "Все уже вышли, мои милочки, - кричал он оставшимся девушкам, - нечего вам больше здесь делать! Сегодня у нас больше нет для вас парней". "Как, ни одного больше? - начинала умолять какая-нибудь бедная малютка, и ее большие круглые глава наливались слезами. - Ни одного, хотя бы самого маленького? А я так долго ждала!" "Ничего не поделаешь, - отвечал часовой грубовато, но добродушно и отворачивался, чтобы скрыть свои собственные чувства. - Вы, милочки, уже получили все, что вам причиталось. У нас ведь не фабрика солдат. На сегодня у нас больше нет, значит и получать нечего, это ясно само собой. Приходите в следующий раз пораньше". Затем он спешил уйти, чтобы избежать дальнейших неприятностей, а полиция, которая как будто только и ждала этой минуты, с насмешками начинала разгонять остатки плачущих женщин. "Эй вы там, ну-ка пошевеливайтесь; расходитесь, девушки, расходитесь, - говорили констебли своими раздражающе несимпатичными голосами. - Прозевали вы на этот раз свое счастье! Нельзя же полдня загораживать улицу. Что это еще за демонстрация девушек, не нашедших для себя парней! А ну, расходитесь!" В связи с этими же казармами наша поденщица рассказала Аменде, Аменда - Этельберте, а эта последняя - мне, интересную историю, которую я теперь повторил своим товарищам. В некий дом, на некой улице, поблизости от этих самых казарм, переехала в один прекрасный день некая семья. Незадолго до того у них ушла прислуга - почти все их слуги уходили от них в конце первой же недели, - и на следующий день после переезда они составили и послали в "Хронику" следующее объявление: "Нужна прислуга в небольшую семью из одиннадцати человек. Жалованье - 6 фунтов. Пива не полагается. Желательна привычка рано вставать и умение много работать. Стирка на дому. Должна хорошо стряпать и не отказываться мыть окна. Предпочтительна принадлежность к унитарианской церкви. Рекомендация обязательна. Обращаться к А.Б. ... и т.д.". Это объявление было послано в среду после обеда, а в четверг в семь часов утра вся семья проснулась от непрекращающихся звонков с парадного хода. Муж выглянул в окно и с изумлением увидел толпу примерно из пятидесяти девушек, окруживших дом. Он набросил халат и спустился вниз, чтобы узнать, в чем дело, но не успел он открыть дверь, как десятка полтора девушек ворвались в дом с такой силой, что сбили его с ног. Очутившись в прихожей, девушки быстро повернулись снова лицом к выходу, вытолкали остальных тридцать пять, или сколько их там было, назад на ступеньки и захлопнули дверь перед самым их носом. Потом они подняли хозяина на ноги и вежливо попросили провести их к А.Б. Сначала из-за криков оставшихся на улице женщин, которые стучали кулаками в дверь и выкрикивали ругательства в замочную скважину, он ничего не мог разобрать. Но в конце концов он понял, что это прислуги, явившиеся по объявлению его жены. Тогда он пошел наверх, рассказал обо всем жене, и та решила поговорить по очереди с каждой из девушек. Чрезвычайно сложным оказался вопрос, которая будет первой. Девушки обратились было к хозяину, но тот отвечал, что предоставляет решить это им самим, и они принялись своими силами улаживать дело. Через четверть часа победительница, предварительно заняв у нашей поденщицы, которая ночевала в доме, несколько шпилек и зеркальце, поднялась наверх, в то время как остальные четырнадцать уселись в прихожей и стали обмахиваться своими чепчиками. А.Б. была очень удивлена, когда перед ней предстала первая прислуга. Это была высокая, изящная и весьма приличная на вид девушка. До вчерашнего дня она служила старшей горничной у леди Стэнтон, а до того в течение двух лет была младшей кухаркой у герцогини Йорк. "Почему же вы ушли от леди Стэнтон?" - спросила А.Б. "Чтобы поступить к вам, мэм", - отвечала девушка. Хозяйка изумилась. "И вы удовольствуетесь шестью фунтами в год?" - спросила она. "Конечно, мэм, я считаю, что этого вполне достаточно". "И вы не боитесь тяжелой работы?" "Я люблю ее, мэм". "А привыкли вы рано вставать?" "О да, мэм, я просто не в силах заставить себя спать после половины пятого". "Вам известно, что мы стираем дома?" "О да, мэм, я считаю, что гораздо лучше стирать дома. В этих прачечных только портят хорошее белье. Там стирают так небрежно". "Принадлежите ли вы к унитарианской церкви?" "Нет еще, мэм, но я хотела бы присоединиться к ней". Хозяйка просмотрела рекомендации и сказала девушке, что напишет ей. Следующая претендентка объявила, что будет служить за три фунта, так как шесть - это слишком много. Она согласна спать на кухне. Тюфяк, брошенный на пол где-нибудь под раковиной, - вот все, что ей нужно. Она добавила, что ее также влечет к унитарианской церкви. Третья девушка не требовала никакого жалованья. Она не могла понять, для чего прислуге вообще нужны деньги, они ведут только к нездоровому увлечению нарядами. Жизнь в добродетельной унитарианской семье должна быть для честной девушки дороже всякой платы. Она просила только об одном: чтобы ей позволили платить за все вещи, разбитые ею по неловкости или небрежности. Ей не нужно свободных дней и вечеров, так как это только отвлекает от работы. Четвертая кандидатка предложила за место премию в пять фунтов. Тут А.Б. стало просто страшно. Она решила, что это, должно быть, больные из соседнего сумасшедшего дома, которых выпустили на прогулку, и отказалась разговаривать с остальными девушками. В тот же день после обеда, увидев на крыльце хозяйку соседнего дома, она рассказала ей о том, что произошло утром. "О, в этом нет ничего удивительного, - успокоила ее соседка. - Никто из нас, живущих по эту сторону улицы, не платит прислуге жалованья, а вместе с тем у нас лучшие служанки во всем Лондоне. Чтобы поступить в один из этих домов, девушки съезжаются со всех концов королевства. Это их заветная мечта. Они годами копят деньги, чтобы наняться потом здесь без жалованья". "Но что же их сюда влечет?" - спросила А.Б., удивляясь все больше и больше. "Как, разве вы не видите? - продолжала соседка. - Ведь окна наших кухонь выходят как раз на двор казармы. Девушка, живущая в одном из этих домов, будет всегда поблизости от солдат. Достаточно ей выглянуть из окна, чтобы увидеть солдата, а иногда он кивнет ей или даже окликнет. Здесь девушки и не мечтают о жалованье. Они готовы работать по восемнадцать часов в сутки и идут на любые условия, лишь бы согласились их держать". А.Б. учла это обстоятельство и взяла девушку, которая предлагала пять фунтов премии. Она оказалась сокровищем, а не служанкой, всегда была неизменно почтительна и готова к любой работе, спала в кухне, а на обед довольствовалась одним яйцом. Я не ручаюсь, что все, рассказанное здесь, истина, хотя сам думаю, что да. Браун и Мак-Шонесси придерживались другого мнения, и это было с их стороны не совсем по-товарищески, а Джефсон молчал под предлогом головной боли. Я согласен, что в этой истории есть места, с которыми трудно согласиться человеку со средними умственными способностями. Как я уже говорил, мне рассказала ее Этельберта, ей - Аменда, а той - поденщица, и в рассказ, конечно, могли вкрасться преувеличения. Но следующую историю я наблюдал своими собственными глазами, и так как она является еще более ярким примером того, какую власть приобрел Томми Аткинс над сердцами британских служанок, то я решил рассказать ее товарищам. - В данном случае героиней является, - начал я, - наша собственная Аменда, а вы ее, конечно, считаете вполне порядочной и добродетельной молодой особой? - Ваша Аменда, по-моему, образец скромности и благопристойности, - подтвердил Мак-Шонесси. - Таково было и мое мнение, - продолжал я. - Поэтому вы можете себе представить, что я почувствовал, когда однажды вечером на Фолькстон-стрит встретил ее в панаме (в моей панаме) и в обществе солдата, который обнимал ее за талию. Вместе с толпой зевак они шли за оркестром третьего Беркширского пехотного полка, который был расквартирован тогда в Сендгэйте. Взгляд у Аменды был восторженный и какой-то отсутствующий, она скорее приплясывала, чем шла, и левой рукой отбивала такт. Мы с Этельбертой смотрели вслед этой процессии, пока она не скрылась из вида, а потом взглянули друг на друга. "Но ведь это невозможно!" - сказала Этельберта мне. "Но ведь это - моя шляпа", - сказал я Этельберте. Как только мы пришли домой, Этельберта бросилась искать Аменду, а я свою панаму. Ни той, ни другой не оказалось на месте. Пробило девять часов, потом десять. В половине одиннадцатого мы спустились вниз, сами приготовили себе ужин и тут же на кухне поужинали. В четверть двенадцатого Аменда вернулась. Она молча вошла на кухню, повесила мою шляпу за дверью и принялась убирать со стола. Этельберта встала со спокойным, но строгим видом. "Где вы были, Аменда?" - спросила она. "Шаталась, как последняя дура, с этими несчастными солдатами", - отвечала Аменда, продолжая свое дело. "На вас была моя шляпа", - прибавил я. "Да, сэр, - отвечала Аменда, не переставая убирать посуду, - хорошо еще, что под руку мне не попалась лучшая шляпка миссис". Не могу сказать наверное, но думаю, что Этельберту тронул глубокий смысл этих слов, так как дальнейшие расспросы она продолжала не столько строгим, сколько печальным тоном. "Мы видели, как какой-то солдат обнимал вас за талию, Аменда", - сказала она. "Да, мэм, - подтвердила Аменда, - я сама обнаружила это, когда музыка кончилась". Этельберта молчала, но глаза ее сохраняли вопросительное выражение. Аменда сначала налила в кастрюльку воды, а потом сказала: "Знаю, что я - позор для приличного дома. Ни одна уважающая себя хозяйка не стала бы держать меня ни одной минуты. Меня следует просто выставить за дверь вместе с моим сундучком и месячным жалованьем". "Но почему же тогда вы так поступаете?" - вполне естественно удивилась Этельберта. "Потому, что я безвольная дура, мэм. Я ничего не могу с собой поделать. Стоит мне увидеть солдат, как я должна обязательно увязаться за ними, это у меня в крови. Моя бедная двоюродная сестра Эмма была такая же глупенькая. На ней хотел жениться скромный и порядочный молодой человек, владелец мелочной лавочки, а за три дня до свадьбы она убежала с полком морской пехоты в Чэтэм и стала женой сержанта, полкового знаменосца. В конце концов и я, очевидно, кончу тем же. Ведь с солдатами, которых вы видели, я дошла до самого Сендгэйта, и четверых из этих мерзких негодников я поцеловала! Ну как смогу я после этого проводить время с молочником, ведь он такой порядочный!" Она говорила о себе с таким отвращением, что было бы жестоко продолжать на нее сердиться, и поэтому Этельберта изменила тон и принялась утешать ее. "Ну, Аменда, все это пройдет, - сказала она со смехом, - вы же сами видите, какой это вздор. Вы должны попросить мистера Баулса, чтобы он не подпускал вас близко к солдатам". "Нет, я не могу смотреть на это так легко, как вы, мэм. Девушка, которая не в силах спокойно глядеть на мелькнувший на улице красный мундир без того, чтобы не выскочить из дома и не бежать за ним следом, разве такая девушка годится кому-нибудь в жены? Да я дважды в неделю буду убегать и оставлять лавку без присмотра, а мужу придется разыскивать меня по всем казармам Лондона. Я вот накоплю денег и попрошу, чтобы меня взяли в приют для умалишенных, вот что я сделаю". Этельберта продолжала удивляться. "Но ведь этого не было раньше, Аменда, - сказала она, - хотя вы часто встречали солдат в Лондоне?" "О да, мэм, когда я вижу только одного или двух, и каждый спешит по своему делу, то я могу это выдержать, но когда их много, а с ними еще идет оркестр, тогда я теряю голову". "Вы не знаете, каково это, мэм, - прибавила она, видя, как поражена Этельберта, - вы никогда этого не переживали, и не дай бог, чтобы это когда-нибудь с вами случилось". Пока мы оставались в Фолькстоне, мы строго следили за Амендой, и это доставляло нам много хлопот. Каждый день по городу проходил какой-нибудь полк, и при первых звуках музыки Аменда начинала волноваться. Дудка "пестрого флейтиста" не действовала, должно быть, на детей из Гаммельна так, как эти сендгэйтские оркестры - на сердце нашей служанки. К счастью, полки обычно проходили рано утром, когда мы были еще дома, но однажды, возвращаясь с прогулки к завтраку, мы услышали замирающие звуки музыки в конце Хайс-род. Мы поспешили в дом. Этельберта побежала на кухню - она была пуста; наверх, в комнату Аменды, - там тоже никого не было. Мы начали звать, но никто не откликнулся. "Эта несчастная девушка опять убежала, - сказала Этельберта. - Как это ужасно для нее, это у нее просто болезнь". Этельберта хотела, чтобы я пошел разыскивать Аменду в Сендгэйтский лагерь. Мне самому было очень жалко девушку, но когда я представил себе, как с наивным видом буду бродить вокруг военного лагеря в поисках своей пропавшей служанки, - я отказался. Этельберта назвала меня бессердечным и заявила, что в таком случае она пойдет в лагерь сама. Я просил ее не делать этого, так как в лагере уже находится одна особа женского пола из моего дома, и я нахожу, что этого более чем достаточно. Чтобы доказать всю бесчеловечность моего поведения, Этельберта гордо отказалась завтракать, а я, чтобы доказать ее безрассудность, смахнул весь завтрак в камин. Тогда Этельберта стала проявлять сверхъестественную нежность к кошке, которая не нуждалась ни в чьей нежности, а тянулась под каминную решетку, чтобы достать завтрак, а я необычайно сосредоточенно погрузился в чтение позавчерашней газеты. После полудня, выйдя побродить в сад, я услышал слабый женский крик, - кто-то звал на помощь. Я прислушался, крик повторился. Мне показалось, что я узнаю голос Аменды, но я никак не мог понять, откуда он доносился. По мере того, однако, как я углублялся в сад, зов становился все громче, и наконец я понял, что он исходит из небольшого деревянного сарайчика, в котором хозяин дома проявлял фотографические снимки. Дверь была заперта. "Это вы, Аменда?" - крикнул я через замочную скважину. "Да, сэр, - услышал я приглушенный ответ. - Будьте добры, выпустите меня. Ключ лежит на земле около двери". Я нашел его в траве на расстоянии примерно одного ярда от домика и выпустил ее. "Кто же запер вас здесь?" - спросил я. "Я сама, сэр, - отвечала Аменда. - Я заперлась изнутри и выпихнула ключ через щель под дверью. Я не могла не сделать этого, сэр, иначе я ушла бы вслед за этими проклятыми солдатами. Но я надеюсь, что я не доставила вам беспокойства, - прибавила она, - я оставила завтрак приготовленным на столе, сэр". ГЛАВА XI Я не могу сказать точно, сколько еще нашего - к счастью, не слишком драгоценного - времени посвятили мы своему замечательному роману. Перелистывая загнувшиеся на уголках страницы этого растрепанного дневника, я вижу, что отчеты о последних собраниях были беспорядочными и неполными. Проходит несколько недель без единой записи. Затем следует устрашающее деловое собрание, на котором присутствовали Джефсон, Мак-Шонесси, Браун и я, и которое было "открыто в 8:30 вечера". В котором часу это собрание было "закрыто" и к чему оно привело, в нашей летописи, однако, не сказано, хотя на полях можно различить написанное карандашом: "3 ф. 14 ш. 9 п. - 2 ф. 6 ш. 7 п., с итогом в 1 ф. 8 ш. 2 п.". Несомненно, что финансовые результаты этого вечера были не особенно благоприятны. Тринадцатого сентября мы, должно быть, внезапно почувствовали необыкновенный прилив энергии, ибо я прочел, что мы "решили немедленно начать первую главу", причем слово "немедленно" было подчеркнуто. После этого судорожного усилия мы отдыхали до четвертого октября, когда принялись обсуждать, "будет ли это приключенческий роман или психологический", не придя, впрочем, - насколько это можно заключить из дневника - ни к какому решению. На том же собрании Мак рассказал про человека, который на аукционе случайно купил верблюда. Но подробностей этого рассказа я не записал, - может быть, к счастью для читателя. Шестнадцатого числа мы все еще спорили о характере нашего главного действующего лица, и из записи видно, что я предложил в герои человека типа Чарли Басвелла. Бедный Чарли! Теперь я не понимаю, почему он тогда ассоциировался у меня с образом героя. Очевидно, не из-за каких-либо его героических черт, а просто потому, что он всегда был страшно мил. Я до сих пор помню его залитое слезами мальчишеское лицо (оно так навсегда и осталось мальчишеским), когда он сидел на школьном дворе и топил в ведре с водой трех белых мышей и ручную крысу. Я сидел по другую сторону ведра и тоже ревел, помогая ему придерживать крышку от кастрюльки над несчастными зверюшками, и таким-то образом и началась наша дружба, началась и стала расти. Над гробом этих убитых грызунов Чарли принес торжественную клятву никогда больше не нарушать школьных правил, не заводить ни белых мышей, ни ручных крыс, но направлять всю свою энергию на то, чтобы слушаться учителей и доставлять своим родителям хотя бы небольшую радость в возмещение расходов по его образованию. Два месяца спустя атмосфера нашего дортуара стала нам казаться скорее странной, чем приятной, и следствие обнаружило, что Чарли превратил свой сундучок в клетку для кроликов. Когда его поставили лицом к лицу с одиннадцатью прыгающими на четырех ногах свидетелями и напомнили его прежние обещания, то он объяснил, что кролики - не крысы. Запрещение держать кроликов он расценил как новое тяжелое правило, которому он должен подчиняться. Грызунов унесли, и какова была их дальнейшая судьба, мы никогда не узнали точно, но через три дня Нам подали к обеду паштет из кроликов. Для успокоения Чарли я принялся убеждать его, Что, может быть, это и не его кролики. Но он, уверенный, что это именно они, пока ел, все время лил слезы в тарелку, а после обеда, во дворе, смело бросился в драку с мальчиком из четвертого класса за то, что тот попросил вторую порцию. В тот же вечер Чарли принес еще одну торжественную клятву, и в течение следующих шести месяцев был самым примерным мальчиком во всей школе. Он читал филантропические брошюры, жертвовал все свои сбережения на поддержку обществ, не желающих оставлять в покое язычников, и подписался на "Юного христианина", "Еженедельную прогулку" и "Евангелическую смесь" (под которой, собственно, неизвестно что подразумевается). Прием внутрь этой зловредной литературы в чрезмерных и ничем не разбавленных дозах естественно пробудил в нем стремление к чему-нибудь прямо противоположному. Он забросил вдруг "Юного христианина" и "Еженедельную прогулку" и стал покупать сенсационные романы ужасов ценой в одно пенни. Не интересуясь больше судьбой язычников, он накопил некоторую сумму денег и приобрел подержанный револьвер с сотней патронов. Мечтой Чарли, как сознался он мне, было стать метким, бьющим без промаха стрелком, и можно только удивляться, как он не добился своей цели. Конечно, тайну его снова обнаружили, что привело к очередным неприятностям, очередному раскаянию и обращению на путь истинный и к очередному решению начать новую жизнь. Бедный мальчик, он так и жил, все время "начиная новую жизнь". Он начинал новую жизнь в первый день каждого нового года, в день своего рождения, в день рождения кого-нибудь другого. Мне кажется, что в дальнейшем, когда он понял всю серьезность этих начинаний, он стал считать своим долгом производить их в первый день каждого квартала, когда истекают сроки платежей. Он называл это "производить генеральную чистку и начинать сызнова". Мне кажется, что юношей он был даже лучше, чем многие из нас. Но у него не было того ценного свойства, которое является отличительной чертой потомков англосаксов, где бы они ни находились, а именно - умения лицемерить. Стоило ему совершить какой-либо, даже самый незначительный, проступок, как все сразу же становилось известным, а это - большое несчастье для человека и приводит к постоянным недоразумениям. Милый мой, простодушный мальчик, он так и не понял, что он такой же, как и все остальные люди, может быть только чуть-чуть более прямой и честный, а он считал себя чудовищем развращенности. Однажды вечером я застал его дома занятым сизифовым трудом "генеральной чистки". Перед ним лежала гора писем, фотографий и счетов. Он рвал их и бросал в огонь. Я хотел подойти к нему, но он остановил меня. "Не подходи, - закричал он, - не трогай меня! Я не достоин пожать руку честному человеку". От таких слов обычно краснеешь и чувствуешь себя неловко. Я не нашел подходящего ответа и пробормотал нечто вроде того, что он не хуже других. "Молчи, - резко перебил он меня. - Я знаю, ты говоришь так только для моего утешения, но я не люблю слушать утешения. Если бы я думал, что другие похожи на меня, то мне стыдно было бы называться человеком. Я поступал как подлец, но, слава богу, еще не поздно. Завтра утром, дружище, я начну новую жизнь". Он закончил свою работу по уничтожению прошлого, а потом позвонил и послал слугу за бутылкой шампанского. "Это мой последний бокал, - сказал он, чокаясь со мной. - Старая жизнь кончена. Начинается новая". Он сделал глоток и бросил бокал с остатками вина в огонь. Он всегда любил театральные эффекты, особенно в решительные минуты своей жизни. Долгое время после этого я нигде с ним не встречался. Но однажды вечером, ужиная в ресторане, я увидел его прямо против себя в явно подозрительной компании. Он покраснел и подошел ко мне. "Почти полгода я был старой бабой, - сказал он со смехом, - я не мог выдержать этого больше... А кроме того, - продолжал он, - разве жизнь нам дана не для того, чтобы жить? Стараться быть тем, чем ты не являешься на самом деле, - это одно лицемерие. И знаешь ли, - тут он перегнулся ко мне через стол и голос его зазвучал серьезно, - честно и строго говоря, я знаю, я чувствую, что я лучше сейчас, когда я снова стал самим собой, чем когда я пытался быть каким-то противоестественным святым". Он всегда увлекался крайностями, и в этом была его основная ошибка. Он думал, что клятвенное обещание, лишь бы оно было достаточно громким, может запугать и подавить человеческую природу, тогда как на самом деле оно бросает ей вызов. В результате, поскольку каждое его новое "обращение" уводило его все дальше и дальше, за ним неизбежно должно было следовать все большее отклонение маятника в обратную сторону. А так как сейчас на него напало бесшабашное настроение, то он и пустился во все тяжкие. И вдруг однажды вечером я неожиданно получил от него записку: "Приходи в четверг, это канун моей свадьбы". Я пошел к нему. Он опять проводил "генеральную чистку". Все ящики были выдвинуты, а на столе громоздились связки карточек, записи ставок при игре на тотализаторе и листы исписанной бумаги. Все это, конечно, подлежало уничтожению. Я улыбнулся. Я не мог удержаться от улыбки, а он, нисколько не смущаясь, смеялся своим обычным добродушным, открытым смехом. "Знаю, знаю, - весело закричал он, - но сейчас это совсем не то, что раньше!" Потом он положил руку мне на плечо и сказал с той внезапной серьезностью, которая свойственна поверхностным людям: "Бог услышал мою молитву, дружище. Он знает, что я слаб, и послал мне на помощь своего ангела". Он снял с каминной полки портрет и протянул мне. Я увидел лицо, как мне показалось, холодной и ограниченной женщины, но Чарли, конечно, был от нее без ума. Во время нашего разговора из кучи бумаг вылетел и упал на пол старый ресторанный счет. Мой друг нагнулся, поднял его и, держа в руке, задумался. "Заметил ли ты, как подобные вещи сохраняют аромат шампанского и горящих свечей? - спросил он, небрежно нюхая листок. - А интересно, где теперь она?" "Мне кажется, что в такой вечер я не стал бы вспоминать о ней", - ответил я. Он разжал пальцы, и бумага упала в огонь. "Боже мой, - воскликнул он с жаром, - когда я подумаю о том вреде, который я причинил, о непоправимом и все растущем зле, которое я, быть может, принес в этот мир... О боже, дай мне прожить долгую жизнь, чтобы я мог искупить свои ошибки. Каждый час, каждая минута моей жизни будет отныне посвящена добру!" Он стоял предо мной, подняв к небу свои живые детские глаза, и казалось, что лицо его зажглось озарившим его свыше светом. Я подвинул к нему фотографию, и теперь она лежала на столе прямо перед ним. Он преклонил колени и прижался губами к портрету. "С твоей помощью, моя дорогая, - пробормотал он, - и с помощью неба". На следующее утро он женился. Жена его оказалась высоконравственной женщиной, хотя нравственность ее была, как это часто бывает, негативного свойства: она больше ненавидела зло, чем любила добро. Ей удалось дольше, чем я думал, удержать мужа на прямом, может быть даже чуточку слишком прямом, пути, но в конце концов он неизбежно снова сорвался. Я пришел к нему, так как он вызвал меня страшно взволнованным письмом, и нашел его в глубоком отчаянье. Это была старая история: он поддался человеческой слабости и не сумел принять даже самых элементарных мер для того, чтобы скрыть свою вину. Он стал рассказывать мне все подробно, прерывая речь восклицаниями о том, какой он великий преступник, и мне пришлось взять на себя роль примирителя. Это была нелегкая задача, но в конце концов жена согласилась простить мужа. Я сообщил ему об этом, и радость его буквально не имела границ. "Как бесконечно добры женщины! - воскликнул он, и слезы навернулись ему на глаза. - Но жена моя не раскается. Видит бог, что, начиная с сегодняшнего дня..." - Он остановился, и впервые в жизни в душу его закралось сомнение в самом себе. Радостное выражение исчезло с его лица, и по нему скользнула тень прожитых лет. "Я вижу, что я производил генеральную чистку и начинал снова в течение всей своей жизни, - сказал он печально, - и теперь я понял, откуда идет весь этот мусор и каким единственным способом можно от него избавиться". Тогда до меня не дошло все значение этих слов, - мне суждено было понять его несколько позже. Мой друг продолжал бороться, насколько позволяли ему его силы, и однажды снова сорвался, но каким-то чудом падение его не было обнаружено. Все выяснилось только много времени спустя, а в то время только двое знали его тайну. Это было его последним поражением. Однажды поздно вечером я получил наспех нацарапанную записку от его жены с просьбой прийти сейчас же. "Случилась ужасная вещь, - писала она, - после обеда Чарли пошел к себе наверх, чтобы заняться, как он говорит, "генеральной чисткой", и просил не мешать ему. Вынимая вещи из письменного стола, он, должно быть, неосторожно взял лежавший в ящике револьвер, очевидно забыв, что он заряжен. Мы услышали выстрел, бросились в комнату и увидели, что Чарли лежит на полу мертвый. Пуля попала прямо в сердце". Да, едва ли он относился к тому типу мужчин, которых можно назвать героями. Хотя, впрочем... Может быть, он боролся больше, чем многие из тех, кто выходит победителем. На суде человеческой жизни нам приходится обычно выносить решение на основании только косвенных улик, а главный свидетель, человеческая душа, так и остается неопрошенным. Однажды я обедал в гостях и помню, что разговор зашел о храбрости. Оказавшийся в нашей компании немец рассказал нам следующий эпизод, героем которого был офицер прусской армии. "Я не буду называть его имени, - начал наш собеседник, - ибо все, что он рассказывал, было конфиденциально. Сам я узнал эту историю следующим образом. За смелый подвиг, совершенный во время короткой войны с Австрией, мой друг был награжден орденом Железного Креста, который, как вы знаете, является высшей наградой в нашей армии. Лица, заслужившие этот орден, обыкновенно чрезвычайно гордятся им, что вполне понятно. Мой же приятель, наоборот, держал его всегда спрятанным в ящике письменного стола и надевал только в официальных случаях, когда не мог этого избежать. Казалось, ему неприятен самый вид этого ордена, Однажды я спросил его, почему. Мы с ним старые и близкие друзья, и он рассказал мне следующее. Он был еще совсем юным лейтенантом, и это было первое "дело", в котором он участвовал. Случилось так, что он оказался отрезанным от своей роты и, не имея возможности пробиться к ней обратно, примкнул к пехотному полку, стоявшему на крайнем правом фланге. Усилия противника были направлены главным образом против левого сектора центрального участка фронта, и в течение некоторого времени наш лейтенант оставался только отдаленным зрителем боя. Но внезапно направление вражеской атаки переменилось, и позиция пруссаков оказалась чрезвычайно опасной и ответственной. Снаряды стали ложиться в неприятной близости; последовал приказ "ложись". Люди упали и замерли. Снаряды взрывали вокруг них землю и набрасывали их грязью. В животе у нашего друга появилась ужасная спазматическая боль, поднимавшаяся все выше и выше. Он почувствовал, как голова его и сердце сжались и похолодели. Кусок шрапнели снес голову его соседу, а ему самому брызнувшей кровью залило все лицо; минуту спустя другой снаряд разворотил спину парня, лежавшего впереди. Нашему лейтенантику стало казаться, что самое тело его не принадлежит ему больше, а что распоряжается им какое-то другое, сжавшееся от страха существо. Он поднял голову и осмотрелся. Он сам и три солдата, все трое моложе его и тоже впервые участвовавшие в бою, были совсем одни в этом аду. Они лежали крайними, и рельеф местности полностью скрывал их от остальных товарищей. Все четверо взглянули друг на друга, и каждый прочитал мысли другого. И вот, оставив винтовки в траве, они начали медленно ползти прочь, лейтенант - впереди, остальные - за ним. На расстоянии нескольких сот ярдов возвышался небольшой крутой холм. За ним они были бы надежно укрыты. Они подвигались ползком, останавливаясь примерно через каждые тридцать ярдов, чтобы полежать неподвижно и перевести дух, а потом принимались ползти еще быстрее, обдирая кожу о неровности почвы. Наконец они добрались до подножия возвышенности, немного обогнули ее, подняли головы и оглянулись. Здесь никто из своих не мог их увидеть. Тогда они вскочили на ноги и бросились бежать, но через десять шагов столкнулись лицом к лицу с австрийской полевой батареей. Демон, вселившийся в них, теперь окончательно овладел ими. Это были уже не люди, а дикие звери, обезумевшие от страха. И вот все четверо (так порой толпа, охваченная паникой, бросается с отвесного утеса прямо в море) с криком выхватили свои палаши и кинулись на вражескую батарею. Противник, ошеломленный внезапным нападением, решил, что это целый батальон пруссаков, бросил свои позиции и в беспорядке, бегом, ринулся с холма вниз. Когда наш лейтенант увидел бегущих австрийцев, то страх, также независимо от его воли, исчез, уступив место одному только желанию - рубить и убивать. Четыре пруссака кинулись вслед за улепетывающими австрийцами, на бегу нанося им удары. А когда с грохотом подоспела прусская кавалерия, то оказалось, что наш лейтенантик и его три приятеля захватили два орудия и расправились с десятком врагов. На следующий день его вызвали в штаб. "Я попросил бы вас, сэр, - сказал ему начальник штаба, - запомнить раз навсегда, что его величество не нуждается в том, чтобы лейтенанты совершали военные действия по своему собственному плану. Атаковать батарею противника, имея в своем распоряжении трех человек, это не война, а черт знает что за дурачество. Вас следовало бы предать полевому суду". Затем, совсем уже другим то