глашая меня
сесть рядом. -- Ты даже пахнешь, как индеанка.
-- Как я рада видеть тебя. Маленький Сисиве сказал, что ты мой брат.
-- В миссии я говорил с отцом Кориолано.
Милагрос указал на блокноты, карандаши, банки с сардинами, коробки
крекеров и сладкие бисквиты, вокруг которых суетились Итикотери.
-- Отец Кориолано хочет, чтобы я привел тебя в миссию, -- задумчиво
глядя на меня, произнес Милагрос.
Мне не хотелось говорить. Взяв прут, я чертила линии на земле.
-- Я еще не могу уйти.
-- Я знаю, -- улыбнулся Милагрос, но не смог скрыть выражение грусти на
лице.
Он говорил нежным и шутливым тоном.
-- Я сказал отцу Кориолано, что у тебя очень много работы. Я уверил его
в том, что эта работа очень важна для тебя. Ведь необходимо закончить это
замечательное исследование в области антропологии.
Я не могла удержаться от смеха. Он говорил, как важный ученый.
-- И он поверил? Милагрос пододвинул ко мне блокноты и карандаши.
-- Я уверил отца Кориолано, что с тобой все в порядке.
Из маленького узелка он вытряхнул коробку с тремя кусками мыла "Кэмей".
-- Он передал это для тебя.
-- И что я должна с этим делать? -- спросила я, нюхая ароматное мыло.
-- Вымойся! -- воскликнул Милагрос, как будто действительно поверил,
что я забыла, для чего предназначено мыло.
-- Дай мне понюхать, -- попросила Ритими, вынимая кусок из коробки.
Она поднесла его к носу, закрыла глаза и сделала один глубокий вдох.
-- Хм. А что ты собираешься этим помыть? -- Волосы! -- воскликнула я.
Я понадеялась, что мыло сможет уничтожить вшей.
-- Я тоже вымою волосы, -- сказала Ритими, водя куском по голове.
-- Мыло действует только с водой, -- объяснила я. -- Нужно пойти к
реке.
-- К реке! -- закричали женщины, которые стояли вокруг и наблюдали за
происходящим.
Смеясь, мы побежали по тропинке. На нас изумленно смотрели мужчины,
возвращавшиеся из садов. Женщины, шедшие с ними, побежали следом за нами к
Ритими, которая держала драгоценный кусок мыла в высоко поднятой руке.
-- Сперва вам нужно намочить волосы, -- выкрикивала я из воды.
С сомнением глядя на меня, женщины оставались на берегу. Улыбаясь,
Ритими протянула мне мыло. Скоро моя голова покрылась толстым слоем пены. Я
усердно терла ее, с удовольствием видя, как грязная пена течет сквозь пальцы
по шее, спине и груди. С помощью разбитого калабаша я ополоснула волосы,
используя мыльную воду, чтобы вымыть тело. Я начала напевать старую
испанскую рекламу мыла "Камей" -- одну из тех, которые я любила слушать по
радио в детстве.
-- Для небесного войска нет ничего лучше, чем мыло "Кэмей": -- Кто
следующий? -- спросила я, подходя к берегу, где стояли женщины.
Я сияла чистотой. Отступив назад, женщины улыбались, но никто не
осмеливался войти в воду.
-- Я хочу, я хочу! -- закричала маленькая Тешома, влетая в воду.
Одна за другой, женщины подходили ближе. С благоговением в глазах они
внимательно смотрели, как шапка из пены вырастала на голове у ребенка. Я
занималась волосами Тешомы, пока не вымыла всю грязь, колючки и насекомых из
ее головы. Ритими нерешительно потрогала волосы дочери. Застенчивая улыбка
тронула уголки ее рта.
-- О-оо, как красиво! -- Закрой глаза и не открывай их, пока я не смою
все мыло, -- предупредила я Тешому. -- Закрой их покрепче.
Если пена попадет в глаза, будет очень больно.
-- Для небесного войска, -- кричала Тешома, когда мыльная вода потекла
у нее по спине. -- Нет ничего лучше... -- Она посмотрела на меня: -- Спой
свою песню снова. Я хочу, чтобы мои волосы стали такого же цвета, как твои.
-- Это невозможно, -- сказала я. -- Но зато они будут хорошо пахнуть.
-- Я следующая, я следующая! -- начали кричать женщины.
Я вымыла головы двадцати пяти женщинам, всем, за исключением
беременных, которые боялись, что волшебное мыло может причинить вред еще не
родившимся детям.
Однако, не желая оставаться в стороне, беременные женщины решили вымыть
свои волосы обычным образом, листьями и илом со дна реки. Для них я тоже
спела глупую рекламную песенку. Ко времени, когда все стали чистыми, я
охрипла.
Мужчины, собравшиеся вокруг хижины Арасуве, все еще слушали рассказ
Милагроса о его путешествии. Когда мы уселись позади, они понюхали наши
волосы. Старая женщина легла на землю перед молодым человеком, предлагая ему
понюхать у нее между ногами.
-- Понюхай здесь, я вымылась мылом "Кэмей".
Она начала напевать мелодию рекламы. И мужчины и женщины разразились
громким хохотом. Все еще смеясь, Этева прокричал: -- Бабушка, тебя же никто
не захочет, даже если ты вымажешься медом.
Ворча, женщина сделала неприличный жест, а потом ушла к себе в хижину.
-- Этева, -- закричала она из своего гамака, -- я видела тебя лежащим
между ногами у старых ведьм похлеще меня.
Когда смех утих, Милагрос указал на четыре мачете, лежащих перед ним на
земле.
-- Твои друзья оставили это в миссии, прежде чем от правиться в город,
-- сказал он. -- Они для тебя. Раздай их.
Я беспомощно посмотрела на него.
-- Почему так мало? -- Потому что я не мог больше нести, -- весело
проговорил Милагрос. -- Не давай мачете женщинам.
-- Я отдам их вождю, -- сказала я, посмотрев на лица, в ожидании
обращенные ко мне.
Улыбаясь, я протянула мачете Арасуве.
-- Мои друзья прислали это для тебя.
-- Как ты умна. Белая Девушка, -- сказал он, проверяя, остры ли мачете.
-- Это я оставлю себе. Одно будет моему брату Ирамамове, который защитил
тебя от Мокототери.
Одно для сына Хайямы, который кормит тебя.
Арасуве посмотрел на Этеву: -- Одно должно быть для тебя, в один из
праздников я дам мачете твоим женам, Ритими и Тутеми. Они ухаживают за Белой
Девушкой как за родной сестрой.
На мгновение наступила полная тишина. Потом один из мужчин встал и
обратился к Ритими: -- Отдай мне твое мачете, я смогу рубить деревья. Ты
ведь не делаешь мужскую роботу.
-- Не давай ему, -- запротестовала Тутеми. -- В садах удобнее работать
с мачете, чем с палкой-копалкой.
Ритими посмотрела на мачете, подняла его, а потом протянула мужчине.
-- Я отдам его тебе. Наихудший грех -- не отдать того, что просят
другие. Я не хочу закончить в шопаривабе.
-- Где это? -- прошептала я Милагросу.
-- Шопаривабе -- это как ад у миссионеров.
Я открыла одну банку сардин. Сунув одну из серебристых жирных рыбешек в
рот, я предложила банку Ритими: -- Попробуй одну.
Она неуверенно посмотрела на меня. Большим и указательным пальцами она
подняла кусок сардины и положила в рот.
-- Ух, как противно! -- закричала она, выплевывая сардину на землю.
Милагрос взял банку из моей руки.
-- Сохрани их. Это пригодится на обратном пути в миссию.
-- Но я еще не собираюсь возвращаться, -- возразила я. -- Они
испортятся, если я долго буду их хранить.
-- Тебе хорошо было бы возвратиться до начала дождей, -- в
замешательстве проговорил Милагрос. -- Потом невозможно будет идти по лесу и
переправляться через реки.
Я самодовольно улыбнулась: -- Мне нужно остаться хотя бы до того
момента, когда родится ребенок Тутеми, -- я была уверена, что ребенок
появится во время дождей.
-- Что же я скажу отцу Кориолано? -- То же, что и раньше, -- насмешливо
проговорила я. -- Я занимаюсь выдающейся работой.
-- Но он ожидает, что ты вернешься до начала дождей, -- сказал
Милагрос. -- Дожди будут продолжаться не один месяц.
Улыбаясь, я взяла коробки с крекерами: -- Лучше мы съедим их. Они могут
испортиться от сырости.
-- Не открывай остальные банки с сардинами, -- сказал Милагрос
по-испански. -- Они не нравятся Итикотери.
Лучше я сам съем их.
-- А ты не боишься попасть в шопаривабе? Не ответив, Милагрос пустил
открытую банку по кругу. Большинство мужчин только понюхали содержимое и
сразу же протягивали банку дальше. Те же, кто отважился попробовать рыбу,
сразу же выплевывали. Женщины отказались даже понюхать. Милагрос улыбнулся
мне, когда банка возвратилась к нему.
-- Им не нравятся сардины. А я не отправлюсь в ад, если съем все сам.
Крекеры также не имели успеха ни у кого, кроме нескольких детей,
которые любили соль. Но сладкие бисквиты, даже несмотря на то что они слегка
прогоркли, были съедены с довольным чавканьем.
Ритими присвоила себе все блокноты и карандаши. Она настояла, чтобы я
научила ее рисовать узоры, которыми я украшала свой сгоревший блокнот. Она
упорно практиковалась в написании испанских и английских слов. Она не
понимала, что значит "писать", хотя выучилась рисовать все буквы алфавита,
включая несколько китайских иероглифов, которым я узнала на уроках
каллиграфии. Ритими они напоминали узоры, которыми она иногда украшала свое
тело, предпочитая буквы S и W.
В шабоно Милагрос провел несколько недель. Он ходил на охоту с
мужчинами и помогал в садах. Однако большую часть времени он проводил лежа в
гамаке и бездельничая или играя с детьми. По шабоно постоянно разносился их
радостный визг, когда Милагрос высоко подбрасывал младших на руках. По
вечерам он развлекал нас рассказами о напе -- белых людях, которых он
встречал в разных местах и в разное время, о их странных традициях.
Термин напе относился ко всем иностранцам, -- то есть ко всем, кто не
был Яномама. Для Итикотери не существовало различий между национальностями.
Для них венесуэльцы, бразильцы, шведы, немцы и американцы, независимо от
цвета кожи, были напе.
Увиденные глазами Милагроса, эти люди даже мне казались странными. С
необыкновенным чувством юмора и с незаурядным даром рассказчика он умел
ничего не значащее событие превратить в чудесную сказку. Если кто-нибудь из
слушателей сомневался в правдивости того, о чем он рассказывал, Милагрос
обращался ко мне: -- Белая Девушка, ведь я не лгу? Я всегда кивала головой и
не возражала, как бы сильно он ни преувеличивал.
Глава 17
Во время работы в саду к нам с Ритими подошла Тутеми.
-- Я думаю, мое время пришло, -- сказала она, опуская свою наполненную
дровами корзину на землю. -- В моих руках нет силы. Я не могу глубоко
дышать. И не могу больше легко согнуться.
-- Тебе больно? -- спросила я, видя появившуюся на лице Тутеми гримасу.
Она кивнула.
-- Я боюсь.
Ритими нежно дотронулась до живота Тутеми, сначала по бокам, потом в
центре.
-- Ребенок очень сильно бьется. Ему пришло время появиться на свет. --
Ритими повернулась ко мне. -- Сходи за старой Хайямой. Скажи ей, что Тутеми
больно. Она знает, что делать.
-- Где я вас найду? Ритими указала прямо перед собой. Я побежала через
лес, перепрыгивая упавшие стволы, натыкаясь на колючки, корни и камни.
-- Пойдем скорее! -- хватая воздух, закричала я перед хижиной Хайямы.
-- Тутеми рожает, и ей больно.
Захватив бамбуковый нож, бабушка Ритими сперва направилась к старику,
живущему в хижине напротив.
-- Ты ведь слышал, что сказала Белая Девушка, спросила Хайяма и, увидев
что он кивнул, добавила: -- Если ты понадобишься, я пошлю ее за тобой.
Я шла впереди Хайямы, нетерпеливо ожидая каждые пятьдесят шагов, когда
она подойдет. Тяжело опираясь на кусок сломанного лука, она, казалось,
двигалась даже медленнее чем обычно.
-- А этот старик тоже шапори? -- спросила я.
-- Он знает все, что нужно, о детях, которые не хотят рождаться.
-- Но Тутеми просто больно.
-- Если есть боль, -- уверенно проговорила Хайяма, -- это значит, что
ребенок не хочет видеть Солнца.
-- Я так не думаю. -- Мне не удалось скрыть поучительный тон. -- Это
нормально для первых родов, -- утверждала я, как будто действительно знала.
-- Белые женщины чувствуют боль, сколько бы детей они ни рождали.
-- Так не должно быть, -- заявила Хайяма. -- Может быть, белые дети не
хотят видеть мир.
Приглушенные стоны Тутеми прервали наш спор. Она лежала на подстилке из
листьев, разостланной прямо на земле. Вокруг лихорадочно блестящих глаз
появились темные тени. На лбу и над верхней губой выступила испарина.
-- Вода уже прорвалась, -- спокойно сказала Ритими. -- Но ребенок не
хочет выходить.
-- Давайте уйдем дальше в лес, -- умоляла Тутеми. -- Я не хочу, чтобы
кто-нибудь из шабоно слышал мои стоны.
Старая Хайяма нежно погладила молодую женщину по голове и вытерла пот
на ее лице и шее.
-- Сейчас тебе станет легче, -- нежно успокаивала она, как будто
говорила с ребенком.
Всякий раз, когда наступали схватки, Хайяма с силой давила на живот
Тутеми. Мне показалось, что прошло очень много времени, прежде чем Хайяма
попросила меня позвать старого шапори.
Он уже принял эпену, а над костром кипело темное варево. Поковырявшись
палочкой в носу, он плеснул немного лекарства на землю.
-- Из чего это сделано? -- Корни и листья, -- ответил он, но не уточнил
названия растений.
Как только мы пришли, он заставил Тутеми выпить лекарство из тыквенной
посудины до последней капли. Пока она пила, он танцевал вокруг нее. Высоким
носовым голосом он просил хекуру белой обезьяны освободить шею неродившегося
ребенка.
Лицо Тутеми понемногу расслабилось, испуг в ее глазах сменился
спокойствием.
-- Кажется, мой ребенок сейчас родится, -- улыбнувшись, сказала она
старику.
Хайяма поддерживала Тутеми сзади, сложив ее руки вокруг головы.
Разбираясь, что -- лекарство или танец шамана -- вызвало такое быстрое
расслабление, я пропустила момент рождения ребенка. Я прикрыла рот рукой,
чтобы не закричать, когда увидела, что пуповина обмоталась вокруг шеи
мальчика, а его кожа имела лиловый цвет. Хайяма разрезала пуповину, потом
положила лист на пупок мальчика, чтобы остановить кровь. Она потерла пальцем
детское место, а затем провела им по губам ребенка.
-- Что она делает? -- спросила я Ритими.
-- Она проверяет, будет ли ребенок говорить.
Прежде чем я успела крикнуть, что ребенок мертв, по лесу эхом разнесся
самый неудержимый человеческий крик, который я когда-либо слышала. Ритими
подхватила кричащего ребенка и кивком позвала меня следовать за ней к реке.
Набрав в рот воды и подождав немного, пока она согреется, Ритими начала
поливать ребенка изо рта. Подражая ей, я помогала отмыть маленькое тело от
слизи и крови.
-- Теперь у него три матери, -- сказала Ритими, протягивая мне ребенка.
-- Те, кто моют новорожденного малыша, отвечают за него, если что-нибудь
случится с матерью. Тутеми будет счастлива, когда узнает, что ты помогала
мыть ее дитя.
Ритими помыла илом большой лист платанийо, пока я держала мальчика в
неуверенных руках. Я никогда раньше не видела новорожденного ребенка. С
благоговением смотря на его лиловое сморщенное личико, на его тоненькие
ножки, которые он пытался запихнуть себе в рот, я удивлялась, каким чудом он
остался жить.
Хайяма завернула плаценту в твердый узел из листьев и положила под
маленьким навесом, который старик построил под высоким деревом сейба. Ее
нужно будет сжечь через несколько недель. Мы забросали землей все следы
крови, чтобы дикие животные и собаки не рыскали вокруг С ребенком на руках
Тутеми благополучно шла впереди по тропинке в шабоно. Прежде чем войти в
хижину, она положила малыша на землю. Все, кто был свидетелем его рождения,
должны были переступить через него три раза.
Это означало принятие малыша деревней.
Этева даже не выглянул из своего гамака; он оставался в нем с тех пор,
как узнал, что его младшая жена рожает.
Тутеми вошла в хижину с сыном на руках и села у очага.
Сжав грудь, она втолкнула сосок в рот ребенку. Мальчик жадно начал
сосать, время от времени открывая расфокусированные глаза, как будто
старался запомнить этот источник пищи и удовольствия.
В этот день родители ничего не ели. На второй и третий день Этева
приносил полную корзину мелкой рыбы, которую готовил для Тутеми. После этого
оба постепенно вернулись к обычному питанию. На следующий день после
рождения ребенка Тутеми начала работать в саду. Малыша она привязывала к
себе на спину. Этева же провел в гамаке целую неделю. По поверию, любое
физическое усилие с его стороны было вредно для здоровья ребенка.
Через девять дней Милагроса попросили проколоть ребенку уши длинными
палочками из пальмы раша. Потом он срезал концы палочек у самых мочек и
покрыл их смолой, чтобы ребенок не поранился. В тот же день мальчику было
дано имя Хоашиве в честь белой обезьяны, которая хотела оставить ребенка в
животе у матери. Это было всего лишь прозвище. Ко времени, когда малыш
научится ходить, ему дадут настоящее имя.
Глава 18
Было еще светло, когда Милагрос наклонился над моим гамаком. Я
почувствовала, как мозолистой рукой он гладит мой лоб и щеки. Он был едва
виден в полутьме. Я знала, что он уходит, и ждала, надеясь поговорить, но
провалилась в сон, так и не узнав, хотел ли он что-нибудь сказать.
-- Дожди скоро придут, -- объявил в тот вечер старый Камосиве. -- Я
видел, как выросли молодые черепахи. Я слышал голос тумана.
Через четыре дня, сразу же после полудня, поднялся ветер. С ужасающей
силой он раскачивал деревья, то и дело врывался в хижины, раскачивая пустые
гамаки, как лодки во время шторма. Листья с земли поднимались спиралями,
которые носились в странном танце, умирая так же внезапно, как появлялись.
Я стояла в центре шабоно и наблюдала, как порывы ветра налетают со всех
сторон. Голени облепили куски коры. Затопав ногами, я попыталась сбросить
их, но кора держалась так прочно, будто была приклеена. В небе темнели
гигантские черные облака. Непрерывный отдаленный рев льющегося дождя
становился громче по мере того, как он приближался. По лесу разносились
раскаты грома, в полутьме мерцали белые вспышки молний. Из леса постоянно
раздавался скрип падающих стволов, сраженных молнией, ему эхом вторил
мрачный шум деревьев и кустов.
Пронзительно крича, женщины и дети сгрудились в кучу, спрятавшись под
покатой тростниковой крышей.
Схватив горящую головню, старая Хайяма побежала в хижину Ирамамове. Она
начала отчаянно колотить по шестам.
-- Вставай! -- вопила она. -- Твоего отца нет. Вставай! Защити нас от
хеку р.
Хайяма обращалась к хекуре Ирамамове, потому что сам он вместе с
несколькими мужчинами был на охоте.
Гром и молнии ушли в сторону, облака над селением рассеялись. Дождь
надвинулся широкой полосой, такой плотной, что не было видно соседних хижин.
Еще через мгновение небо полностью очистилось от облаков. Старый Камосиве
попросил меня пройтись с ним, чтобы посмотреть на ревущую реку. Груды земли
валялись по берегам, принесенные сюда бушующим ливнем. Повсюду текли
ручейки, от которых доносился звук, как от дрожащей тетивы лука.
Лес замер. Не было слышно ни птиц, ни насекомых, ни зверей. Внезапно,
без всякого предупреждения, на наши головы обрушился оглушительный раскат
грома.
-- Но облаков нет! -- закричала я, падая как скошенная на землю.
-- Не гневи духов, -- предупредил меня Камосиве.
Срезав два больших листа, он приказал мне укрыться.
Начавшийся с нескольких капель, сильнейший ливень пошел, казалось,
прямо с солнца. Порывы ветра сотрясали лес, а пелена темных облаков снова
скрыла солнце.
-- Грозу вызывают мертвые, чьи кости не были сожжены, чей прах не был
съеден, -- сказал старый Камосиве. -- Именно эти несчастные духи, не
возвратившиеся к своему народу, поднимают облака и собирают их, пока в небе
не зажигается огонь.
-- Огонь, который наконец сожжет их, -- закончила я его предложение.
-- О, ты уже начинаешь понимать, -- похвалил Камосиве. -- Дожди
начались. Теперь ты останешься с нами еще на много дней -- и ты многому
научишься.
Улыбаясь, я кивнула.
-- Ты думаешь, Милагрос успел добраться до миссии? Камосиве
вопросительно посмотрел на меня, а затем разразился хриплым веселым смехом,
смехом очень старого человека, перекликающимся с шумом дождя. У него все еще
сохранилась большая часть зубов. Здоровые, но пожелтевшие, они торчали из
десен, как куски старой слоновой кости.
-- Милагрос не пошел в миссию. Он отправился к своей жене и детям.
-- В какой деревне живет Милагрос? -- Во многих.
-- И у него в каждой жена и дети? -- Милагрос -- талантливый мужчина,
-- сказал Камосиве, и в его единственном глазу заплясали хекуры. -- Кое-где
у него есть и белые женщины.
Я в ожидании посмотрела на Камосиве. Наконец-то появилась возможность
узнать что-нибудь о Милагросе! Но старик молчал. Когда он дал мне руку, я
поняла, что его ум занят чем-то другим, и начала осторожно массировать
узловатые пальцы.
-- Старый человек, ты действительно дедушка Милагрос? -- спросила я,
надеясь вернуть его к разговору о Милагросе.
Камосиве внимательно посмотрел мне в глаза, его единственный сияющий
глаз изучал меня, как будто существовал и мыслил отдельно от тела. Что-то
бормоча, Камосиве дал мне другую руку.
Я без всяких мыслей смотрела в его сияющий глаз, который медленно
засыпал, не подчиняясь воле хозяина.
-- Интересно, сколько тебе лет на самом деле? Глаз Камосиве остановился
на моем лице. Его затуманили воспоминания.
-- Если развернуть в линию время, которое я прожил, то можно дотянуться
до Луны, -- пробормотал Камосиве. -- Вот как я стар.
Мы стояли, прикрывшись листьями, и наблюдали за темными облаками,
несущимися по небу. Туман опускался на деревья и пропускал серый призрачный
свет.
-- Дожди начались, -- повторил Камосиве, когда мы медленно возвращались
в шабоно.
Огонь в хижинах больше дымил, чем грел, и дым висел в неподвижном
воздухе вместе с капельками воды. Я растянулась в гамаке и уснула,
убаюканная звуками леса.
Утро было холодным и влажным. Ритими, Тутеми и я весь день провалялись
в гамаках, ели печеные бананы и слушали стук капель по пальмовой крыше.
-- Я думала, что Этева и другие еще прошлой ночью возвратятся с охоты,
-- бормотала Ритими, время от времени глядя в небо, которое из почти белого
постепенно становилось серым.
Охотники возвратились далеко за полдень на следующий день. Ирамамове и
Этева направились прямо в хижину старой Хайямы, неся ее младшего сына Матуве
на носилках из полос коры. Он был ранен упавшей веткой.
Мужчины осторожно переложили его в гамак. Нога Матуве безжизненно
свисала вниз, из нее торчала лучевая кость.
Рваная кожа вокруг раны распухла и приобрела лиловый оттенок.
-- Она сломана, -- сказала старая Хайяма.
-- Она сломана, -- повторила я вместе с другими женщинами, собравшимися
в хижине.
Состояние раненого было безусловно тяжелым. Матуве застонал от боли,
когда Хайяма выпрямила его ногу.
Ритими поддерживала ее на весу, пока старая женщина готовила повязку из
древок сломанных стрел. Хайяма ловко приложила их со всех сторон ноги,
сделав прокладки из хлопка между кожей и тростником. Вокруг стрел по всей
ноге от голени до середины бедра Хайяма положила свежие полоски тонкой и
прочной коры.
Тотеми и Шотоми, молодая жена раненого, хихикали всякий раз, когда
Матуве стонал. Не то чтобы они развлекались, они старались ободрить и
утешить его.
-- О Матуве, это же не больно, -- пыталась убедить его Шотоми. --
Вспомни, как ты радовался, когда кровь текла из твоей головы после удара
дубинкой на последнем празднике.
-- Не двигайся, -- велела Хайяма сыну.
Закрепив тонкую лиану на одной из стрел, она обмотала ею ногу от голени
до бедра и таким образом зафиксировала повязку.
-- Сейчас ты не можешь двигать ногой, -- сказала Хайяма, с
удовлетворением разглядывая свою работу.
Примерно через две недели Хайяма сняла повязку. Опухоль прошла, а нога,
бывшая прежде лилового цвета, стала зеленовато-желтой. Легко проведя рукой
вдоль кости, она объявила: -- Срослось, -- и начала массировать ногу,
поливая теплой водой.
Каждый день в течение месяца она делала одну и ту же процедуру:
массировала ногу, а потом снова накладывала повязку.
-- Кость уже полностью срослась, -- наконец сказала Хайяма, разломав
шину на мелкие куски.
-- Но я не могу двигать ногой, -- в страхе запротестовал Матуве. -- Я
не могу ходить как прежде.
Хайяма успокоила его, объяснив, что колено не разгибается оттого, что
нога так долго была в одном положении.
-- Я буду делать тебе массаж, пока ты не сможешь ходить как раньше.
С дождями пришло ощущение спокойствия, безвременья, день и ночь плавно
переходили друг в друга. В садах никто много не работал. Бесконечные часы мы
проводили, лежа или сидя в гамаках и общаясь тем странным образом, которым
люди общаются во время дождей: с длинными паузами и бессмысленными взглядами
вдаль.
Ритими решила научить меня плести корзины. Я выбрала, как мне казалось,
самый простой вид -- большую U-образную корзину, которую используют для
переноски дров. Женщины получили массу удовольствия, наблюдая за моими
неуклюжими попытками перенять простую технику плетения. Потом я
сконцентрировала усилия на плетении того, что, по моему мнению, было
наиболее необходимо, -- широкой дискообразной корзины, используемой для
хранения фруктов или разделения пепла и костей после сжигания мертвых. Хотя
я была очень довольна конечным результатом, мне пришлось согласиться со
старой Хайямой, что мое изделие не найдет применения у Итикотери.
Слушая ее, я вспомнила, что у меня была школьная подруга, которая
хотела научить меня вязать. Полностью расслабившись, глядя в телевизор,
разговаривая или ожидая встречи, она всегда вязала; у нее была масса
красивых свитеров, перчаток и шапочек. Я же напряженно сидела рядом с ней,
зажав плечи и пальцы, держа спицы в дюйме от глаз, постоянно проверяя, не
потеряла ли петлю.
Конечно, я была не готова заниматься плетением. Каждый должен
попробовать как минимум три раза, убедила я себя и начала делать корзину для
ловли рыбы.
-- О-хо-хо, Белая Девушка, -- безудержно смеялась Шотоми. -- Эта
корзина снова недостаточно плотно переплетена. -- Она сунула пальцы между
прутьями лозы на дне. -- Рыба проскользнет сквозь эти отверстия.
Наконец я ограничила себя простой задачей расщеплять кору и ветви,
используемые для плетения, на тонкие полосы. Эта работа получалась хорошо, и
я решила сделать гамак. Я выбрала полосы длиной около семи футов, крепко
связала концы и переплела поперек тонкой полоской из той же коры. Потом я
закрепила плетение ветвями лиан и хлопковыми нитями, которые выкрасила в
красный цвет оното. Ритими была так очарована гамаком, что повесила его
Этеве.
-- Этева, я сделала тебе новый гамак, -- сказала я, когда он
возвратился после работы в садах.
Он скептически посмотрел на меня.
-- И ты думаешь, что он меня выдержит? Я щелкнула языком от
удовольствия, показывая, как прочно закреплены концы. Он неуверенно сел в
гамак.
-- Кажется, выдержит, -- произнес он, растянувшись во весь рост. Я
услышала скрежет лианы по столбу и, прежде чем успела предупредить, Этева
вместе с гамаком оказался на земле.
Ритими, Тутеми, Арасуве со всеми своими женами, наблюдавшие за нами из
соседней хижины, покатились от хохота, немедленно собрав большую толпу.
Шлепая друг друга по плечам и бедрам, они смеялись все сильнее и сильнее.
Позже я спросила Ритими, можно ли все-таки пользоваться этим гамаком.
-- Безусловно, -- сказала она, и в ее глазах засияла детская улыбка.
Она уверила меня, что Этева совсем не расстроился.
-- Мужчины любят, когда женщине удается их провести.
Хотя я серьезно сомневалась, что Этева действительно доволен этим
происшествием, он, конечно же, не злился на меня. Он объявил всему шабоно,
как чудесно отдыхать в новом гамаке. Меня стали осаждать просьбами. Иногда я
делала по три гамака в день. Несколько мужчин помогали мне доставать хлопок,
который они отделяли от коробочек и семян. С помощью палки они заплетали
волокна в нить и соединяли нити в крепкую пряжу, которая прочно соединяла
полосы коры в гамаке.
С готовым гамаком, висящим на руке, я вошла в хижину Ирамамове.
-- Ты собираешься делать стрелы? -- спросила я. Он поднялся, держась за
шест, а потом подтянулся на одной из балок крыши.
-- Этот гамак мне? -- он протянул мне тростник, взял гамак, привязал и
уселся в него. -- Хорошо сделано.
-- Я сделала его для твоей старшей жены, -- сказала я. -- Я сделаю и
тебе, если ты научишь меня, как делать стрелы.
-- Сейчас не время делать стрелы, -- заявил Ирамамове. -- Я только
проверяю, сухой ли тростник на древки. -- Он весело взглянул на меня и
засмеялся. -- Белая Девушка хочет делать стрелы! -- прокричал он высоким
голосом. -- Я научу ее и возьму с собой на охоту.
Все еще смеясь, он предложил сесть рядом. Он положил древки на землю и
разобрал их по размеру.
-- Длинные -- лучше всего для охоты. Короткие же -- для ловли рыбы и
для уничтожения врагов. Только самые лучшие стрелки могут всегда
использовать длинные стрелы. Они часто трескаются, и их путь трудно
определить.
Ирамамове разобрал короткие и длинные древки.
-- Сюда я надену наконечники, -- он указал на один конец тростниковых
палочек.
Он крепко связал их хлопковой нитью и к другому концу смолой приклеил и
закрепил ниткой разрезанные пополам перья.
-- Некоторые охотники украшают свои стрелы собственными узорами. Я
делаю так только во время войны: мне нравится, когда враг знает, кто его
убил.
Как и большинство мужчин Итикотери, Ирамамове был великолепным
рассказчиком. Он оживлял свои истории точным звукоподражанием,
драматическими жестами и паузами. Шаг за шагом он проводил слушателя по
тропам охоты: как впервые замечал зверя, как, прежде чем выпустить стрелу,
он дул на нее растертыми корнями одного из своих магических растений, чтобы
дать стреле силу.
Потом, рассказывал он, уверившись, что стрела не ошибется в достижении
цели, он настигал непокорное животное.
Остановив на мне взгляд, он вывалил содержимое колчана на землю и
принялся подробно рассказывать все о наконечниках.
-- Этот из пальмового дерева, -- сказал он, протягивая мне гладкий
кусок древесины. -- Он сделан из склеенных щепок. По кругу вырезан желобок,
который смазывают мамукори.
Они разламываются в теле животного. Это лучшие наконечники для охоты на
обезьян. -- Он улыбнулся, а потом добавил: -- И конечно же, для врагов.
Потом он достал длинный и широкий наконечник с зазубринами по краям,
украшенный извивающимися линиями.
-- Этот хорош для охоты на ягуаров и тапиров.
Возбужденный лай собак, смешанный с криками людей, прервал рассказ
Ирамамове. Я побежала вслед за ним к реке. В воде нашел себе убежище
муравьед размером с маленького медведя. Он спасался от преследования псов.
Этева и Арасуве ранили животное в шею, живот и спину.
Поднявшись на задние лапы, он отчаянно размахивал в воздухе передними,
вооруженными мощными когтями.
-- Хочешь достать его моей стрелой? -- спросил Ирамамове.
Не в силах оторвать взгляд от длинного языка муравьеда, я затрясла
головой, не понимая, говорит он серьезно или шутит. С языка животного капала
клейкая жидкость с мертвыми муравьями. Стрела Ирамамове поразила муравьеда в
крошечное ухо, и он мгновенно умер. Мужчины набросили веревки на массивное
тело и вытащили на берег, где Арасуве разделал животное так, чтобы мужчины
могли
унести тяжелые куски мяса в шабоно.
Один из мужчин обжег шерсть, а потом положил мясо на деревянную
платформу, сооруженную над огнем. Хайяма завернула внутренности в листья
пишаанси и положила свертки на угли.
-- Муравьед! -- кричали дети и, хлопая руками от удовольствия,
танцевали вокруг огня.
-- Подождите, пока приготовится, -- предупреждала детей старая Хайяма,
когда один из них потянулся за куском. -- Вы заболеете, если съедите мясо,
которое не до конца приготовлено. Его следует готовить до тех пор, пока сок
не перестанет течь сквозь листья.
Первой была готова печень. Прежде чем дети приступили к ней, Хайяма
отрезала мне небольшой кусок.
Печень была мягкой, сочной и неприятно пахла, как будто была
приправлена испортившимся лимонным соком.
Потом Ирамамове принес мне кусок жареной задней ноги.
-- Почему ты не захотела испытать мою стрелу? -- спросил он.
-- Я могла попасть в одну из собак, -- уклончиво ответила я, жуя
жесткое мясо с сильным запахом. Я посмотрела в глаза Ирамамове, не зная,
догадывается ли он, что я не хочу, чтобы меня даже отдаленно сравнивали с
Имаваами, женщиной-шаманом, которая знала, как призывать хекур, и охотилась
как мужчина.
Ненастными вечерами мужчины принимали эпену и пели, прося хекуру
анаконды обернуться вокруг деревьев и не позволить ветру сломать стволы. Во
время одной из самых сильных бурь старый Камосиве посыпал свое сморщенное
тело пеплом. Хриплым голосом он призывал дух паука, его собственную хекуру,
раскинуть охраняющую паутину над растениями в садах.
Неожиданно он повысил голос и запел резко и пронзительно, как
длиннохвостый попугай.
-- Однажды я был похож на старого ребенка и забрался на самое высокое
дерево. Я понял, что превратился в паука.
Почему вы прервали мой мирный сон? Камосиве поднялся с колен и
нормальным голосом продолжал: -- Паук, я хочу, чтобы ты ужалил хекур,
которые уничтожают растения в наших садах.
Он расхаживал по шабоно и выдувал эпену из своей трубки на все вокруг,
упрашивая паука ужалить духов-разрушителей.
На следующее утро мы с Камосиве отправились в сады.
Улыбаясь, он указал мне на маленьких волосатых пауков, суетящихся над
плетением паутины. На тонких серебристых нитях блестели капли воды, в
солнечном свете похожие на изумруд. По замершему лесу мы прошли к реке.
Присев рядом, мы молча смотрели на сломанные лианы, деревья и кучи листьев,
сорванные безудержным потоком. По возвращении в шабоно Камосиве пригласил
меня к себе в хижину разделить коронное блюдо -- жареных муравьев, залитых
медом.
В дождливые вечера любимым занятием женщин было распевать песни,
высмеивающие ошибки мужей. Если женщина намекала, что мужчине лучше
управляться с корзиной, чем с луком и стрелами, сразу же возникал спор.
Такие споры всегда превращались в коллективное обсуждение, в котором
все шабоно принимало активное участие.
Временами, когда после окончания спора проходило уже несколько часов,
кто-то выкрикивал свежую мысль по поводу обсуждавшейся проблемы, и
перебранка тут же возобновлялась.
* ЧАСТЬ ПЯТАЯ *
Глава 19
Едва солнце хоть немного пробивалось сквозь тучи, я вместе с жителями
деревни отправлялась работать на огороды. Выпалывать сорняки из влажной
земли было намного легче, но у меня и на это не хватало сил. Подобно старому
Камосиве, я просто стояла посреди остролистой маниоки и впитывала солнечный
свет и тепло. Считая птиц, бывало целыми днями не появлявшихся в небе, я
тосковала по жарким сухим дням. После стольких недель затяжных дождей я
страстно желала, чтобы солнце светило подольше и рассеяло туман.
Однажды утром у меня так закружилась голова, что я не смогла подняться
из гамака. Пригнув голову к коленям, я подождала, пока пройдет эта дурнота.
Но сил, чтобы поднять голову и ответить на встревоженные расспросы Ритими, у
меня уже не нашлось, и ее слова потонули в мощной волне назойливого шума.
Должно быть, это река, подумала я. До нее было рукой подать, но я понимала,
что источник шума где-то в другом месте. Изо всех сил, словно от этого
зависела моя жизнь, я старалась сообразить, откуда же доносится этот шум. А
зарождался он во мне самой.
Целыми днями я не слышала ничего, кроме несмолкающей барабанной дроби в
голове. Я хотела открыть глаза.
И не могла. Сквозь прикрытые веки я видела, как звезды в небе, вместо
того чтобы гаснуть, разгораются все ярче.
При мысли о том, что надвигается вечная ночь, а я все глубже погружаюсь
в мир теней и бессвязных сновидений, меня охватила паника.
Мимо меня, маша руками с подернутых туманом берегов, проплывали Ритими,
Тутеми, Этева, Арасуве, Ирамамове, Хайяма, старый Камосиве. Иногда они
перепрыгивали с облака на облако, разгоняя туман густыми метлами из листьев.
Но стоило мне их окликнуть, как они таяли в этом тумане. Временами сквозь
ветки и листву я видела красно-желтое сияние солнца. Но, через силу открывая
глаза, я понимала, что это всего лишь отблески костра, пляшущие под
пальмовой крышей.
-- Белым людям, когда они болеют, нужна еда, -- явственно слышался
громкий голос Милагроса. И я чувствовала, как он, прижавшись своими губами к
моим, проталкивает мне в рот разжеванный кусок мяса.
В другой раз я узнала голос Пуривариве: -- Люди болеют от этой их
одежды. -- И я чувствовала, как он стаскивает с меня одеяло. -- Я должен ее
охладить.
Принесите мне с реки белого ила. -- И я чувствовала, как смыкаются
вокруг тела руки, покрывая меня илом с головы до ног. Он начинал высасывать
из меня злых духов, и его губы оставляли на коже прохладный след.
Часы сна и бодрствования заполнял голос шапори.
Стоило мне вглядеться, как из тьмы выплывало его лицо.
Я слышала песню его хекуры. Я чувствовала, как острый клюв колибри
рассекает мне грудь. Потом клюв превратился в луч света. Но не солнечного и
не лунного, а в ослепительное сияние глаз старого шапори. Он велел мне
заглянуть в самую глубину его черных зрачков. Глаза его, казалось, лишены
были век и доходили до висков. Они были полны пляшущих птиц. Это глаза
безумца, подумала я. Я видела, как его хекуры повисли в капельках росы, как
они пляшут в блестящих глазах ягуара, я пила водянистые слезы эпены. Сильное
щекотание в горле заставило желудок сжаться в тугой комок, пока меня не
вырвало водой. Она потоком хлынула прочь из хижины, прочь из шабоно и дальше
по тропе к реке, тая в ночи, полной дыма и заклинаний.
Открыв глаза, я села в гамаке и увидела, как Пуривариве выбегает из
хижины. Словно призывая всю энергию звезд, он широко распахнул руки в ночь.
Потом, оглянувшись на меня, он сказал: -- Ты будешь жить. Злые духи покинули
твое тело. -- С этими словами он скрылся в ночной тьме.
Миновало несколько бурных грозовых недель, и пошли ровные дожди,
поведение которых почти всегда можно было предсказать. После хмурых туманных
рассветов по предполуденному небу плыли белые пушистые облачка. Спустя
несколько часов над шабоно собирались тучи. Они нависали так низко, что,
казалось, цеплялись за деревья, зловещей тенью покрывая небеса. Затем
начинался сильнейший ливень, который переходил в изморось и нередко тянулся
далеко за полночь.
По утрам, когда не было дождя, я не слишком утруждала себя работой на
огородах, а обычно шла с детьми на болота, образовавшиеся по берегам реки.
Там мы ловили лягушек и выковыривали из-под камней крабов.
Стоя на четвереньках, ребятишки чутко ловили каждый звук, каждое
движение и молниеносно атаковали зазевавшихся лягушек. С глазами, почти
прозрачными в рассеянном свете дня, мальчишки и девчонки, словно какие-то
злые гномики, ловко затягивали волоконные петли на лягушачьих шеях, пока не
стихало последнее кваканье. С самодовольной улыбкой, свойственной только
детям, не осознающим собственной жестокости, они разрывали лягушку за лапы,
чтобы вытекла вся кровь, считавшаяся ядовитой.
Сняв шкурку, дети заворачивали свою добычу в листья пишаанси и жарили
ее на костре. С гарниром из маниоковой каши получался настоящий деликатес.
Я обычно просто сидела на камне среди высоких побегов молодого бамбука
и смотрела, как вереницы черных и желтых навозных жуков осторожно и почти
незаметно ползли вверх и вниз по светло-зеленым стеблям. В своих сверкающих
обсидиан