утница. Я не представлял, как такое могло бы случиться; однако высказал предположение, что мы, может быть, каким-то образом угодили в сливное русло, и теперь нас несЈт к створу. Это предположение еЈ ничуть не утешило, и она стала рыдать. Она говорила, что мы оба утонем; это ей Божья кара, за то, что она поехала со мной кататься. Такое наказание мне показалось чрезмерным, но кузина считала его справедливым, и уповала, что скоро всему настанет конец. Я попытался еЈ успокоить, чтобы она не принимала всЈ так всерьЈз. Просто я, значит, гребу медленнее, чем казалось. Теперь-то мы скоро доберЈмся до шлюза. И я прогрЈб ещЈ с милю. Тут я начал уже и сам беспокоиться. Я снова посмотрел на карту. Вот он, Уоллингфордский шлюз, отмечен самым тебе явным образом, полторы мили ниже Бенсонского. Это была хорошая, надЈжная карта, и, кроме того, я сам помнил шлюз. Я проходил его два раза. Где мы? Что с нами случилось? Я начинал думать, что всЈ это сон, что я просто сплю у себя в постели; через минуту я проснусь, и мне скажут, что уже начало одиннадцатого. Я спросил кузину, не кажется ли ей, что это сон, и она ответила, что сама только что собиралась задать мне тот же вопрос. И тогда мы оба решили что, может быть, оба спим. Но, если так, кто из нас действительно спит и видит сон, а кто только снится другому? Становилось весьма интересно. Между тем я продолжал грести, а шлюз все не появлялся. Река под набегающей тенью ночи становилась загадочной и угрюмой, и, вместе с ней, всЈ вокруг становилось потусторонним и жутким. Мне стали приходить на ум всякие домовые, духи, блуждающие огоньки; те нехорошие девушки, которые сидят по ночам на скалах и завлекают народ в пучину; всякая прочая чертовщина. Я стал сожалеть, что был недостаточно добродетелен, что знаю так мало псалмов. И вдруг, во время этих раздумий, я услышал благословенный напев "Он разоделся в пух и прах", скверно исполняемый на гармонике -- и понял, что мы спасены. Как правило, я не прихожу в восторг от звуков гармоники. Но, боже мой, какой прекрасной показалась тогда эта музыка нам обоим! Много, много прекрасней, чем, скажем, голос Орфея, или лютня Аполлона, или что-нибудь в таком роде. Какая-нибудь небесная мелодия, в тогдашнем нашем состоянии духа, привела бы нас только в полное помешательство. Трогающую мелодику, исполненную надлежащим образом, мы сочли бы зовом небес, и оставили бы всю надежду. Но в дЈрганом судорожном мотивчике "Он разоделся в пух и прах", который пиликали, как придЈтся, на хриплой гармонике, было что-то особенно человечное, воодушевляющее. Сладкие звуки близились, и вскоре лодка, на которой они возникали, стояла бок о бок с нашей. В ней содержалась компания провинциальных Арри-и-Арриет, которые отправились покататься при лунном свете. (Никакой луны, правда, не было, но это уже не их вина.) Никогда в жизни я не видел людей очаровательнее и милее. Я окликнул их и спросил, не могут ли они указать нам дорогу к Уоллингфордскому шлюзу; я объяснил им, что ищу его уже битых два часа. -- Уоллингфордский шлюз! -- отвечали они. -- Да господь с вами, сэр. Его уже год как убрали, больше! Уоллингфордского шлюза больше и нет, сэр! Вы теперь около Клива. Вот те раз, Билл, ты прикинь только, но тут джентльмен ищет Уоллингфордский шлюз! Такая возможность мне в голову не приходила. Мне хотелось броситься им на шею и осыпать благословениями. Но течение для этого было слишком быстрым, и мне пришлось удовлетвориться банальной благодарностью. Мы благодарили их, снова и снова, и говорили, что сегодня чудесный вечер, и желали приятной прогулки, и я, кажется, даже пригласил их на недельку в гости, а кузина сказала, что еЈ матушка будет страшно рада их видеть. И мы запели "Хор солдат" из "Фауста", и всЈ-таки успели к ужину. ГЛАВА X Первая ночевка. -- Под парусиной. -- Мольба о помощи. -- Своенравие чайников; как с ним бороться. -- Ужин. -- Как ощутить добродетель. -- Срочно требуется хорошо осушенный необитаемый остров с удобствами, предпочтительно в южной части Тихого океана. - - Забавный случай с отцом Джорджа. -- Бессонная ночь. Мы с Гаррисом уже подумывали о том, что с Белл-Уэйрским шлюзом разделались таким же образом. Джордж тянул лодку до Стэйнза; там мы его сменили, и нам уже стало казаться, что мы прошагали миль сорок, волоча за собой груз тонн в пятьдесят. Было уже полвосьмого, когда бы добрались до места. Здесь мы уселись в лодку, подгребли к левому берегу, и стали высматривать, где бы причалить. Сначала мы предполагали добраться до острова Великой Хартии Вольностей -- живописного уголка, где река вьЈтся по мирной зелЈной долине -- и поставить лагерь в одной из живописных бухточек, которые можно найти на том маленьком побережье. Но, странным образом, теперь мы далеко не так стремились к живописности, как с утра. Клочок берега, скажем, между угольной баржей и газовым заводом нас, на эту ночь, вполне бы устроил. Пейзажей нам не хотелось; нам хотелось поужинать и отправиться спать. Тем не менее, мы догребли до мыса -- "Мыса Пикников", как его называют, и высадились в просто прелестном местечке, под сенью огромного вяза, к раскидистым корням которого и привязали лодку. Мы думали, что сразу поужинаем (решив обойтись без чаю, чтобы сэкономить время), но Джордж сказал -- нет; сначала нужно поставить тент, пока ещЈ не совсем стемнело, и можно разглядеть, что к чему. Потом, сказал он, сделав такое дело, мы, со спокойной душой, усядемся за еду. Ставиться просто так этот тент вовсе не захотел; боюсь, всей трудности дела никто из нас даже не представлял. В абстракции это выглядит проще простого. Берутся пять железных дуг -- как будто огромные крокетные воротца -- и укрепляются стоймя над лодкой. Поверх натягивается парусина и прикрепляется снизу. Это займЈт минут десять, думали мы. Мы просчитались. Мы взяли дуги и стали совать их в специальные гнЈзда. Кто бы подумал, что такое занятие может оказаться опасным. Но теперь, оглядываясь назад, я удивляюсь только тому, что мы живы, живы все, и есть кому об этом рассказывать. Это были не дуги, а какие-то дьяволы. Сначала они никак не хотели влезать в свои гнЈзда, и нам пришлось прыгать на них, и пинать, и заколачивать их багром. Когда они влезли, выяснилось, что мы повставляли их не в свои гнЈзда, и теперь их нужно вытаскивать. Но они не вытаскивались. Нам, по двое, приходилось сражаться с каждой в течение пяти минут, после чего они вдруг выскакивали, и пытались швырнуть нас в реку, и утопить. Посередине у них были шарниры, и, стоило нам отвернуться, они прищемляли нам этими своими шарнирами самые чувствительные части тела. И, пока мы боролись с одним концом дуги, убеждая его выполнить собственный долг, другой конец предательски подбирался к нам сзади, и бил по затылку. Наконец, мы их укрепили -- оставалось только натянуть парусину. Джордж раскатал еЈ и укрепил один конец на носу. Гаррис встал в середине, чтобы взять парусину у Джорджа и отправить дальше ко мне, а я изготовился принимать еЈ на корме. Чтобы добраться до моих рук, парусине потребовалось немало времени. Джордж справился со своей задачей как надо, но для Гарриса это дело было в новинку, и он дал маху. Как он ухитрился всЈ это сделать, не знаю (сам он объяснить не сумел), только после десяти минут сверхчеловеческих усилий он, посредством каких-то загадочных манипуляций, обмотал всю парусину вокруг себя. Он оказался так плотно в неЈ завЈрнут, и закатан, и упакован, что просто не мог из неЈ выбраться. Он, разумеется, повЈл неистовую борьбу за свободу -- право каждого англичанина по рождению -- и, в процессе этой борьбы (я узнал об этом впоследствии) повалил Джорджа; здесь Джордж, кляня Гарриса на чЈм свет стоит, присоединился к борьбе, и запеленался сам. В тот момент я ни о чем не догадывался. Я вообще понятия не имел о том, что творится. Мне было сказано, что я должен стоять, куда меня поставили, и ждать, пока до меня дойдЈт парусина; и мы, вдвоЈм с Монморанси, стояли и ждали, как паиньки. Нам было видно, что парусину дЈргает и кидает, вполне; но мы-то думали, что это такой технический приЈм, и не вмешивались. Нам также было слышно, как под парусиной приглушЈнно ругаются, и мы представляли, что работа, которой были заняты Джордж и Гаррис, была довольно хлопотной, и решили, что лучше всего пока подождЈм и, пока они там более-менее не разберутся, вмешиваться не будем. Мы ждали ещЈ какое-то время, но ситуация, по-видимому, только усугублялась; до тех пор, пока, наконец, над бортом лодки не возникла голова Джорджа и не заговорила. Она сказала: -- Ты что, не можешь помочь, раззява?! Стоит, как набитое чучело, когда мы тут чуть не задохлись, оба! Болван! Я никогда не остаюсь глух к призывам о помощи; я подошЈл и распутал их -- как раз вовремя, так как у Гарриса лицо уже почернело. Нам пришлось ещЈ полчаса как следует поработать, прежде чем, наконец, тент был натянут как полагается. Потом мы расчистили палубу и занялись ужином. Мы поставили чайник, на носу лодки, а сами ушли на корму, делая вид, что не обращаем на него внимания, а готовим к ужину прочее. На реке это единственный способ заставить чайник вскипеть. Если он только заметит, что вы этого ждЈте и нервничаете, он даже не зашумит. Нужно уйти и приступить к трапезе, как будто чай вы не собираетесь пить вообще. При этом на чайник ни в коем случае не следует даже оглядываться. Тогда вы скоро услышите, Как он фыркает и плюЈтся, теряя рассудок от стремления превратиться в чай. Также, когда вам очень некогда, хорошо помогает, если вы будете очень громко переговариваться между собой о том, что чаю вам вовсе не хочется, и вы не собираетесь его пить. Вы располагаетесь невдалеке от чайника, так, чтобы он мог вас подслушать, и кричите: "Я не хочу чаю, а ты, Джордж?", на что Джордж в ответ дерЈт глотку: "Да ну его, этот чай, я его ненавижу; мы будем пить лимонад; чай совсем не усваивается". После такого чайник немедленно начинает кипеть ключом и заливает спиртовку. Мы приняли на вооружение эту невинную хитрость, и в результате, когда всЈ остальное было готово, чай нас только и ждал. И тогда мы зажгли фонарь, и сели ужинать. Этот ужин был нам крайне необходим. В течение тридцати пяти минут, на всЈм протяжении этой лодки, как вдоль, так и поперЈк, не раздавалось ни звука -- за исключением лязга посуды и столовых приборов, а также непрерывного хруста четырЈх комплектов коренных зубов. Через тридцать пять минут Гаррис сказал "Уф!" -- и, вынув из-под себя левую ногу, заменил еЈ правой. Еще через пять минут Джордж тоже сказал: "Уф!" -- и швырнул свою миску на берег. Три минуты спустя Монморанси, впервые после нашего отъезда, обнаружил признаки примирения с действительностью, свалился на бок и вытянул лапы. Затем сказал "Уф!" и я, и откинулся назад, и треснулся головой, об одну из этих дурацких дуг, и не обратил на это никакого внимания, и даже не чертыхнулся. Как хорошо себя чувствуешь на полный желудок, как бываешь доволен собой и всем миром! Чистая совесть, как говорят мне такие, кто проверял на себе, даЈт ощущение счастья и удовлетворЈнности; полный желудок делает то же самое ничуть не хуже, причЈм дешевле, и не так хлопотно. Чувствуешь в себе столько всепрощения, столько добросердечия, после основательной и удобоваримой трапезы -- столько духовного благородства, столько великодушия! Странно, до какой степени органы пищеварения властвуют над нашим рассудком. Нельзя ни работать, ни думать, если наш желудок того не желает. Он диктует, что чувствовать, что переживать. После яичницы с беконом он велит: "Работай!". После бифштекса с портером он говорит: "Спи!". После чашки чая (по две ложки на чашку, заваривать не более трЈх минут), он командует мозгу: "А ну-ка воспрянь, и покажи, на что ты способен. Будь красноречив, и глубок, и тонок; загляни ясным взором в тайны Природы и жизни; простри белоснежные крылья трепещущей мысли, и воспари, богоравный дух, над юдолью сует, направляя свой путь сквозь сиянье бескрайних россыпей звЈзд к вратам Вечности!". После горячих сдобных пончиков он говорит: "Будь тупым и бездушным, как скотина на пастбище, -- безмозглым животным с равнодушным взглядом, в котором нет ни искры надежды и мысли, страха, любви, или жизни". А после должной порции бренди он приказывает: "Теперь, придурок, скаль зубы и падай с ног, чтобы твои дружки могли над тобой поразвлечься; пускай слюни и вытворяй всякую чушь, неси околесицу, и покажи, каким беспомощным идиотом может стать человек, когда ум и воля его утоплены, как котята, в рюмке спиртного". Мы всего лишь жалчайшие рабы своего желудка. Друг мой, не домогайся морали и добродетели! Следи неусыпно за своим желудком, питай его с разумением и осторожностью. И тогда к тебе явится добродетель, и явится благодать, и воцарятся они в душе твоей (безо всяких усилий). И станешь ты порядочным гражданином, и верным супругом, и нежным отцом -- достойным, благочестивым мужем. До ужина мы с Джорджем и Гаррисом были сварливы, брюзгливы и раздражительны; после ужина мы сидели и блаженно улыбались друг другу, и нашей собаке тоже. Мы любили друг друга, мы любили весь мир. Гаррис, передвигаясь по лодке, нечаянно наступил на мозоль Джорджу. Случись такое до ужина, Джордж бы выразил такие надежды и пожелания насчЈт участи Гарриса как на этом, так и на том свете, что вдумчивый человек бы содрогнулся. Теперь он сказал всего-навсего: -- Ну-ну, старина! Полегче. А Гаррис, вместо того чтобы своим, самым гадким, тоном сделать замечание в том духе, что нормальному человеку просто невозможно не наступить на какую-либо часть ноги Джорджа, передвигаясь в радиусе десяти ярдов от того места, где он находится; вместо того, чтобы посоветовать Джорджу никогда не садиться в лодки обычных размеров, имея ноги подобной длины; вместо того чтобы предложить Джорджу развесить их по обоим бортам (перед ужином он так бы и поступил), -- вместо этого он просто ответил: -- Ох, прости, старина! Надеюсь, тебе не больно? И Джордж отвечал: -- Пустяки! -- и добавил, что сам виноват, а Гаррис сказал, что нет, виноват всЈ-таки он. Слушать их было одно удовольствие. Мы закурили трубки, и сидели, любуясь тихой ночью, и разговаривали. Джордж высказал мысль: почему бы нам вообще так не сделать -- не остаться вдали от мира, с его грехом и соблазном, ведя воздержанную, тихую жизнь; творя добро. Я сказал, что как раз о чЈм- то в подобном роде часто мечтал и сам, и мы принялись обсуждать, нельзя ли нам, всем четверым, удалиться на какой-нибудь удобно расположенный и хорошо оборудованный необитаемый остров, и жить там среди лесов. Гаррис заметил, что, как он слышал, проблемой необитаемых островов является сырость; но Джордж возразил, что это не так, если остров как следует осушить, чтобы не бояться промочить ноги. Затем мы заговорили о том, что лучше промочить горло, чем ноги, и в связи с этим Джордж вспомнил забавную штуку, которая как- то случилась с его папашей. Его отец путешествовал с приятелем по Уэльсу, и однажды они остановились на ночь в небольшой гостинице, где проживали еще несколько молодых людей, и они (отец Джорджа и его приятель) присоединились к этим молодым людям, и провели вечер в их обществе. Вечер получился крайне весЈлый, засиделись они допоздна, и когда пришло время отправляться спать, то оказалось, что оба (отец Джорджа тогда был ещЈ зелЈным юнцом) тоже несколько навеселе. Они (отец Джорджа и его приятель) должны были спать в одной комнате, на разных кроватях. Они взяли свечу и поднялись к себе. Когда они оказались в комнате, свеча зацепилась за стенку, погасла, и им пришлось раздеваться и ложиться в постель во тьме наощупь. Они разделись, забрались в постель, причЈм, сами того не подозревая, в одну и ту же -- хотя им казалось, что ложатся они в разные. Один устроился головой на подушке, другой заполз на кровать с другой стороны, положив на подушку ноги. С минуту царило молчание. Затем отец Джорджа сказал: -- Джо! -- В чЈм дело, Том? -- ответил голос Джо с другого конца кровати. -- Слушай, у меня тут уже кто-то лежит, -- сказал отец Джорджа. - - Его ноги у меня на подушке. -- Странная вещь, Том, -- отозвался Джо, -- но, чЈрт меня побери, у меня тоже кто-то лежит! -- И что ты собираешься делать? -- спросил отец Джорджа. -- Я? Я его скину на пол, -- отвечал Джо. -- Я тоже, -- храбро заявил отец Джорджа. Последовала короткая схватка, которая закончилась двумя полновесными ударами в пол. Затем жалобный голос позвал: -- Том, а Том? -- Да... -- Ты как там? -- Сказать по правде, мой меня скинул! -- А мой меня! Ты знаешь, мне эта гостиница что-то не нравится. А тебе? -- А как называлась гостиница? -- спросил Гаррис. -- "Свинья со свистулькой", -- сказал Джордж. -- А что? -- Да нет, значит не та. -- В смысле? -- Любопытная штука, -- пробормотал Гаррис. -- Точно такая же штука случилась и с моим папашей, в одной деревенской гостинице. Он часто про это рассказывал. Я вот подумал, может быть, в той же самой? Мы отправились на боковую в десять, и я думал, что, устав за день, сразу усну. Но не тут-то было. Обычно я раздеваюсь, кладу голову на подушку, и потом кто-нибудь долбит в дверь, и кричит, что уже полдевятого. Но сегодня, казалось, всЈ было против меня. Новизна обстановки, жЈсткая лодка, скрюченная спина (ноги у меня лежали под одной скамейкой, голова -- на другой), плеск воды вокруг лодки, шуршание ветра в листьях -- всЈ это отвлекало меня и не давало уснуть. ВсЈ-таки я заснул и несколько часов проспал. Потом какая-то часть лодки, которая выросла только на ночь (еЈ однозначно не было, когда мы отправлялись в дорогу, и она исчезла к утру), стала буравить мне спину. Я, тем не менее, какое-то время таким образом ещЈ спал, и мне снилось, будто бы я проглотил соверен, и они, чтобы его достать, коловоротом сверлят у меня в спине дырку. Я считал, что с их стороны подобное уже слишком, просил поверить мне в долг, и обещал расплатиться в конце месяца. Но они не хотели меня и слушать; они сказали, что деньги лучше достать немедленно, потому что в противном случае нарастут большие проценты. В общем, в конце концов я с ними повздорил, и высказал всЈ, что о них думал. И тогда они крутнули бурав с таким изощрЈнным садизмом, что я проснулся. В лодке было душно; голова у меня болела, и я решил выйти подышать свежим ночным воздухом. Я натянул на себя, что нашарил (кое-что было мое, а кое-что -- Джорджа и Гарриса) и выбрался из-под тента на берег. Ночь была просто чудесная. Луна уже зашла, оставив притихшую землю наедине со звездами. Казалось, что, в тишине и молчании, пока мы, еЈ дети, спали, звезды вели с ней, их сестрой, беседу, и поверяли великие тайны -- голосами слишком вселенскими и бездонными, чтобы младенческий слух человека мог уловить эти звуки. Они внушают нам трепет, эти необыкновенные звЈзды, такие яркие, такие холодные. Мы -- словно дети, которых крохотные их ножки завели случайно в полуосвещЈнный храм божества, кому их поклоняться учили, но кого они не познали; и они стоят теперь под гулким сводом, простЈршимся над панорамой призрачного огня, смотрят вверх, наполовину надеясь, наполовину боясь узреть в небесах нечто, что приведЈт их в трепет. И в то же время ночь исполнена мощи и умиротворенности. Перед ее величием тускнеют и стыдливо прячутся наши маленькие печали. День был полон суеты и волнений, наши души были полны зла и горечи, а мир казался нам таким жестоким и несправедливым. И Ночь, как мать, великая, любящая, ласково кладет ладонь на наш пылающий лоб, и оборачивает к себе заплаканные наши лица, и улыбается нам; и, пусть не говорит нам ни слова, мы знаем всЈ, что она могла бы сказать, и прижимаемся горящей щекой к груди еЈ, и боль наша уходит. Порой наше горе поистине неподдельно и глубоко, и мы безмолвно стоим перед лицом Ночи, ибо у нашего горя нет слов, а есть только стон. И Ночь полна сострадания к нам. Она не может облегчить нам боль, но берет нашу руку в свою, и маленький мир уходит в какую-то даль и теряется у нас под ногами; а мы несЈмся на ЕЈ темных крыльях, чтобы предстать на мгновение перед ликом ещЈ большей Силы, чем даже она сама, и в дивном сиянии этой великой Силы вся жизнь человека лежит перед нами как книга, и мы понимаем, что Боль и Страданье -- лишь ангелы Божьи. Только те, что несли в этой жизни мученический венец, только те могут узреть это неземное сияние; но они, возвратясь на землю, не смеют говорить о нЈм, не могут поведать тайны, которую знают. Случилось давным-давно, что несколько прекрасных рыцарей ехали по незнакомой стране, и путь их лежал по дремучему лесу, заросшему густо колючим терновником, который раздирал в клочья их тело. И листья деревьев в этом лесу были такие тЈмные, плотные, что ни один солнечный луч не проникал сквозь ветви, чтобы смягчить мрак и уныние. И вот, когда они ехали по этому мрачному лесу, один из рыцарей отдалился от своих товарищей, и уже не вернулся к ним больше. И они, в жестокой печали, продолжили путь без него, оплакивая, как погибшего. И вот, наконец, когда рыцари достигли прекрасного замка, который был целью их странствия, они пробыли там много дней в празднестве. И как-то вечером, когда, бодрые и беззаботные, сидели они в огромной зале, перед пылавшими в очаге брЈвнами, и осушали заздравные кубки, вдруг появился тот рыцарь, которого они потеряли, и приветствовал их. Его платье было в лохмотьях, как платье нищего; на его белом теле зияли глубокие раны, но лицо его сияло светом великой радости. И спросили они, что за участь его постигла, и он рассказал им, как заблудился в дремучем лесу, и блуждал много дней и ночей, пока не упал, израненный, истекающий кровью, чтобы расстаться с жизнью. И вот, когда он был уже на пороге смерти, в глухом мраке подошла к нему величавая дева, и взяла его за руку, и повела его тайными тропами, которых не ведают люди. И вот над мраком леса воссиял лучезарный свет, пред которым свет дня был как лампада пред солнцем. И в этом дивном сиянии явилось измученному нашему рыцарю, словно во сне, видение; и столь удивительным, столь прекрасным было это видение, что рыцарь, забыв о своих тяжких ранах, стоял, зачарованный, и радость его была глубокой как море, глубин которого не измерил ещЈ никто. И видение растворилось, и рыцарь, склонив колени, воздал святой благодарность -- той, которая привела его в этот печальный лес, чтобы узрел он сокрытое в нЈм видение. И имя этому дремучему лесу -- Скорбь. Но о том, что явилось в нЈм прекрасному рыцарю, мы не смеем рассказывать, мы не можем поведать. ГЛАВА XI О том, как Джордж однажды встал рано. -- Джордж, Гаррис и Монморанси не выносят вида холодной воды. -- Героизм и решительность, которые проявляет Джей. -- Джордж и его рубашка: история с назиданием. -- Гаррис в роли повара. -- Взгляд в прошлое (учебное пособие; для изучения в школе). Я проснулся в шесть и увидел, что Джордж тоже не спит. Мы поворочались с боку на бок и попытались снова уснуть, но всЈ без толку. Если бы нам было нужно, по какой-нибудь особой причине, сейчас же встать и одеться, то мы, конечно же, уснули бы мЈртвым сном, едва поглядев на часы, и проспали бы до десяти. Но поскольку, в течение по меньшей мере ещЈ двух часов, вставать не было ни малейшей необходимости (и вообще, вставать сейчас, в такое время, было полнейшей глупостью) мы, в соответствии с общим твердолобым порядком вещей в природе, почувствовали, что пролежать ещЈ пять минут для нас -- равносильно смерти. Джордж рассказал, что нечто подобное, только хуже, случилось с ним полтора года назад, когда он жил сам, на квартире у некой миссис Гиппингс. Однажды вечером у него сломались часы и остановились на четверти девятого. Он этого не заметил, потому что забыл их перед сном завести (случай для него необычный) и повесил у изголовья, даже не посмотрев на них. А случилось это зимой, почти в самый короткий день, и в придачу всю неделю стоял туман. Таким образом, тот факт, что, когда Джордж утром проснулся, вокруг стояла кромешная тьма, не говорил ещЈ ни о чЈм. Он приподнялся и снял часы. Они показывали четверть девятого. -- Святители милосердные, упасите нас! -- вскричал Джордж. -- В девять я должен быть в Сити! Почему меня никто не разбудил? Что за безобразие! И он швыряет часы, и вскакивает с постели, и принимает холодную ванну, и умывается, и одевается, и бреется холодной водой (потому что греть еЈ некогда), и снова несЈтся к часам. Может быть от сотрясения, когда он швырял часы на постель, может быть по другой причине, неясной самому Джорджу -- но часы, застывшие на четверти девятого, пошли, и теперь показывали двадцать минут девятого. Джордж схватил их и сбежал по лестнице. В гостиной было темно и тихо; ни огонька в камине, ни завтрака на столе. Это было невиданное безобразие со стороны миссис Г., и Джордж решил, что вечером, когда вернЈтся, раскроет ей всЈ, что о ней думает. Затем он напялил пальто, нахлобучил шляпу, схватил зонтик, и бросился к выходу. Дверь была ещЈ на крюке! Джордж предал анафеме эту ленивую перечницу миссис Г. и, удивляясь людям, которые продолжают валяться в постели в такое неподобающее для приличных, почтенных людей время, откинул крюк, отпер дверь и выскочил на улицу. Четверть мили он мчался как угорелый, и к концу этой дистанции начал соображать, как всЈ это странно и любопытно, что на улицах так мало народу, а лавки все заперты. Конечно, утро было очень мрачное и туманное, но прекращать по этой причине всю деловую жизнь -- дело чрезвычайное. Ему-то нужно идти на работу! Почему другие валяются на постели только из-за того, что на улице темнота и туман? Наконец, он добрался до Холборна. Ни омнибуса, ни одного открытого ставня! В поле зрения Джорджа находилось три человека: полицейский, зеленщик с полной капусты тележкой, возница ветхого кэба. Джордж вытащил часы и воззрился на них: без пяти девять! Он остановился и сосчитал пульс. Потом нагнулся и ущипнул себя за ногу. Потом, с часами в руке, подошЈл к полисмену и спросил, не знает ли тот, который час. -- Который час? -- переспросил полисмен, окинув Джорджа откровенно подозрительным взглядом. -- А вот послушайте, сколько пробьет. Джордж прислушался, и башенные часы по соседству не заставили себя ждать. -- Как, всего три? -- возмутился Джордж, когда удары затихли. -- Ну да. А вам сколько нужно? -- Девять, разумеется, -- заявил Джордж, предъявляя часы. -- А вы помните, где живете? -- строго вопросил блюститель общественного порядка. Джордж подумал и сообщил свой адрес. -- Ах, вот оно что. Ну так послушайтесь моего совета. Спрячьте подальше ваши часы и двигайте потихоньку домой. И чтобы я больше этого тут не видел. И Джордж, погружЈнный в раздумья, вернулся домой. Оказавшись дома, он сначала решил было раздеться и отправиться спать ещЈ раз; но как только представил, что придЈтся опять одеваться, опять умываться, опять принимать ванну, предпочЈл устроиться и поспать в мягком кресле. Но уснуть он не мог: никогда в жизни он не чувствовал себя таким бодрым. Он зажЈг лампу, достал доску и стал играть сам с собой в шахматы. Но даже это занятие не взбодрило его: оно было томительным, почему-то, и он бросил шахматы, и попытался читать. Убедившись, что читать ему также не хочется, он снова надел пальто, и вышел прогуляться. На улице была ужасная пустота и мрак; все встречные полисмены глядели на Джорджа с нескрываемым подозрением, провожали лучами фонариков, шли по пятам. От этого Джорджу стало казаться, что он и вправду что-то наделал; тогда он стал прятаться в переулках, и скрываться в тЈмных подворотнях, как только издали доносилось мерное "топ-топ" служителей закона. Разумеется, в глазах Полиции подобный образ действия скомпрометировал Джорджа как никогда больше; они обнаружили его и спросили, что он здесь делает. Когда он ответил "ничего" и что он просто вышел подышать воздухом (это было уже в четыре утра), они почему-то ему не поверили; двое констеблей в штатском проводили его до самого дома, чтобы выяснить, правда ли он живЈт там, где говорит, что живЈт. Они посмотрели, как он открывает дверь своим ключом, расположились напротив, и стали наблюдать за домом. Вернувшись домой, Джордж решил развести огонь и приготовить себе завтрак, просто так, убить время. Но за что бы он ни брался -- за ведЈрко с углЈм или чайную ложку -- всЈ подряд валилось из рук, он то и дело обо что-нибудь спотыкался; поднялся такой грохот, что он чуть не умер со страху, представляя себе, как миссис Г. вскакивает с постели, воображает, что это грабители, открывает окно и визжит "Полиция!", после чего эти сыщики врываются в дом, надевают на него наручники, и волокут в участок. К этому времени нервы у Джорджа были так взвинчены, что ему уже мерещилось и судебное заседание, и как он пытается растолковать присяжным обстоятельства дела, и как ему никто не верит, и как его приговаривают на двадцать лет каторжных работ, и как его матушка умирает от разрыва сердца. И тогда Джордж бросил готовить завтрак, завернулся в пальто и просидел в кресле до тех пор, пока в половине восьмого не появилась миссис Г.. Джордж сказал, что с тех пор никогда раньше времени не поднимался; эта история послужила ему хорошим уроком. Пока Джордж рассказывал мне свою правдивую повесть, мы оба сидели, завернувшись в пледы. Как только он кончил, я взялся за дело: начал будить веслом Гарриса. С третьего тычка Гаррис проснулся -- он повернулся на другой бок и сообщил, что сию минуту спустится, пусть только ему принесут штиблеты. Пришлось брать багор и напоминать ему, где он находится; тогда он вскочил, а Монморанси, спавший у него на груди сном праведника, полетел кувырком, и растянулся поперек лодки. Потом мы задрали брезент, все четверо высунули носы, с правого борта, поглядели на реку -- и затряслись мелкой дрожью. Накануне вечером мы предвкушали, как проснЈмся чуть свет, сбросим пледы и одеяла, сдЈрнем тент, бросимся с восторженным кликом в реку, и предадимся купанию, долгому, упоительному. Сейчас, когда наступило утро, перспектива показалась нам не такой соблазнительной. Вода казалась слишком холодной и мокрой, а ветер -- зябким. -- Ну и кто первый? -- спросил, наконец, Гаррис. Давки не было. Что касается Джорджа, он решил дело тем, что скрылся в лодке и стал натягивать носки. Монморанси завыл, сам того не желая, как будто одна только мысль о подобном привела его в ужас. Гаррис же пробурчал, что потом будет чертовски трудно забираться в лодку, вернулся, и стал распутывать свои штаны. Идти на попятный мне не очень хотелось, но и купание меня не прельщало. ЕщЈ, чего доброго, напорешься на корягу, или увязнешь в водорослях. Поэтому я решился на компромисс: спуститься к воде и просто облиться водой. Я взял полотенце, выкарабкался на берег, пополз по ветке, которая уходила в воду. Было зверски холодно. Ветер резал кинжалом. Я подумал, что обливаться, пожалуй, не стоит -- лучше вернуться в лодку и поскорей одеться. И я уже собирался это сделать, но пока я собирался, дурацкая ветка треснула, мы с полотенцем со страшным всплеском шлЈпнулись в воду, и я, с галлоном Темзы в желудке, очутился на середине реки раньше, чем сообразил, что, собственно, произошло. -- і-Ј-Ј! Старина Джей-таки это сделал! -- услышал я, всплыв на поверхность. -- Вот уж не думал, что у него кишки хватит! А ты, Джордж? -- Ну и как? -- крикнул Джордж. -- Прелестно, -- пробулькал я в ответ. -- Вы просто олухи, что не хотите купаться. Я бы ни за что на свете не отказался. Ну, ну, давайте! Нужно только немного решиться, и всЈ! Но убедить их мне не удалось. Во время одевания случилось презабавная штука. Когда я, наконец, влез в лодку, у меня зуб на зуб не попадал, и я так спешил натянуть рубашку, что выронил еЈ в воду. Я пришЈл в полное бешенство, особенно когда Джордж стал гоготать. Лично я ничего смешного в этом не находил; я так об этом Джорджу и заявил, но он захохотал еще больше. Отродясь не видел, чтобы человек столько смеялся. В конце концов я потерял терпение и сообщил ему, что он не просто полоумный придурок, а выживший из ума маньяк, но он ржал все громче и громче. И вот, выудив эту рубашку, я вдруг обнаружил, что рубашка совсем не моя, а Джорджа, и что я по ошибке схватил еЈ вместо своей. Здесь комизм положения дошЈл, наконец, до меня, и я начал смеяться сам. И чем дольше я переводил взгляд с мокрой рубашки Джорджа на него самого, умирающего от смеха, тем больше я веселился сам, и под конец стал хохотать так, что рубашка свалилась в воду опять. -- Что же ты... что же ты... еЈ не вытаскиваешь? -- спросил Джордж, в перерывах между припадками. Меня разобрал такой смех, что сначала я не мог сказать ему даже слова, но потом, в перерывах между моими припадками, мне удалось выдавить: -- Это не моя рубашка... Это твоя! Я никогда в жизни не видел, чтобы веселье на человеческом лице так внезапно сменялось свирепостью. -- Что?! -- заорал Джордж, вскакивая. -- Нет, что за растыка! Поосторожней нельзя? Какого чЈрта ты не идЈшь одеваться на берег? Тебе в лодке вообще нечего делать, нельзя! Давай багор, быстро! Я попытался обратить внимание Джорджа на смешную сторону происшествия, но тщетно. Джордж порой бывает непроходимо туп, и юмора не улавливает. Гаррис предложил сделать на завтрак яичницу-болтунью. Он сказал, что приготовит яичницу сам. По его словам выходило, что в яичницах-болтуньях он большой мастер. Он часто готовил еЈ на пикниках, и во время прогулок на яхтах. Этой яичницей он просто был знаменит. Люди, которые хоть раз попробовали его яичницу-болтунью, какой мы сделали вывод, больше никогда не хотели ничего другого, чахли, и умирали, когда не могли получить еЈ. От его описаний у нас потекли слюнки; мы приволокли ему сковороду, и спиртовку, и все яйца, которые ещЈ не успели разбиться и размазаться по корзине, и стали заклинать его приступить к делу. Чтобы разбить яйца, Гаррису пришлось потрудиться; потрудиться не сколько разбить, но сколько, разбив, попасть ими в сковороду, а не на брюки, и чтобы при этом они не стекли в рукава. Ему всЈ-таки удалось зафиксировать на сковородке штук шесть, и, присев на корточки у спиртовки, Гаррис домотал их вилкой. Насколько мы с Джорджем могли судить, работа была изнурительная. Стоило Гаррису приблизиться к сковородке, как он обжигался, ронял всЈ из рук, и танцевал вокруг спиртовки, щЈлкая пальцами и выражаясь. Каждый раз, когда мы с Джорджем на него оглядывались, он выполнял эти действия постоянно. Сначала мы думали, что это было необходимо как условие технологического процесса. Мы не знали, что такое яичница-болтунья, и думали, что это, должно быть, какое-то блюдо краснокожих индейцев, или туземцев с Сандвичевых островов, приготовление которого требовало ритуальной пляски и магических заклинаний. Монморанси как-то раз подошЈл и сунул туда нос; масло брызнуло, обожгло его, и он тоже начал плясать и ругаться. В общем, это оказалось одним из самых интересных и увлекательных предприятий, свидетелем которых я когда-либо был. Нам с Джорджем было ужасно жалко, что всЈ так быстро закончилось. Ожидания Гарриса оправдались не полным образом. Такими усилиями следует добиваться большего. На сковородку попало шесть яиц; а всЈ, что из них получилось -- чайная ложка горелой, не вызывающей никакого аппетита субстанции. Гаррис сказал, что беда в сковородке, и сообщил, что яичница- болтунья получилась бы лучше, если бы у нас был котЈл для ухи и газовая плита. И мы решили больше не готовить этого блюда, пока не обзаведЈмся указанными хозяйственными принадлежностями. Когда мы кончили завтракать, солнце уже припекало, ветер стих; более славного утра нельзя было и пожелать. Вокруг нас почти ничего не напоминало о девятнадцатом веке. Глядя на реку, залитую утренними лучами солнца, нам нетрудно было вообразить, что столетия, отделившие нас от того достопамятного июньского утра 1215-го, отошли в сторону. И вот мы, молодые английские йомены, в домотканой одежде, кинжалы за поясом, теперь ждЈм, чтобы своими глазами увидеть, как будет начертана эта важнейшая страница истории, значение которой откроется простому народу только спустя четыре столетия -- благодаря некоему Оливеру Кромвелю, который глубоко изучил еЈ. Прекрасное летнее утро -- солнечное, тЈплое, тихое. Но возбуждение надвигающейся суматохи уже распространяется в воздухе. Король Джон заночевал в Данкрофт-холле; весь день накануне маленький городок Стэйнз оглашался лязгом доспехов, стуком копыт по булыжникам мостовой, криками военачальников, грубыми шутками и мерзкой божбой бородатых лучников, копейщиков, алебардщиков, чудным говором иноземцев, вооруженных пиками. В городе появляются группы пЈстро разряженных рыцарей и оруженосцев, покрытых пылью и грязью дороги. Весь вечер напуганные горожане должны без промедления распахивать двери, чтобы впустить грубых солдат, для которых здесь должен быть приготовлен стол и ночлег, и в самом наилучшем виде, иначе горе дому и его обитателям; ибо в те горячие времена меч был судьЈй и судом, палачом и истцом, и за всЈ, что брал, расплачивался только тем, что щадил, если было угодно, жизнь того, у кого это брал. Но вот вокруг бивачных костров на рыночной площади собирается ещЈ больше людей из войска баронов; и они там едят, и вовсю пьянствуют, и орут во всю глотку буйные хмельные песни, играют в кости, и ссорятся, далеко за полночь. Пламя костра бросает прихотливые тени на кучи сложенного оружия, на неуклюжие фигуры воинов. Дети горожан подкрадываются к кострам и с интересом глазеют; дюжие деревенские девки со смешками подходят ближе, чтобы перекинуться трактирной шуткой с солдатами, которые так не похожи на деревенских кавалеров -- те сразу получают отставку, стоят в стороне и таращатся, с пустыми ухмылками на своих грубых рожах. А вдали, на полях, окружающих город, мерцают неясные огоньки других биваков -- там собраны войском отряды каких-нибудь знатных лордов, и рыщут, как бездомные волки, французские наЈмники вероломного короля Джона. И так, пока на каждой тЈмной улице стоит часовой, а на каждом холме вокруг города мерцают огни сторожевых костров, ночь проходит, и над прекрасной долиной старой Темзы занимается рассвет великого дня, который окажется таким важным для судеб ещЈ не родившихся поколений. Едва лишь начинает светать, как на одном из двух островков, чуть повыше того места, где находимся мы, поднимается шум и грохот. Множество рабочих воздвигают там большой шатер, привезЈнный накануне вечером; плотники сколачивают рядами скамьи, а обойщики из Лондона стоят наготове с сукнами, шелками, парчой, золотой и серебряной. И вот -- наконец-то! -- по дороге, вьющейся берегом от города Стэйнза, к нам приближаются, смеясь и перекликаясь зычным гортанным басом, с десяток дюжих алебардщиков -- конечно, люди баронов. Они становятся на том берегу, всего лишь в сотне ярдов от нас и, опЈршись на алебарды, ждут. ИдЈт час за часом, всЈ новые и новые отряды вооруженных людей стекаются к берегу; длинные косые лучи утреннего солнца сверкают на шлемах и панцирях, и вся дорога, насколько хватает глаз, полна гарцующих скакунов и сияния стали. Скачут орущие всадники, маленькие флажки лениво колышутся в тЈплом ветре, то и дело поднимается новая суматоха, когда шеренги расступаются по сторонам, уступая дорогу кому-то из знатных баронов, который, верхом на боевом коне, окружЈнный оруженосцами, спешит стать во главе своих крепостных и вассалов. А на склонах горы Купер-Хилл, точно напротив, собрались любопытные крестьяне и горожане, которые примчались из Стэйнза, и никто толком не знает, что значит вся эта суматоха, но каждый толкует по-своему великое то событие, на которое они пришли смотреть. Некоторые говорят, что день этот принесЈт великое благо всему народу, но старики покачивают головами -- они слышали подобные басни и раньше. И вся река до самого Стэйнза усеяна точками лодок, лодочек и плетушек, обтянутых кожей -- сегодня такие уже не в почЈте, и есть только у бедняков. Дюжие их гребцы перетащили и переволокли их через пороги -- там, где спустя годы вырастет нарядный Белл- Уэйрский шлюз -- и теперь они приближаются, на сколько хватает смелости ближе, к большим крытым баркам, которые стоят наготове и ждут короля Джона, чтобы отвезти туда, где судьбоносная Хартия ждЈт его подписи. Подходит полдень. Мы ждЈм терпеливо уже который час, и разносится слух, будто коварный Джон снова выскользнул из рук лордов, бежал из Данкрофт-холла, наЈмники у ноги, и вместо того, чтобы подписывать для народа вольные хартии, заниматься будет другими делами. Не тут-то было! На этот раз он попал в железную хватку, хитрил и вертелся напрасно. Вдали на дороге клубится облачко пыли, оно приближается и вырастает, и всЈ громче становится топот копыт, и сквозь построенные отряды прокладывает свой путь блестящая кавалькада пЈстро разряженных