необходимым делом. Гриша, например, вытаскивал из-под своего кресла и ставил на стол одну за другой бутылки - французское шампанское, греческий коньяк, шведскую водку, скотч, бурбон, настойку "Стрелецкая" воронежского разлива и "Портвейн розовый" Нижнетагильского ордена Ленина химкомбината. Гарик вытащил из подмышечной кобуры любимый "ТТ", выдернул из нагрудного кармана шелковый платок, разложил на коленях и в одну минуту произвел неполную разборку, чистку и смазку оружия в полном соответствии с пособием "Уход за личным оружием в условиях вечеринок, дружеских бесед, выяснений смысла жизни и других". Гость же, и без того в своем фраке, усах, бакенбардах и кудрях похожий на фокусника, взял свою трость и начал ее задумчиво крутить - но так ловко, что черная с серебряным резным набалдашником трость вращалась, как пропеллер, образуя в воздухе прозрачный круг. Тут же пришли и звери. Спрыгнула со шкафа на стол, со стола на мои колени, свернулась и немедленно заснула кошка, и ее шерсть всех трех цветов, конечно же, сразу облепила мой черный наряд. Явилась и собака, и легла посередине комнаты на бок, вытянув в сторону лапы так, чтобы ее было невозможно обойти, и тоже сделала вид, что заснула, и даже вздохнула во сне. - М-да... Умная девочка... - наконец проговорил негромко ночной визитер. - Умная и хорошая девочка, да еще и красавица. Вам повезло. Всегда вам везет, за это иногда и расплачиваетесь. Впрочем, что мне в вас нравится - вы не отказываетесь платить... Однако я отвлекся, вычитывая вам нотации, на что мне справедливо и указала милая дама, а цель-то моего посещения я назвал в самом начале: напомнить вам о сути, смысле всей экспедиции. Собственно, это уже сделано, и сделала это, опять же, наша очаровательная подруга. Вы должны научить живущих здесь и сейчас страдать, показать им ужас и муки, окружающие их, которых они и сами не хотят видеть, да от них и скрывают. План остается прежним - вы вторгаетесь в компьютер ЦУОМ... - Простите, - перебил я его, - есть несколько вопросов, и мне бы хотелось, чтобы вы ответили именно на них. План в целом ясен. Но я не понимаю, для чего в деле должна участвовать она? Слабая женщина, к тому же постоянно мучающаяся сомнениями, по любому поводу обвиняющая себя во всех грехах, неуверенная... Она тоскует по семье, я же вижу это, она мучается раздвоенностью, любит и меня, и своих близких... Зачем она появилась здесь? - Вы не умеете слушать, - господин во фраке недовольно поморщился, - ну, да что поделаешь... Отвечу коротко: без нее вы не сможете ничего сделать, понимаете, ничего вообще. Вы, надеюсь, исполняете приказ о воздержании? - Ну... в большей или меньшей степени... - ответил я, чувствуя, как дрогнула и вцепилась в мое плечо ее рука. - Это необходимо соблюдать неукоснительно, - сказал господин строго, - и на конечном этапе вы, - он обратился к Грише, - должны будете объяснить, почему, и дать последние указания... - Или, - ответил Гриша не по уставу, и через секунду гость наверняка пожалел, что включил старика в беседу. - Или! Можно подумать, что Гриша не помнит своих забот, чтоб вы так помнили об Грише, как он помнит! И я вам скажу как пожилой человек, эти мальчик и девочка так влюблены друг в дружку, что их ничему не надо будет учить, я вам уверяю. Мне даже неудобно вам учить, вы же умный человек, но я вам скажу, что вы говорите глупости. Когда уже дойдет до дела, так эти двое справятся без нас с вами, и тот сраный, извиняюсь у дамы, компьютер будет как миленький делать наше с вами дело. И об Грише не беспокойтесь, я еще никого не подвел, и вас не подведу, и присмотрю за молодыми, если не забуду, конечно, потому что в жизни все бывает... и я вам должен предупредить, что здесь таки стреляют, и кто будет отвечать, если, не дай Бог, что-нибудь? Один пожилой аид и один армянчик - это, по-вашему, дивизия? Гриша стреляй, Гриша не стреляй, Гриша иди туда-сюда, а у мне только две руки, между протчим! - Не паясничайте, рабби, - сказал гость хмуро, - лучше налейте-ка... Гриша немедленно открыл бутылку поддельного польского "наполеона" и, по своему обыкновению, налил полную чайную чашку, которую гость, все так же хмурясь, выпил одним глотком. Между тем, Гарик откашлялся, сунул подмышку собранный пистолет и заговорил в свою очередь. - Фары побиты, зажигание надо делать, - сказал он, - как ездить, а? У меня все категории, я с шестнадцати лет за рулем, а у них здесь только девяносто шестым заправляют, так, а "паккард" серьезная машина, ему на девяносто шестом ездить, как нам ситро пить, да? И фары побиты. "Устав автомобильной, тракторной, бульдозерно-велосипедной и иной службы" что говорит? Он говорит так ездить? - Надоело, - рявкнул тут фрачный господин, - я, что ли, жестянку вашу ремонтировать буду! Фары заменить, зажигание отрегулировать, а бензин надо было свой брать, в канистрах... Как дети. Гриша и Гарик смотрели в стол. Господин же мило улыбнулся ей, подмигнул мне, будто и не он только что орал на подчиненных, и поднялся, взяв цилиндр и накидку. - Что ж, пора, - произнес он и, широко распахнув дверь, ступил на крыльцо, остановился в проеме, оглянулся... Солнце уже вставало, ночью, возможно, были первые заморозки, поэтому воздух стал прозрачен, и яркий свет восхода пронизывал его, и фигура уходящего была окружена этим светом. - Мой вам совет, - он посмотрел на нее, перевел взгляд на меня, - не думайте о логике, о причинах и целях, о следствиях и путях. Вот мы просидели ночь, беседовали, пили, несколько красивых живых существ, в тепле и уюте... Зачем же искать объяснения этой прелестной картине, для чего нагружать ее смыслом и значением? Да, кстати: что это, господа, вы все в черном, нам так не подобает... С этими словами он вывернул свою пелерину белой подкладкой наружу, укрылся ею весь и шагнул с крыльца в солнечный свет, и лакированная трость в его руке под этим светом засверкала, вспыхнула оранжевым огнем. 9 Все затянулось до такой степени, что казалось - никакой другой жизни не было и не будет, так и останемся мы нашей странной компанией на этой призрачной даче, четверо костюмированных голливудских статистов из третьеразрядного боевика не то о "стреляющих двадцатых", не то о "свингующих сороковых". Вечно будет чистить свой музей оружия и нести чушь с комическим акцентом Гриша, вечно будет бесшумно бродить по комнатам или прогревать перед гаражом мотор очередного рыдвана сумрачный Гарик, каждую ночь будем мы с нею изводить друг друга неудовлетворимым желанием, а днем будем все колесить по веселому, богатому, чистому городу, дрожа от страха, проезжать мимо доброжелательно подмигивающих полицейских, бродить среди спокойных, приязненных людей, вовсе не жаждущих, чтобы мы их, наконец, спасли от неведения, совсем не мечтающих познать добро и зло - им вполне хватало добра... С утра уборщики в желтых комбинезонах уносили в черных пластиковых мешках уже начавшие темнеть под ночными холодами и дождями разноцветные листья, с лужаек, газонов и широких светло-серых плиточных тротуаров. По аллеям Бережковской, Смоленской и Пресненской набережных, мимо бесконечных рядов припаркованных колесами на обочину машин с мокро блестящими крышами бежали джоггеры в высоких кроссовках на толстенных подошвах, в расписанных рекламами "Квас-колы" и "Мавзолей клуба" фуфайках, в городошных кепках, повернутых козырьками назад. На перекрестке уже обосновывались шестеро длинноволосых, в невероятном цветном тряпье, разворачивали плакаты "Секс вдвоем - это агрессия! Прекратите войны в постели сейчас!" и "Обладание другим человеком - отвратительное насилие! Онанисты, будьте гордыми!" Это начали очередную демонстрацию сторонники равных прав для моносексуалистов, борющиеся за выставление своего кандидата на очередных президентских выборах. Тут же на столике была разложена выходящая в излюбленном моносексуалистами Лубянском околотке радикально-левая и авангардно-культурная газетка "Дрочила ньюс". Редкие в этом районе даже днем, а утром тем более, прохожие, смотрели на протестантов без малейшего интереса, как на пустое место - всем было известно, что никакого секса это активное меньшинство давно уже не практикует, как и все остальные, собственно, а просто пытается привлечь внимание к своим произведением и идеям. Моносексуалисты были в основном художниками, музыкантами и поэтами социалистических взглядов. На Арбате клубилась международная толпа, окружавшая то одного, то другого интернационального же артиста. Толстый до изумления африканец огромным, самостоятельно живущим брюхом рвал цепи и валил на землю желающих. Узкоглазый оркестр домбристов в войлочных островерхих шапках играл нечто народное, слегка ритмизированное, вокруг приплясывали под чрезвычайно модную в этом сезоне среднеазиатскую музыку молодые люди в коже, в металле, в джинсах, в широких и толстых клетчатых рубахах. На урне застыл, изображая манекен, японец, загримированный и одетый Лениным из популярной комедии "Маленький большой мужчина", только что прошедшей по всем экранам и сделавшей небывалую кассу. Мы в который уже раз ехали к Страстной площади все с той же целью. Сегодня Гарик сидел за рулем бежевой "победы", чуть отросшие черные усики были тонко подбриты, черный набриолиненный кок отливал вороненой сталью. Гриша рядом с ним выглядел необыкновенно солидно в зеленой велюровой шляпе, в толстом, с сильно наваченными плечами пальто из коричневого ратина, с изжеванной и погасшей папиросой в углу рта. Она была в маленькой шляпке, полумесяцем охватывающей прическу из коротких кудряшек, чернобурка мягко и свободно лежала на плечах осеннего жакета колокольчиком из голубовато-серого бостона. Я надел, как всегда, любимый габардиновый макинтош, усы же подбрил и подстриг короткой щеточкой, по-английски. В результате вся компания выглядела возвращающейся с бегов или из кафе "Националь", тем более, что в довершение сильные запахи коньяка "КВВК", бутылку которого Гриша разлил всем перед выездом, и отличных, из того еще "Арагви", сациви, лобио и жареного сулугуни, которые он выставил для закуски, наполняли машину. Гарик включил приемник и голос Александровича прелестно смешался с ароматами кавказской трапезы и немного пыльных ковровых дорожек, которыми были прикрыты сиденья. Вернись в Сорренто, предлагал певец, и мне так захотелось вернуться в этот, гори он огнем, Сорренто, и остаться там с нею навсегда, как, собственно, и в любом месте с нею, пусть будет Сорренто, и забыть все, никогда не видеть, и не слышать никого, с кем прожил всю жизнь до встречи с нею, жить себе и жить в Сорренто, сколько там осталось, зарабатывая на кусок хлеба, предположим, пением этой самой песни, причем по-русски, для добрых туристов... На Триумфальной площади, у памятника Маяковскому, тоже митинговали моносексуалисты - или "пацаны", как они сами себя называют. Но здесь же был и второй митинг, гей-националистической партии. Митинги страстно ссорились между собой, в открытые окна машины доносились вопли: "Педрилы вонючие! Не примазывайтесь к национальной идее! Русский человек должен сам себя любить!" "Онанисты! Дрочилы! Недоделки! Руки-то не устают?" При этом "голубые" поднимали огромное знамя соответствующего цвета, но с двуглавым орлом - правда, головы смотрели не в разные стороны, а друг на друга и с выражением нежности. Кроме знамени над небольшой их толпой возвышался также портрет необыкновенно красивого юноши с выпуклыми, как бы фарфоровыми глазами и со множеством сережек в ушах - одного из классиков движения, активно писавшего в конце минувшего тысячелетия скандального публициста. В свою очередь, сторонники полной самодостаточности и сексуального суверенитета личности поднимали над головами тоненькие, карманного формата книжечки - полное собрание сочинений автора, жившего примерно в одно время с фарфоровоглазым, но воспевшего одиночество в автобиографическом труде, рассказывавшем, как именно он любил сам себя. Гарик тут был вынужден затормозить, пробираясь среди добродушных зевак, рассматривающих из-за желтых лент полицейской линии забавных чудаков. Я заметил, что чуть в стороне проходит еще одна демонстрация. Ее участником был единственный человек, средних лет мужчина в классическом костюме и безукоризненной белой рубашке со строгим галстуком. Он держал небольшой плакатик такого содержания: "Прекратить сегрегацию белых гетеросексуальных мужчин! Мы тоже человеческие существа!" Как раз когда наша машина проезжала мимо, к упрямому реакционеру подошел полицейский и начал строго проверять документы - видимо, разрешение на манифестацию. Тем временем два враждующих митинга начали переходить к рукопашному, правда, вялому выяснению отношений, но полицейский даже не обернулся... Мы свернули на Тверскую. По тротуарам шла публика, которую всегда можно увидеть на этой самой шикарной улице мира. Здесь были прекрасные молодые семьи, с тремя-четырьмя детьми, с легкими колясками или рюкзачками для переноски младенцев, одетые просто, небрежно, но очень дорого - в джинсах "верея всадник", в красно-белых спортивных куртках и фуфайках "спартак чемпион", в прогулочных туфлях "скороход супер", стоящих, как приличное брильянтовое кольцо... Спешили на ранний коктейль пары средних лет - он в обязательном смокинге, она в норковой шубе со специально неокрашенными ромбиками на левом плече и правом рукаве, подтверждающими для "зеленых", что мех, упаси Боже, не натуральный... Высаживались из наемных шестидверных лимузинов "чайка де люкс" гуляки в блейзерах, с пестрыми фулярами под распахнутыми воротами рубашек, с ослепительными двухметровыми скандинавками, цветоподобными филиппинками и элегантными, как сам лимузин, нигерийками - всех их на выбор предлагала лучшая международная фирма эскорт-сервиса "Тургеневз герлс инк." ...На углу Благовещенского переулка играл прекрасный, высокопрофессиональный дуэт, высокий, тонкий, пританцовывающий темнокожий балалаечник и грузный, немолодой, с седой косицей, с простоватым лицом волжанина саксофонист. Они играли старинные песни и как раз перешли от "Русского поля" к "Yesterday". Монеты непрерывно падали в пластиковый стаканчик, стоявший перед музыкантами на асфальте... Из маленького, но знаменитого на весь мир бара за углом вышел популярнейший артист, только что сыгравший главную роль в фильме - сенсации года - "Любовник президента", огляделся по сторонам, как бы поправляя платочек в нагрудном кармане, но, не встретив ни одного узнающего взгляда, оскорблено прыгнул в открытую "оку спешиал спорт" и унесся в сторону Бронных... Мы поровнялись со знаменитым магазином электроники "Поповъ", когда на мостовую ступил полицейский, поднял ладонью к нам руку в белой перчатке и улыбнулся - мол, извините, ребята, не моя воля, я бы вас пропустил, но... Гарик прижался к тротуару и выключил зажигание. Позади нас, сколько можно было видеть, до самой Александровской и дальше уже стояла бесконечная плотная лента машин, хлопали дверцы, люди выходили и, оживленно переговариваясь продолжали путь пешком. - Делают, что хотят, - сказал Гриша. - Вот это мое аидыше счастье, если мне надо по делу, так у них народное гулянье... Мы тоже вылезли из машины и двинулись к площади пешком. - Офицер, что-нибудь случилось? - поинтересовался я, проходя мимо полицейского. - Случилось, приятель, конечно, случилось, - радостно откликнулся двухметровый малый с детским лицом, поднося руку в белой перчатке к лакированному козырьку. - Случилась хорошая погода, а в хорошую погоду мы советуем людям пройтись... Хорошо смотритесь, ребята! Классный маскарад, и машина, и вообще... Прямо со съемок? Или будете что-нибудь показывать на площади? - Будем показывать, - она улыбнулась так, что, сложившись пополам, чтобы лучше видеть ее сияющее лицо, полицейский даже чуть отшатнулся, как от вспышки. - Освободитесь, приходите посмотреть, хорошо? Я буду рада... - она сделала паузу, за которую сердце бедного парня успело подпрыгнуть и остановиться в его глазах, и закончила, - ...и мои друзья тоже. Интересно, подумал я, почему она так легко заговаривает с первым встречным, и так упорно молчит со мной, и просит меня не говорить, ей кажется, что я говорю слишком много, пытаюсь все поместить в слова, и потому все порчу, искажаю, она же молчит, закрывает глаза, только прижимается тесно... Может быть, она меня и не любит, подумал я, но, безусловно, относится по-другому, чем ко всем остальным, ко всему миру. Она кокетничает со всем миром, подумал я, что ж, вероятно, она достаточно болезненно пришла к этому способу выживания, единственно возможному для такого слабого по сравнению с миром существа. Жизнь, подумал я, научила ее ласково улыбаться, а не скалиться угрожающе, она побеждает, поддаваясь - и острая, горькая ревность на секунду заполнила меня всего, пока полицейский, согнувшись в три погибели, отдавал ей честь, заглядывал в глаза и бормотал, что после дежурства, конечно, сударыня, я найду вас, это не проблема для нас в полиции - найти кого-нибудь... На Страстной народу было полно, но не тесно. Посередине площади маршировал, непрерывно перестраиваясь, духовой оркестр, впереди, танцуя, подбрасывая и ловя оперенные жезлы, шли девушки, тамбур-мажор взметал свой гигантский, тяжелый, в эмблемах и колокольчиках тамбур, тамбур повисал в воздухе, а фокусник ловил его, сделав пируэт. От центра на движущейся платформе приближалась группа, застывшая в живой картине: они изображали самый известный эпизод истории страны. Седой человек с грубым лицом сидел за большим письменным столом и, свесив голову, спал, а вокруг стола стояли трое, один из них что-то говорил в трубку стоявшего перед седым телефона, другой, склонившись, подписывал какой-то документ, третий, обернувшись к зрителям, просто стоял - выпятив грудь и скрестив на ней руки, высокомерно вскинув голову. Все знали, что изображают артисты, тем не менее, на откинутом борту платформы, выкрашенной в национальные цвета, была крупная надпись: "Отстранение от власти. По картине академика Плясунова". Толпа зааплодировала, группа медленно проплывала над нею. - Атасно сделано, да? - парень обращался к нам, обнимая за плечи девушку, оба восхищенно смотрели на артистов. Притиснутые к нам толпой, они жаждали поделиться с ближайшими своим патриотическим чувством, своей любовью, молодостью, радостью от хорошей погоды... - А у вас тоже какой-нибудь прикол? Что будете показывать? Из "Банды Берии", я секу, нет? Они все просто помешались на этом вполне посредственном триллере, на этом старом жаргоне, подумал я, и неопределенно, но, конечно, с улыбкой кивнул парню, отчего он уже окончательно расплылся, радостно и с восхищением замотал головой, взлетела его длинная косица и зазвенели две сережки в левом ухе. Девушка, чрезвычайно коротко стриженное и, видимо, бессловесное создание, прижалась к его плечу, пытаясь подняться на цыпочки и даже подпрыгнуть, чтобы лучше видеть удаляющуюся над толпой историческую картину. ...Они правили страной втроем меньше года, и сумели добиться того, что всегда и везде становилось началом процветания - они разрушили все до конца. Кошмар, творившийся даже в самые последние дни перед их приходом, когда седой человек уже не выходил из запоев больше, чем на неделю, когда стреляли по всей стране, начал исчезать хлеб, этот кошмар показался покоем и процветанием. На пустом месте, на руинах появились такие авантюристы, по сравнению с которыми сам дьявол был младенцем. И началась новая история, и через каких-то пятьдесят лет установились мир, богатство, порядок, и уже казалось, что так было всегда. Осталась легенда о "Великом Отстранении от Власти", уверенность, что возможна только такая жизнь, в которой ничего не происходит, и что так живут все, кто хочет жить нормально, весь мир, а те, кто живет иначе, сами выбрали свою судьбу и, значит, им не нужны мир, еда и спокойствие. Впрочем, где живут такие люди, как они живут и что думают о Республике России, самой богатой стране мира, никто особенно не интересовался... - А чего, брателла, пошли в "Быстрые пельмени"? - парень просто лопался от доброжелательности, от радости жить. - Я ставлю, серьезно! Пошли!.. Совершенно неожиданно инициативу решения взял Гарик. - Спасибо, брат, за уважение, да? Только я ставлю. Слушай, я старше, значит, надо уважать... По инструкции "Случайные спецзнакомства..." - но тут Гришей был нанесен видимо достаточно ощутимый удар, потому что Гарик замолчал, изумлено воззрился на старика и, абсолютно не заботясь о связности, закончил - ...посидим, поговорим, как люди, - и пошел впереди, легко раздвигая толпу, впрочем, охотно и старательно пропускавшую нас, улыбавшуюся, подмигивающую. Если люди пробираются в такой тесноте, значит, им нужно - в России уже давно извинялись перед толкнувшими и уступали дорогу спешащему. Над восемьдесят четвертым этажом Центра Управления Общественным Мнением бежала горящая строка новостей. В Петербурге задержаны торговцы наркотиками, они ввезли в страну несколько килограммов почти чистого холестерина... Кинозвезда и сверх-модель бросила вызов обществу, заявив, что безопасный секс отвратителен. Однако она признала, что никогда не пробовала какого-нибудь другого... "Нижегородские тигры" разгромили "Смоленских чудовищ" и теперь возглавляют таблицу национальной лиги лапты... Концерт величайшей группы "Дети Контрацепции" в лучшем зале города "Чайковский"... Наводнение в Канаде, голод в Чехии... Стеклянный колпак над памятником, похожий на прозрачный карандаш, уже был подсвечен, его грани сверкали, в них отражалась толпа, сам памятник был почти не виден. Справа возвышался темный, гранитный, с маленькими окнами, длинный шестиэтажный фасад основного конкурента ЦУОМа - либеральных, радикально-консервативных, авангардно-реакционных "Ведомостей", издающих десятки газет, бюллетеней и журналов, общий тираж которых не поднимался выше тысячи-полутора. Напротив "Ведомостей" стоял нетронутый очень старый дом, казавшийся крошечным среди небоскребов, окружающих площадь. Но скульптура, установленная на его крыше, отчасти уравновешивала картину. Это была каменная девушка, стоящая на ротонде - когда-то ее предшественницу сняли, но восстанавливая старину строители постарались, и новая девушка была впятеро больше старой. А мы пробирались к четвертому углу площади, где горела, светилась изнутри прозрачная призма "Быстрых пельменей", над которой поднималось самое большое в городе конторское здание, получившее собственное имя в честь легендарного мэра: он разрешил строительство за самую большую из зафиксированных в истории взяток. - Не знаю, не знаю, - сварливо бубнил Гриша за моей спиной, - если человеку не нравится хорошо жить, так пусть себе живет плохо... А если мне нравится, так оставьте пожилого человека у покое... Им надо знать правду, им надо? Так пусть знают, я не против, я все исделаю, как велели, они узнают эту паскудную правду. Но одно дело ее знать, а другое дело из-за нее здесь все погромить и головы друг другу пооткручивать... Что, я не прав, Миша? - Вы правы, рэб Гриша, - сказал я, не оборачиваясь, - хотя я не все понял. Но головы откручивать не надо, это точно. 10 - Этого не может быть, - девочка отодвинула от себя пакет с фотографиями, поднесла к губам пластиковый стаканчик с "Квас-колой", но ее передернуло, и она поставила стаканчик на поднос. Гриша убрал фотографии в свой докторский баул. - Этого не может быть... У нас нет такой армии, мы ни с кем не воюем, пацифизм уже сто лет назад стал нашей официальной идеологией... Я учусь на историческом... - Если идеология становится официальной, она становится ложью, - вздохнул Гарик и не сослался на инструкцию, не закончил фразу вопросом, будто и не он. Шрам на его лице побелел и выделялся сейчас особенно четко, глаз с оттянутым веком смотрел грустно. - Я много раз видел эти фотографии, но только сейчас понял, что они значат. "Этого не может быть", но это есть, и вы уже не можете жить, как раньше, не можете забыть то, что вы увидели, и жизнь идет под откос, не хочется танцевать на площади, не хочется любить... - Генук, Гарик, - сказал Гриша, - генук. Уже хватит пугать молодых людей. Жизнь их еще напугает так, не дай Бог, что у них, извиняюсь, будут мокрые штаны, и им будет неудобно смотреть один на другого, извиняюсь. Чтоб они мне были так живы, разве это они исделали то, что на карточках? Так почему они должны переживать? То есть, конечно, пусть себе переживают, пусть страдают и огорчаются за людей, но почему, спрашивается, они должны иметь неудобство за себя? Что они исделали плохое за свою маленькую жизнь? Любили себе друг дружку, учились в своих институтах, танцевали, обжимались потихоньку, тряслись и стеснялись полюбиться как следовает... Так я вас спрашиваю, Гарик, в последний раз, зачем вы их учите быть виноватыми во всем этом говне, извиняюсь? Девочка плакала, парень обнял ее за плечи и смотрел в сторону, повернувшись к нам прекрасным, молодым и твердым профилем, колечко в мочке его уха едва заметно дрожало, и едва заметно же ползала по лопаткам косица, и я понял, что он тоже плачет, только беззвучно и без слез. Она заговорила тихо, замолчала, глянула на меня, я все понял, достал из заднего кармана фляжку из зеленого стекла, обтянутую толстой кожей, отвинтил серебряную крышку-стаканчик, налил, протянул ей... Глотнув, и сморщившись, и переведя дух, она продолжала. - ...Мы всегда спорим... всегда спорим с ним, - она положила руку на грудь мне, обычным своим нежным жестом, и сердце мое остановилось, сбилось, вернулось в ритм, сбилось снова, - спорим об этом... Виноваты мы или нет в несчастьях других людей? И почему мы мучаемся от этих несчастий? Плохо другим, а мучаемся мы... Разве мы святые или праведники? Почему невозможно быть счастливым, причиняя горе?.. Я думаю, что вы все согласитесь со мною: не от нас зависит чувствовать или не чувствовать свою вину. Нам посылается это чувство, и если нам плохо оттого, что плохо другим - значит, это нам наказание за нашу вину перед другими. Простите... Может, я не должна говорить о таких серьезных вещах так уверенно, но я чувствую, что это так и есть, и ничего не могу с собою сделать... - Вероятно, вы правы, - Гриша снова стал говорить нормально и я вдруг понял, как надоели им двоим, ему и Гарику, идиотский маскарад и шутовская речь, весь выданный им в эту командировку камуфляж. - Скорее всего, вы правы, да и не мне сомневаться в вашей правоте, у всех нас здесь одно дело. Но позвольте мне, прилагая, естественно, все усилия, чтобы успешно завершить нашу миссию, все же сохранять свои рефлексии. Вы убедительны, вы логичны и, что самое главное, вы неотразимо совестливы в своем моральном обосновании нашей цели. Однако позвольте вам напомнить, милый вы человек, что давеча в нашей очередной ночной дискуссии вы говорили нечто совсем иное. Вы стояли за то, что следует любыми способами облегчать жизнь людей, их страдания, которых всегда предостаточно и без дополнительного, подробного знания о страданиях ближних, что ложь во спасение извинительна, что поведение, дающее счастье или хотя бы покой - благо. Вы, помнится, с поразившей меня откровенностью даже привели пример из собственной личной жизни, и я не мог с вами не согласиться: рассказать бесконечно любящему вас человеку об измене было бы жестоко и бесчеловечно, устоять же перед соблазном было невозможно, поскольку любовь и даже просто страсть сильнее земных существ... Я согласился - адюльтер ужасен, но адюльтер плюс признание убийственны вдвойне. Отчего же мы стремимся обрушить еще более страшную правду на головы всех живущих в этой стране мирных, скучных, но неплохих в сущности людей? Вот что меня мучает все эти дни и ночи, когда наш путь к близкой уже цели все прерывается и прерывается, мы как-то странно вязнем уже у самого финала. Может, с пугающей догадкой спрашиваю я себя, пославший нас и не хочет, чтобы мы открыли людям правду, может, все дело только в нас, точнее, в вас, поскольку мы с Гариком Мартиросовичем просто на службе - а вас испытывают? Вы мучаетесь, спорите о смысле и оправданности задания, но, тем не менее, преодолевая и терпя все, стремитесь его выполнить - и не можете. Возможно, в этом и заключен весь смысл? Увы, я не посвящен... Когда он умолк, глаза всей компании были на мокром месте, женщины плакали откровенно, суровые мужчины старались не смотреть друг на друга. Может быть, причина была и в том, что к этому времени полулитровая моя фляжка, заправленная самым крепким из скотчей, пятидесятисемиградусным "Aberlour", дважды обошла круг и опустела. Впрочем, никто не обращал на нас внимания. В "Быстрых пельменях" народу было немного, толпа за стеклянными стенами тоже понемногу редела, в ней оставалось все больше молодежи, люди семейные возвращались по домам, чтобы успеть к вечерним ток-шоу, к очередным сериям бесконечной саги из жизни обитателей маленького, очень буржуазного городка где-то под Костромой, к концерту "Детей Контрацепции", который молодежь собиралась смотреть и слушать на площади - позади памятника уже готовили на помосте технику и мерцали по бокам сцены два огромных экрана, на которых лица музыкантов во время концерта можно будет увидеть крупно, рассмотреть заливающий их пот, а пока шла обычная телетрансляция... - Вы должны все довести до конца. И доведете, - парень говорил тихо, голос его был голосом совершенно больного или очень старого человека, нельзя было представить, что час назад эти ребята были веселы и бездумны, были частью той толпы, что шумела, приплясывала, плескалась сейчас за стеклом, мы же были, словно уродливые, чуждые этой человеческой жизни какие-нибудь глубоководные рыбы в аквариуме. - Если бы тот, кто послал вас, я не могу назвать, но догадываюсь, кто именно, не рассчитывал, что вы исполните порученное, мы бы не встретились. Дело в том, что я работаю в ЦУОМе, ассистент программиста-инспектора главного компьютера, и я смогу вполне беспрепятственно, надеюсь, провести по крайней мере двоих из вас - он посмотрел на нее и меня - в здание. Теперь мы сидели на бульваре. Толпа все не расходилась, хотя "Дети" уже давно отпели, откричали, отгремели и отпрыгали свое, и рабочие уже успели как-то незаметно убрать все электрические ящики со сцены, и даже саму сцену наполовину разобрать, она просто потихоньку исчезала, таяла в синем воздухе необыкновенно ясной для этого времени года и весьма прохладной ночи. Но молодежь все толкалась на площади в своих куртках, свитерах, рубахах поверх курток и свитеров, спортивных фуфайках, кепках для лапты и городков, шумела, время от времени из этого ровного, как гул моря, шума, вырывался возглас, крик - "П-цаны, канаем на Краску!... Ну, оттяг!.. Я тащусь от "Детей"! "Дети" - кла-асс!.." "Краской", видимо, называли Красную площадь. Отсюда, с бульвара, толпа виделась сплошной, темной, как бы кипящей, субстанцией. Они сразу разъединятся, подумал я, сразу станут отдельными людьми, вот что произойдет, это, собственно, и будет главный результат того, что нам предстоит сделать. - ...Не знаю, что скажет Гарик Мартиросович, - закончил свою довольно длинную речь Гриша, - но мне проблема представляется практически неразрешимой. Вы двое должны там быть по самому главному условию выполнения операции. Но молодой человек и берется провести только двоих - хотя, честно сказать, я так и не понял, на что он рассчитывает... Но, допустим, так все и будет. А как же мы? Я и Гарик не можем, не имеем права оставлять вас, тем более на главном, завершающем этапе. В обеспечении вашей безопасности, простите канцелярские обороты, и состоят наш единственный долг и единственный смысл нашего участия в экспедиции... - Григорий Исаакович, - перебил я его, - простите, но, мне кажется, вы имели уже случаи убедиться, что я и сам могу справиться с кое-какими трудностями, сам могу позаботиться о ее и своей безопасности! - А можете и не справиться... - задумчиво сказал Гарик. - И потом еще одна вещь: вы как же себе представляете наши и свои действия? Неужто всю эту бутафорию, весь этот реквизит вы принимаете всерьез? Вы что же, собираетесь здесь устроить драку, стрельбу, прорыв через охрану с оружием в руках? Или на вас такое впечатление произвели некоторые слабости и пристрастия Григория Исааковича и мои, некоторая склонность к простенькой драматургии и стилистике классического боевика, присущая тому, кто нас послал, его же любовь к пародии, которая заставляет Григория Исааковича говорить, как героя анекдотов, а меня - как героя других анекдотов или шпиона из комедии... Может, вы действительно думаете, что это барахло, - он ткнул себя в наваченную грудь стиляжного пиджака-букле, - имеет какое-либо значение, кроме попытки придать легкую театральность и занимательность совершенно серьезному, даже трагическому и безусловно сверхчеловеческому делу? Уверяю вас, что все, начиная от этих подростковых игрушек, - с этими словами он вынул из-за пазухи свой верный "ТТ" и спокойно, не глядя, опустил его в стоящую рядом со скамейкой урну, - включая этот грим, - он стащил парик с набриолиненным коком, отклеил усики, швырнул все туда же, одним движением стер с лица шрам, - и даже, уж простите, ваша, пусть истинная и необыкновенная, любовь, которую мы вполне уважаем, - легко, чуть в сторону, склонившись, он поцеловал ее руку, - абсолютно все это не представляет собою ровно никакой ценности. То, что должно быть совершено, будет совершено, поскольку оно уже совершено в наступающих временах, детали же и украшения останутся лишь прахом... - Жаль, что вы не дали мне довести роль до конца, - сказал Гриша. - Впрочем, так тому и быть. Начинаем. Мы встали. Рыжие кудри плотной шапочкой, горбатый нос, яркие голубые глаза, белая накидка до земли - таким он стоял по правую руку от меня. Черные длинные пряди по плечам, мягкое юношеское лицо, карие глаза с робким, неуверенным выражением, черное глухое трико - таким встал второй по левую руку. Она встала передо мною, плотно прижавшись ко мне всею своей узкой спиной, затылком, всем своим детским и женским одновременно телом, и я положил ладони на ее отведенные назад плечи. Тонкое белое платье было на ней, но кажется, ей не было холодно, хотя я в своей невесть откуда взявшейся черной тройке дрожал. Юноша и девушка стояли в нескольких шагах перед нами, в одинаковых одеждах, комбинезонах или спортивных костюмах - он, естественно, в голубом, она в розовом, они держались за руки и одновременно манили, звали нас за собой. Все-таки маскарад продолжается, подумал я, только, кажется, вместо ретро-боевика мы разыгрываем не то оперу, не то мистическую драму. Молодая пара пошла через площадь, вдруг совершенно опустевшую, и мы вдвоем пошли за ними - так же держась за руки. Мы шли за ними, бело-черное следом за розово-голубым в ночной синеве, а белый мой хранитель и черный мой хранитель остались позади и постепенно исчезли во тьме. Охрана пропустила нас в башню, даже не взглянув на странных посетителей. Эти полицейские, впрочем, тоже выглядели странновато - в латах и шлемах с опущенными забралами вместо обычной формы, с короткими широкими мечами вместо дубинок. Юноша открыл было рот, "это мои гости, мой пропуск дает право", но один из стражей перебил его, "нас предупредили, веди их", и указал мечом в сторону лифтов. Я нажал кнопку, двери разошлись, но кабины за ними не оказалось, там была непроглядно черная пустота. "Входите", - сказал проводник, мы вошли, потеснились. "Вверх", - сказал он, двери закрылись, тьма, в которой мы повисли, рванулась вверх, я обнял любимую, и она привычно потерлась маленькой своей попой, и я немедленно, в ту же секунду, рванулся, подался к ней, и подумал, что та, другая пара, должно быть, делает и испытывает то же самое. А, может, и нет, подумал я, может, они совсем, совсем другие, и чувствуют другое, и не обнимаются сейчас в темноте, а так и стоят, держась за руки и глядя сквозь непроницаемую тьму друг на друга. Или наоборот, подумал я, они уже не ограничиваются объятиями, и предались сейчас беззвучной любви, кто их знает, молодых. "Приехали", - сказал Вергилий, двери раскрылись, мы вышли в коридор с серыми стальными стенами, освещенный отвратительными люминесцентными лампами в металлических сетках, и я увидел, что нас только трое. "Мы разлюбили друг друга, - сказал юноша, - она вернулась вниз". "Но этого не может быть, - заорал я, - так не бывает! Вы были так хороши вдвоем, так близки, так подходили друг другу, даже мы успели привыкнуть видеть вас вместе, а ваши друзья, что они скажут, ведь когда расстаешься, рушится жизнь, то, что было прожито вместе, не может, не должно исчезнуть, и поэтому-то расставание невозможно, немыслимо, что вы делаете?!" "Не выступай, папик, - сказал парень, - вроде сам ни от кого не уходил... Девка она нормальная, прикинута, в тусовке... Жить будет, не бери в голову, старый..." Мы шли по стальному коридору, сворачивали, миновали один застекленный переход, висящий над пустынным, заставленным сломанными контейнерами и просто огромными дощатыми ящиками, двором, второй, снова попали в такой же стальной коридор, пересекли гигантский мраморный вестибюль с огромной, свисающей в лестничный пролет, люстрой... "Пришли", - объявил молодой человек, останавливаясь возле стальной, почти неотличимой от стены двери. "Я никогда не был там, да и никто из нас не был, - сказал он, - потому что туда можете попасть только вы". Он взял ее левую руку, положил на дверь и прикрыл ее сверху моей ладонью. "Думайте друг о друге, - сказал он, - и о вашей любви. Я буду вас ждать здесь". Он отошел к противоположной стене, прислонился к ней, прикрыл глаза - вид у него был невероятно усталый, лицо в дневном свете ламп побледнело, под глазами легли темные круги, он казался сейчас моим ровесником. Я посмотрел на нее, она подняла глаза - знакомое мне, полупьяное, уплывающее выражение. В ту же секунду в двери что-то громко щелкнуло, прозвенело, и она стала мягко и тяжело подаваться внутрь. "Вы все знаете, а что не знаете, поймете", - сказал юноша. Я оглянулся - он стоял все так же, не открывая глаз, привалившись к стене. Мы вошли. Со всех стен смотрели на нас телевизионные экраны, десятки экранов, а посередине комнаты возвышалось устройство, с первого взгляда на которое мы все и поняли. 11 На моих часах было уже около трех, значит, прошло сорок минут, как мы закрыли за собой дверь... - Я не могу, - шептала она, закидываясь и сползая в кресле, обнимая мои колени, прижимаясь щекой к животу, снова откидываясь с закрытыми глазами, улыбка и в то же время страдание были на ее лице, потом она опять прижималась ко мне, так что сверху были видны только густые, растрепанные темно-золотые пряди, и то шептала, то говорила почти в полный голос - я не могу здесь, не могу так, этот мальчик за дверью, охранники внизу, Гриша и Гарик, и та девочка, которая ушла, они все знают, что мы здесь делаем, и этот ужасный свет, Боже, если бы месяц назад мне сказали, что будет такое!.. Не могу, не могу... Мы оба уже были полураздеты, грудь ее стала обжигающе горячей, соски под моими пальцами выпрямились и сделались как бы прозрачными, от них шло темно-коралловое свечение, полные плечи и предплечья покрылись мелкими каплями пота. Наклоняясь и целуя ее голову, я чувствовал уже ставший родным детский, кисловато-мыльный запах. Она гладила волосы на моей груди и руках, острые ногти царапали кожу, оставляя розовые тонкие линии. Е